Михаил Леонтьев: Принуждение к чуду

Подводя промежуточные итоги целым двум номерам, посвященным теме «Новая индустриализация», констатируем вполне ожидаемую вещь: разговор только начинается. Очень бы хотелось в конце этого разговора сформулировать реальную программу реиндустриализации — внятную и операбельную. Сейчас же представляется целесообразным отметить некоторые моменты, прозвучавшие в этом разговоре.

Маринэ Восканян (стр. 10) призывает к консенсусу вокруг идеи реиндустриализации, ссылаясь на то, что даже «умные либералы» вроде Владислава Иноземцева (стр. 12) понимают и даже настаивают на решающей роли государства в этом процессе. Умный не дурак, ясное дело. И у идеи реиндустриализации практически нет противников, если за это не придется платить. А платить придется. И платить очень дорого, и практически всем. Иначе это разговор ни о чем. Нынешняя модернизация — это вопрос выживания нашей страны, народа и цивилизации (о чем писал Михаил Юрьев в предыдущем номере). Более того, наша локальная реиндустриализация, вызываемая нашими локальными обстоятельствами — катастрофической деиндустриализацией, — будет происходить на фоне нынешнего системного кризиса. То есть на фоне смены технологических эпох (см: Лусинэ Бадалян, Виктор Криворотов, стр. 31). Эта смена всегда исторически происходила на фоне войн и катастроф, и такой ценой, которую никогда не обеспечивал коммерческий интерес. Такую цену страны и народы платят только в буквальном смысле «с пистолетом у виска». И предложение прекратить «гражданские войны» — абсолютно позитивное, но, к сожалению, не имеет никакого отношения к консенсусу о путях русской модернизации и цене, которую за это реально надо платить.

Тот же Иноземцев в интервью перечисляет возможные варианты модернизации. При всем богатстве выбора тем не менее это все равно два пути — «жесткий» и «мягкие», разной степени «мягкости». В контексте выше (и ниже) изложенного все мягкие варианты бессмысленны. Мы просто не успеем. И это, кстати, позиция, по которой мы никогда не найдем консенсуса с либералами, которые просто не видят этих угроз, как они не видели нынешнего кризиса и как они, по сути, не видят его и сейчас. То есть мы можем найти с кемто из них консенсус, но только потом, когда нас уже не будет. Или когда наша модернизация будет уже успешно сделана. Вероятность жесткого варианта тот же Иноземцев оценивает в 1% по причине отсутствия такой мотивации у наших элит. Ключевой момент у Иноземцева: у нас к политике относятся как к виду бизнеса — людей, воспринимающих успех страны как свой, у нас нет. Проблема с «умным либералом» Иноземцевым не в том, что мы не вполне единомышленники, а как раз в том, что они («умные либералы») в очень многих моментах очень даже адекватны. Вероятность первого «жесткого» варианта модернизации по Иноземцеву — 1%. Один процент — это чудо, нормальное штатно повторяющееся в нашей истории русского чудо. У этого чуда есть вполне ясная предпосылка. Господствующее отношение к политике как к бизнесу — что характерно на всей постсоветской территории, не только в России — свидетельствует о том, что никакой политики у нас нет (кроме, может быть, иногда, непосредственно политики верховной власти). То есть нет и никакого политического класса, для которого категория успеха собственной страны является определяющей. Почему буксуют попытки постсоветской реинтеграции? Потому что квазиполитические элиты воспринимают политику как бизнес. Это как в период феодальной раздробленности — князьям в голову не приходило принимать решения на основании этнической культурной и даже религиозной близости. Какое все это имеет отношение к «бизнесу»? Напомним опрос в прошлом номере. Вопросом жизни и смерти «новую индустриализацию» считают 33% соотечественников по репрезентативной общенациональной выборке. И 87,5% «нашей» аудитории, то есть читателей нашего журнала и сайта… Вопрос, кто элита и может ли она быть элитой? То есть совместимо ли наличие такой элиты с выживанием страны? С социальной точки зрения весь процесс постсоветской эволюции — это процесс легализации воровства. И соответственно (а как же еще), формирование воровской национальной элиты. Которая, кстати, потом потребовала еще и легитимации этого воровства. И не получила ее от путинской власти именно потому, что эта власть не желала таким образом делегитимировать самою себя. Собственно, в этом социальный смысл конфликта власти с тем же Ходорковским — отказ легитимировать воровство. (С другой стороны, отказ дезавуировать воровство и таким образом сменить элиту, то есть отказ от революции — это и есть видимые границы возможностей такой власти). Так вот, 1% — «русское чудо» активируется в обстоятельствах, когда жизнь страны висит на волоске. Это содержание всех русских смут. Инстинкт выживания превращает этот один процент в сто. То есть одно из двух — либо этот инстинкт есть, тогда это сработает. Или его нет. Тогда, как выражался Остап Бендер, «обращаетесь в лигу сексуальных реформ». То есть спрос на такую модернизацию в отдельных слоях и социальных группах нашего общества огромен. И слои эти, и группы будут востребованы. В случае угрозы войны. В широком смысле этого слова. Разница в том, что одни этой угрозы не видят, ментально отрицают, а другие видят. Какой уж тут консенсус. То есть еще раз: консенсус по «Новой индустриализации» будет, но только после того, как она будет сделана. И, кстати, в силу всего выше- (и ниже) изложенного, драйвером такой индустриализации, в первую очередь драйвером технологической революции, может и должна стать в первую очередь оборонка, которая, кстати, единственная обладает еще кое-какими не утраченными умениями, навыками и приоритетами мирового уровня. Когда пистолет приставлен к виску, первой начинает работать именно оборонка.