Мораль и право в одном флаконе: китайские пропорции

В 2019 году Китай будет отмечать 70-летие образования Китайской народной республики, в то же время 2019 год - это год 30-летия событий на площади Тянаньмынь. Стремительно рвущийся в будущее Китай, не забывает о своих многовековых традициях.

История сознательно конструируемого уголовного права началась в Китае с попыток создать нового человека.

То было время, когда архаичное государство Чжоу вступило в пору затяжного системного кризиса. В частности, он выразился в том, что местные элиты, знатные кланы, стали ненадёжными опорами правителей княжеств, на которые фактически распалась страна. В известном трактате «Книга правителя области Шан» (IV в. до н. э.), прямо заявлено:

«…Если правитель может благодаря [законам] принести пользу народу, то он не следует ли (т. е. традиционным нормам морали)».

Дело в том, что ли оформляли в первую очередь внутрисемейную иерархию, обязанности старших и младших членов большой семьи по отношению друг к другу — а именно эти-то связи и стремились разрушить первые законодатели.

Поведение, нужное и выгодное государству, то есть его властному центру, объявлялось общественно полезным, поощряемым, одобряемым, а поведение, ориентированное на традиционную систему ценностей — эгоистичным, антиобщественным и потому частенько наказуемым. Человек должен был быть вынут из всех иных систем связей, кроме системы государственного подчинения, оставлен с государством один на один.

Как тут не вспомнить:

«Мы творим новое право и новые этические нормы!..»,

- говорил на заре советской власти тогдашний бессменный верховный обвинитель Крыленко.

«Право есть то, что идёт во благо немецкому народу!»,

- говорил в 1936 году президент «народного трибунала» третьего рейха Фрейслер.

Поверхностные, формальные исторические аналогии обманчивы, но можно, пожалуй, сказать, что в традиционных и диктаторских, идеократических обществах всякий социальный форсаж, с какой бы целью он ни предпринимался властной группировкой, одной из своих непременных составляющих имеет атаку на мораль, причём атака эта громогласно преподносится как нравственный прогресс. Кстати сказать, именно так в 80-х годах прошлого века нам прививали асоциальность глашатаи перестройки, на все лады повторяя знаменитый тезис «Что не запрещено законом, то можно» — как будто моральных оценок и моральных запретов не существует вовсе. Только при демократии социальный форсаж осуществляется без громких заявлений, а мораль разрушается чисто экономическими методиками, у которых закон втихомолку идёт на поводу.

В древнем Китае форсированное развитие, осуществляемое с помощью насильственно внедряемых новых поведенческих стереотипов, относительно быстро показало свою неэффективность. Империя Цинь (221—207 гг. до н. э.) сумела покорить всех соперников и объединить распавшийся на княжества Китай. Однако страх уголовных наказаний за антигосударственное поведение оказался фактором, ещё менее сдерживающим социальный эгоизм и политическое приспособленчество, нежели традиционная мораль. Империя стремительно распалась, превратившись в поле битвы всех против всех.

Этот урок был усвоен, и в дальнейшем уголовное право в Китае на протяжении всего имперского периода наоборот, стояло в полной боевой готовности на страже семейных ценностей.

Например, на заре писаного права поощрялось доносительство, в том числе и в первую очередь — на родственников. Но примерно в то же время Конфуций (вернее, составленный его учениками трактат «Беседы и суждения») утверждал:

«Сыновья покрывают проступки отцов, а отцы покрывают проступки сыновей. Вот в чем заключается прямота».

И в дальнейшем уголовное право придерживалось именно конфуцианского принципа прямоты. Основы порождённого этой нравственной формулой правового механизма сянжунъинь («взаимное укрывательство») изложены в уголовном кодексе династии Тан (618—907 гг.). Кодекс предоставлял невозбранную возможность родственникам любой степени родственной близости, живущим в одном доме и ведущим одно хозяйство, а также пусть и живущим отдельными хозяйствами родственникам трёх наиболее близких степеней родства (то есть тем, по которым следовало носить траур 9 месяцев, год или 3 года), при совершении кем-либо из них уголовных преступлений (за исключением прямо антигосударственных) укрывать друг друга.

Более того, именно за донос на родственника грозило уголовное наказание — и поэтому, стало быть, о «праве» укрывать родственника и речи нет; это было просто нормативным поведением. За донос на кого-либо из родителей или родителей отца доносчик наказывался удавлением. Донос на старшего родственника, по которому следовало носить годичный траур, карался 2 годами каторги.

Стремление осуществлять основополагающую моральную норму на практике в сложных коллизиях приводило к возникновению весьма причудливых правовых норм. Мало того, что входящим в круг сянжунъинь с неким преступником людям вменялось практически в обязанность укрыть его, если он совершил преступление. Они вдобавок не привлекались к ответственности за укрывательство совершенно постороннего им человека, если он являлся подельником их провинившегося родственника. Ведь непредоставление ему убежища являлось опосредованной формой запрещённого законом доноса на родственника, поскольку задержание подельника могло привести к задержанию родственника, подельнику-то никакие основанные на родстве моральные обязательства не запрещали выдать сообщника на первом же допросе.

На страже семейной иерархии стояла система норм, предписывавших наказания на нанесение физического ущерба. Скажем, за нанесение нетравматичных побоев в драке между посторонними людьми полагалось 40 ударов лёгкими палками. За нанесение нетравматичных побоев старшему брату давали 2,5 года каторги. За нанесение нетравматичных побоев отцу, матери либо деду или бабке по мужской линии полагалось обезглавливание. Нанесение побоев сыну или внуку вообще не подлежало наказанию. Лишь если побои были таковы, что привели к смерти, перестаравшийся при осуществлении воспитательного процесса отец или дед по мужской линии подлежал наказанию 1,5 годами каторги.

Но зато при совместном совершении преступных действий несколькими членами одной семьи наказанию подлежали только старшие. Вообще говоря, если преступление было групповым, главарём признавали того, кто подал мысль к совершению преступного деяния. Он получал наказание, предусмотренное соответствующей статьёй уголовного кодекса, а его сообщники — на 1 степень более лёгкое. Однако если преступление было совершено вместе с дедом по мужской линии, или с отцом, или со старшим либо младшим братьями отца, или с сыном, или с внуком по мужской линии, или с братом, или с племянником по мужской линии, ответственности подлежали исключительно старшие родственники. Младших вообще не привлекали к суду и не наказывали. Ведь, по сути дела, у младшего, когда старший вовлекал его в преступные действия, не было личного выбора — сыновняя почтительность обязывала его подчиняться. Закон учитывал это и уважал.

Откуда же такая толерантность к семейным связям, семейной иерархии, семейным моральным обязательствам?

Китайские теоретики очень рано поняли, что именно семейные привязанности и обязанности действительно впитываются людьми буквально с молоком матери. В семье, и только в семье воспитывается добросовестная социальность, больше её взять фактически неоткуда.

В классическом конфуцианском сочинении «Канон сыновней почтительности» говорится

«Сыновняя почтительность, с какой совершенный муж служит своим родителям, может быть в качестве преданности распространена на правителя; почтение, с каким он служит старшим братьям, может быть в качестве послушания распространено на старших».

Этот памятник также традиционно считается записью поучений Конфуция и был создан едва ли не за тысячу лет до воцарения династии Тан, в IV-II вв. до н.э. Постоянство преемственности идей и их реализаций в китайской истории поражает. Танский уголовный кодекс, в частности, довёл тезис об изоморфизме старших братьев и начальства среднего звена до практического совершенства.

Например, если посмотреть степени ужесточения наказаний за нанесение побоев и травм старшим в семье и старшим в обществе, прямое начальство полностью уподоблено боковым старшим.

Императорские эмиссары, прибывшие в провинцию, а также прямое начальство административных единиц или учреждений, в которых работали или проживали те, кто нанёс этим лицам побои, по степени ужесточения наказаний приравнивались к таким родственникам, как братья отца.

В среднем в случаях физического насилия чиновники оказывались аналогичны старшим родственникам собственного поколения разных степеней родства, в основном — двоюродным старшим братьям, а в некоторых особо острых ситуациях — собственным старшим братьям (за драку с собственным старшим братом, естественно, наказывали строже, чем за драку с двоюродным).

Если некое преступное действие совершалось совместно простолюдином и администратором, в чью сферу ответственности данный простолюдин входил, то даже если инициатором и разработчиком плана был простолюдин, главарём признавали чиновника. Простолюдин, в отличие от внутрисемейной версии аналогичной правовой нормы, не освобождался от наказания полностью; всё-таки уезд или контора — не семья. Но все же простолюдин не мог оказаться никем, кроме как соучастником, и получал наказание, уменьшенное по сравнению с главарём, то есть чиновником. Можно сказать и так, что простолюдин в компании с начальником не мог претендовать на роль главаря, даже если по сути он им являлся.

Начальники провинциальных единиц различного уровня — уездов и округов, несли ответственность за проступки подведомственных лиц и в других отношениях. Если в уезде совершалось хищение, начальник уезда подлежал наказанию 30 ударами лёгкими палками, если убийство или грабёж — 40 ударами, хотя и не знал о готовящемся безобразии, и не участвовал в нём. Если преступлений за подотчётный период оказывалось 4, начальника наказывали уже 40 или 50 ударами лёгкими палками, и так далее. Рост наказания ограничивался 2,5 годами каторги.

Так уголовно-правовыми методами государство старалось превратить себя в большую семью всех своих подданных, насквозь иерархичную, но именно поэтому взаимодополняющую для каждого, и максимально задействовать внутрисемейную этику для общесоциального цементирования. Уголовное право государства одновременно оберегало внутрисемейную мораль от деформаций внутри семьи и распространяло её на внешний по отношению к семьям социум. Внутренней мир человека закону не доступен и не подвластен. Но китайские законодатели старались вычленять мелкие поведенческие сбои, свидетельствующие о том, что с системой ценностей данного индивида в целом что-то не в порядке, и карали именно за конкретику, как бы обрубая щупальца невидимому и недосягаемому монстру, до которого не добраться иначе, как через его внешние проявления.

Конечно, буква закона — это одно, а эффективность правоприменения — совсем иное. Она в весьма малой степени зависит от изощрённости законов, и в куда большей — от общей моральной и социально-политической обстановки. Раздел «Описание уголовного законодательства» «Старой истории Тан» даёт немало пищи для размышлений на эту тему.

Например, в начале династии, когда держава и власть были на подъёме, жизнь населения улучшалась, а преступность, как всегда в таких ситуациях, шла на убыль, моральный и деловой уровень государственного аппарата достигали пиковых показателей. В это время доходило до того, что сам император облегчал участь тех, кто мог оказаться казнён смертью за словесное соучастие в государственной измене.

«Тай-цзун, просматривая списки заключённых, был опечален тем, что [виновный] подвергнется смерти, и растрогался до глубины души. …Поскольку нарушение закона, состоящее в [произнесении] злобных слов, не способно нанести вред, то обстоятельства легки, так что братья [изменника] могут быть избавлены от смерти, а подвергнуться ссылке и только».

Или — это уже при преемнике Тай-цзуна:

«Гао-цзун, взойдя на престол, относился с почтением к старым порядкам [введённым его предшественником]…, и заботился об осторожности в применении казней. Как-то он спросил начальника юридического управления Тан Линя о количестве находящихся в тюрьмах арестантов. Тан Линь ответил: «Налицо немногим более пятидесяти заключённых, и только двое подлежат смерти». Император обрадовался малому числу заключённых, и просиял челом».

Можно сказать, что «дней Александровых прекрасное начало» (Пушкин) длилось в танском государстве в течение по меньшей мере полутора долгих царствований. Потом, как обычно бывает, когда титаническими усилиями и ухищрениями государственнической элиты благополучие и безопасность оказываются достигнуты, правящий класс раскалывается на группировки, которые принимаются перетягивать достигнутый результат одна у другой в своё частное пользование. И это сразу сказывается на правоприменении.

Вот что говорится о царствовании узурпаторши У-хоу.

«[Императрица У] Цзэ-тянь была сурова в применении наказаний. После мятежа Сюй Цзин-е и армейских возмущений в Юй и Бо она стала бояться непостоянства людских сердец и хотела грозной силой подчинить Поднебесную. Мало-помалу она стала выдвигать жестоких чиновников, настойчиво приказывала судить по всей строгости и доводить судебные дела до наказаний».

И в таких условиях, разумеется, началась кровавая каша.

«…Поступил секретный доклад о том, что ссыльные в Линнани возымели тайное намерение совершить измену, и тогда послали … Вань Го-цзюня … незамедлительно провести следствие, а если будут обнаружены признаки измены, обезглавить [виновных]. Го-цзюнь, прибыв в Гуанчжоу, отовсюду призвал и собрал ссыльных, оттеснил их к берегу и всех перебил. Более трёхсот человек единовременно лишились жизни. А уж затем он правдами и неправдами добился [подтверждения] наличия измены».

Или:

«Всякий раз, когда появлялся Высочайший указ о помиловании имеющихся арестантов, Цзюнь-чэнь обязательно сначала посылал в тюрьму солдат, которые убивали всех, чьи вины были тяжелы, а уже затем объявлял [повеление]».

При этом, разумеется, высокоморальных и гуманных законов, сформулированных в уголовном кодексе, никто не отменял.

Это выглядит как жестокое глумление, но имеет и положительную сторону. При нормализации обстановки к соблюдению законности очень легко вернуться, это происходит почти автоматически и вдобавок одобряется населением как простое возвращение к нормальной жизни, а не очередное нововведение, от которого неизвестно ещё, чего ждать.

Право всегда формирует идеал, который недостижим, но стремление к которому составляет единственную альтернативу жестокому хаосу. То насколько морален закон, ещё не определяет уровень моральности общества, но соответствующий требованиям морали закон задаёт поведенческие и управленческие ориентиры в те судьбоносные периоды, когда общество начинает приходить в себя после очередного угара и вспоминает о самосохранении. Представляется весьма вероятным, что беспрецедентно долгое и устойчивое существование китайской цивилизации — как, впрочем, и её консерватизм — одной из причин имеет морализаторскую доминанту уголовного закона.

Китай — поразительный исторический эксперимент, демонстрирующий как степень эффективности уголовно-правовой поддержки морали, так и границы возможностей такой методики.

Вячеслав Рыбаков . Доктор исторических наук. Ведущий научный сотрудник Санкт-Петербургского Института восточных рукописей РАН, специалист по средневековому Китаю