Нет другого такого места, где граждане настольковооружены, нет другой такой страны, чьи вооружённые политики (поддерживаемые целиком и полностью Национальной Стрелковой Ассоциацией) настолько изощрённо пользуются софистикой, когда речь идет об объяснении, почему всё это не может быть более нормальным в «свободной» земле. (Сатирическая публикация в Onion в 2014 году идеально уловила дух момента, выйдя с заголовком: «Нет никакого способа это предотвратить», — говорит единственная нация, где это регулярно происходит»).

К сожалению, как совершенно очевидно из реакции на массовое убийство в Паркленде, Флорида, наши дети не чувствуют себя настолько «свободными», поскольку в школах они проходят мрачные учения по строгой изоляции. Мой внук пяти с половиной лет недавно пришёл как раз после таких учений и спросил маму: «Почему злые собаки пытаются вломиться в мою школу?». Ладно хоть он пока не уловил все подробности, но вскоре поймёт, забившись в угол какого-нибудь тёмного класса. Это ж такой ад, ходить в школу.

Конечно, был и эквивалент в моём детстве в 1950-х — навыки «упасть и спрятаться», в которых мы, школьники, регулярно принимали участие, они проводились в классах, а снаружи выли учебные сирены, предупреждая о ядерном апокалипсисе. Как вы можете себе представить, в то время это очень пугало, пусть даже и не так, как сегодня. Насколько мы, дети, могли понять мысль о ядерном нападении, мы знали по крайней мере, что эти советские ракеты не были нацелены специально на нашу школу и не предназначались для убийства именно нас, они были нацелены на всё, на массовое убийство всех и каждого. Они ужасали, но были странным образом безликими.

В промежуточные годы в смысле школы смерть стала намного более личным делом. Неудивительно, что под воздействием вдохновлённых и вдохновляющих учащихся старших классов, которые побывали на линии огня или страха, что такое случится, кое-что стало действительно происходить в стране, когда речь идёт об оружии — изменение общественного мнения, растущий бойкот бизнесом Национальной Стрелковой Ассоциации, ряд магазинов спортивных товаров, которые больше не продаютполуавтоматическое оружие военного образца, вроде того, что Николас Круз пронёс в школу Марджори Стоунмен Дуглас, и даже немногие политики  начинают переосмысливать свою позицию относительно американской культуры оружия. В этом контексте давайте позволим учителю старших классов Белль Чеслер провести вас по всеамериканской галерее стрельбы в школах нашего времени и привлечь ваше внимание к тому, что взрослые думают о характере американской жизни, запертые в темноте вместе со своими студентами.

Том.

* * *

 «Неудивительно для любого, кто его знал, слышать, что он и был стрелком».

— Эмма Гонзалес, старший преподаватель, школа Марджори Стоунмен Дуглас.

За три прошедшие недели пылкие голоса и непреклонные требования студентов старших классов школы Марджори Стоунмен Дуглас вызвали резонанс в социальных СМИ и в стенах большой школы в предместье, где я преподаю изобразительное искусство. Группа старших девочек, побуждаемых к действию ужасами массового убийства в Парклэнде и поощряемых просмотром видео протестующих студентов, организовала свою забастовку. Хотя было необычно холодно, снежный день в нашей части Орегона, сотни студентов вышли из нашей школы, что для многих из них было первым актом гражданского неповиновения. Я расположилась почти в самом конце толпы, слушая, как они выкрикивали требование более безопасных школ и прекращения страха в классах. Стоя на обледеневшем тротуаре, я переживала волны противоречивых эмоций. Будучи глубоко горда ими за то, что они подняли голос и настаивают на том, чтобы быть услышанными, я была вынуждена увидеть резкую и грубую реальность: ни мои студенты, ни я сама не чувствовали себя в безопасности в нашей школе.

Я всё ещё помню холодное декабрьское утро в 2012 году, когда впервые услышала о массовом убийстве в начальной школе Сэнди Хук в Ньютоне, Коннектикут. Коллега подошла к моему столу, по её лицу текли слезы. Затем она рассказала жуткие подробности стрельбы: классная комната первоклашек и их учителя, убитые в казалось бы очередной обычный школьный день.

В то время моя дочка ещё не ходила в школу. На тех школьных кадрах, которые начали появляться в СМИ с первоклашками Сэнди Хук, у которых частично не было молочных зубов, я видела её лицо. Я начала думать о её будущем в таком мире, и оно выглядело мрачно. С того момента я терпеть не могла читать истории о том, что обнаружилось в стенах тех школ, и потому стала избегать пылких, страдальческих речей отважных родителей и учителей этих бесчувственно убитых детей. Ударило слишком близко ко мне. Это был ужас на уровне, которые я ранее считала невообразимым, да ещё это в школе, ничем не отличающейся от моей. Наивно, но я считала, что ситуация должна измениться, что никто не мог смотреть на этих крошечных людей и бесчувственно защищать статус-кво. Как я ошибалась. И как все мы знаем, стрельба продолжается.

Итак, что было такого в убийстве в Паркленде, что переполнило чашу терпения? Почему этого не произошло после Коламбина или Ньютауна? Эти вопросы в числе тех, что мы, учителя, стали недавно задавать в моей школе. Возможно, что нами двигало в тот момент, так это страх кажущейся неизбежности, не если, а когда. Будучи учителями мы вынуждены задумываться: когда наступит наш черёд? Когда мы перекроем двери, будем бороться, бежать или прятаться? Когда отчаяние примет вид подростка с оружием, и наша школа превратится в стрелковый тир для душевнобольного?

На данный момент мы проводим учения со строгой изоляцией уже многие годы. Мы запираем и блокируем двери, затем сбиваемся в кучу на полу в самом темном углу класса, 36 подростков и один взрослый, пытаясь вести себя как можно тише. Ни телефонов, ни разговоров, ни движения. Мы ждём треска открытой двери, кто-то вскрикивает, и всё кончается. Всё в порядке.

Мы включаем свет, вытягиваем закоченевшие руки и ноги и возвращаемся на свои места. Я шучу, пытаюсь немного поднять настроение и успокоить класс. Один мрачный эффект этих учений и процедур в том, что это нормализует угрозу настолько отвратительно, настолько ненормально, что сложно это принять. По сути, мы снизили чувствительность всего школьного сообщества до истинного ужаса, который мы разыгрываем снова и снова — борьбы за свои жизни. Мы ожидаем, что обыденность учебы снова вернётся, когда вернётся свет, в надежде, что студенты поймут серьёзность учений, но не  впитают страх. Этого не хочет никто из нас. Когда мои студенты озвучивают опасения, им присущие, в том тёмном классе, когда они дают возможность отчаянию выйти на свет божий, мы вынуждены противостоять искаженной реальности того, что мы делаем.

В начале семестра я предложила свои студентам опросник об их жизни. Один из них ответил на вопрос «что действительно вызывает у вас напряжённость?» написав, «что действительно вызывает напряжённость, так это то, что я могу умереть в этом здании».

Я не имею понятия, как ответить, поскольку, честно говоря, я сама чувствую то же самое. Как я могу передать, что чувствую, идя каждое утро на рабочее место, думая, не сегодня ли мне придется умереть? Как я могу объяснить дрожь, которую я ощущаю, когда мне приходится противостоять тому студенту — кто даёт тревожащие рисунки, не улыбается и не взаимодействует с коллегами, чьи родители не отвечают на мои письма  звонки — и сказать ему, что ему необходимо снизить уровень насилия в своих работах?. Как я могу осмелиться поделиться своими глубокими опасениями, что этот ребёнок позже придёт ко мне, вооружившись и готовым к отмщению?

Как я могу выразить шквал эмоций, которые я ощущаю, когда скрываюсь в темноте вместе со своими студентами, думая о том, что от нас всех потребуется, чтобы выбраться из здания живыми в реальной ситуации? И как я стану думать о худшем из возможных сценариев, что шестнадцатилетний подросток, съёжившийся рядом со мной в темноте — следующий школьный стрелок? В разросшейся паранойе моего класса, мои учащиеся теперь стали подозреваемыми.

Учителя, как мученики?

Я представляю себе, что каждый новый учитель начинает работу с какой-то мыслью в глубине своего сознания о торжествующем учителе, который приводит разношёрстную группу студентов к отличной успеваемости. Эта фантастическая мечта зачастую с годами уходит. Если вы действительно собираетесь выжить в системе, придётся перетерпеть долгое время, от определённых иллюзий придётся избавиться. Почти треть всех новых учителей бросает это к третьему году, когда проблемы профессии — долгие часы, постоянное планирование, нескончаемые аттестации и тревоги о соответствии интеллектуальным и эмоциональным нуждам наших студентов — начинают казаться невыносимыми.

В первые годы моей работы широта психологической задачи обеспечения благополучия моих учащихся и ползучее осознание, что я никогда не смогу полностью поддержать и знать всех их могли довести меня до слёз. Поездка домой во второй половине дня зачастую воспринималась, как психотерапия, только без психотерапевта. Я обыгрывала каждую упущенную возможность, каждую внутреннюю проблему, а затем плакала. Я знала, несмотря на то, чему меня учили верить, что грубая реальность ситуации состояла в том, что я не могла поддержать всех своих студентов. Частью преподавания всегда будет неудачей: неудача с контактом, неудача с вниманием, неудача при обращении к различным особым нуждам каждого из студентов. Это была игра с набором очков, и я всегда проигрывала, и вот эту правду мне пришлось осознать, чтобы стать более эффективным преподавателем.

Тем не менее, архетип учителя-мученика, который трудится по ночам, жертвуя личной жизнью ради того, чтобы полностью сконцентрировать внимание на студентах, это то, что мы воспринимали, как культуру. Мы рассказываем, что учителя — это супермены, способные обратить всё вспять, излечить любую боль и справиться с проблемами нашего общества полной концентрированностью, настойчивостью и заботой. Если я больше буду себя этому посвящать, тратить больше часов своего времени и воплощать улучшенную программу, то в итоге я всех их спасу. Быть таким мучеником — знак почёта в смой школе, символ того, кто справляется лучше всех. Я могу только задумываться — неужели чье-то мученичество подставиться под пулю ради своих студентов не крайняя степень такого архетипа? Разве не это теперь, после Паркленда, от нас требуется?

Уникальный американский миф об учителе, который обеспечивает спасение каждому студенту — вот что приписывается учителям в Паркленде, которые своими телами закрывали учащихся от пуль, чтобы спасти их жизни. И хотя я благоговею перед их отвагой, я все же хочу задать вопрос о мотивации,  стоящей за теми — включая президента США — кто делает из них кумиров.

Возможно, оценивать учителей, как героев — просто ещё один способ продолжения отказывать чествовать и уважать профессию так, как это действительно имеет значение. По правде говоря, этим учителям никогда не пришлось спасать учащихся ценой своей жизни. Это не их работа. Мы не воины, мы учителя. Мы не герои, мы учителя.

Когда мечты рушатся

Прошлый год преподавания оказался наиболее напряжённым. Не только из-за предметов, которые я преподавала, количества учащихся в классе или загруженности работой, а из-за нарастания напряжённости, которую я чувствовала у студентов. Наши дети сейчас, как канарейки в нашей американской угольной шахте (этот образ приобрел новое значение в эру Трампа). Когда я спрашиваю их о психическом здоровье, меня всегда  поражает  одно — сколько из них признает депрессию и тревогу. Они постоянно утомлены и напряжены. Очень многие выражают нарастание отчаяния относительно своего будущего. И как мне с этим спорить? Когда вы сжались в комок в углу тёмного класса, готовясь к собственной смерти, трудно ощущать, что есть надежда на далёкое будущее.

Я больше не мечтаю наивно о том, чтобы изменить жизнь каждого из моих студентов. Мои цели стали более узкими: чтобы дети вкладывали силы в учебу, быть их сторонником, прислушиваться к ним, создавать подходящую программу, превращать класс в живое и яркое место. В каждом отдельном семестре я ставлю приоритетом быстро выучить имена более, чем двухсот студентов, общаться с ними как можно чаще и пытаться откликаться на все их уникальные и сложные индивидуальные нужды.

Я пытаюсь вложить дополнительную энергию и внимание в работу с более обособленными студентами, зная, что белая женщина из среднего класса, какой вероятно они меня воспринимают, является представителем системы, которая усиливает ранее существовавшие слои отчуждённости. Однако я больше не чувствую, что смогу спасти кого-то из них. Я даже не чувствую, что в этом состоит моя работа. Моя работа состоит в том, чтобы предоставить пространство для изучения и самовыражения.

Если я делаю это хорошо, я по крайней мере помогу студентам обрести свой собственный голос. Но поверьте мне, это просто сизифов труд. В конце концов, они всего лишь подростки. Их эмоциональный фон меняется каждую минуту, каждый день. Они приходят в класс с 15 или 18 летним опытом жизни, они продукты развития семьи и общества. Часы, которые я с ними провожу, не важно настолько они оказывают влияние, не могут конкурировать с этой реальностью. Некоторые чувствуют, что их видят и слышат в моем классе, а некоторые вне зависимости от того, что я делаю, кажутся невидимыми, незаметными и потерянными.

Нажать на спусковой крючок

Школа — то место, где подростки получают опыт щедрых обещаний «американской мечты». Мы, учителя, внушаем, что вы можете быть кем угодно, делать что угодно. Упорно учитесь, и тогда вы что-то сделаете в своей жизни, не важно какие проблемы будут на вашем пути. Заводите друзей, найдите себе парня или девушку, и вы подниметесь по социальной лестнице. Найдите свой путь, и свой талант, и мир будет вашим.

Как преподаватели, мы знаем, что нет более страстных и увлечённых людей, чем подростки, занимающиеся тем, что им нравится. Добавьте сюда интенсивность и концентрацию, и вы получите потенциал для истинной педагогической алхимии. Но что, если все обещания, которые мы (и многие другие) вольно или невольно давали, оказались совершенно недостижимы, и эти самые студенты всё больше это понимают? Что, если вы — цветной студент или студент без документов, и «американскую мечту» вам не обещали вообще? Что, если вам нелегко подружиться с кем-то? Что, если эмоциональный стресс оказывается слишком велик, и всё, что олицетворяет школа становится бесконечным напоминанием об этом? Что, если вы, как и само общество, частью которого является школа, становится местом не возможностей, а неудач?

Если подростки чем-то выделяются, так это тем, что прекрасно замечают лицемерие. Дети могут видеть пустые обещания насквозь. И дети, как теперь понимает любой учитель, вероятно, задумываются: что есть для них в этом мире, который мы построили? Какие обиды остались незамеченными, обойдёнными вниманием?

Кого-нибудь удивляет, что самые раздражённые среди них, те, кто чувствует себя полностью преданным нарушенными обещаниями той самой мечты, возвращаются на то место, где по их мнению больше всего пережили неудач, в то учреждение, которое, как обещало им общество, обеспечит им спасение и так явно этого не сделало? Они приносят с собой несостоятельные социальные и семейные отношения, свое осознание, что «американская мечта» никогда не была для них и — все в большем числе случаев — полуавтоматическую винтовку или другое смертоносное оружие. Они обналичивают тот недействительный чек, спуская курок, разрушая эту иллюзию и, возможно, прерывая при этом жизни студентов и учителей.

Выстрел этого ружья это последнее личное действие, которое эти мальчики — а пока это только мальчики — могут совершить. Близорукость и полная концентрация, которые приводят к смерти в наших школах, отражают отчаяние и нигилизм, замеченный у многих из этих стрелков. Это то, что по крайней мере на более низком уровне, должно быть знакомо любому учителя наших дней. Подумайте о безымянной, безликой неудовлетворённости и отчаянии, которые подвигли ребенка взяться за оружие и захотеть только убивать, ведь крушение «американской мечты» замешано на крови.

Дорогая Америка: ты задала мне невыполнимую задачу и осудила меня за то, что я не смогла её выполнить. Теперь ты — или как минимум президент, Национальная Стрелковая Ассоциация и различные политики — уверяют меня, что я могу исправить всё, взяв оружие, стреляя в ответ и таким образом расквитаться с отчаянием. Нет, уж, спасибо: я не хочу брать это ружьё и не могу быть щитом. Ни фигурально, ни физически я не могу спасти своих студентов.

То, что мы спрашиваем с наших детей, наших учителей и наших школ, отличается ото всего, что мы спрашиваем с отдельных лиц или учреждений. Мы жертвуем наших детей на алтарь невыполненных обещаний общества, а затем задумываемся, почему они возвращаются, и возвращаются с оружием в руках.

Об авторе:

Балль Чеслер — преподаватель изобразительного искусства в Бивертоне, Орегон.