Э.Гидденс "Ускользающий мир. Как глобализация меняет нашу жизнь"

Отрывок из книги: глава 2. "Риск"

Июль 1998 г. стал возможно самым жарким месяцем в истории человечества, а весь 1998-й – самым жар­ким годом. Жара натворила бед во многих районах север­ного полушария. В Эйлате (Израиль) температура подня­лась почти до 46°С, а потребление воды в стране выросло на 40%. В Техасе (США) столбик термометра временами приближался к той же отметке. Ежемесячные температур­ные показатели за первые восемь месяцев этого года были рекордно высокими. Однако вскоре в некоторых районах, пострадавших от жары, впервые за всю историю выпал снег.

Являются ли подобные температурные скачки резуль­татом воздействия человека на климат Земли? С полной уверенностью мы этого сказать не можем, но должны признать, что такая вероятность существует, как и в отно­шении участившихся в последние годы ураганов, тайфунов и штормов. Возможно, в ходе глобального промыш­ленного развития мы изменили мировой климат и, поми­мо этого, нанесли ущерб окружающей среде во многих других отношениях. Мы не знаем, каковы будут результа­ты дальнейших изменений и какими опасностями они чреваты.

Попробуем объяснить все эти вопросы, отметив, что все они связаны с риском. Надеюсь, мне удастся убедить вас, что это на первый взгляд простое понятие является ключом к разгадке некоторых базовых характеристик ми­ра, в котором мы сегодня живем.

На первый взгляд может показаться, что концепция ри­ска для нашего времени не более актуальна, чем для про­шлых эпох. В конце концов, разве людям не приходилось всегда сталкиваться с немалым риском? В Средние века жизнь большинства людей была ужасной, грубой и непро­должительной – какой она остается и сегодня для многих жителей бедных регионов мира.

Но вот здесь-то и начинается самое интересное. По­мимо некоторых второстепенных контекстов, концеп­ции риска в Средние века просто не существовало. Точно так же, насколько мне удалось установить, не было ее и в большинстве других традиционных культур. Судя по все­му, идея риска утвердилась в XVI – XVII столетиях, и ее со­здателями были западные исследователи, разъезжавшие по свету. Само слово «риск», похоже, пришло к нам из ис­панского или португальского языка, где оно означало плаванье в незнакомых водах, не нанесенных на карту. Другими словами, первоначально оно относилось к про­странству. Позднее риск стал и временной категорией – это понятие стало употребляться в банковском деле и ин­вестиционных операциях, обозначая анализ возможных последствий того или иного решения о вложении капиталов для кредиторов и заемщиков. Затем оно расшири­лось, охватывая теперь целый ряд ситуаций, связанных с неопределенностью.

Следует отметить, что понятие риска неотделимо от категорий возможности и неопределенности. О человеке нельзя сказать, что он рискует, если исход ясен на 100%.

Этот тезис хорошо иллюстрирует один старый анекдот. Человек прыгает с крыши стоэтажного небоскреба. Проле­тая в своем падении мимо каждого этажа, он повторяет: «Пока все идет неплохо, пока все идет неплохо, пока все идет неплохо...» Он словно оценивает риск, но результат на самом деле предрешен.

В традиционных культурах концепции риска не было, потому что они в ней не нуждались. Риск – это не то же са­мое, что опасность или угроза. Понятие риска связано с ак­тивным анализом опасности с точки зрения будущих по­следствий. Оно широко используется лишь в обществе, ориентированном на будущее, для которого будущее – это территория, подлежащая завоеванию и колонизации. Концепция риска предполагает наличие общества, актив­но пытающегося порвать с собственным прошлым, – а это главная характеристика индустриальной цивилизации нового и новейшего времени.

Все более ранние культуры, в том числе великие древ­ние цивилизации, такие, как Рим или Древний Китай, жи­ли в основном прошлым. Для тех ситуаций, которые мы связываем с риском, у них существовали понятия судьбы, удачи или воли богов. <…>

Подобные взгляды, конечно, не исчезают без следа и в современную эпоху. Понятия магии, фаталистские и ко­смологические концепции по-прежнему существуют. Но зачастую они превращаются в суеверия, которым люди верят лишь наполовину и которых немного стесняются. У большинства азартных игроков, в том числе игроков биржевых, существуют ритуалы, помогающие снять пси­хологическую неопределенность ситуаций, с которыми они сталкиваются. Это относится и ко многим другим ри­скам, которых мы не в состоянии избежать, ведь недаром говорят, что жизнь – по определению дело рискованное. Поэтому ничуть не удивительно, что люди и по сей день обращаются к астрологам, особенно в важнейшие момен­ты жизни.

Но готовность идти на риск – это и непременное усло­вие захватывающих приключений – достаточно вспом­нить об удовольствии, которое некоторые получают от ри­ска, связанного с азартными играми, быстрой ездой, сексу­альными приключениями или катанием на «американских горках». Более того, позитивное отношение к риску – это источник энергии, создающей богатства в современной экономике.

Два аспекта риска – его негативная и позитивная сто­роны – проявились уже в новое время, па заре существо­вания индустриального общества. Риск – это динамичная мобилизующая сила в обществе, стремящемся к переме­нам, желающем самостоятельно определять свое будущее, а не оставлять его во власти религии, традиций или капри­зов природы. Современный капитализм отличается от всех предыдущих экономических систем своим отношением к будущему. Предыдущие разновидности рыночной экономики носили случайный или частичный характер. Деятельность купцов и торговцев, к примеру, никогда осо­бо не влияла на базовые структуры традиционных циви­лизаций, остававшихся прежде всего аграрными и «сель­скими» обществами.

Современный капитализм внедряется в будущее бла­годаря тому, что оценка будущих прибылей и убытков, а значит и риска, превращается в непрерывный процесс. Этого не могло произойти, пока в XV в. в Европе не изобре­ли двойную запись в бухгалтерии (дебет-кредит), позво­лявшую четко проследить, каким образом нужно вклады­вать деньги, чтобы заработать больше. Конечно, многие риски, например, связанные со здоровьем, мы стараемся насколько возможно свести к минимуму. Потому-то с са­мого зарождения понятие риска сопровождается поняти­ем страховки. И здесь речь идет не только о частном или коммерческом страховании. Государство всеобщего благо­состояния, истоки которого можно проследить еще в «за­конах о бедных», принятых в елизаветинской Англии – это, по сути, система обуздания рисков. Она призвана за­щищать от опасностей, некогда рассматривавшихся как воля богов, – болезней, потери трудоспособности, безра­ботицы и старости.

Понятие страховки имеет смысл лишь тогда, когда мы верим в способность человека определять будущее. Она является одним из средств этого определения. Страховка обеспечивает защищенность, но она и паразитирует на риске и отношении к нему людей. Те, кто выдает страхов­ку, будь то частный страховщик или государственная сис­тема соцобеспечения, по сути, просто занимаются пере­распределением риска. Если кто-то застрахует свой дом от пожара, риск от этого не исчезнет. Домовладелец пе­рекладывает риск на страховщика в обмен на денежный взнос. Торговля риском или его перекладывание на пле­чи других – не случайная черта капиталистической эко­номики. Без этого капитализм немыслим и недееспо­собен.

По этим причинам развитие общества с начала эпо­хи Нового времени и до наших дней неизменно связано с идеей риска, но я утверждаю, что сегодня риск приобре­тает новое, специфическое значение. Риск считался спо­собом регулирования будущего, его нормализации и под­чинения нашей воле. Но все вышло не так. Сами наши по­пытки поставить будущее под контроль оборачиваются против нас, заставляя искать другие пути, как справиться с неопределенностью.

Чтобы лучше понять происходящее, необходимо вы­делить две разновидности риска. Первую из них я назову внешним риском. Внешний риск – это риск, причина ко­торого лежит вне нас самих: она связана с неизменными традициями или законами природы. Другую разновид­ность назовем рукотворным риском, т. е. риском, связан­ным с нашим познанием окружающего мира. К категории рукотворного риска относятся ситуации, с которыми мы практически не сталкивались ранее в истории. Сюда вхо­дят большинство экологических рисков, связанных, на­пример, с глобальным потеплением. Непосредственное влияние на них оказывает усиление глобализации.

Разницу между двумя разновидностями риска лучше всего объяснить следующим образом. Можно сказать, что в рамках всех традиционных культур, да и индустриально­го общества вплоть до самых недавних пор, людей беспо­коил риск, связанный с внешней средой – неурожаями, наводнениями, эпидемиями или голодом. Однако в какой-то момент – совсем недавно, по историческим меркам – нас стало беспокоить не столько то, что может сделать с нами природа, сколько то, что мы можем сделать с ней. Это поворотный момент от преобладания внешнего риска к господству рукотворного.

Но кто же такие «мы», те, что беспокоимся? Думаю, се­годня это мы все, независимо от того, живем мы в зажи­точных или бедных регионах мира. В то же время очевид­но, что между богатыми регионами и всеми остальными существует некий водораздел. В бедных странах сохраня­ется гораздо больше «традиционных» рисков, вроде тех, о которых я только что упомянул, – как, например, риск голода в случае неурожая, – которые сочетаются с новы­ми рисками.

Наше общество существует в эпоху, когда природе пришел конец. Это, конечно, не означает, что физиче­ский мир или физические процессы перестали сущест­вовать. «Конец природы» означает, что лишь немногие аспекты окружающей нас материальной среды еще не подверглись в той или иной форме вмешательству челове­ка. Многое из того, что прежде носило естественный, при­родный характер, в какой-то степени стало искусственным, хотя мы не всегда в состоянии точно определить, где кончается первое и начинается второе. В 1998 г. в Китае произошли сильные наводнения с большим количеством жертв. Разлив больших рек – постоянное явление в исто­рии Китая. Можно ли считать эти недавние наводнения повторяющейся ситуацией, или на них повлияли глобаль­ные изменения климата? Этого не знает никто, но неко­торые специфические особенности наводнений 1998 г. позволяют предположить, что они вызваны не только естественными причинами.

Рукотворный риск относится не только к природе – или тому, что раньше было природой. Он проникает и в другие сферы жизни. Возьмем, скажем, проблему семьи и брака. В промышленно развитых странах, а в какой-то степени и во всех странах мира здесь происходят глубо­кие изменения. Еще за два-три поколения до нас, вступая в брак, люди четко знали, что с этим связано. Брак, освя­щенный традициями и обычаями, был сродни естествен­ному, природному состоянию – что, конечно, во многих странах происходит и сегодня. Однако там, где традици­онный образ жизни рушится, люди, вступая в брак или постоянные отношения, в каком-то смысле не ведают, что творят, ведь институты брака и семьи очень сильно изме­нились. Такие люди, подобно первопроходцам, идут по целине. Осознают они это или нет, по, как это неизбежно происходит в подобных ситуациях, они все больше начи­нают мыслить категориями риска. Их личное будущее представляется куда более незащищенным от любых на­пастей, чем раньше, со всеми возможностями и опаснос­тями, которыми чревата подобная ситуация

По мере нарастания рукотворного риска, сам риск ста­новится более «рискованным». Распространение идеи ри­ска, как я уже отмечал, было тесно связано с возможностью его оценки. Большинство видов страхования напря­мую основываются на этой связи. Так, каждый раз, когда кто-то садится в машину, можно предположить, что этот человек попадет в аварию. Это актуарный прогноз – он делается заблаговременно. В ситуациях рукотворного ри­ска все обстоит по-иному. Мы просто не знаем, каков уро­вень риска, и зачастую узнаем это лишь тогда, когда уже слишком поздно.

Не так давно, в 1996 г., исполнилось десять лет с момен­та катастрофы на Чернобыльской атомной электростан­ции на Украине. Никто не знает, каковы будут ее долго­срочные последствия. Возможно, через какое-то время накапливающиеся негативные изменения приведут к ката­строфическому ухудшению здоровья людей, а возможно, этого не случится. <…>

Или посмотрим на ситуацию с глобальными климати­ческими изменениями. Большинство ученых, хорошо разбирающихся в этой проблеме, считают, что глобаль­ное потепление действительно имеет место и что нужно безотлагательно принимать меры. Однако еще в середине 1970-х гг. общепринятой точкой зрения среди ученых считалось то, что мир переживает этап глобального по­холодания. Во многом те же данные, что приводились в поддержку гипотезы глобального похолодания, сегодня преподносятся как доказательства глобального потепле­ния – вспышки жары и внезапные заморозки, необыч­ный характер погоды. Так происходит ли глобальное по­тепление и является ли деятельность человека его причиной? Возможно – но полной уверенности у нас не будет и не может быть, пока не станет слишком поздно

В этих условиях в политике сформировался новый мо­ральный климат, когда приходится выбирать из двух зол: с одной стороны тебя могут обвинить в паникерстве, с дру­гой – в сокрытии правды. Если кто-то – государственный чиновник, ученый-эксперт или исследователь – считает, что риск серьезен, он должен об этом заявить. О его мне­нии следует широко оповестить общественность, ведь лю­дей необходимо убедить в реальности риска – вокруг него надо поднять шум. Однако, если шум поднялся, а риск ока­зывается минимальным, тех, кто «заварил кашу», обвинят в нагнетании паники.

Но представим себе и другую ситуацию: власти пона­чалу решают, что риск не слишком велик, как это случи­лось с британским правительством в истории с заражен­ной говядиной. В этом случае правительство сразу же заявило: на нашей стороне мнение ученых, риск незначи­телен, и все кто желает, могут продолжать есть говядину без всяких опасений. Но если события разворачиваются по-иному – что и произошло на самом деле – власти под­вергаются обвинениям в сокрытии правды – и такие об­винения действительно на них обрушились.

Дела обстоят куда хуже, чем позволяют предположить приведенные примеры. Парадоксальным образом нагне­тание паники, возможно, необходимо для обуздания рис­ков, с которыми мы сталкиваемся, – но если оно приво­дит к успеху, то и выглядит просто как нагнетание паники. Примером тому является проблема СПИДа. Правительст­ва и специалисты самым драматическим образом публич­но обыграли вопрос о рисках, связанных с сексом без предохранения, чтобы заставить людей изменить свое сексуальное поведение. Частично благодаря этому СПИД в развитых странах не получил такого широкого распро­странения, как первоначально прогнозировалось. Тогда возникла следующая реакция: зачем же вы нас так запу­гивали? Но, насколько мы можем судить по общим тен­денциям распространения СПИДа в мире, власти в дан­ном случае поступили – и поступают – совершенно пра­вильно.

Подобные парадоксы становятся в современном об­ществе обыденным явлением, но способов легко с ними справиться не существует. Ведь, как я уже отмечал, в ситу­ациях, связанных с рукотворным риском, сам вопрос, действительно ли риск существует, чаще всего вызывает споры. Мы не можем знать заранее, когда мы действи­тельно сеем панику, а когда – нет.

Сегодня наше отношение к науке и технике отличает­ся от того, что было характерно для прошлых эпох. Лет двести в западном обществе наука функционировала в ка­честве своего рода традиции. Научное знание было при­звано преодолеть традиции, но в какой-то степени само превратилось в одну из них. Это было нечто такое, что бо­льшинство людей уважали, но само оно находилось за пределами их непосредственной деятельности. Непосвя­щенные принимали мнения специалистов на веру.

Чем больше наука и техника вторгается в нашу жизнь, причем в глобальных масштабах, тем меньший вес сохра­няет эта точка зрения на науку. Отношение большинства из нас – в том числе государственных властей и полити­ков – к науке и технике стало по необходимости намного более пристрастным и заинтересованным, чем раньше.

Мы не можем просто «соглашаться» с выводами уче­ных, хотя бы потому, что ученые так часто не соглашают­ся друг с другом, особенно в ситуациях, связанных с руко­творным риском. И все сегодня признают, что наука имеет по сути мобильный характер. Когда вы решаете, на какую садиться диету, что съесть на завтрак, пить кофе с кофеи­ном или без, вы принимаете это решение в условиях про­тиворечивости и изменчивости научно-технической ин­формации.

Вот, например, красное вино. Как и другие алкоголь­ные напитки, красное вино в свое время считалось вред­ным для здоровья. В ходе дальнейших исследований вы­яснилось, что употребление красного вина в разумных количествах является профилактикой сердечных болез­ней. Затем было установлено, что такими же защитными свойствами обладает любой алкоголь, но только для лю­дей старше сорока. И кто может сказать, какими будут сле­дующие выводы ученых?

Некоторые утверждают, что самый эффективный спо­соб справиться с нарастанием рукотворного риска – это снижение ответственности за счет так называемого «прин­ципа перестраховки». Понятие принципа перестраховки впервые появилось в Германии в 1980--е гг. в ходе прохо­дивших тогда дискуссий об экологии. В двух словах он оз­начает, что меры для решения экологических проблем (и, соответственно, в отношении других форм риска) сле­дует предпринимать, даже если научные данные о них не­надежны. Поэтому в 1980-х гг. в нескольких европейских странах были приняты программы по борьбе с кислотны­ми дождями, в то время как в Великобритании отсутствие однозначных данных использовалось для оправдания без­действия в отношении этой и других проблем загрязнения окружающей среды

Однако принцип перестраховки не всегда полезен или вообще применим для решения проблем, связанных с риском и ответственностью. Предписания о «близости к природе» или ограничении инноваций вместо их внедрения, уместны не всегда. Причина заключается в невоз­можности уловить баланс между преимуществами и опас­ностями, связанными с научно-техническими прогрессом, да и другими формами социальных изменений. Возьмем в качестве примера разногласия из-за генетически изме­ненных продуктов питания. Генетически измененные зла­ки уже выращиваются в разных странах мира на площади в 35 миллионов гектаров – что в полтора раза превышает территорию Великобритании. В основном их возделыва­ют в Северной Америке и Китае. Среди выращиваемых культур – соя, маис, хлопок и картофель.

Трудно найти более наглядное проявление ситуации, когда природа перестает быть природой. Возможные рис­ки связаны с рядом неизвестных факторов – или, я бы сказал, известных неизвестных, ведь окружающий мир яв­но склонен преподносить нам сюрпризы. Возможны и другие последствия, которые никто пока не смог предуга­дать. Одна разновидность риска связана с тем, что в сред­несрочной или долгосрочной перспективе такие расте­ния могут быть опасны для здоровья. В конце концов, генетические технологии – дело во многом совершенно новое, отличающееся от традиционных методов скре­щивания

Другая возможность заключается в том, что гены, внед­ренные в сельскохозяйственные культуры, чтобы повысить их сопротивляемость вредителям, могут передаться дру­гим растениям, создавая «суперсорняки». Это, в свою оче­редь, может превратиться в угрозу биоразнообразию окру­жающей среды

Поскольку требования в поддержку выращивания и по­требления генетически измененных культур частично обусловлены чисто коммерческими интересами, может быть, разумнее всего было бы наложить на них запрет в глобальном масштабе? Даже если представить себе, что такой запрет будет реально действовать, все, как всегда, обстоит не так просто. Практикуемое сегодня интенсив­ное земледелие не может применяться до бесконечности. Оно связано с использованием большого количества хи­мических удобрений и инсектицидов, разрушительно воздействующих на окружающую среду. В то же время, ес­ли мы вернемся к традиционным формам земледелия, нам никогда не накормить население планеты. Культуры, со­зданные с помощью биоинженерии, позволят сократить использование вредных химикатов, и тем самым помогут решить все эти проблемы.

С какой стороны ни подойти, мы все время сталкива­емся с проблемой управляемого риска. С распространени­ем рукотворного риска правительства государств уже не могут делать вид, что такое управление – не их дело. И им необходимо сотрудничать между собой, поскольку лишь ничтожная часть рисков «нового типа» хоть сколько-ни­будь связана с национальными границами.

Но и мы, обычные люди, не можем игнорировать эти новые риски – или ждать их четкого научного подтверж­дения. В качестве потребителя каждый из нас вынужден решать, следует ему избегать генетически измененных продуктов или нет. Эти риски, как и связанные с ними ди­леммы, глубоко внедрились в нашу повседневную жизнь.

Теперь позвольте мне перейти к выводам, и одновре­менно попытаться еще раз прояснить свои аргументы. Наша эпоха не более опасна – или связана с риском – чем те, в которых жили предыдущие поколения, но изме­нился баланс рисков и опасностей. Мы живем в мире, где опасности, созданные нашими же руками, не менее, а то и более серьезны, чем те, что приходят к нам извне. Неко­торые из них носят по-настоящему катастрофический характер, как, например, глобальные риски, связанные с экологией, распространением ядерного оружия или возможностью краха мировой экономики. Другие куда более непосредственно затрагивают нас лично – напри­мер, это риски, связанные с питанием, здоровьем и даже браком

Эпохи, подобные нашей, неизбежно порождают рели­гиозное возрождение и всяческие философии «нового ве­ка», направленные против научного взгляда на мир. У некоторых теоретиков-экологов выработалось враж­дебное отношение к науке и к рациональному мышлению вообще из-за связанных с ними экологических рисков. Но такой подход, в общем, нельзя назвать осмысленным. Без научного анализа мы бы просто никогда не узнали о су­ществовании этих рисков. Однако и относиться к науке по-старому мы по указанным выше причинам тоже не мо­жем и не должны.

Пока у нас нет институтов, позволяющих отслежи­вать технологические изменения, ни в национальном, ни в глобальном масштабе. Паники из-за губчатого энцефа­лита в Великобритании и других странах можно было бы избежать, если бы существовал публичный диалог о тех­ническом прогрессе и его проблематичных последстви­ях. Наличие у общества дополнительных средств воздей­ствия на науку и технику не избавит нас от дилеммы, свя­занной с обвинениями в паникерстве или сокрытии правды, но, вероятно, позволит свести к минимуму ее наиболее вредные последствия.

Наконец, речь ни в коем случае не идет об однозначно негативном отношении к риску. Риск всегда необходимо обуздывать, но активный риск – важнейший элемент динамичной экономики и прогрессивного общества. Жить в глобальную эпоху – значит иметь дело с множеством новых ситуаций, связанных с риском. И, возможно, нам нередко понадобится смелость, а отнюдь не осторож­ность в поддержке научных инноваций и других форм перемен. В конце концов, португальское слово «риск» (а именно из португальского языка оно нами было заим­ствовано) имеет и такое значение – «дерзать».