И удары беспилотников, никогда не прекращаются по обширному региону планеты. И выстраивание сил специальных операций в 70 000 человек — больше, чем войска многих стран — и создание АФРИКОМа после чего война с террором перекинулась и на Африку. Так продолжается и сейчас, и сотни тысяч людей гибнут и миллионы вынуждено покидают места проживания. И та «война» (ещё более сложный и нерешённый ряд конфликтов) по-своему возвращается домой, не только вооружением американской полиции оружием прямо с тех далёких полей сражений или созданием милитаризованных отрядов спецназа по всей стране, но и бесконечными церемониями «чествования» военных на всевозможных спортивных событиях, постоянным ростом влияния государства национальной безопасности и постоянным наращиванием бюджета Пентагона.
Несмотря на всё это американцы проделали замечательную работу, игнорируя все эти мрачные войны. Со времён вторжения в Ирак ни один американец не вышел на улицу в знак протеста. Цена войны с террором редко обсуждается. Эти постоянно распространяющиеся конфликты — и их бесконечный характер — в целом являются не признаваемым фактом американской жизни, потому-то проект «Цена Войны» в Университете Брауна на самом небольшое чудо своего рода.
Зайдите на их веб-сайт, и вы сможете проверить оценки истинной цены вечных войн Америки (по меньшей мере $6.4 триллионов, которые не пошли на ремонт инфраструктуры, здравоохранение или что-то ещё важное) или подсчёт погибших из-за этих конфликтов (приблизительно 800,000 солдат, мирных жителей, журналистов, контрактников и так далее) и многое ещё. Это открывающее глаза достижение в стране, которая скорее отвернётся, и мы в TomDispatch гордимся тем, что мы публиковали статьи содиректора Стефани Савелл с исследованием цены бесконечных войн. И мы не менее гордимся сегодня, представляя статью одного из основателей проекта Андреа Маззарино соавтора новой книги по теме цены войн, «Война и здоровье: медицинские последствия войн в Ираке и Афганистане». Сегодня она пишет о том, как войны вернулись к ней домой не как исследователь, а как супруга военного и мать. Это ещё и напоминание о том, что войны Америки 21 века, хотя и ведутся в тысячах милей от неё, к тому же и намного ближе, чем нам хотелось бы считать, — прямо под рукой.
Том.
* * *
Есть некое несоответствие между моей ролью, как редактора книги о цене войн Америки и моим положением как супруги военного. Я глубоко обеспокоена масштабом человеческих страданий, вызванных этими конфликтами, и всё же я непредумышленно внесла свой вклад в военные действия той жизнью, которую я выбрала.
Я соредактор Катерины Лутц по «Война и здоровье: медицинские последствия войн в Ираке и Афганистане», новой книги социологических исследований Университета Брауна проекта «Цена Войны». В то же время я — практикующий обучающий терапевт и я специализируюсь по работу с ветеранами и посттравматическим стрессом. По научным исследованиям, обзор которых я делаю, и клиентам-ветеранам, которых я видела, я профессионально осуществляю свидетельствование человеческой цены вечных войн Америки и облегчение страданий, насколько я могу.
К тому же я замужем за офицером подводного флота. Нам повезло очень во многом. У нас двое чудесных детей, домашние животные, любящие друзья и большая семья. Мы оба имеем высшее образование. Хотя наши финансы испытывают удары от перемещений без адекватной работы и поддержки в уходе за детьми, мы не сталкиваемся с постоянным страхом, свойственным многим семьям военных, когда любимый человек отправляется в зону боевых действий. Во многих отношениях моя семейная жизнь не похожа на жизнь большинства американских семей военных, представленную в моей книге.
И всё же у меня дурные предчувствия.
Во время одной из командировок моего мужа я с облегчением слушала, как мой двухлетний сын говорил о войне, несмотря не его невинность с большими нюансами, чем обычным сказки о «самопожертвовании», «чести» и «борьбе с террором», чем обычно слышишь в ведущих СМИ и местных новостных выпусках.
Была весна 2017 года, и Ким Чен Ын демонстрировал одну из новых северо-корейских ракет в теленовостях. Наш сын спросил меня, что такое война. Я как можно лучше постаралась объяснить, и его ответ, без сомнения, взятый из обсуждений дошкольников о решении конфликта, был таков: «Они что, не пользуются словами? Они наносят удар?».
Как-то я ему рассказала. Я приложила все усилия, чтобы объяснить, что такое оружие — подозревая, что многих их моих либеральных друзей это озадачило бы. Однако в военном сообществе вокруг нас много воображаемого. Например, настоящие ракеты и имитаторы часто используются в качестве декораций, выстраиваясь по линиям вдоль улиц морских баз или фонарных столбов, а то и портьер в домах семей военных.
Мой сын приложил все усилия, стараясь понять. Позже, на береговой линии перед нашим домом, он кинул кусок пончика в океан и сказал мне, что его папа, он на этом настаивал, играет с ним «в прятки» под водой. Конечно, он не связал бесконечные тренировки и развёртывания, характерные для нашей военной жизни с ведением самой войны, хотя наша семья ощущает напряжение и неявную опасность в своей повседневной жизни.
При написании моей недавней книги о цене войн страны после событий 9/11, я узнала о вдовах афганской войны, которые принимают героин, чтобы сделать морально возможным жить посреди горя и бедности после гибели их супругов и детей, о работниках НГО, которые оставляют свои собственные семьи из-за угроз похищения и смерти, чтобы помогать беженцам на пакистано-афганской границе. И я читала об опыте миллионов раненых на войне, больных или получивших травмы американских ветеранах боевых действий, тех пациентов, которым когда-нибудь (я надеюсь) поможет моя терапия, который ищут поддержку социальную и здравоохранения, и столь часто её отчаянно не хватает.
Пока я это делаю, где-то в глубине души всегда есть неясное ощущение вины, даже в отношении моей собственной добровольной неоплачиваемой работы в поддержку супругов наших военных, даже после того, как я отказалась от поездок по работе, как активистка, что компрометировало бы допуск безопасности моего мужа, даже при том, что я пребываю под жёсткими ограничениями безопасности в своей личной жизни. Иными словами, меня тревожит помощь тем самым военным, которых 18 лет спустя после событий 9/11 всё ещё продолжает мучить цена войны, и конца не предвидится.
Цена войны дома
Я своими глазами вижу тенденции, влияющие на военное сообщество в Соединённых Штатах. Развёртывания за время этих войн проходили более часто и зачастую длились дольше, чем в прошлых американских войнах. Над нашими жизнями висит призрак самоубийств, поскольку каждый в таких сообществах знает кого-то, кто умер таким образом или угрожал это сделать.
В 2012 году впервые в нашей истории американские военнослужащие начали умирать от самоубийств больше, чем гражданские лица. Сегодня больше вероятность, что они сами себя лишат жизни, чем погибнут в боях. Как указывает социолог Кеннет МакЛиш, самоубийства военных превалируют среди тех, кто всего лишь раз побывал в зонах боевых действий или вообще там не бывал, или кто покинул войска не по своей воле с «плохим послужным списком» или по другим причинам почётной отставки. Более того, среди тех, кто находится на действительной военной службе, неистовствуют психические заболевания. По данным некоммерческого Национального Альянса по психическим заболеваниям в 2014 году приблизительно каждый четвёртый служащий демонстрировал признаки психического заболевания, в том числе расстройства настроения и травмы такие, как посттравматический синдром, депрессия и повышенная тревожность (хотя оценка консервативна, учитывая, что исследование не включает распространённость травматических повреждений мозга среди ветеранов боевых действий. Многие солдаты ищут облегчения от стресса подготовки и боев с помощью алкоголя и наркотиков и в нашем военном сообществе общеизвестно, что поиск профессиональной поддержки при таких проблемах может подвергнуть вас риску социального остракизма.
И не забывайте о семьях военных. И подготовка, и боевые действия сказываются на нас тоже. Самые скромные цифры, которые у нас есть на эту тему, говорят сами за себя. Например, как социологи Шон Скэндлин и Сара Хаутзингер указали в своей книге, среди служащих, пришедших в войска между 1999-м и 2008 годами чем больше месяцев они провели в развёртывании, тем больше вероятность разводов, причём подавляющее большинство таких разводов случается после возвращения с миссий.
Сообщения о домашнем насилии в военных сообществах на местах заставляют допустить, что проблемы, ведущие к таким разводам лишь нарастают, хотя документация по этой теме ненадёжна. Так было вплоть до 2018 года, когда под давлением Конгресса военные стали считать домашнее насилие преступлением по отдельной статье закона. Развёртывание в течение девяти месяцев или более или частые командировки оставляли супругов в большем риске депрессии, тревожности и проблем со сном, что в свою очередь зачастую влияло на психическое и физическое здоровье и их детей.
Младшие дети в таких семьях чаще посещали врачей из-за поведенческих проблем со здоровьем, чем в тех, где родители не участвовали в развёртывании. Да, поскольку многие супруги вроде меня развелись, врачи в сообществе часто не готовы помочь в таких ситуациях, наоборот, они склонны винить в поведенческих проблемах и вопросах психического здоровья детей их родителей или даже самих детей, при этом не обращаясь к тем службам, которые могли бы помочь (зачастую, к сожалению, потому, что эти службы в сообществе таких нет).
«Они были в таком же трудном положении, как и я, а я их убивал»
Конечно, такие коллективные проблемы каждый испытывает индивидуально, и я чувствовала многие из них в собственной жизни. Например, мой супруг отправлялся в морские походы в те моменты, когда большая часть наших семейных дел была никоим образом не упорядочена, будь то вопрос ухода за детьми, рабочий график, мое здоровье или другие семейные обязательства. Наш сын, например, имел проблемы со сном, поскольку печалился и боялся за отца, учитывая, что он слышал о проходе рядом с Сирией, Северной Кореей и — от других супруг военных и нашей большой семьи — и попытках своего отца «держать нас в безопасности» от неназванных людей, которые могли захотеть причинить нам зло.
Я нервничала и испытывала беспокойство, зная что командир моего мужа, ветеран боевых действий, сердился на нашу семью из-за того, что в какой-то момент я отказалась работать волонтёром в группе жён. Когда в наш дом вломились посреди развёртывания мужа, а я была одна с малышом и беременна, я на краткий миг задумалась, нет ли тут ответного действия прежде, чем отбросила эту мысль.
После рождения второго ребёнка женщина с базы без какой -либо психологической подготовки или навыков социальной работы еженедельно звонила мне, чтобы спросить и здоровье малыша и его безопасности. Когда я потребовала, чтобы она это прекратила, она отказалась, сказав мне, что именно тот командир приказал ей проверять каждую маму с новорождённым в семьях под его командованием во время развёртывания. Я получаю электронные письма заглавными буквами с истерической пунктуацией от этой женщины с предупреждением всем жёнам не подвергать опасности национальную безопасность, разговаривая с кем-либо о передвижении подлодок ли, если уж на то пошло, писать что-либо своим супругам, что могло бы оказаться «огорчительным», даже подробности о болезни кого-то из членов семьи. Мне постоянно напоминалось, что США ведут войну с террором и наши индивидуальные проблемы никогда не должны этому мешать.
Да и между развёртываниями тоже нелегко. Кажется, что куда бы я ни пошла, я вижу остракизм, а не поддержку. Например, вскоре после рождения ребёнка я консультировалась у психотерапевта относительно помощи при послеродовой депрессии. Он был всего лишь психотерапевт в 30 милях от нашего городка, который принимал военную медицинскую страховку. При первой встрече он попросил меня подписать бумагу, позволяющую ему право решать, направить ли меня в психиатрическую больницу «поскольку жёны военных часто становятся психами во время развёртываний». Я решила держаться, только снова его не видеть.
И я пыталась помнить, что мои проблемы не много добавляют, учитывая истинную цену тамошней войны. Для начала не стоит проводить какое-либо сравнение между образованной, белой семьей миленниалов здесь и теми, кто непосредственно платит цену войны, вроде ветеранов боевых действий или, помимо всего прочего, мирных жителей в Афганистане, Ираке и других зонах боевых действий Америки. Как продемонстрировала мой соредактор Катерина Лутц и многие другие, боевые действия и домашний фронт связаны совершенно неожиданно.
Если вы провели 18 лет ведя войны, вы сильно недооценили, как за это расплачиваться, если вы берётесь за эти войны, не рассматривая альтернативы вроде дипломатии, если вы считаете, что социальная поддержка войн страны и тех, кто сражается в них, придёт со стороны семей военных с патриархальными идеалами белых 1950-х, и если вы представляете, что враг — терроризм — может быть повсюду и в любое время, то вы уже ведёте бой, в котором невозможно победить, и морально травмирующий всех вовлечённых.
Я, очевидно, не могу говорить о том, что люди из групп в стране более уязвимой, чем моя, думают о наших бесконечных войнах и их стоимости, но я предполагаю, что, по крайней мере, некоторые из них чувствуют связь с теми в зонах военных действий гораздо более глубоко чем я, независимо от того, как сильно я стараюсь. Я никогда не забуду нашего соседа, американского ветеринара мексиканского происхождения, побывавшего во Вьетнаме, которого я найду курящим на нашей улице, когда закончу свои ежедневные пробежки. Однажды вечером, когда мы болтали, он сказал мне, что больше всего его преследует то, сколько сельских, бедных вьетнамцев, на которых он стрелял, больше похоже на него, чем большинство американских офицеров в его подразделении. «Они были так же сильны, как и я, а я их убивал», — вдруг сказал он со слезами на глазах. Среди ветеранов он не одинок в ощущении близости к тем, кто на другой стороне.
О свидетельствах
Когда в 2011 году Катерина Лутц, Нета Крауфорд и я основали проект «Цена войны» в Университете Брауна, мы внимательно присматривались в тем видам публичных оценок, которые хотели перевернуть. Для начала мы хотели показать, что вопреки заявленным администрацией Буша основаниям для вторжения в Афганистан и затем Ирак, Вашингтон не защитил права человека — ни безопасность, ни свободу, ни, если уж на то пошло, свободу слова — и не принес «демократию» в те далёкие земли. Наоборот, эти страны увидели резкий рост насилия на основании гендерной принадлежности и уничтожение главной базовой защищённости, что привело ко всему последующему от коллапса дородовой помощи до убийств мирных жителей и похищений журналистов, сотрудников гуманитарных организаций, учёных.
Мы хотели выйти за рамки центра внимания Пентагона на гибели американских солдат и сконцентрировать внимание на гибели десятков тысяч афганских и иракских военных, а особенно на резко растущее число смертей мирных жителей тех далёких земель. И, конечно, мы хотели показать, что наши мрачные войны не следует описывать в стерильных терминах, вроде обычного представления семей, обнимающих улыбающегося военнослужащего при возвращении или столь знакомых фотографий аккуратных гробов с флагом, которые выносят из самолета военнослужащие в форме под печальными взглядами жён (обычно белых женщин и отнюдь не инвалидов).
Мы знали, что не в этом суть продолжающейся американской войны с террором. Мои коллеги и я хотели, чтобы люди в нашей стране обратили внимание на ошеломляющий уровень смертей и травм, которые со временем только нарастали, на всё более деформирующиеся способы, какими все стороны научились убивать и калечить, и на долгосрочном психологическом влиянии нелёгкого разделения семей.
Наставник-врач когда-то учил меня, что когда мы работаем с ветеранами с посттравматическим стрессом, мне следует, как он выразился «попросить их начать свою историю чуть раньше, чем по их мнению она началась, и продолжать после того, как по их мнению она закончилась». Мои коллеги и я хотели сделать именно так, когда речь идёт о наших войнах, сконцентрировав внимание не на очевидных достойных новостей фотографиях, которые взывают к американской душе, а на незаметном контексте в том, где были сделаны эти фотографии. Это лучший способ, какой я смогла придумать, чтобы описать цель нашей новой книги (и нашей будущей работы). Никто из нас не должен прекращать пытаться перенести внимание таким образом, по крайней мере до тех пор, пока история войн Америки не прекратится — и даже не тогда, учитывая как долго цена войны, вероятно, будет играть свою роль.
Однажды солнечным днем в мае 2011 года, когда Катерина Лутц и я сидели в её кабинете в отделе Университета Брауна, проглядывая образы в СМИ для первоначального запуска веб-сайта «Цена войны», мы случайно нашли видео кричащего маленького иракского ребёнка с открытыми ожогами, покрывавшими его лицо и тело, родственница держала его на руках, они торопились пройти через толпу. Вдали были слышны выстрелы и взрывы. Что было до, после, вкруг места, где это происходило, использованное оружие, даже кто с кем сражался — из клипа ничего не было понятно.
Многие годы образ и плач того ребёнка меня преследовали. Кто он был? Попал ли в больницу? Была ли там вообще больница? Смог ли он ходить в школу или играть снова? Кто была та женщина и какова была её жизнь до американского вторжения в Ирак в 2003-м? Какова её жизнь сейчас? Какая помощь ей доступна? Жива ли она?
Я думаю об это кадре, когда просыпаюсь ночью, когда слушаю, как пациенты описывают крики детей в зонах военных действий, когда слышу, как мои собственные дети кричат во время историки. Это как кошмарное эхо, которое заставляет меня продолжать работать, поскольку все мы, вне зависимости от того, где находимся, должны быть свидетелями цены войны до тех пор, пока кто-то во власти не решит положить конец страданиям.