Резюме:В апреле этого года президент Украины Петро Порошенко ездил в США и воспользовался моментом, чтобы назвать редакционную статью в New York Times, обличающую коррупцию в Украине, элементом гибридной войны, которая ведется против страны.

 

В апреле этого года президент Украины Петро Порошенко ездил в США и воспользовался моментом, чтобы назвать редакционную статью в New York Times[1], обличающую коррупцию в Украине, элементом гибридной войны, которая ведется против страны через распространение дискредитирующей государство информации[2]. В ответ на это колумнист упомянутой газеты написал редакционный комментарий под заголовком  «Украина объявляет войну журналистике». В этом комментарии он  заявил, что «украинские должностные лица (…) стараются отделаться от любой критики, представляя ее ‘гибридной войной’ со стороны России»[3].

Эта комическая ситуация обозначила определенный этап в долгом процессе развития идеи  «гибридной войны», разработанной военными стратегами США в разгар «войны с террором». В дальнейшем представление о том, что Россия ведет гибридную войну на Донбассе, а также в Сирии и в Европе, стало частью доминирующего медиа- и экспертного дискурса в западных странах, захватив и  украинское информационное пространство. Обратив обвинение в гибридности против влиятельного американского СМИ, Порошенко как бы завершил полный круг геополитической паранойи, склоняющей  Россию и Запад к разоблачению  гибридных коварств друг друга…

Я давно начал следить за дебатами о новом характере войны и ее «гибридных» проявлениях и пришел к выводу, что понятие гибридной войны ложное и вредное. Оно ложно потому, что является частью сомнительной теории, и вредно, потому, что скрывает от нас реальные обстоятельства войны на Донбассе, а также является инструментом подавления критических высказываний внутри украинского общества.

Чтобы обосновать этот тезис, я обращусь к нескольким этапам эволюции идеи "гибридной войны”. Во-первых, я прослежу происхождение понятия «гибридная война» и покажу контекст, в котором оно сформировалось. Во-вторых, я продемонстрирую, как его перенесли из контекста «войны с террором» в контекст войны в Донбассе. В третьих, я поставлю вопрос о том, применимо ли данное понятие к случаю этой войны, для чего мне придется ввести другую теорию – теорию «глобальной воинственности», — которую я пока что считаю более подходящей. И, наконец, я объясню, почему понятие «гибридной войны» идеологично, и покажу, какие в этом смысле функции оно выполняет. В этой статье я обращу внимание на западный и украинский контексты, хотя российский вариант мании гибридного преследования не менее абсурден и опасен, и поэтому заслуживает отдельного рассмотрения.

Откуда взялась «гибридная война»?

О «гибридной войне» начали говорить задолго до аннексии Крыма. После шока 11 сентября в параноидальной атмосфере «долгой войны против террора» понятия «гибридная война» и «гибридная угроза» захватили воображение милитаристских элит[4] некоторых стран первого мира. Провал США в деле управления оккупированными Ираком и Афганистаном дали толчок для развития этих концептов среди военных стратегов и экспертов по безопасности. С их помощью старались объяснить неудачи американской военной стратегии, которая, по мнению автора этого понятия Фрэнка Хоффмана, была не готова к «безудержно фанатичному» врагу.

Хотя упоминания «гибридной войны» встречаются сразу же после событий 9/11[5], среди американских военных аналитиков и стратегов оно стало систематически применяться три года спустя. Впервые публично о нем сказал американский генерал Джеймс Маттис в сентябре 2005 года. Кроме того, начиная с 2006 года, понятие «гибридной угрозы» начало появляться в ряде военных документов США. Сначала в сотрудничестве с Маттисом, а затем — самостоятельно его развил Фрэнк Хоффман, отставной офицер Морской пехоты США и научный сотрудник Национального университета обороны США. Он написал серию статей на эту тему, а в 2007 году выпустил на их основе монографию «Конфликт в XXI веке: происхождение гибридных войн»[6].

Понятие гибридной войны появилось в контексте более широких и последовательных теорий «пост-клаузевицианских» или «новых войн»[7]. Книга Хоффмана тоже стала результатом исследовательского проекта при поддержке корпуса морской пехоты США, направленного на изучение изменения характера военных конфликтов. В его рамках изучалась литература и проверялись данные о новых способах ведения войны, в частности, теории «войны четвертого поколения», «комплексной войны», а также знаменитая книга современных китайских стратегов «Неограниченная война». Хоффман легко находил изъяны в этих "технических” подходах к трансформации военного искусства — им не хватало понимания исторического контекста и осознания комплексного характера предлагаемой новой тактики ведения войны. Более похвально Хоффман отзывался об академических исследованиях Мартина ван Кревельда[8] и Мэри Калдор[9], поскольку оба исследователя уделяли внимание исторической эволюции  войны и анализу современного контекста глобализации. По сути, он присоединился  к исследовательском проекту Калдор, имеющему целью описать трансформацию войны в условиях противостояния космополитической глобализации и партикуляристского локализма. При этом он хотел  привнести в ее анализ новизну военно-технической точности, делая акцент на «многомерности, операционной интеграции и использовании информационного пространства»[10]. Политическая амбиция этой претензии на более точную и техническую теорию скорее всего была вызвана провалом «космополитических гуманитарных интервенций», за которые выступала Калдор. Конечно, Хоффман не ставил под сомнение саму их необходимость в борьбе с «истово фанатичными и основанными на религии сектами»[11], он лишь предложил  более точное техническое видение тактики врага и обещал, вместе с морской пехотой США, разработать новые более утонченные способы интервенций.

Формулируя свое определение гибридной войны, Хоффман также пользовался формулировками «новых угроз» из Национальной стратегии обороны США (2005 года): нерегулярных, катастрофических и подрывных. Свое новшество по отношению к этому официальному документу он видит в учитывании «синергии» между «новыми угрозами». Итак, он дает следующее определение гибридной войны:

"Гибридные войны могут вестись как государствами, так и негосударственными актерами. Гибридные войны включают ряд различных способов ведения войны, в том числе обычные средства, нерегулярные тактики и формации, террористические акты, в том числе насилие и принуждение, а также криминальный беспорядок. Эти мультимодальные действия могут вестись отдельными формированиями или одним и тем же формированием, но в общем они операционно и тактически направляются и координируются в рамках основного боевого пространства для достижения синергетических эффектов”[12].

Для дальнейшего анализа стоит сразу же выделить основные признаки "гибридной войны”:

1. существование единого мозгового центра, который планирует, организует и контролирует ведение гибридной войны;
2. координация функций военных формирований, которые могут быть организованы формально или неформально, иерархически или горизонтально, но соединены с единым мозговым центром;
3. координированное сосуществование разных модусов ведения боевых действий в одном боевом пространстве;
4. «гибридное» боевое пространство включает «зоны боевых действий» и «мирные зоны».

Гибридные войны 2: триумфальное возвращение

Концептуальное новшество Хоффмана не принесло особых практических результатов, и, скорее всего, из-за этого его надолго забыли. Если разработчики, в частности, генерал Маттис, и учитывали идею борьбы с «гибридной войной», то они наверное были ею разочарованы вследствие провалов анти-повстанческих операций США в Афганистане и Ираке[13].

Но после аннексии Крыма Россией гибридная война совершила триумфальное возвращение, на этот раз уже в медийный и официальный дискурсы на Западе и в Украине.

Теперь это понятие должно было описывать стратегию, приписываемую России, и его значение существенно расширилось.

История переоткрытия «гибридной войны» довольно курьезна. Она связана со специфическим прочтением статьи начальника российского генштаба генерала Валерия Герасимова, которая была опубликована в феврале 2013 года и «открыта» более чем годом позже. Герасимов описывал «нелинейную войну» как новый способ ведения войны, специфический для конфликтов после «арабской весны». Западные медиа, политики и милитаристские элиты восприняли эту статью как руководство, которым пользуются российские  милитаристские элиты, и назвали ее «доктрина Герасимова»[14]. Вскоре понятие «гибридной войны» расширилось и стало описывать новую российскую угрозу  для европейского общества[15]. Позже это понятие приобрело популярность в российских медиа и среди военных, в результате его начал использовать и сам  Герасимов.

Переоткрыл Герасимова и назвал его статью «российской военной доктриной» сотрудник Радио Свобода Роб Коулсон в июне 2014 года. В своем посте в фейсбуке он заявил, что статья проливает свет на события в Украине[16]. На это обратил внимание исследователь российского криминалитета и системы безопасности Марк Галеотти[17], сделав комментарии к статье и связав ее с идеей гибридной войны. В них он интерпретировал раздумья Герасимова о "нелинейной войне”  как скрытую декларацию собственно русской доктрины: «есть старый советский риторический прием, при котором ’предупреждение’ или ’урок’ из одной ситуации используется, чтобы изложить свои намерения или план»[18].

На самом деле статья одного из видных членов российской милитаристской элиты Герасимова – это доклад на конференции Академии военных наук, прочитанный в январе 2013 года[19]. По сути, автор оплакивает отставание российской военной науки и игнорирование «новых вызовов». Это похоже скорее не на военную доктрину, а на констатацию ее отсутствия. Интенция Герасимова в чем-то близка к таковой Хоффмана, хотя он и уступает последнему в эрудиции и аналитических способностях. Герасимов констатирует, что «лидирующие страны» уже внедрили реальность асимметричной  войны в свои военные доктрины. Он также подразумевает, что эти страны взяли на вооружение некоторые методы такой войны, предлагая свою параноидальную интерпретацию событий «арабской весны»: «так называемые цветные революции в северной Африке и на Ближнем Востоке (…) это типичные войны XXI века»[20].

Как только поднялся шум о российской гибридной войне, изобретатель термина Хоффман воспользовался возможностью и с радостью подтвердил, что именно такая война и происходит в Украине (а также происходила в Грузии 2008 года). Он привел уничтожение малазийского самолета летом 2014 года как пример "катастрофического терроризма”, выступающего в его теории одной из тактик гибридной войны[21].

В июле 2014 года тогдашний генсек НАТО Андерс Фог Расмуссен обвинил Россию в ведении гибридной войны, определив ее как «комбинацию военных действий, скрытых операций и агрессивной программы дезинформации»[22]. С тех пор функционеры НАТО регулярно использовали этот термин. Он также попал в издание The Military Balance 2015 Международного института стратегических исследований, где «гибридная война» уже начала включать дипломатию, информационные операции и экономическое давление[23]. В конце концов на одном из мероприятий НАТО было заявлено, что нет четкого определения гибридных угроз, которые ведут к определению гибридной войны[24].

За два года понятие гибридной войны приобрело значение любого вида воздействия России: от пропаганды до конвенциональной войны. Один из критиков назвал это понятие «франкенштейновским», обретшим свою собственную жизнь[25].

В чем же состояла новая семантическая жизнь «гибридной войны» после недолговечного забвения? К данному выше хоффмановскому определению были добавлены два новых элемента:

5. боевое пространство расширилось и стало включать любое место в мире, физическое или виртуальное;
6. теперь способы ведения войны включают дипломатию, новости, коррупцию, финансирование политических партий, рекламу, экономическое давление и т.д.

Насколько «новая» и «гибридная» война на Донбассе?

Само по себе понятие гибридной войны – это не больше, чем эмпирическое обобщение, которое мало что объясняет вне более широкого теоретического контекста. Поэтому критику его применения следует начать с оценки более последовательных теоретических подходов. Как я уже указал выше, идея гибридной войны появилась с претензией на техническое уточнение теорий «новых войн». Одна из таких теорий, за авторством Мэри Калдор, является наиболее подходящей для проверки ее объяснительной силы на примере войны на Донбассе. Там более что сама автор признала, что понятие новых войн применимо к войне в Украине [26].

Для оценки применимости этой теории обратимся к более общей критике теории новых войн[27]. Я воспользуюсь списком основных положений теории новых войн, составленным одним из ее критиков Стивеном Рейна[28], и попробую проверить их применимость к тому, что мы более-менее надежно знаем о текущей войне на Донбассе.

1. «Новые войны» — это качественно новые конфликты, которые появились  после исчезновения  биполярного мира и ускорения  глобализации. Теория новых войн опирается на корпус эмпирических примеров, которые касаются в основном войн в так называемом «третьем мире», в условиях слабых и зависимых правительств. На первый взгляд события, начатые аннексией Крыма, вписываются в этот ряд. Но на самом деле война в Украине имеет много черт «старых войн». Если присмотреться, то станет ясно, что это вовсе не уникальный опыт «развивающихся» стран, а более-менее регулярное явление для признанных либеральных демократий, которые не ведут «новых войн». Аннексию Крыма можно вписать в один ряд с оккупацией Палестины Израилем (1967), Восточного Кипра Турцией (1974) или аннексиями Восточного Тимора Индонезией (1973), которые не рассматриваются как новые войны[29]. Насколько «новой» и «гибридной» была оккупация Крыма? Поскольку она проводилась сильным империалистическим государством – она не была «новой войной», а поскольку основным силами задействованными в аннексии, были российские военнослужащие (хоть и без знаков отличия) – она была не «гибридной», а скорее конвенциональной операцией под прикрытием[30]. То же касается и участия регулярной армии и конвенционального оружия в конфликте на Донбассе со стороны Украины, сепаратистских образований и Российской Федерации, о чем дальше.
2. Коррозия центральной государственной власти – определяющая характеристика «новых войн»[31]. Рассматривать «украинский кризис» как однородное явление, как это часто делают приверженцы идеи новых войн или гибридной войны, можно лишь частично. Первоначально украинское государство действительно испытывало кризис легитимности, управления и не имело полноценной армии. Но оно  быстро оправилось, провело выборы и консолидировало свою власть над большинством территории. Сепаратистские политические образования также претерпели изменения и были подвергнуты централизации: относительно самостоятельные полевые командиры были ликвидированы, а центральное командование над вооруженными силами было восстановлено, благодаря влиянию России. В обоих случаях внешние игроки были заинтересованы в восстановлении управляемости противоборствующих политических образований.
3. В «новых» и «гибридных» войнах стирается грань между войной и миром, террор (массовые убийства, насильственно перемещение, запугивание) направлен в основном против гражданского населения[32]. Действительно, были многочисленные обвинения обеих сторон конфликта в военных преступлениях. Но они в основном касались ранних стадий войны. Согласно Калдор, соотношение смертей гражданских и военных в старых войнах составляет 8 к 1, тогда как в новых войнах оно обратное: 1 к 8[33]. В случае конфликта на Донбассе это соотношение достоверно неизвестно, в основном из-за отсутствия надежных данных о потерях среди сепаратистов. Но, согласно данным ООН, гражданские смерти составляли 28% всех потерь с апреля 2014 по февраль 2016, и это соотношение существенно не менялось на протяжении войны. Большинство гражданских лиц было убито конвенциональным оружием во время обстрела со стороны вооруженных сил Украины, сепаратистов или России[34]. Украинское правительство официально проводит «антитеррористическую операцию» и признало сепаратистские вооруженные формирования террористическими, хотя это не признано на международном уровне и является скорее пропагандистским и дипломатическим приемом. Вне зоны боевых действий на территории Украины, по данным правительства, в начале войны происходили диверсии или террористические акты, приписываемые сепаратистам или российским спецслужбам, но их происхождение трудно проверить объективно, и они не привели к значительным человеческим жертвам.
4. «Старые войны» были идеологическими или геополитическими, в то время как «новые войны» основаны на политике идентичности (этнической, трайбалистской, религиозной)[35]. Действительно, конфликт на Донбассе не основывается на конкуренции «старых» идеологических проектов. Каждая из сторон использует смесь лозунгов с тенденцией обращаться к наследию СССР со стороны сепаратистов и к «европейским ценностям» со стороны официального Киева. Однако и «Европа» и «СССР» в этих лоскутных идеологиях не имеют четкого социального или экономического смысла и являются скорее разными формами выражения националистических претензий. С другой стороны, в отличие от основного примера для Калдор — боснийской войны, украинский конфликт не является ни этническим, ни религиозным. Приверженцы обеих сторон конфликта принадлежат к разным этническим группам и говорят на русском и украинском языках (хотя среди приверженцев сепаратистов украинский фактически отсутствует). Верующие с обеих сторон — православные христиане. Крайние правые (в том числе российские)  в разное время так или иначе проявили себя по обе стороны фронта, но не были определяющей силой. Хотя региональная принадлежность может играть некую роль, согласно одному исследованию, в большинстве русскоязычных регионов поддержка сепаратистов была невелика[36]. Другое исследование показало, что росту сепаратистских настроений гораздо больше способствовало наличие крупных, ориентированных на российский или глобальный рынок предприятий, чем этнический или лингвистический фактор[37].
5. Частные вооруженные формирования – основные участники «новых войн». Действительно, вначале они были значительным фактором и финансировались частным капиталом в Украине (Коломойский) и России (Малофеев), хотя, в дальнейшем их военное значение стало не настолько важным. Частные вооруженные формирования были быстро интегрированы в регулярные армии обеих сторон. Уже на осень 2014 года главными игроками были вооруженные силы Украины, вооруженные силы сепаратистских республик и спорадически участвующие в вооруженных столкновениях  вооруженные силы РФ.
6. Финансирование частных вооруженных формирований. Согласно Калдор, такие вооруженные группы в основном самофинансируются посредством грабежа, захвата заложников, незаконной торговли оружием, включая кооперацию через линию соприкосновения[38]. Такие факты действительно были в начальной фазе конфликта, но они занимали второстепенное положение по отношению к централизированному снабжению со стороны государства: в случае Украины это внутренние ресурсы и помощь западных стран, в случае сепаратистских образований – помощь со стороны РФ.

Таким образом, если в начальных фазах конфликта ему были присущи некоторые черты «новых войн» с элементами «гибридности», то эти черты достаточно быстро уступили место традиционным формам ведения боевых действий. Если пытаться описывать войну в Донбассе посредством теории «новых войн» или «гибридной войны», придется оставить за скобками массу важных фактов. Для адекватного понимания конфликт придется  разложить на несколько фаз и несколько параллельных процессов внутри этих фаз. Хотя, и в этом случае применение идей «новых» и «гибридных» войн я считаю скорее вредным, чем полезным. А отказ от натягивания одной объяснительной схемы на всю войну на Донбассе, напротив, является правильным шагом для понимания происходящего[39].

Надеюсь, в одной из следующих статей я смогу убедительно показать, почему. Пока что мое определение такое: война на Донбассе – это подвид локальной войны в условиях слабого государства в результате вовлечения глобальных игроков, усиленной до степени малой глобальной войны и угрожающей перерасти в большую глобальную войну[40].

Почему стоит забыть о понятии «гибридной войны»?

Понятие "гибридной войны” имеет две идеологические функции. На международном уровне оно стало привычным риторическим ходом в споре неоимпериалистических государств. А на национальном, если мы говорим об Украине — аргументом в пользу подавления оппонентов в условиях дефицита легитимности власти.

Критики заметили интересный феномен «парадокса гибридной войны»[41]: милитаристские элиты РФ и некоторых стран Запада как бы боятся, что они отстали в искусстве «гибридной войны», приписываемом оппоненту[42], и стремятся это упущение наверстать. Этот «парадокс» является продолжением взаимных параноидных проекций родом из времен холодной войны. Данное «помешательство на двоих» выливается в серию последовательных ходов.

Это коллективное наваждение гибридной войны более всего похоже на неловкую попытку милитаристских элит как-то сформулировать причины проблем, с которыми сталкиваются ведомые этими элитами государства. Американским ответом стала мания войны с всепроникающим терроризмом. Концепт гибридной войны был элементом этой мании. В первую очередь он применялся к «истовым» врагам на Ближнем Востоке. И это давало повод жестко переформатировать проблемный регион в пользу гегемона.

Когда Россия столкнулась с обострением противоречий в странах-клиентах, вылившихся в серию "цветных революций”, российские милитаристские элиты легко позаимствовали западную манию и уверенно заговорили о «гибридных войнах», обсуждая события в Украине и возможные сценарии для Путина. В 2015 году появилась серия публикаций в основных российских военных журналах, которые увязывали «гибридные операции» и «гибридные войны» с «цветными революциями». В конце концов сам Герасимов охарактеризовал «цветные революции» как гибридную войну Запада и предложил создать рабочую группу для создания ответной стратегии «гибридной войны»[43] (через два года после того, как его статью уже восприняли в таком качестве на Западе!).

Предпочитая игнорировать противоречия между властью и подчиненными (внутренние причины изменения режимов в странах-клиентах) и межимпериалистические противоречия, российские элиты (в том числе Сурков, завороженный западной идеологией постмодернизма) повернули одолженные у Запада элементы мании гибридной войны против самого Запада в форме своей мании нелинейной войны.

Какие же функции исполняет «гибридная война» сейчас?

1. Поскольку «гибридная война» предполагает наличие единого мозгового центра координации военных действий, сепаратисты в глазах Запада, равно как и участники "цветных революций” в глазах России теряют собственную субъектность и мотивацию и начинают выглядеть скорее как щупальца вражеского спрута, лишенные собственной воли.
2. Поскольку «гибридная война» является частью более широкой мании войны с террором, она отождествляет любое противостоящее социальное образование со Злом терроризма. Отсюда обозначение сепаратистов в Донбассе как террористов для Киева и активистов на Майдане как фашистов (тоже лишь фигура Зла) для России.

Вместо осознания динамики выражения глобальной воинственности в Украине, которое раздуло конфликт с локального уровня до балансирования на краю глобальной войны, использование понятия «гибридной войны» обеими сторонами создает удобный идеологический образ для оправдания и самооправдания действий империалистических милитаристских элит.

На национальном же уровне дискурс «гибридной войны» служит для мобилизации населения вокруг интересов милитаристских элит и для подавление критики в рамках национальной публичной сферы, хваленого «гражданского общества».

Распространение дискурса «гибридной войны» — признак сбоя в системе идеологической гегемонии. В нормальный период «позиционной войны» между классами внутри государства действуют институции, позволяющие вести идеологическую борьбу в принятых рамках, причем эти рамки ограждают как от прямого насилия, так и от параноидальных обвинений в работе на врага. Идеологической борьбе в таком случае присуща некая степень автономии и упорядоченности.

Идея же «гибридной войны» разрушает эту относительную автономию символической борьбы. Элиты не чувствуют себя в безопасности в институциональных рамках и решаются прибегать к прямому насилию. Дискурс «гибридной войны» говорит о том, что нет принципиальной разницы между символическим и реальным насилием, клавиатурой и винтовкой. Это имеет два последствия: оппонент низводится от статуса противника в дебатах до статуса заведомого лгуна — вражеского прислужника. Поскольку нет разницы между символическим и физическим насилием, то вооруженный ответ на словесный выпад  легитимен.

Если идет «гибридная война», то Германия не несет ответственности за «мигрантский кризис» — это Россия делает мигрантов оружием для развала Европы. При «гибридной войне» провал в выстраивании русского мира — легитимный повод вводить войска, а критика традиционных ценностей — то же, что и захват административных зданий.

Очень важно понимать, что кризис гегемонии происходит не из-за ее подрыва организованными силами эксплуатируемых, а из-за противоречий национальных групп эксплуататоров и их внутринациональных фракций. И отказ от относительной автономности символической борьбы направлен группами эксплуататоров в первую очередь друг на друга. Это их борьба за наше согласие признавать их интересы своими, и в этой борьбе у них остается все меньше слов.

Поэтому нам насаждают идею «гибридной войны», вынуждая нас согласиться с тем, что символическая борьба ничем не отличается от вооруженной и ущемленное самолюбие — это то же, что и оторванная рука. Принимая эту идею, мы забираем у себя пространство для рационального осмысления социальных отношений и рекрутируемся на войну за насаждение чуждых нам интересов.

Сентябрь