Как пишет The Wall Street Journal 13 ноября 2012 г., «По прогнозу Международного энергетического агентства, наращивание добычи сланцевого газа и нефти в США перекроит мировую энергетическую карту».

Так сколько все-таки в мире «нетрадиционного» газа?

Нетрадиционный газ есть в Северной и Южной Америке, в Африке, Австралии, Китае, Франции, Норвегии, Польше, Украине, Румынии, Венгрии и т.д. Больше всего его в Китае, США, Аргентине. Американское Агентство энергетической информации оценило технически извлекаемые ресурсы сланцевого газа в стране в 24 трлн куб. м, а совокупные мировые ресурсы – примерно в 190 трлн куб. м. В России, по данным «Газпрома», запасы нетрадиционного газа (включая угольный метан) превышают 80 трлн куб. м.

А почему этот газ называют нетрадиционным?

Традиционные газовые месторождения – это газ в проницаемых горных породах. Которые нужно, грубо говоря, только вскрыть буровыми скважинами – и газ сам, под пластовым давлением, пойдет на поверхность.

Нетрадиционные газовые месторождения – это газ в порах слабопроницаемых пород, а также угля. Там поры настолько тонкие, что пластовое давление недостаточно, чтобы газ из них «вытек». А чтобы заставить его вытечь – нужно разрыхлить породу, то есть раскрыть ее поры.

Как раскрыть поры? Если это уголь, то его можно рыхлить механическими способами. А если глинистый сланец – нужно закачать в газосодержащий пласт под большим давлением смесь воды, песка и особых химикатов. Называется это «гидроразрыв пласта». Вода нужна, чтобы передать в пласт высокое давление для гидроразрыва (создания трещин), песок – чтобы эти трещины сразу не закрылись, химикаты – чтобы снизить трение на стенках пластовых трещин и чтобы смесь воды и песка не оседала в ближайших трещинах.

Как видите, это намного сложнее (и значит, дороже), чем просто пробурить и оборудовать скважину в нужном месте на нужную глубину. Однако сложности на этом не кончаются.

Во-первых, если на традиционных месторождениях протяженность пласта, отдающего газ, обычно составляет километры, то на сланцевых месторождениях для создания протяженной трещиноватой зоны нужно не только бурить более частые вертикальные скважины до газового пласта, но и использовать более сложные и дорогие технологии горизонтального разбуривания залежи из основной скважины. И «тянуть» эти горизонтальные скважины на сотни метров или километры.

Во-вторых, как показывает опыт эксплуатации сланцевых газовых месторождений, созданные гидроразрывом трещины довольно быстро (особенно в «мягких» глинистых породах) «зарастают». Если на традиционных месторождениях успешно пробуренная скважина дает газ 10–40 лет, то на сланцевых месторождениях даже повторные гидроразрывы пласта редко обеспечивают сроки службы скважин больше 2–3 лет. И значит, нужно бурить новые скважины и делать новые гидроразрывы – а это затраты и затраты.

В-третьих, на один гидроразрыв пласта, как правило, требуются тысячи или даже десятки тысяч тонн воды. Но ее далеко не везде можно найти. И, кроме того, после проведения работ ее нужно, по экологическим нормам, очистить или утилизировать (безопасно захоронить). А это очень дорого – и потому в США это делают не все.

В-четвертых, применяемые при гидроразрыве химикаты далеко не безвредны и заражают подземные водоносные горизонты. Если где-нибудь в пустыне (и при большой глубине газоносного пласта) с этим можно мириться, то в населенных районах – никак нельзя. А еще гидроразрыв нередко приводит к образованию трещин в породах, покрывающих газоносный пласт. Тогда оказывается (как, например, в США в некоторых районах Пенсильвании), что воздух и почва вокруг месторождения заражены ядовитыми химикатами и имеют повышенную радиоактивность (органическое вещество глинистых сланцев почти всегда осаждает на себе радионуклиды). И кроме того, во многих дворовых колодцах можно просто поджечь насыщенную газом воду... Именно по этим экологическим причинам в канадском Квебеке на добычу сланцевого газа наложен мораторий.

В-пятых, гидроразрыв пласта – по своим последствиям для массива горных пород – похож на мощный взрыв. И, как показал опыт (например в Великобритании), может вызывать очень чувствительные, до 3–4 баллов, локальные землетрясения.

Наконец, отчет Агентства США по охране окружающей среды за 2011 год сообщает, что выброс в атмосферу парниковых газов при добыче из сланцев намного выше, чем при добыче обычного газа, нефти и угля, и что потери газа при добыче составляют 4–8%.

Теперь вернемся к цене. В среднем, в мире себестоимость газа традиционных месторождений «на скважине» (то есть без учета транспортировки потребителю) составляет от 8–15 до 30–45 долларов за тысячу куб. м. Средняя себестоимость газа сланцевых месторождений на скважине, как показывает опыт США, составляет 130–180 долларов за тысячу куб. м. И это – при десятилетнем опыте совершенствования технологии и снижения издержек. Как говорится, почувствуйте разницу! Это означает, что высокую себестоимость сланцевого газа может компенсировать только очень низкая стоимость траспортировки. То есть близость месторождений к потребителям и наличие инфраструктуры дешевой доставки.

Традиционные месторождения газа в Америке в основном находятся на стадии исчерпания, и США до недавнего времени приходилось в больших объемах импортировать сжиженный газ (преимущественно СПГ из Катара, но и не только) по цене более 350–400 долларов за тысячу куб. м. Так что для США «свой» сланцевый газ – действительно выход из положения. В КНР к нему (а также к угольному метану) тоже присматриваются очень серьезно.

А вот в Европе пока что в этом отношении преобладают скептики. И потому, что при плотной заселенности континента считают недопустимыми экологические и сейсмические «сланцевые» риски (в частности, Германия и Франция обсуждают возможность запрета этой технологии на территории ЕС). И потому, что экспериментальное бурение в ряде стран Европы показало очень скромные результаты и по масштабам возможной добычи, и по предполагаемой прибыльности продажи сланцевого газа. В результате British Gas после бурения пробных скважин заявила о нерентабельности месторождений в Венгрии, Royal Dutch Shell прекратила работы в Швеции, а ExxonMobil – в Польше.

После этого Польский геологический институт снизил оценку запасов сланцевого газа в стране с якобы крупнейших в Европе 5,3 трлн куб. м  в пять раз, до 350–770 млрд куб. м. И в мировой прессе все громче заговорили о том, что американский сланцевый газ – это фактически «пузырь». Который могут надуть максимум лет на 5–7 и лишь в условиях высоких мировых цен на газ – когда импорт дороже, чем местная «сланцевая» добыча. А затем появились публикации о том, что многие американские «сланцевые» корпорации (в частности, крупнейшая Chesapeake Energy) давно работают себе в убыток и накопили огромные долги.

Что все это значит для России?

По крайней мере, в кратковременной перспективе – заметные неприятности в газовом экспорте и развитии газодобычи и переработки.

«Бум» сланцевого газа в США привел к тому, что он замещает не только прежний американский газовый импорт, но и высвобождает в качестве топлива для электростанций часть добываемого американского угля. В результате Катар и Нигерия перенаправили в Европу тот сжиженный газ (СПГ), который они раньше продавали США. А Америка нарастила экспорт в Европу своего угля и заявляет, что через 3–4 года начнет в больших масштабах экспортировать в Европу свой «сланцевый» СПГ. И уже появились публикации о том, что США «сажают Европу на свою энергетическую иглу» – как альтернативу российской «нефтегазовой игле».

Все это (тем более в условиях экономического кризиса и снижения энергопотребления в странах ЕС), сбивает цены на российский и норвежский экспортный «трубопроводный» газ. Но и не только.

Это обессмысливает (по крайней мере, в среднесрочной перспективе) разработку крупнейшего российского Штокмановского газоконденсатного месторождения на шельфе Баренцева моря и строительство на нем экспортного терминала СПГ. Ведь затевалось все это, в первую очередь, для поставок российского СПГ в США. И потому международный консорциум, созданный для освоения «Штокмана», в нынешнем году уже распался.

Это, далее, проблематизирует давно обсуждаемые проекты экспорта российского газа в Китай. Поскольку Китай начинает с помощью американских компаний освоение собственных месторождений сланцевого и угольного метана, расположенных на северо-западе и северо-востоке страны, недалеко от российских границ.

И это, наконец, резко активизировало антироссийскую политику ЕС в сфере «газовых» отношений. Которая теперь включает:

• Требования к России отказаться от поставок газа по долгосрочным контрактам и перейти на биржевые продажи газа по текущим ценам мирового рынка. То есть, лишить российские инвестиции в газовую отрасль (а это всегда долгосрочные инвестиции) надежных гарантий возврата.
• Требования вернуться к ратификации документов Европейской газовой хартии, и, в первую очередь, дать Европе открытый доступ к принадлежащим России магистральным газопроводам.
• Открытие против «Газпрома» в Европе судебных дел по обвинениям в монопольном «политическом» назначении цен за экспортируемый газ.
• Призывы ввести в Европе ограничения на выдачу кредитов российским корпорациям, занимающимся добычей и переработкой газа.

Все это вместе, инициированное «бумом» американского сланцевого газа, в российской и международной прессе уже иногда называют американской «газовой войной против «Газпрома» и России». При этом на Западе обычно подчеркивают, что это – ответ на «газовую войну «Газпрома» против Европы».

Но, как я уже упоминал, в мировой «газовой копилке» есть еще газовые гидраты. Как у нас и в мире обстоят дела с этим ресурсом?

Газовые гидраты – природный минерал, в котором молекулы газа размещаются в полостях кристаллической решетки из молекул воды. Причем единичный объем гидрата может содержать почти двести объемов газа. Газовые гидраты на нашей планете распространены почти повсеместно в осадках океанов на глубинах до 300–400 м от дна, а также в ряде регионов Севера в мерзлых породах на глубинах более 250–300 м, (то есть при низких температурах и высоких давлениях).

Потенциальные запасы газовых гидратов огромны, в том числе у нас в России: они во много раз превышают запасы традиционного и нетрадиционного газа. Однако добывать из них газ в промышленных масштабах пока не научились. В том числе потому, что это при нынешних технологиях не только неподъемно дорого, но еще и экологически опасно. Дело в том, что метан, выходящий в атмосферу при разложении гидратов, – чрезвычайно сильный «парниковый» газ. И недостаточно технологичная добыча гидратов может катастрофически превысить возможности теплового саморегулирования нашей планеты.

Так что в обозримой перспективе человечеству придется обходиться традиционным и сланцевым газом.

Но что в сфере освоения «сланцев» происходит у нас в России?

Пока – почти ничего. В условиях, когда «традиционный» газ на российской скважине имеет себестоимость от 10 до 40 долларов за тысячу куб м, добывать сланцевый газ почти везде бессмысленно, да и угольный метан – в основном тоже. А вот на сланцевую нефть (этот ресурс, кстати, уже потихоньку осваивают в США), которая есть в России, «заглядываются» многие. Причем, как сейчас говорят, «чисто конкретно».

Есть у нас в Западной Сибири в горных породах так называемая баженовская свита. Это сравнительно тонкий (толщиной 20–30 м) слой нефтенасыщенных глинистых сланцев гигантской площади – более 1 млн кв. км. Прогнозные запасы «баженовки» составляют от 30 до 100 млрд тонн высококачественной нефти – больше, чем в любой стране мира. И можно не сомневаться – если рентабельные технологии добычи «баженовской» нефти будут освоены, то желающие получить к ней доступ будут готовы вести против России не только энергетическую войну, но и любые другие виды войн.

А что еще есть в мире и у нас из энергоресурсов, кроме нефти и газа? Уголь? Гидроресурсы? Ядерная энергетика? Солнце? Ветер? Подземное тепло?

О них – в следующих статьях.

Нередко приходится читать, что угля у нас на планете, в отличие от нефти или газа, «завались», – хватит на сотни лет.

Так ли?

Последние оценки резервов плюс вероятных ресурсов угля в мире, которые появляются в специальной литературе, колеблются от 1,8 до 2,7 трлн тонн. Из них к резервам (то есть к подтвержденным извлекаемым запасам) относят чуть более 900 млрд тонн.

А добыча угля (ее можно определить сравнительно точно) в 2010 году составила 6,2 млрд тонн. Так что, действительно, лет на 140 хватит только резервов? Ан нет, этот вывод делать преждевременно. Хотя бы потому, что за десятилетие (2000–2010 годы) мировая добыча угля почти удвоилась! И если она будет расти такими же темпами, то, как легко подсчитать, нынешние резервы закончатся не через 140, а максимум через 70 лет.

По резервам угля в мире (данные Международного энергетического агентства на 2009 г.) «большая десятка» стран такова (в млрд т): 

США – 238,3

Россия – 157

КНР – 114,5

Индия – 92,4

Австралия – 78,5

ЮАР – 47,7

Украина – 34,2

Казахстан – 31,3

Польша – 14

Бразилия – 10,1

Несколько меньшая острота мировой «войны за уголь» в сравнении с войной за нефть и газ связана с тем, что собственный уголь на краткосрочную перспективу добычи (хотя, конечно, не на сотни лет) есть во многих странах-потребителях. Но это при нынешних темпах добычи. А что, если из-за сокращения резервов нефти и газа добыча угля будет расти более высокими темпами?

Однако дело не только в этом. Угли бывают очень разные. Раньше это все мы в школе учили. Коксующиеся, антрациты, каменный энергетический, бурый (с теплотой сгорания вдвое ниже, чем у каменного угля), лигнит и так далее. И у каждого угля свое назначение. Причем некоторые виды углей заменить трудно.

Например, коксующиеся угли для производства металлургического кокса – топлива и восстановителя металлов при их выплавке из руды. Или специальные сорта углей для изготовления электродных блоков в электролизной металлургии. За эти «специальные» угли (обладание месторождениями, гарантии продажи и доставки и т.д.) «тихая угольная война» идет особенно остро.

И если в ЮАР или Польше почти все резервы представлены качественным каменным углем, то, например, в Бразилии (где работает вторая в мире по масштабам горно-металлургическая компания Vale) в резервах только низкосортный бурый уголь.

Впрочем, и из бурого угля можно делать многое. Например, в фашистской Германии в годы Второй мировой войны делали из угля синтетический бензин и дизель для военной техники. А в ЮАР корпорация SASOL в годы международного эмбарго, наложенного на страну за политику апартеида, организовала выпуск из угля не только бензина и дизеля, но и еще около сотни полезных химических компонентов. И сегодня эта корпорация является одним из мировых лидеров в технологиях углехимии.

Крупный недостаток угля в сравнении с нефтью и газом – проблемы добычи. Хорошо, если месторождения неглубокого залегания, и их можно разрабатывать открытым способом – карьерами. Это и сравнительно дешево, и сравнительно безопасно. А вот если приходится строить угольные шахты глубиной во многие сотни метров, налаживать и поддерживать в этих шахтах и систему подземной добычи и транспортировки угля, и систему водоотлива, и систему крепления горных выработок, и систему вентиляции, и замену и ремонт специфического шахтного оборудования, и систему безопасности шахтеров на случай обрушения выработок или повышения концентрации шахтного метана... Тогда добытый уголь нередко становится чуть ли не золотым.

Плюс катастрофы на шахтах. Которые, увы, регулярно происходят не только в Китае, на Украине или в России, но и в странах, самых «передовых» по технологиям и уровню охраны безопасности шахтеров (США, Германии, Канаде). И уносят десятки и сотни человеческих жизней.

Есть еще один сравнительно безопасный способ добычи угля – подземная шахтная или скважинная гидроотбойка (разрушение угольного пласта мощными гидромониторами). Но он, увы, применим далеко не везде и не для всяких угольных пластов.

Второй крупный недостаток угля как энергоносителя – проблемы транспортировки. Добытый уголь потребителю по трубам не доставишь. То есть, конечно, такие способы опробовались – смешивание размолотого (механически или гидроотбойкой) угля с водой и прокачка смеси (пульпы) по трубам на электростанции. Для некоторых типов котлов электростанций такое водоугольное топливо вполне подходит. Однако эти способы для больших расстояний принципиально непригодны.

А значит, грузи добытый уголь в самосвалы, затем в вагоны, баржи и морские сухогрузы, и вези туда, куда требуется. И в цене угля оказывается слишком велика транспортная составляющая.

Именно поэтому все активнее развиваются технологии переработки угля «в недрах» или вблизи от места добычи.

Одна из таких технологий – подземная газификация угля, идею которой предложил Дмитрий Менделеев еще в конце XIX века. Суть процесса – в сжигании разрыхленного угля в подземном массиве в потоке воздуха. В результате образуется так называемый газогенераторный газ, который по трубам поступает на поверхность и может использоваться и в качестве топлива, и как сырье для процессов химического синтеза. Эта технология особенно подходит для месторождений со сложной геологией (тонкие и «перемятые» пласты угля), которые обычными способами разрабатывать невыгодно.

Активно развиваются и способы переработки угля в жидкие нефтеподобные углеводороды. Для этого разработано несколько вариантов эффективных химических технологий и построены (и строятся еще) крупные перерабатывающие заводы рядом с угольными месторождениями. На современных заводах такого типа, по последним данным, можно обеспечить себестоимость дизельного топлива, получаемого из угля, на уровне 60–80 долларов за баррель – ниже текущих рыночных цен на нефть.

Уголь нужен всем. В 2011 г. за счет угля обеспечивалось около 27% мировых потребностей в энергии. По прогнозу Администрации энергетической информации США, к 2030 г. этот уровень дополнительно возрастет. А в выработке электроэнергии, по тому же прогнозу, доля угля достигнет в США 57% (в целом в мире – 45%). Всего же к 2030 г. прогнозируется рост мирового потребления угля на 67%.

В производстве электроэнергии – основной сфере использования угля – новые технологии обеспечивают вполне приемлемые (ранее недостижимые) экологические требования в сочетании с достаточно высокой экономической эффективностью. В частности, сейчас активно внедряются так называемые комбинированные технологии, в которых сжигание угля в процессе его газификации обеспечивает работу паровых турбин, а полученный при газификации газ после очистки используется в газовых турбинах. Использование таких технологий позволяет довести коэффициент полезного действия угольных электростанций с нынешних типовых 28–30% до 45–50%.

Значит, уголь остается (и останется еще надолго) важнейшим сырьем, входящим в энергетический и химический «базис» развитой технологической цивилизации.

Именно потому за крупные неосвоенные месторождения угля во всем мире идет острая борьба. В особенности это касается месторождений высококачественных каменных (и, тем более, коксующихся) углей неглубокого залегания, пригодных для карьерной разработки.

Яркий пример – монгольское месторождение Таван-Толгой недалеко от границы с Китаем. Почти 6 млрд тонн угля у самой поверхности земли, из них 40% – высококачественный коксующийся уголь... это приз, за который стоило повоевать!

Крупнейшие международные корпорации и альянсы (канадская BHP Billiton, бразильско-австралийская Brazil»s Cia Vale do Rio Doce, китайская Shenhua Group, японские Sumitomo, Itochu, Marubeni в консорциуме с российской РЖД, южнокорейский консорциум во главе с Kores) воевали за право разработки этого месторождения много лет. Война шла с примечательными – иногда почти детективными – поворотами:

• обвинения в коррупционных действиях в адрес высоких монгольских чиновников;
• уже почти состоявшиеся решения монгольской власти о передаче месторождения той или иной компании... после чего следовала быстрая и бурная смена власти в стране и... отмена соответствующего решения по Таван-Толгою;
• внезапное возникновение в районе, где расположено месторождение, мощного экологического движения, которое тут же получает трибуну и в монгольской и международной прессе, и на столичных собраниях монгольской «демократической общественности», ...и мгновенно создает специальный интернет-сайт, ...и настойчиво призывает всех монголов «стать истинными хозяевами недр своей страны»;
• уточнения «экологистов», что из страны надо изгонять «неправильных инвесторов», которые разрушают ранимую природу великой пустыни Гоби. И заодно разъяснения, что разрушают ее работающие в Гоби на угольных месторождениях китайские компании;
• появление в Улан-Баторе представителей «Гринпис» и «Всемирного фонда защиты дикой природы», которые прямо заявляют, что их главная цель – спасение Гоби от варварских действий китайцев;
• намеки местных «экологистов» и «гринписовцев» о готовности вывалить в СМИ «убойный» компромат на чиновников, отвечающих за тендеры на месторождение.

В результате Таван-Толгой в 2010 г. был объявлен 100%-ной госсобственностью. Его западную часть («Цанхи») было назначено осваивать госкомпании «Эрдэнэс MGL», а восточную – ее «дочке» «Эрдэнэс Таван-Толгой». Но в июне 2011 г. правительство Монголии передумало. И предоставило 40%-ную долю в проекте разработки «Цанхи» китайской Shenhua Group, 24% – американской Pibody Enerdy и 36% – российско-монгольскому консорциуму РЖД-MGL. И уголь потек в Китай, и об экологии и Гоби как-то сразу забыли...

Но и в российской истории «угольные» энергетические войны были тоже.

В годы Первой мировой войны борьба за уголь Донбасса была одним из главных «нервов» военных действий. А в годы Гражданской войны – одним из главных вопросов выживания молодой Советской власти.

В годы Великой Отечественной войны лишь наличие в СССР мощного «угольного резерва» месторождений Кузнецкого и Печорского (Воркута–Инта) угольных бассейнов позволило выдерживать схватку с врагом после того, как фашистами был занят Донбасс.

Однако бывают «угольные войны» – причем очень серьезные – не за уголь, а «вокруг угля».

Вспомним, как в 1989 г. кузбасские шахтеры под «чутким руководством» активистов польской «Солидарности» и американского профсоюзного объединения АФТ-КПП организовали первые крупные забастовки, лишающие (и без того кризисный) энергокомплекс крупного региона СССР необходимого топлива.

Вспомним, как летом 1998 г. забастовочное движение шахтеров – под тем же самым «чутким руководством» – охватило Инту, Кузбасс и Донбасс. И, в ситуации острейшего экономического кризиса, «перекрыло топливный кислород» российским электростанциям и металлургическим заводам. А заодно – что еще более важно – несколько раз перекрывало в Кузбассе Транссиб. То есть, обрывало системные транспортные связи между сибирской и европейской частями страны, тем самым переводя «энергетическую войну» – в политическую войну против власти.

И вспомним, что в 2010 г., после катастрофы на шахте «Распадская» в Кемеровской области кузбасских шахтеров вновь пытались спровоцировать на такую же «энергополитическую» войну – бессрочную забастовку и перекрытие Транссиба.

Наконец совсем свежий пример «войны вокруг угля» и ее последствий, – начатая в испанской Астурии в конце мая 2012 г. забастовка шахтеров. Протест возник из-за принятой правительством «антикризисной» программы сокращения бюджетных расходов и закрытия шахт, и распространился на Кастилию, Леон и Арагон. Забастовка длилась более двух месяцев, сопровождалась кровавыми схватками шахтеров с полицией и Гражданской гвардией, множественными перекрытиями автодорог и железнодорожных магистралей. И принесла огромные убытки испанской экономике.

А первопричиной решения правительства Испании о ликвидации многих шахт в стране стал поток более дешевого импортного угля в Европу из США, которые активно замещают уголь на своих электростанциях «сланцевым» газом...

Из всего, что мы обсудили в предыдущих статьях, следует ясный вывод: потребности человечества в доступной и дешевой энергии растут, а удовлетворять эти потребности становится все труднее. Энерговойны разных типов — прямое следствие этого обстоятельства.

Что можно сделать, чтобы снизить накал таких войн? Очень многие специалисты указывают, что нужно эффективнее расходовать те энергоресурсы, которые есть в нашем доступе. То есть полнее извлекать из недр, меньше терять и экономнее тратить.

И это справедливо. Ведь доступный для использования энергопотенциал теряется на всех этапах реализуемой человечеством «энергетической цепочки».

Так, практически все природные невозобновляемые энергоресурсы: нефть, газ, уголь — даже самыми высокотехнологичными компаниями добываются из недр далеко не полностью. В горнодобывающей практике это определяется как отношение количества полезного ископаемого (например, нефти), добытого в период от начала до завершения разработки месторождения, к тем извлекаемым резервам, которые выявлены при разведке. Называется это «коэффициент извлечения». Если, например, разведаны резервы в 100 млн тонн, а добыто 50 млн тонн, и затем месторождение брошено, то коэффициент извлечения — 50 %.

А это означает следующее. Либо месторождение некачественно разведали, завысив оценку реальных резервов. Либо месторождение технологически неправильно (некачественно) разрабатывали. Либо, наконец, корпорация-разработчик не хочет тратиться на извлечение остаточного сырья, которое добывать все сложнее и дороже.

Но высокотехнологичная разведка месторождений — от наземных геофизических исследований (и их интерпретации) до разведочного бурения, геофизических исследований скважин (и их интерпретации) — в руках немногочисленных корпораций высокоразвитых стран. Которые справедливо относятся к таким технологиям как важнейшему «геологоразведочному оружию», и «за бесплатно» ни с кем этими технологиями не делятся.

То же самое относится к такому «горнодобывающему оружию», как технологии и оборудование для наиболее эффективной разработки выявленных месторождений. Ведь большинство сравнительно доступных месторождений почти везде в мире уже найдены и полностью или частично отработаны. И сегодня стоит задача поисков, разведки и разработки все более труднодоступных и сложных месторождений, которые «по старинке» не освоить. Не случайно технологии добычи газа и нефти из сланцев методом гидроразрыва пласта в прессе нередко называют «новейшим американским энергетическим оружием».

К странам, имевшим лучшие технологии разведки и разработки месторождений, когда-то относился СССР (гидроразрыв пласта, например, придумали именно у нас). Однако сейчас в России почти все предприятия, способные на высоком современном уровне проводить полный цикл работ по разведке и оценке запасов (резервов и ресурсов) месторождений, а также по применению сложных и эффективных технологий их разработки, — либо просто исчезли, либо стали подразделениями крупнейших западных корпораций.

Отсюда следует, что перед странами (и корпорациями), не имеющими собственной современной геологической и геофизической разведки и современных технологий разработки месторождений, стоит простой — но весьма болезненный — выбор. Они должны или за большие деньги нанимать для этих целей западных «грандов», или выявлять месторождения, качество сырья, его резервы и ресурсы почти «на глазок», и пытаться разрабатывать месторождения в каком-то смысле наугад. И нести издержки возможной нерентабельности разработки месторождений и лишь частичного извлечения из них сырья.

Причем это еще не все «энерговоенные» проблемы для таких стран. Ведь страна, вынужденная «передоверить» зарубежным контрагентам такую важнейшую сферу своей экономики, как обеспечение стратегическим энергетическим сырьем (впрочем, и другим жизнеобеспечивающим сырьем), неизбежно и «по определению» теряет очень ощутимую долю своего государственного суверенитета.

Почему теряет? Потому что она становится стратегически зависимой от того, не решат ли «нанятые» зарубежные высокотехнологичные корпорации разорвать контракты или предъявить для их продления какие-либо жесткие экономические — или даже политические! — условия. То есть, на модном в нынешнюю эпоху языке гангстерских боевиков, «сделать предложения, от которых нельзя отказаться»... Очевидно, что все сказанное в еще большей мере относится к таким высокотехнологичным отраслям энергетики, как добыча и обогащение урана, а также строительство и эксплуатация АЭС. Здесь «энерговоенное» измерение потери суверенитета имеет еще большее значение.

Возвращаясь к традиционным углеводородным энергоносителям, замечу, что низкий коэффициент извлечения сырья — лишь часть потерь в «энергоцепочке».

Например, добытой нефтью можно просто топить котлы. Это и делалось во многих странах еще 50–70 лет назад. Об этом способе использования сырья Дмитрий Менделеев когда-то писал: «Сжигать нефть — это все равно, что топить печь ассигнациями».

Нефть можно перегнать в примитивном дистилляционном кубе, получить и продать плохой бензин, а остальное слить в землю. Этим и занимаются полукустарные фирмочки в слаборазвитых странах. И именно этим занимались, воруя сырье из магистральных нефтепроводов, многие криминальные структуры в Чечне в 90-х годах.

Наконец, нефть можно переработать на современном заводе, получив качественные авиационный керосин, бензин и дизельное топливо, топочный мазут, смазочные материалы и многое другое. Однако, опять-таки, построить, оборудовать и правильно эксплуатировать такой завод — по силам лишь ограниченному числу корпораций из высокоразвитых стран. И строительство, и «технологическое сопровождение» таких заводов — еще одно «энерговоенное» измерение технологий переработки сырья, непосредственно затрагивающее сферу национального суверенитета стран, которые «нанимают» поставщика подобных технологий.

Далее, уголь, газ или мазут можно сжечь в топках котельных или тепловых электростанций (ТЭС и ТЭЦ). Но итоговый коэффициент полезного действия, КПД (то есть степень использования энергии сжигаемого топлива) при этом может меняться очень сильно. И составлять от 15–20 % у примитивных малых котельных и ТЭС — до 65–70 % у современных теплоэлектроцентралей (ТЭЦ). Где максимально используется и энергия пара, и дымовых газов в турбинах, производящих электроэнергию, и тепло горячей воды для отопления и водоснабжения.

Однако и строительство эффективной (то есть, суперсовременной и высокотехнологичной) ТЭЦ — опять-таки, по силам не слишком широкому кругу корпораций из развитых стран. И нанимая такую корпорацию для проектирования и строительства подобной ТЭЦ (или даже только закупая для нее ключевой комплект оборудования), страна-наниматель неизбежно оказывается в более или менее глубокой зависимости от корпорации-исполнителя.

Еще одна сфера потерь энергии — ее передача от производителя к потребителю.

Не буду подробно описывать (видимо, хорошо известную нашим читателям) проблему потерь тепла в изношенной и устаревшей системе трубопроводов, поставляющих горячую воду от ТЭЦ или котельных на предприятия и в наши дома. Укажу лишь, что сейчас такие энергопотери в России составляют, в зависимости от климатической зоны и изношенности тепловой инфраструктуры, от 20–40 % до 60–80 %!

А есть еще потери электроэнергии в цепочке от производителя (электростанции) к ее потребителю (промышленному предприятию, городу или поселку, отдельному индивидуальному пользователю).

Ведь вырабатываемая электростанцией энергия (это, как правило, переменный ток напряжением до 20 киловольт) проходит много этапов преобразования.

Из школьного курса физики все знают, что потери энергии в проводах пропорциональны сопротивлению провода и квадрату силы протекающего тока. То есть, для передачи мощности с минимальными потерями нужно как можно сильнее повышать напряжение, чтобы снизить ток. Для этого на электростанциях ставят гигантские повышающие трансформаторы (уже определенная потеря энергии), а от них к удаленным на сотни километров потребителям строят высоковольтные линии электропередач (ЛЭП) напряжением 220, 330, 500, 750 и даже 1150 киловольт.

Высоковольтные ЛЭП позволяют снизить потери энергии на нагрев проводов при ее передаче. Но очень высокие напряжения в ЛЭП рождают другие проблемы и другие потери. Если воздух влажный или на проводах изморось, то вокруг высоковольтных проводов возникает так называемый «коронный разряд» с соответствующими потерями энергии. Кроме того, в длинных ЛЭП почти всегда возникает «неправильный» сдвиг фаз между током и напряжением в проводах, и тогда в ЛЭП происходят дополнительные потери энергии.

Далее, потребитель использует электроэнергию с низкими напряжениями — обычно 380 вольт для промышленности и 220 вольт для бытового применения. Да и в город ЛЭП высокого напряжения вводить крайне опасно. А значит, энергию от ЛЭП нужно пропустить через понижающие трансформаторы первого уровня (еще потери), чтобы подать на электрораспределительные узлы, а затем еще раз понизить напряжение на трансформаторах этих узлов (вновь потери) и, наконец, «развести» энергию с малыми напряжениями по проводам к потребителям (еще одни, причем очень чувствительные — до 10 % — потери).

Технологии передачи электроэнергии на постоянном токе имеют то преимущество, что нет потерь на фазовые сдвиги между током и напряжением. Но тогда все равно нужно увеличить напряжение на трансформаторах электростанции (потери в трансформаторах), затем преобразовать переменный ток в постоянный (потери в преобразователях) и затем «прогнать» его по ЛЭП (потери на нагрев проводов). А далее — вновь преобразовать в переменный ток, который нужно пропустить через понижающие трансформаторы (потери) и направить потребителям (опять-таки, потери).

Потому высокотехнологическая гонка в сфере доставки электроэнергии потребителям с минимальными потерями (газонаполненные кабели под давлением, сверхпроводящие кабели и др.) также является одной из сфер «энергетической войны».

Но в сфере энергопередачи наиболее распространен, увы, другой тип войны, не имеющий отношения к высоким технологиям. Вспомним, например, как во время войны в Сербии самолеты НАТО распыляли над сербскими электростанциями и ЛЭП сажу, вызывая короткие замыкания между проводами и в силовом оборудовании...

Кроме того, ЛЭП, в отличие от электростанций, как правило, не охраняются. И потому во многих странах (в Северной Африке, Юго-Восточной Азии и т. д.) на ЛЭП нередки диверсии. При этом обычно диверсионно-террористическая группа повреждает опору ЛЭП, дожидается в засаде прибытия ремонтной бригады с охраной, и затем уничтожает ремонтников и охранников…

Наконец, еще одна сфера проблем (и войн) в энергетике — передовые энергосберегающие технологии промышленного и бытового назначения. Которые — вновь подчеркну — оказываются в руках ограниченного числа корпораций развитых стран. И которые развивающимся странам чаще всего «не по карману».

В итоге человечество сегодня теряет в разных формах, по наиболее скромным оценкам, до 50–60 % достающейся с таким трудом энергии. Это — гигантское количество! И за то, чтобы терять меньше, идут (и будут идти с нарастанием и обострением!) «тихие» и громкие войны. Поскольку выигрышем или проигрышем в них все чаще оказываются не только деньги и энергия, но и государственные суверенитеты.

Однако поскольку кардинально сократить потери крайне сложно, главной сферой энергетических войн все же остается доступ к относительно дешевым и обильным энергоресурсам. То есть, взятие таких ресурсов под свой контроль и неограниченное использование. И, соответственно, помехи в достижении тех же целей стратегическим конкурентам. И странам, и корпорациям.

Яркий пример — произошедшее 16 января 2013 года террористическое нападение исламских боевиков на газовое месторождение Ин-Аменас на юге Алжира, при освобождении которого алжирскими войсками погибли около 40 иностранных специалистов. «Злые языки» настойчиво утверждают, что это нападение — «предупреждение» Франции и другим западным странам, которые решились на вооруженное вмешательство в Мали ради обеспечения своего контроля над ураном Нигера и Мали, нефтью Чада, а также недавно обнаруженными в Мали нефтегазовыми месторождениями...

Повторю: энергетика «по факту» является технологическим базисом современной цивилизации. Нашу цивилизацию просто невозможно представить без использования огромного количества энергии.

Потому энергетические войны еще долгое время будут являться одним из ключевых факторов развития ситуации не только в глобальной экономике, но и в глобальной политике. И потому наше обсуждение «большой энергетической войны» оказалось довольно длинным.

А в следующих статьях мы перейдем к рассмотрению других аспектов и других типов экономических войн.