Новый европейский беспорядок

Стратегия ЕС после Крыма

Иван Крастев – председатель Центра либеральных стратегий в Софии и постоянный научный сотрудник Института гуманитарных наук в Вене.

Марк Леонард – президент Европейского совета по международным делам (ЕСМД)

Резюме: Европейцы ошибочно приняли неспособность Москвы блокировать создание нового порядка после холодной войны за согласие с ним. Слабость посчитали сменой убеждений. Между тем, европейскую модель после 1989 г. приветствовал Советский Союз, а не Россия.

Данный материал основан на докладе ЕСМД, выпущенном в ноябре 2014 года. Редакция благодарит авторов за разрешение опубликовать его на русском языке.

В марте 2014 г. европейцы проснулись в мире Владимира Путина, где границы можно менять явочным путем, международные институты бессильны, экономическая взаимозависимость становится источником небезопасности, а предсказуемость – скорее обязанность, чем преимущество. Но речь не идет о возвращении Европы к холодной войне. В годы холодной войны конфронтация между Москвой и Западом зиждилась на решении вопроса о том, кто владеет будущим, кто может предложить «лучший» мир. Нынешний конфликт между Россией и Евросоюз призван разрешить вопрос о том, кто живет в мире «реальном», а кто – в иллюзорном.

Вторжение России на Украину заставило ЕС признать: вместо того чтобы медленно, буквально молекулярно, распространиться на весь континент, а в конечном итоге – на всю планету, его идея европейского порядка рухнула. Постмодернистский европейский порядок неожиданно оказался в загоне. Так же как распад Югославии положил конец европейскому порядку времен холодной войны, кризис в Крыму ознаменовал окончание постбиполярного европейского порядка.

ЕВРОПЕЙСКИЙ ГАЛАПАГОССКИЙ ПОРЯДОК

Тот факт, что европейцы рассматривали себя в качестве модели для всего мира, вряд ли может вызвать удивление. На протяжении последних 300 лет Европа находилась в центре глобальной политики. В 1914 г. европейский порядок распространялся на всю планету и был соткан из интересов, амбиций и соперничества европейских империй. Первая мировая война также известна как Европейская война. В 1919 г. реорганизацией мирового порядка занимался американский президент Вудро Вильсон, но его идеи главным образом касались реорганизации европейского порядка. Даже в период холодной войны, когда глобальные супердержавы не были европейскими, порядок по-прежнему был сосредоточен вокруг контроля над Европой, а соперничество между демократическим капитализмом и советским коммунизмом воспринималось как борьба европейских идеологий.

Европейская модель международного поведения возникла в 1989–1991 гг. и базировалась на целом ряде теоретических и практических положений, радикально отличавшихся от глобального порядка. В Китае в августе 1989 г. коммунистические власти подавили движение за демократию. В том же году коммунисты, правившие в Европе, отказались от применения силы как легитимного политического инструмента и пошли на мирную передачу власти. В тот момент Европа зафиксировала свое отличие от остального мира. «То, что закончилось в 1989 году, – писал британский дипломат Роберт Купер, подводя итог сложившейся новой ситуации, – это не холодная война и даже не Вторая мировая. В Европе (но, возможно, только в Европе) завершили свое существование политические системы трех столетий, базировавшиеся на балансе сил и имперских амбициях».

Ключевыми элементами нового европейского порядка стала высокоразвитая система взаимного вмешательства во внутренние дела друг друга и безопасность, основанная на открытости и прозрачности. Новая постмодернистская система безопасности не опиралась на баланс сил, не подчеркивала суверенитет или разделение внутренней и внешней политики. Она отвергала применение силы как инструмент решения конфликтов и предлагала в таком качестве возрастающую взаимозависимость европейских государств. Постмодернистский европейский порядок не предполагал изменения границ в Старом Свете или создания новых государств, как после Первой мировой войны. Не предпринималось попыток переселения народов для того, чтобы сохранить границы, как происходило после Второй мировой войны. Вместо этого Европа выступила с амбициозным планом – изменить саму природу границ, чтобы открыть их для капитала, людей, товаров и идей.

Новый европейский порядок отличался от всех предыдущих послевоенных систем. Холодная война завершилась без мирного договора или парада победителей. Провозглашалась общая победа Запада и россиян. Предполагалось также, что это будет система, восприимчивая к изменениям. Перестройка Европы происходила в виде распространения западных институтов, большинство из которых создавалось еще как структуры биполярного мира. Моделью для объединения Европы стало объединение Германии. Географические карты вышли из моды, их вытеснили экономические диаграммы, иллюстрирующие финансовую и коммерческую взаимозависимость Европы и благосостояние европейских граждан.

Европейцы хорошо осознавали особый характер своей системы, но были убеждены в ее универсальности. Европейские ценности, на которых основаны ВТО и Киотский протокол, а также Международный уголовный суд и «обязанность защищать», казалось, обретали все большую силу. Европейцы были уверены, что экономическая взаимозависимость и общий стиль жизни станут доминирующим источником безопасности в мире будущего.

Пребывая в эйфории от собственных инноваций, Евросоюз потерял связь с другими державами – и видел только то, в чем они не соответствуют европейским стандартам, вместо того чтобы попытаться понять другие системы представлений. Это касается и соседей ЕС, и таких великих держав, как Китай, и даже союзников в лице США. А претензия новой европейской идеи одновременно на исключительность и универсальность сделала невозможным для европейцев принятие альтернативных проектов интеграции на континенте.

Аннексия Крыма Россией заставила европейцев неожиданно осознать, что, хотя политическая модель Евросоюза достойна восхищения, она вряд ли станет универсальной или даже распространится на большинство ближайших соседей.

Похожий опыт пережили японские технологические компании. Несколько лет назад они пришли к выводу: хотя Япония производит лучшие 3G-телефоны на планете, устройства не находят глобального рынка сбыта, потому что остальной мир попросту не способен угнаться за технологическими инновациями, чтобы использовать эти совершенные изделия. Япония столкнулась с так называемым «галапагосским синдромом». Такеси Нацуно, профессор токийского Университета Кэйо, в интервью The New York Times сравнил японские мобильные телефоны с «эндемичными видами, которые Дарвин обнаружил на Галапагосских островах – фантастически эволюционировавшие и отличающиеся от своих родственников с материка». Японские телефоны оказались слишком совершенными для успешных продаж.

Теперь «галапагосский момент» наступил и для Европы. Европейский постмодернистский порядок, кажется, настолько ушел вперед и обогнал свое окружение, что другие просто не в состоянии ему следовать. Он превратился в особую экосистему, защищенную от более силового, «модернистского» мира, в котором живет большинство людей. После Крыма европейцам пришлось задуматься о том, как противодействовать российской агрессии. Каким европейский порядок может стать теперь, когда универсализм Европы превратился в нечто исключительное. Не является ли защита уязвимой европейской экосистемы от внешнего загрязнения сегодня более насущной, чем мечты о том, как изменить других?

КРЕПОСТЬ РОССИЯ

«Победитель не любопытен», – заметил Карл Шмитт. В особенности это касается победителей, которые хотели бы верить, что побежденных нет и поэтому можно не опасаться нежелательных ревизионистских поползновений. Во времена холодной войны в западных столицах тщательно анализировали всякую крупицу информации, поступающей из Кремля; европейские лидеры пытались понять, как работает советский мозг. После 1989 г., укрывшись в своей постмодернистской экосистеме, Европа потеряла интерес к тому, как Россия видит мир, и к ее планам. Ей не удалось осознать накал морального негодования Москвы по поводу возглавляемого Западом европейского порядка, потому что они предпочитали воспринимать отношения России и Европейского союза как победу обеих сторон. Они не могли взять в толк, что тот порядок, который они считали лучшим из возможных, многим россиянам казался лицемерным и нестабильным.

Воодушевленный собственным успехом, Евросоюз не отдавал себе отчета в возможности иной интерпретации. То, что он считает благожелательной – практически «травоядной» – силой, иные вполне способны воспринимать в качестве угрозы. Европейские политики убедили себя, что за закрытыми дверьми Россия на самом деле боится Китая и распространения радикального ислама, а ее бесконечные жалобы на расширение НАТО и размещение американской системы ПРО в Европе – элементарная форма пропагандистского отвлечения внимания домашней телевизионной аудитории. Аннексия Крыма показала, что Запад неправильно истолковывал поведение России по целому ряду вопросов.

Во-первых, европейцы ошибочно приняли неспособность России блокировать создание нового порядка после холодной войны за согласие с ним. Слабость посчитали сменой убеждений. Но ведь после 1989 г. европейскую модель приветствовал Советский Союз, а не Россия. Для советских лидеров позднего этапа европейский мягкий суверенитет и экономическая взаимозависимость виделись единственным способом защитить целостность империи в условиях стремления союзных республик к независимости. Столкнувшись с необходимостью выбирать между постмодернизмом и дезинтеграцией, Горбачёв сделал выбор в пользу первого и подписал Парижскую хартию с ее идеями общего европейского дома.

Поэтому с молчаливого согласия именно Советского Союза, а не России, блок НАТО распространился на Германскую Демократическую Республику. В отличие от СССР пришедшая ему на смену Россия с подозрением относилась к любым постнациональным объединениям и придерживалась классической концепции суверенитета XIX века. Россию и от Евросоюза, и от СССР Горбачёва отличает убежденность в том, что суверенитет – не право, а скорее способность действовать. Как в свое время заметил главный идеолог Путина Владислав Сурков, «суверенитет – это политический синоним конкурентоспособности». Суверенитет подразумевает экономическую независимость, военную мощь и культурную идентичность.

В 1993 г. российский филолог-классик и стратег-любитель Вадим Цымбурский опубликовал весьма примечательную статью под названием «Остров Россия». Геополитическая судьба России, утверждал он, – это остров, которому проще выжить, отрезав себя от Европы. По его мнению, России нужно отбросить наследие «трех европейских веков» и осознать, что ее попытки копировать Европу (как он рассматривает российский империализм) или присоединиться к ней неизбежно приведут к трагическим последствиям. В период, когда глобализация дестабилизирует мир, писал Цымбурский, единственно возможный вариант – сосредоточиться на Дальнем Востоке и внутреннем развитии страны. Россия была слишком слабой и фрагментированной, чтобы добиться успеха в глобализированном мире. Таким образом, строительство подобного «цивилизационного государства», «замковой идентичности» – государства с твердым панцирем, которое можно интегрировать в глобальную экономику, только если ее внутренняя политика будет защищена от внешнего влияния – стало главной целью Путина с момента, как он пришел к власти. Его никогда не интересовало присоединение к Западу. Москву не привлекала имитация западных ценностей, она хотела воспроизводить поведение на международной арене Соединенных Штатов.

Во-вторых, европейцы полагали, что интеграция России в мировую экономику обеспечит консервативную внешнюю политику. Европейские лидеры и общество стали жертвой собственного карикатурного представления о природе путинской элиты. Истории о всепроникающей коррупции и цинизме убедили жителей Старого Света в том, что современный российский истеблишмент будет сопротивляться всему, что представляет угрозу его бизнес-интересам. Идея корпорации «Россия» (Russia Inc.) оказалась неверной. Жадность и коррумпированность не мешают некоторым представителям верхушки мечтать о триумфальном возвращении России в мировую политику. Оказаться в советском вчера мечтает незначительное число россиян, большинство же ностальгирует по статусу СССР как супердержавы – по «государству, которое достойно уважения». Российская элита больше, чем европейская, склонна думать о своей роли в истории и сочетает меркантильность с мессианством. Путинский ревизионизм оказался более глубоким, чем полагали европейцы. Крах Советского Союза был для Владимира Путина провалом советского руководства, а не исторической необходимостью.

В-третьих, европейцы не смогли оценить психологическое воздействие «цветных революций» и глобального финансового кризиса на Россию. «Оранжевая революция» на Украине стала для российского руководства собственным 11 сентября. С этого момента президент России рассматривал дистанционно управляемые уличные протесты как главную угрозу своему режиму. Кремль убежден, что все «цветные революции» на постсоветском пространстве, включая протесты в России, готовились, спонсировались и направлялись Вашингтоном. С другой стороны, финансовый кризис 2009 г. привел к умозаключению, что глобализация отступает и быть великой державой в посткризисном мире означает иметь собственный экономический регион. В некоторых аспектах действия Путина на Украине напоминают имперскую политику России XIX века, но в действительности они представляют собой составную часть общемирового восстания против глобализации XXI века. Наибольшую же обеспокоенность Путина вызывает угроза политической идентичности России, а не ее территориальной целостности. Неудивительно, что присутствие Европейского союза на постсоветском пространстве сейчас рассматривается Москвой наравне с угрозой расширения НАТО. Попытки Запада изменить «культурный код» России вызывают тревогу такого же порядка, как перспектива того, что НАТО возьмет под контроль российскую военно-морскую базу в Севастополе.

В-четвертых, Европа сделала неправильные выводы о соотношении сил. Аналитические выкладки, посвященные сопоставлению Запада и России, были полны графиков, демонстрирующих преимущества в экономике, технологическом развитии и даже в военных расходах. Это правда, что Запад сильнее России, однако европейцы проигнорировали замечание Дэвида Брукса о «восстании слабых». Согласно примечательному гарвардскому исследованию, в асимметричных войнах с 1800 по 1849 гг. слабая сторона (сила измерялась количеством солдат и огневой мощью) добивалась стратегических целей в 12% случаев. В войнах с 1950 по 1998 гг. наблюдался разительный контраст – слабая сторона побеждала уже в 55% случаев. Объяснение, которое обычно дается этому факту, заключается в том, что – в особенности во второй половине XX века – слабой стороне уже не было нужды побеждать или уничтожать противника, достаточно было удержать позиции, чаще всего на своей территории. Просто подорвать работу вражеской военной машины и ждать, пока номинально более мощный противник потеряет интерес к конфликту, растратив политические ресурсы, чтобы продолжать его. В локальных конфликтах определить силу и слабость очень трудно.

Наконец, европейцы не смогли понять, каким уязвимым Путин чувствовал себя в стране. Контракт Путина с обществом базировался на постоянном повышении материального благосостояния среднего россиянина в обмен на неучастие граждан в политике. Все испортила «зима недовольства» в Москве 2011/2012. Политизированные россияне вышли на улицы, чтобы выразить протест. Путин был убежден, что Запад проводит политику, нацеленную на смену режима, и использует для этого уличные выступления.

Придя в первый раз к власти, Путин обещал вырвать страну из когтей международных финансовых институтов. Он почувствовал, что выиграл сражение за независимость, когда в 2006 г. Россия выплатила внешние долги и создала значительные валютные резервы. Но зима протестов, которые сопровождали его возвращение на пост президента, выявила новый вид уязвимости. Когда представители элиты советовали вести переговоры с протестующими, Путин решил, что культурная и финансовая зависимость российского управляющего класса от Запада обуславливает уязвимость режима. Поэтому «национализация элиты» стала основным приоритетом.

Импровизированный украинский гамбит Путина лучше объясняется страхом Кремля перед дистанционно управляемыми уличными протестами, нацеленными на смену режима, нежели его страхом перед расширением НАТО. Таким образом, ревизионизм Москвы во внешней политике объясняется скорее внутренней политикой Кремля, а не расчетами, связанными с безопасностью России. Путин должен был взять Крым, чтобы сохранить контроль над элитами. Путин должен был взять и всю Украину. Многие на Западе думают, что Путин опасается либеральной и демократической России, но его главные страхи всегда были связаны с националистической Россией, которая не простит ему потери Украины.

На протяжении десяти лет Россия находилась в постоянном поиске нового европейского порядка, который обеспечит выживание режима даже после Путина. Но Владимир Путин требует от Запада того, что тот не хочет и не может ему обещать. В 1943 г. Иосиф Сталин распустил Коммунистический интернационал, чтобы убедить союзников, что его приоритет – победа над нацистской Германией, а не триумф коммунистической революции. Президент Путин надеялся, что и Запад подобным же образом прекратит политику продвижения демократии. Ему требовалась гарантия, что Кремль будет огражден от гневных протестов на улицах Москвы и Минска, а западные правительства и СМИ станут их осуждать, а не поддерживать. К сожалению для российского руководства, этого Запад не мог ни обещать, ни выполнить. Дело в том, что не существует никакого «Демократического Интернационала», распространяющего демократию наподобие того, как Коминтерн в свое время поддерживал мировую революцию – а то, чего не существует, не может быть распущено. И что особенно важно – спонтанные массовые протесты нарастают не только в недемократических, но и в демократических обществах. Только за последние пять лет более 70 массовых протестов произошли более чем в 70 странах мира. Гневные граждане шествуют на марше по всему миру.

В этом смысле нарушение Кремлем территориальной целостности Украины не знаменует собой начало кризиса европейского порядка после холодной войны. Это финальная стадия затянувшегося кризиса. Вопрос в том, что должна делать Европа, столкнувшись с таким отторжением. Как должна реагировать в условиях реальной атаки на европейские принципы и модель?

САНКЦИОННАЯ ЛОВУШКА

Евросоюз был прав, введя жесткие санкции против России, но главная опасность европейского режима санкций не в том, что он не сработает, но в том, что он может закончиться, сработав слишком хорошо. В этом и заключается санкционная ловушка.

Столкнувшись с аннексией Крыма и дестабилизацией Восточной Украины, Запад не мог не прибегнуть к силовому давлению. Менее решительная реакция спровоцировала бы Москву на более агрессивные действия, и дальнейший раскол внутри Евросоюза был бы неизбежен. Те, кто считает, что молчаливая реакция Запада на российско-грузинскую войну дала Кремлю основания совершить крымский гамбит, не так далеки от истины.

Но чем эффективнее санкции станут ослаблять экономику России, тем сильнее они ударят по главным целям ЕС. Хотя по внутренним ощущениям Соединенные Штаты и Европейский союз понимают, что у них не было другого выбора, кроме введения санкций, общей позиции относительно того, чего они добиваются, нет. Являются ли санкции инструментом, чтобы заставить Россию прекратить прямую поддержку сепаратистов на востоке Украины? Смогут ли они побудить Россию отказаться от Крыма? Спровоцируют ли они смену режима? Станет ли слабая Россия менее агрессивной?

Пока с помощью санкций не удалось изменить поведение России на востоке Украины, и мало кто верит, что они убедят Россию вернуть Крым. Если цель – смена режима, санкции вряд ли ее достигнут, по крайней мере в краткосрочной и среднесрочной перспективе. И даже если это произойдет, будет ли постпутинская Россия прозападной? «Невозможно сказать, когда система падет, – заметил бывший советник Путина Глеб Павловский, – но произойдет это за один день, а система, что придет ей на смену, будет копией существующей».

Со стороны европейских лидеров было бы большой ошибкой считать, что по отношению к России можно вести себя так же, как по отношению к Сербии в 1990-х годах. И не только потому, что Россия – ядерная держава, но и потому, что большая часть российского общества не видит свое будущее в рамках европейского проекта. Парадокс российского изоляционизма в том, что чем эффективнее будут санкции, тем сильнее они подорвут долгосрочные цели ЕС.

Очевидно, что санкции облегчают осуществление планов Владимира Путина по ограничению незащищенности России перед Западом. В начале 1960-х гг. Советский Союз воздвиг стену в центре Берлина, чтобы изолировать Восточную Германию от Западной. Но современное российское руководство не способно остановить торговлю со всем миром или предложить сколько-нибудь убедительную для россиян идеологию относительно обретения будущего в блистательном одиночестве. Вместо этого Путин учел уроки своего любимого дзюдо и решил использовать против Запада его собственную мощь. Российские чиновники, первоначально сопротивлявшиеся распоряжению президента выводить свои деньги из иностранных банков, теперь делают это благодаря западным санкциям. Экономические издержки из-за санкций позволят Путину скрыть ошибки в экономической политике Кремля. Санкции также обеспечат прикрытие в продвижении управляемого процесса, направленного на то, чтобы изолироваться от глобализации – с помощью планов по национализации интернета, запрета на владение иностранцами СМИ и сокращения возможности зарубежных поездок. Кроме того, санкции против ближайшего окружения Путина маргинализировали западно-ориентированных представителей российской элиты. «Вы [на Западе] думаете, что санкции расколют элиту и заставят Путина изменить курс, но этого не происходит, – сказал инвестор-миллиардер в интервью Financial Times. – Наоборот, вы уничтожаете тех, кто является другом Запада в России, а силовики становятся сильнее, чем прежде».

Санкции помогают Путину переориентировать российскую торговлю с Запада на другие регионы. По данным Института Брейгеля за 30 сентября с.г., опубликованным Сильвией Мерлер, поток прямых иностранных инвестиций из Европы в Россию снизился на 63% за три квартала по март 2014 г. включительно, в то же время поток инвестиций из Азии – в основном из Китая – вырос на 560% за первый квартал 2014 года. И это не единственный признак того, что Россия достаточно успешно переориентирует географию потоков капитала. Национальный банк Китая открыл кредитную линию для трех крупных российских банков, против которых Запад ввел санкции.

Есть опасность, что санкции спровоцируют Россию на конкуренцию в военной, а не в экономической сфере. Одним из важных, хотя и не особенно афишируемых, результатов политики европейского добрососедства стало успешное переопределение геополитического соперничества в Восточной Европе. Евросоюз пытался трансформировать свою периферию посредством экономической и социетарной интеграции. И хотя европейская линия не оказала трансформирующего эффекта на слабую политику соседних стран, она успешно изменила форму российского внешнего курса. После «оранжевой революции» Россия пыталась конкурировать с европейцами на Украине и в других постсоветских государствах, используя идею «мягкой силы» (политика кнута и пряника, интеграция в стиле ЕС). Но это весьма деликатный процесс, и он сразу натолкнулся на препятствия. Россия менее, чем другие крупные развивающиеся страны, склонна мыслить в экономических терминах. Само наличие у нее неконкурентоспособной одномерной экономики и мощной военной сферы (российская армия планирует модернизировать 70% своего вооружения к 2020 г.) делает ее более склонной к политическим авантюрам, чем остальные глобальные поднимающиеся державы.

Наконец, санкции Запада в итоге могут ускорить крах самой международной системы, которую он пытается защитить. На протяжении десятилетий западные державы оказывали политическое давление, угрожая с помощью санкций вытеснить ряд стран из глобальной экономики, как они поступили с Ираном, Мьянмой и Сербией. Бывшие западные колонии – Индия, Китай и Бразилия – недовольны тем, как Запад использует глобальные институты, чтобы продвигать свои интересы. И они все больше стремятся и способны обойти глобальные институты путем создания собственных. Например, на саммите БРИКС в Бразилии минувшим летом развивающиеся державы договорились создать новый Банк развития и валютный фонд, которые будут базироваться в Шанхае и, очевидно, должны стать альтернативой Всемирному банку и МВФ. В «Большой двадцатке» БРИКС сформировала группу, призванную содействовать продвижению антизападной повестки дня. Если сейчас Запад попытается использовать свои институты против России, развивающиеся державы будут вынуждены еще больше сплотиться. На летнем саммите БРИКС Путин предлагал продумать меры, которые защитят развивающиеся державы от «санкционных атак» Соединенных Штатов и не допустят «травли стран, несогласных» с США и их союзниками. Поэтому, если говорить об эффекте санкций, следует думать не только об ущербе экономике России, но также озаботиться тем вызовом, который они бросают глобальной легитимности построенных Западом институтов.

Санкции могут способствовать обретению Путиным искомой «крепости России», одновременно расшатывая основы международной системы. Евросоюз не сможет проводить последовательную политику, если не будет смотреть вперед, за рамки нынешнего противостояния, чтобы выработать более четкое представление о порядке, который он стремится построить на оспариваемых границах своего постмодернистского пространства.

ПЕРЕСМОТР ЕВРОПЕЙСКОГО ПОРЯДКА

Кризис европейского порядка во многих отношениях является кризисом политического воображения. Европейцам трудно представить, что страна может не мечтать о присоединении к Европейскому союзу или о преимуществах, которые дает его регулятивная база.

Пока у Брюсселя сложилось ограниченное представление о постсоветском пространстве, он выступает от лица гражданского общества в этих странах так же, как КПСС выступала от лица западного рабочего класса. Евросоюзу также не удалось провести грань между способностью привлекать, с одной стороны, и трансформировать, с другой, когда речь шла об обществах на периферии Европы. Если киевский Майдан ярко показал умение ЕС захватывать воображение граждан, то политические и социальные события в Болгарии, Румынии и на Балканах продемонстрировали пределы его трансформационных возможностей.

Главный вызов нынешнего кризиса состоит в том, чтобы Брюссель не ставил перед собой цель превратить Россию в страну, похожую на нас, но озаботился разработкой структуры, позволяющей с ней сосуществовать.

Некоторые полезные уроки Европа может извлечь из того, как Соединенные Штаты строят отношения с КНР, сочетая вовлеченность и балансирование. Китай слишком тесно связан с глобальной системой, чтобы его «сдерживать», но, как становится очевидно, «вовлеченность» – тоже не вариант. Американский политолог Джошуа Купер Рамо предложил идею «со-эволюции» в качестве структуры, задающей рамки рассмотрения этих сложных отношений. Данное состояние, впервые описанное в «Происхождении видов» Дарвина, предполагает ситуацию, когда два (или более) вида оказывают обоюдное влияние на эволюцию друг друга.

Это понятие как нельзя лучше подходит для сохранения Европой своего постмодернистского галапагосского порядка в мире, где Россия ищет пространство, чтобы построить свой собственный порядок.

Конечно, отношения Европейского союза с ослабевающей Россией существенно отличаются от взаимоотношений США и Китая – двух сопоставимых держав, исполненных уверенности в том, что история на их стороне. Однако «со-эволюционная» аналогия с КНР поможет Европе пересмотреть европейский порядок. Со-эволюция признает, что Соединенные Штаты и Китай взаимозависимы, но и конкурируют. Она исходит из допущения, что обе державы принимают различия друг друга, однако проводят «красные линии», нарушение которых угрожает самому существованию каждой из них. Стороны общаются через институциональные механизмы (ВТО и «Большая двадцатка»), но и обходят друг друга (ШОС, с одной стороны, и Транс-Тихоокеанское партнерство – с другой).

Сегодня перед Евросоюзом стоит задача найти европейский вариант «со-эволюции», позволяющий сосуществовать с Россией и одновременно запустить функциональный механизм «красных линий» в момент, когда российские войска появятся на территории Украины. В последнем можно выделить три основных аспекта: сдерживание и гарантии безопасности для территориальной целостности стран – членов ЕС и в целом стран европейского континента; обновление постмодернистской европейской модели путем укрепления институтов, основанных на ценностях; разрядка в результате проведения политики признания и сотрудничества с Евразийским экономическим союзом (ЕАЭС), который начнет функционировать 1 января 2015 года.

Саммит НАТО в Уэльсе продемонстрировал перспективы сдерживающего аспекта возможной всеобъемлющей стратегии Евросоюза. Альянс по-прежнему будет обеспечивать безопасность Европейского союза – факт, вновь подтвержденный в этом году. Главный вызов, как и прежде, состоит в том, чтобы убедить Россию не предпринимать акций в отношении стран, не входящих в НАТО. Составной частью западной стратегии сдерживания также является учреждение Энергетического союза ЕС и сокращение зависимости Европы от российских энергоресурсов. Так или иначе, действия России на Украине наглядно иллюстрируют, что традиционной политики сдерживания недостаточно, когда мы сталкиваемся с курсом, направленным на раскол.

Второй аспект возможной стратегии подразумевает укрепление и защиту постмодернистского порядка внутри ЕС. Важно провести различие между основными, ценностными институтами постмодернистского порядка (такими, как ЕС и Совет Европы) и институтами-«мостами» (такими, как ОБСЕ и ООН), которые позволяют нам контактировать с державами, не разделяющими наши ценности. Европейским лидерам следует укрепить основные институты с точки зрения дисциплины и жесткости, а институты-«мосты» сделать более гибкими и готовыми приспосабливаться. Результатом членства России в Совете Европы, например, стала не «либерализация» России, а паралич Совета. Недавно Парламентская ассамблея Совета Европы приняла резолюцию с требованием к Азербайджану отпустить всех политзаключенных. Если эта тенденция сохранится, Европейскому союзу, возможно, придется рассмотреть вопрос о приостановлении членства таких стран, как Россия и Азербайджан, в Совете Европы. Непростое решение, поскольку Европейский суд по правам человека (ЕСПЧ) – одна из немногочисленных инстанций по защите права личности в России, но ЕС необходим баланс между данной функцией ЕСПЧ и опасностью постоянного подрыва основополагающих принципов. Мы можем и должны продолжать настаивать на том, что когда-нибудь компетенция Европейского суда по правам человека распространится на всю Европу, включая Россию и Южный Кавказ. Однако бесполезно претендовать на то, что это так уже сегодня.

Настоятельная необходимость вдохнуть новую жизнь в ценностные институты – следствие растущей популярности путинской «суверенной демократии» среди некоторых членов Европейского союза. Например, премьер-министр Венгрии Виктор Орбан недавно заявил: «Мы ищем и прилагаем все усилия, чтобы найти – действуя вразрез с западноевропейскими догмами и независимо от них – такую форму организации общества, которая сделает нас конкурентоспособными в большой мировой гонке». В глазах Орбана Путин выглядит сильным и решительным, а европейские демократии – растерянными. Евросоюз должен убедить Орбана в том, что путинская модель может сработать за пределами Евросоюза, но никак не внутри него, и выбор за Венгрией.

Что касается долгосрочных отношений с Россией, то об этом только сейчас начали задумываться. В последние месяцы европейские лидеры были заняты тем, как заставить Россию изменить политику по отношению к Украине. Но что дальше? Ограничится ли Запад только Украиной? Возобновились разговоры о «сдерживании». Но как выглядит сдерживание во взаимозависимом мире? Мы остановим торговлю с частными российскими компаниями? Запретим туристам посещать наши страны? «Сдерживание» звучит многообещающе, но остается головоломкой.

Запад может никогда не признать аннексию Крыма, как не признал оккупацию балтийских государств Советским Союзом, тогда придется сохранить санкции против компаний, получающих выгоду от оккупации. Но просто сохранять широкие санкции в надежде, что в один прекрасный день Россия изменит свою политику и вернет Крым Украине, – тоже не вариант.

Россия – огромная, очень важная держава, она слишком прочно встроена в международные институты, чтобы мы могли надеяться, что ее удастся изолировать на наших условиях. Еще важнее, что Владимир Путин не боится изоляции, а приветствует ее. Но изоляция или самоизоляция России не отвечает интересам Европейского союза. На кону обострение некоторых разногласий между странами-членами. Угроза снижения европейской конкурентоспособности на глобальном рынке. Украина может быть обречена на перманентную нестабильность.

Санкции были необходимы, чтобы противодействовать вторжению России, и предоставили Западу определенные рычаги давления. Эти рычаги нужно использовать, чтобы перенести разрешение проблемы конфликта в Донбассе с поля боя за стол переговоров. Но за столом переговоров Евросоюзу понадобится стратегия отношений с Россией.

Начало кризису положила борьба вокруг вопроса о том, выберет ли Украина Ассоциацию с Европейским союзом или участие в Евразийском экономическом союзе (ЕАЭС), инициатором которого выступает Москва. Парадокс в том, что сейчас – когда Россия получила Крым и потеряла Украину – надежды ЕС на рабочие отношения с Россией могут оправдаться путем сотрудничества с Евразийским экономическим союзом.

В основе нынешнего кризиса – неспособность признать возможности, которые открываются благодаря путинскому проекту ЕАЭС. Евразийская интеграция – самое мощное доказательство существования «мягкой силы» Европейского союза. Об этом свидетельствует попытка Москвы получить статус и признание путем имитирования институтов и структур ЕС. Отсюда возможность сближения на европейских условиях – путем укрепления торговых и экономических связей, а не военного соперничества. И хотя корни ЕАЭС лежат в геополитике, преимущество союза – в его открытости для всех, он не ориентирован на русский этнический национализм и основывается на принципах экономической взаимозависимости.

Если бы проекта Евразийского экономического союза еще не существовало, его следовало бы изобрести в Брюсселе именно в тот момент, когда Россия поворачивается к Европе спиной. Проект привлекателен для Евросоюза не потому, что будет успешным, а потому, что это единственный способ отвлечь Россию от практики военного давления и националистической риторики. Он предполагает диалог на языке ЕС. Но вместо того чтобы признать собственное отражение в ЕАЭС, Брюссель затаил обиду на имитацию и упустил возможность смягчить наметившийся конфликт с Москвой.

Если ЕС откроет для себя перспективу сближения с ЕАЭС, России будет послан четкий сигнал, что Брюссель признает ее право на собственный интеграционный процесс. Иными словами, что новый европейский порядок будет строиться не вокруг обещания до бесконечности расширять Европейский союз и НАТО. Вместо этого он превратится в объект сотрудничества и конкуренции между интеграционными проектами, в основе которых разные философские подходы, но которые открыты двойному членству и различным формам совпадения интересов и сотрудничества. Это продемонстрирует беспристрастность ЕС, его готовность признать право постсоветских государств на выбор интеграционных проектов по своему усмотрению. Готовность признать «евразийский выбор» Армении позволит Брюсселю легитимно вынудить Россию признать легитимность «европейского выбора» Молдавии и Украины.

Конечно, в глазах большинства европейцев Евразийский экономический союз – далеко не безупречный проект. Но он может оказаться лучшим шансом, чтобы перенести соперничество между Россией и Западом обратно на экономическое поле, а не на поле битвы. Кроме того, ЕАЭС интересен тем, что предполагает некоторое ограничение власти Кремля и принятие решений Россией (все члены – Россия, Казахстан, Белоруссия и в будущем, вероятно, Армения и Киргизия – обладают правом вето по вопросам совместной политики). В нынешней ситуации растущей конфронтации между Россией и Западом признание Европейским союзом Евразийского экономического союза облегчит развитие отношений Брюсселя с такими странами, как Казахстан и Белоруссия.

Разумеется, ЕАЭС – не ответ на все вопросы. Но он может стать отправной точкой в переговорах о новом европейском институциональном порядке, который заполнит вакуум, что возник после краха институтов, отвергнутых Москвой. Нам нужна позитивная повестка дня, если мы не хотим свести нашу политику к реагированию.

Россия развеяла европейские мечты о будущем, в котором постмодернистский остров ЕС раскинется на весь континент. Но также нельзя говорить о том, что в Европу вернулась холодная война. Тогдашняя конфронтация Москвы и Запада сводилась к тому, кто способен предложить «лучшее» мироустройство. Сегодняшний конфликт – о том, кто живет в «реальном» мире. На протяжении 25 лет европейцы читали колеблющейся России лекции, доказывая, что она не в ладах с реальностью. Сегодня настал момент, когда Европейский союз, в свою очередь, должен осознать суровую реальность. Европе нужно сосредоточить трансформационные усилия на консолидации собственного политического пространства, которое теперь включает также Украину и Молдавию, и признать существование «реального мира» за пределами своих границ. В настоящий момент ЕС не может надеяться трансформировать Россию, но он должен осознавать цену ее изоляции. А это – беспорядок в самой сердцевине европейского порядка.