Пандемия, страх, солидарность

Кандидат социологических наук, заведующий кафедрой теоретической социологии и эпистемологии философско-социологического факультета ИОН РАНХиГС, профессор Российско-Британского университета МВШСЭН, главный редактор журнала «Социология власти».

На кого направляется коллективный гнев жителей заражённой территории? Кто номинируется в качестве политического врага? Кто выступает в роли «пособника эпидемии»? Медийные репрезентации играют главную роль в проведении этой границы. Речь идёт уже не о страхе как реакции на угрозу, а о торговле страхом как механизме номинирования чего-то в качестве «сопутствующей угрозы».

Эпидемии сплачивают, пандемии – разобщают. Этот тезис Джереми Шапиро, специалиста по трансатлантическим отношениям и стратегическим вопросам, уже кажется очевидным. Локальные заражения и карантинные блокады городов «создают общее чувство миссии, дух окопного братства, ощущение, что невзгоды можно преодолеть вместе». Глобальные потрясения, напротив, «изолируют нас, заставляя бояться собственных соседей».[1]

Чувство солидарности, вызванное внешней угрозой, и сплочение в ситуации общей опасности классики социологии обозначали ёмким термином «сообщество судьбы». Изначально это понятие использовалось применительно к военнопленным, жертвам кораблекрушения и шахтёрам, чудом выбравшимся из-под завала. Затем, в начале ХХ века, благодаря немецкому социологу Максу Веберу и австрийскому публицисту Отто Бауэру о сообществах судьбы заговорили в контексте появления «новых наций». В предвоенный же период этот термин стал расхожим тропом нацистской пропаганды, из-за чего даже сегодня его использование в политической риторике может спровоцировать коллективное негодование[2].

Сплачивают ли эпидемии? Эпидемия атипичной пневмонии (SARS-CoV) весной 2003 г. действительно превратила Гонконг в сообщество судьбы. Питер Бэр, социолог, оказавшийся в центре событий, выделил семь условий такого сплочения[3]:

1) Распознавание общей угрозы. Например, у жителей Джакарты, переживших землетрясение и цунами в декабре 2004 г. тоже было несколько дней на осознание приближающейся катастрофы. Однако, успокоенные властями, они не распознали угрозы и сообщество судьбы не сформировалось. В Гонконге же была развитая система коммуникаций и оставшиеся в наследство от англичан (после присоединения Гонконга к Китаю в 1997 г.) независимые медиа. После первых случаев заболевания атипичной пневмонией и сдержанного заявления властей глава медицинского факультета гонконгского университета забил тревогу, оспорив официальные объяснения. Тревожная весть распространилась моментально, с 19 марта СМИ начали регулярно публиковать статистику смертей и уже 25 марта правительство было вынуждено признать происходящее эпидемией. Всемирная организация здравоохранения объявила Гонконг и Гуандун карантинными зонами, и вплоть до июня регион оставался в изоляции.

2) Моральная плотность. Наличие тесных социальных связей и широкого круга доверительных контактов стимулирует сплочение людей перед лицом общей угрозы. Обратная сторона моральной плотности: сильная зависимость индивида от своего окружения, трайбализм и первобытный страх осквернения. В итоге вышедшие из карантина попадают в социальную изоляцию, становясь, по сути, «париями среди парий». Медбрат, заразившийся пневмонией во время одной из многочасовых смен, заметил: «Нас ежедневно называли героями и восхваляли на страницах газет, умершие считались павшими в бою, а выздоровевшие – возвращёнными из плена, но стоило мне выздороветь, как я почувствовал себя прокажённым, даже близкие родственники боялись со мной общаться»[4].

3) Продолжительность испытания. Единичного шока для формирования сообщества судьбы недостаточно. Необходима череда событий, «сгущающих» повседневность. В этом случае каждое сообщение, связанное с новыми всплесками заболеваний, распространением эпидемии в новые районы города и так далее, приобретает экзистенциальную окраску.

4) Изоляция. Здесь имеются в виду не только формальные ограничения, связанные с карантином, но и социальный остракизм, которому подвергались жители заражённых территорий Гонконга. У 43% гонконгцев есть родственники за границей. Однако в период эпидемии большинство из них отказались принять у себя опасных беженцев. С апреля крупные американские университеты (UCLA, Беркли, Рочестер, Вашингтон, Кливленд и другие) начали отстранять гонконгских студентов от участия в выездных школах и церемониях выдачи дипломов. Организаторы международных выставок, форумов, а также специальных олимпийских игр в Дублине вычёркивали гонконгцев из списков участников.

5) Материальные и организационные ресурсы, которые группы граждан могут использовать для сопротивления угрозе.

6) Социальные ритуалы. Один из центральных ритуалов – ношение медицинских масок в публичных местах как знак гражданской ответственности. Когда пекинский чиновник, выступая публично, отказался надеть маску, мотивируя это тем, что вирус не передаётся воздушно-капельным путём, поднялась волна общественного возмущения.

7) Оси конвергенции. Здесь имеются в виду культурные основания коллективной мобилизации: прежде всего, групповая идентичность.

И вот последний пункт – самый важный. На момент эпидемии в Гонконге, всего шесть лет как ставшем частью Китая, существовала мощная городская идентичность. 69% жителей идентифицировали себя либо как «гонконгских китайцев», либо как «гонконгцев» и лишь 25,7% – как «китайцев». Сравнивая эпидемию вирусной пневмонии в Гонконге с эпидемией чёрной оспы в Монреале (1885 г.), Питер Бэр отмечает: как и Гонконг, Монреаль был коммерческим хабом своего региона, динамично развивающимся городом с мобильным населением. Но в отличие от Гонконга эпидемия в Монреале лишь обострила существовавшие ранее противоречия. Город тут же поделился по признакам происхождения (англичане и ирландцы vs французы), вероисповедания (протестанты vs католики), языка (англофоны vs франкофоны) и территории (Ист-Энд vs Вест-Энд). Конвергенции не произошло из-за социальной поляризации: франкофоны-католики (в сообществе которых моральная плотность была существенно выше) сплотились не против эпидемии, а против англофонов-протестантов. И жертв среди сплотившихся оказалось значительно больше[5].

Кажется, тезис Шапиро нуждается в уточнении: эпидемия пневмонии, объединившая Гонконг, была ничуть не более «локальна», чем эпидемия оспы, расколовшая Монреаль. С глобальными пандемиями всё столь же неочевидно. Яркий пример – пандемия «испанского гриппа», который являлся «испанским» в той же степени, что COVID-19 – «итальянским». Однако освещение эпидемии в газетах нейтральной Испании, не скованных цензурой военного времени и ежедневно сообщавших о числе заражённых (пусть с существенным занижением реальных цифр), на фоне её тотального замалчивания в прессе воюющих держав поначалу создали образ испанского гриппа как чисто локальной проблемы. Дело не в самом различии между эпидемией и пандемией, а в их репрезентации.

Привычные противопоставления – эпидемия / пандемия, глобальное / локальное, далёкое / близкое – в ситуации угрозы стремительно мутируют. В конце февраля в Южной Италии, где я провёл две недели, никакой солидарности с заражёнными северными областями не наблюдалось. В восприятии местных жителей Ломбардия и Венето вдруг оказались невероятно «далеко» от Неаполя (видимо, где-то рядом с Уханью). При том что в город ежедневно прибывали люди с Севера: работающие в Милане неаполитанцы, заслышав о карантине, поспешили вернуться домой; так же, как и более обеспеченные северяне, имеющие недвижимость на юге страны, предпочли перебраться туда, чем поспособствовали эпидемическому объединению Италии. Но никакого «сообщества судьбы» не возникло. Исторически сложившаяся неприязнь Севера и Юга оказалась сильнее.

Два основных фактора влияют на то, как воспринимается эпидемия жителями заражённых территорий, – приводит ли она к укреплению социальных связей и образованию «сообщества судьбы» или, напротив, к распаду и декомпозиции социальных агрегатов. Первый – оси конвергенции, второй – репрезентация угрозы.

Даже если в карантине оказывается только один город (а не страна и тем более – не половина мира), внутренние противоречия в нём могут взять верх и вместо конвергенции доминирующей реакцией станет боязнь собственных соседей. И наоборот: даже самые глобальные пандемии могут представляться как совокупность локальных заражений, общая угроза не воспринимается как общая, вирус «национализируется», а оказание помощи другим государствам считывается предательством собственного (уже сплотившегося) населения.

Эпидемия SARS затронула 29 стран, на материковом Китае вирусом атипичной пневмонии заразилось в три раза больше людей, чем в Гонконге, но для членов гонконгского «сообщества судьбы» это была не мировая, а исключительно их война.

Две выделенные группы факторов действуют не одновременно. Моральная плотность и общая идентичность – ресурсы, которые накапливаются до момента заражения. Репрезентации лишь приводят эти ресурсы в действие на первых этапах эпидемии. Оси конвергенции – «хард», политические языки – «софт».

Выделим три наиболее распространённых реакции на введение карантина:

1) Солидаризация (случай Гонконга).

2) Поляризация (случай Монреаля).

3) Атомизация.

Первые два сценария различаются лишь тем, на кого направляется коллективный гнев жителей заражённой территории. Кто номинируется в качестве политического врага? Кто выступает в роли «пособника эпидемии»? Для гонконгцев – пекинское правительство, скрывавшее подлинные масштабы заражения и некомпетентное в борьбе с ним. Для монреальских французов – англичане-протестанты, вступившие в сделку с дьяволом. Это не различие в градусе солидарности, это различие между «внутренним» и «внешним» политическим врагом. Медийные репрезентации играют главную роль в проведении этой границы. Речь идёт уже не о страхе как реакции на угрозу, а о торговле страхом (fear mongering) как механизме номинирования чего-то в качестве «сопутствующей угрозы».

До эпидемии два политических нарратива конкурируют друг с другом в конструировании образа внешних и внутренних угроз:

N1: В ситуации давления со стороны враждебных государств пятая колонна внутри страны – вероятно, при поддержке иностранных спонсоров – пытается раскачивать лодку и подрывает социальный порядок.

N2: Основная угроза исходит не извне, а от нашего собственного правительства, проводящего чудовищную политику при поддержке недалёких лоялистов.

Каждый из этих «традиционных» нарративов маркирует одновременно два источника опасности: политическую («враждебные государства» vs «собственное правительство») и социальную («пятая колонна» vs «недалёкие лоялисты»). Но у N2 куда больше ресурсов для включения в повестку глобальных угроз – теперь эпидемия занимает то место, которое до недавнего времени было зарезервировано за изменением климата и надвигающейся экологической катастрофой:

N2+: В ситуации пандемии наше некомпетентное правительство проводит самоубийственную политику и миллионы лоялистов по всей стране его в этом поддерживают.

Теперь угроз уже три: [глобальная] пандемия, [политическая] некомпетентность и [социальная] близорукость. Солидаризация жителей Гонконга в период эпидемии SARS была связана как раз с формированием новой информационной повестки вокруг нарратива N2+, в котором эпидемиологическая угроза органично соединялась с политической (некомпетентность пекинских властей) и социальной (безответственность части населения).

Как реагирует нарратив N1 на изменившуюся диспозицию страхов?

Во-первых, включением третьей угрозы – «гоббсова страха» войны всех против всех:

«Реакция на эпидемию может быть хуже самой эпидемии. Моральные паники, аномия, исчезновение социальных норм, в пределе – цунами гражданской войны и смерч уличного насилия. Заражение высвобождает всё худшее, что есть в человеческой природе. Посмотрите: в соседнем государстве автобус с эвакуированными из Китая гражданами толпа закидала камнями».

Во-вторых, национализацией вируса:

«Мы – жертвы глобальной эпидемиологической агрессии. Не на нашей территории появился этот вирус и не наши граждане распространили его по свету. Но те меры, которые принимают сейчас остальные государства и которые в ответ вынуждены принимать мы, в перспективе могут разрушить отечественную экономику». (Отсюда рост популярности конспирологических теорий о «секретной лаборатории в Ухане» и «новом вирусологическом оружии»).

В-третьих, нарратив N1+ смещает внимание с эпидемиологии на экономику:

«Мы, несомненно, позаботимся о заболевших. Но кто позаботится о миллионах предпринимателей, доведённых до разорения в период эпидемии? Кто компенсирует потери, понесённые народным хозяйством?».

Информационный фронт расширяется. С одной стороны: «пандемия планетарного масштаба – компетентные международные организации – некомпетентное собственное правительство – думающие люди – одурманенные пропагандой лоялисты». С другой: «заговор вражеских государств – доблестное руководство нашей страны – проклятая пятая колонна – патриотичные граждане – порочность человеческой натуры».

Когда героический период борьбы с эпидемией завершился и жизнь Гонконга вернулась в привычное русло, пришло время воздать почести павшим. Но в списке представленных к главной государственной награде («Grand Bauhinia Medal») в 2003 г. не было ни одного врача или сотрудника медицинской службы. Коллективное возмущение выразил профессор Баптистского университета Гонконга Мишель Деголье: «Учитывая сколько людей говорило о героизме медперсонала во время эпидемии, не дать высочайшую награду тем, кто пожертвовал собой, докторам и медсестрам, погибшим за спасение жизней, это оскорбление их памяти» [4]. К нему присоединились ведущие публичные интеллектуалы города и множество рядовых граждан.

Вскоре выяснилось, что правительство Гонконга не нашло средств для того, чтобы увековечить память погибших на кладбище Галлан-Гарден. Это вызвало новую волну возмущения. На требования жителей правительство ответило введением новой бюрократической системы компенсаций погибшим: «…были ли они частными врачами или государственными?», «…погибли при исполнении рутинных обязанностей или вызвались добровольцами?», «…заразились от члена семьи или от пациента?», «…знали ли о последствиях SARS?». В итоге в июле 2003 г. Гонконг вышел на самую большую антиправительственную демонстрацию в новой истории города.

Как показывает пример Гонконга, после эпидемии социальные и политические факторы – «хард» и «софт» – могут поменяться местами.