Когда ввели День Труда, расстрелы рабочих большевиками и Достоевский о спорщиках

1. Маленький штришок к моральному облику ленивых буржуев, которые (если верить коммунистам) презирают рабочий люд. В 1894 году, за 23 года до известных событий в России, Конгресс США сделал День труда официальным праздником:

https://ru.wikipedia.org/wiki/...
 

В брошюре министерства труда США, посвящённой Дню труда, говорится: «Этот праздник родился в результате движения американских трудящихся. Он стал общенациональным потому, что страна считает должным ежегодно с благодарностью отметить вклад, который американские трудящиеся внесли и продолжают вносить в ту мощь, богатство и благосостояние, которое стало достоянием нашего народа».

2. Первый массовый расстрел безоружных большевики организовали в 1918 году — это был расстрел рабочих Ижорского завода, которых голод вынудил собраться на площади. После того, как красногвардейцы подавили бунт, большевики заявили следующее:

https://ru.wikipedia.org/wiki/...
 

Советская власть всякие шествия и выступления будет рассматривать, как прямую помощь внешнему врагу и будет беспощадно их подавлять.

Вопрос политически подкованным товарищам. Означает ли это, что шествия и выступления большевиков, которые проходили до Революции, тоже следует рассматривать как прямую помощь внешнему врагу, Германии?


3. Фёдор Достоевский пишет про врунов и спорщиков. Некоторые ситуации знакомы, пожалуй, каждому:

http://dostoevskiy-lit.ru/dost...
 

"Ну Гёте, ну Либих, ну Бисмарк, ну положим... а все-таки и я тоже", – представляется каждому русскому непременно, даже из самых плюгавеньких, если только дойдет до того. И не то что представляется, ибо сознания тут почти никакого, а только как-то его всего дергает в этом смысле. Это какое-то беспрерывное ощущение праздного и шатающегося по свету самолюбия, ничем не оправданного. Одним словом, до такого, может быть, самого высшего проявления человеческого достоинства – то есть признать себя глупее другого, когда другой действительно умнее его, – русский человек высших классов никогда и ни в каком случае не может дойти, и даже я не знаю, могут ли быть исключения. Пусть не очень-то смеются над моим "парадоксом". Соперник Либиха, может быть, и в гимназия не окончил курса и, уж конечно, с Либихом не свяжется спорите о первенстве, когда ему скажут и укажут, что это вот Либих. Он промолчит – но все-таки его будет дергать, даже при Либихе... Другое дело если б, например, он встретился с Либихом, не зная, что это вот Либих, хоть в вагоне железной дороги. И если б только завязался разговор о химии и нашему господину удалось бы к разговору примазаться, то, сомнения нет, он мог бы выдержать самый полный ученый спор, зная из химии всего только одно слово "химия". Он удивил бы, конечно, Либиха, но – кто знает – в глазах слушателей остался бы, может быть, победителем. Ибо в русском человеке дерзости его ученого языка – почти нет пределов. Тут именно происходит феномен, существующий только в русской интеллигентных классов душе: не только нет в душе этой, лишь только она почувствует себя в публике, сомнения в уме своем, но даже в самой полной учености, если только дело дойдет до учености. Про ум еще можно понять; но про ученость свою, казалось бы, каждый должен иметь самые точные сведения...

Мне самому случилось выслушать недавно, сидя в вагоне, целый трактат о классических языках в продолжение двух часов дороги. Говорил один, а все слушали. Это был никому из пассажиров не знакомый господин, осанистый, зрелых лет, сдержанного и барского вида, веско и неторопливо выпускавший слова. Он всех заинтересовал. Очевидно было с самых первых слов его, что он не только в первый раз говорил, но даже, может быть, в первый раз и думал об этой теме, так что это была лишь блестящая импровизация. Он вполне отрицал классическое образование и введение его у нас называл "историческим и роковым дурачеством" – впрочем, это было единственное резкое слово, которое он себе позволил; тон его взят был слишком высоко и не позволял ему горячиться, из одного уж презрения к факту. Основания, на которых стоял он, были самые первоначальные, приличные разве лишь тринадцатилетнему школьнику, почти те же самые, на которых еще до сих пор стоят иные из наших газет, воюющие с классическими языками, например, "так как все латинские сочинения переведены, то и не надо латинского языка", в проч. и проч. – в этом роде. В нашем вагоне он произвел чрезвычайный эффект; многие, расставаясь с ним, благодарили его за доставленное удовольствие, особенно дамы. Я убежден, что он ушел, чрезвычайно уважая себя.

Олег Макаренко