ОКО ПЛАНЕТЫ > Статьи о политике > За пределом возможного. Как Америка достигла максимума и что из этого получилось

За пределом возможного. Как Америка достигла максимума и что из этого получилось


9-04-2017, 09:01. Разместил: Редакция ОКО ПЛАНЕТЫ

За пределом возможного

4 апреля 2017

Как Америка достигла максимума и что из этого получилось

Александр Баунов — журналист, публицист, филолог, бывший дипломат. Он является главным редактором Carnegie.ru.


 

Резюме:Коррекция, которую провел американский избиратель, означает, что в мире будет возникать больше пустот, свободных от американского доминирования рубежа веков. России стоит серьезно подумать, чем она собирается заполнять доставшуюся ей часть пустоты.

 

Слова и действия проигравших демократов и победителя Трампа гораздо больше похожи друг на друга, чем принято считать. И те и другие вышли сообщить избирателю о том, что Америка – жертва враждебных зарубежных сил. Значит, дело не в поражении демократов, а в забытом американцами чувстве достижения предела возможностей во внешнем мире.

Мы замечаем, что с середины прошлого года в Соединенных Штатах начали говорить удивительные вещи и никак не могут остановиться. Неожиданным оказалось не только восхождение Трампа, но и реакция на него. Странным выглядит доклад трех разведок, которые сообщают, что российское вмешательство в выборы американского президента – месть Путина за принципиальную позицию Хиллари Клинтон во время российских выборов и протестов зимы-2011/12, зато осторожно высказанные предпочтения Путина в пользу Трампа приводят в качестве доказательства разрушительного вторжения в американскую политическую систему, буквально в одном абзаце иллюстрируя советский анекдот про то, что «армяне лучше, чем грузины». Необыкновенно признание, что сотрудники трех разведок строят свои выводы на критических высказываниях в адрес Хиллари Клинтон лиц, связанных с Кремлем. Не может быть, чтобы американская разведка проглядела, что в кандидатуре Хиллари сомневались люди, критически настроенные к российскому режиму. Поразительными выглядели статьи, где американцы всерьез рассуждали о том, что на их выборах борются прозападные демократические силы и кандидат Москвы, как если бы речь шла о выборах в Грузии или Молдавии. Странно было читать от людей самых прогрессивных убеждений о том, что критиковать одного из госслужащих, главу МИДа, – это подрывать легитимность будущего президента, о вреде неограниченного Интернета, чрезмерной объективности журналистов, подозрительных контактах с иностранцами и о том, что спецслужбы зря обвинять не будут. Удивительно, что признаком патриотизма становится отношение к представителям иностранного государства, и мало ругать Россию – значит быть плохим американцем. Все это мы прошли здесь, у себя, но из Америки это слышать чудно.

Непрезидентское поведение

Я всегда критиковал российскую патриотическую общественность за попытки наперегонки исполнить плач на забрале осажденного Путивля, потому что игра в обиженных злой чужеземной силой ставит Россию в крайне нехарактерное для нее жертвенное положение малой рождающейся нации, чья государственность держится на честном слове, к тому же чужом. 

Поэтому, когда летом появились самые первые статьи о том, что один российский канал, один англоязычный сайт, батальон безвестных наемных комментаторов и пусть опытные, но тоже не всесильные российские спецслужбы не сегодня завтра нанесут смертельный удар американской свободе, превратят демократию в диктатуру, мед в уксус и вино в воду, это с самого начала представлялось мне несколько унизительным для Соединенных Штатов. Зачем тем, кто сам столько раз становился предметом чужого коллективного отрицания (проверенный признак могущества), сплачиваться против кого-то заведомо слабейшего?

В 2010 г. «Викиликс» выбросила десятки тысяч документов американской диппочты, и с Америкой ничего не случилось. США не потеряли ни одного союзника и не приобрели ни одного врага. Никому не пришло тогда в голову рассказывать миру, что это сделала Россия. Наоборот, она числилась среди пострадавших (в депешах было много забавного про ее чиновников и друзей, один Кадыров на свадьбе чего стоит), хотя антиамериканские намерения антиглобалиста Ассанжа были сразу ясны.

Все, что говорят и пишут противники Трампа, представляется обидным для Америки. Чем-то не в ее масштабе. Кремль винил в своих проблемах силу, заведомо более могущественную. Даже коллекционирующему внешние угрозы Владимиру Путину не приходило в голову списывать свои внутренние проблемы на польские спецслужбы, украинские телеканалы и латвийских блогеров, он все-таки переживал из-за вмешательства страны, заведомо более влиятельной.

Нынешняя ситуация отличается какой-то полной, внезапной и прежде не виданной потерей чувства пропорций. Утрата масштаба – это когда за крупным зверем вдруг замечают повадки более мелкого: слон пытается забиться в нору, застревает, смешно оттуда торчит и бьет ушами, потому что у него уши уже не пролезают, хобот едва пролез. Или водитель огромного грузовика вдруг начинает парковаться так, как если бы у него была малолитражка или мотоцикл – перестает чувствовать габариты. Ведь мысль, что царя подменили, процедуры извратили, а избирателя одурачили иностранцы, – не бахвальство самих иностранцев, а идея, исходящая из глубин американской политической мысли.

Мы видим в Америке нечто, с нашей точки зрения, неамериканское. Словно бы произошло усыхание, сжатие какой-то метрической шкалы. Точно так же как Трампа еще во время избирательной кампании обвиняли в "unpresidential behavior”, «непрезидентском поведении», так сейчас мы наблюдаем «непрезидентское поведение» всей Америки. «Непрезидентский» Трамп суетлив, невоздержан на язык, у него взъерошенные волосы и смешные повторы в речи. Невозможно себе представить Буша, который переругивается твитами с ведущими комических шоу. Вроде бы тоже смешной, косноязычный Буш держался совершенно иначе, у него была другая политическая осанка. Но и нынешняя Америка, в том числе критикующая Трампа, привыкнув быть indispensable (незаменимой), теперь выглядит как unpresidential  country. Страна, которая отличалась председательской статью, восседала во главе мирового совета директоров (главная мотивация российской политики последних лет как раз состояла в том, сидим мы за этим столом, не сидим или сидим не на том месте), вдруг повела себя не по-председательски: вскочила, замахала руками, схватилась за голову, начала ерошить волосы, швырнула кепкой в собеседника, а чернильницей в померещившуюся тень черта.

Самый характерный пример непрезидентского поведения Америки – когда она начинает вести себя привычным для малых, рождающихся наций образом, то есть отталкиваться от большого и сильного внешнего зла для укрепления коллективной идентичности. Как словаки в свое время от венгров, венгры от австрийцев, Украина от России и т.д. Вдруг Америке тоже оказался необходим злой чужак. Такого мы не видели в США как минимум со времен сенатора Маккарти. Уход Флинна – не просто холодная война в легкой форме, тут можно говорить о новом маккартизме, когда американцы испугались утраты ядерной монополии и советского спутника в звездном небе над головой.

Другая сторона непредседательского поведения –  интерпретация внутренней политики как продолжения внешней, причем – чужой внешней. В Восточной Европе, отчасти и в самой России, мы привыкли, когда не столько внутри страны борются внутриполитические силы или проекты, сколько сама она является полем столкновения глобальных сил друг с другом. Обычно конструкция такая: страна идет на Запад, но ей мешают. Так часто описывают собственный внутриполитический процесс в Молдавии, Грузии, Армении, Белоруссии, Украине, в конце концов, Прибалтике или Черногории: есть прозападные силы и пророссийский кандидат, пророссийская партия, которых надо победить. Теперь прорваться на Запад пытается сама Америка. Вдруг в самой Америке оказалось, что есть «пророссийские кандидаты» и «прозападные силы», и все должны сплотиться вокруг последних, чтобы последние стали первыми.

Высылка дипломатов и отъем дач в конце 2016 г., на которые Путин ответил снисходительным приглашением на елку, удивительно непохожи на всегдашнюю выдержку, спокойную рассудительность Обамы и не соответствуют масштабу заявленной угрозы в виде подрыва основ американской государственности. Тем более что ее подрывали и раньше – и на прежних выборах у российского руководства бывал свой кандидат, самого Обаму в 2008 г. российские СМИ и чиновники явно предпочитали Маккейну.

И на нынешних выборах разные иностранцы поддерживали разных кандидатов: испанские El Pais и El Mundo, говорящие на одном языке с четвертью американских избирателей, предпочитали Хиллари, а Трампу явно симпатизировал консервативный политический Израиль, влиятельный в другой части электората. Да и вообще аргумент о судьбоносной важности для исхода выборов мнения чиновников иностранного государства, планов иностранных спецслужб и статей в зарубежных СМИ с каждой новой американской статьей на эту тему легитимирует аргумент авторитарных лидеров, что на выборах они борются не с собственными недовольными, а с Америкой. Теперь им сам бог велел. Тем более что лидерам авторитарных государств приходится читать и слышать о себе больше неприятного, чем обычным американским кандидатам.

В страшном-страшном мире

Потеря чувства габаритов отчасти связана с двумя разными языками, на которых говорили истеблишмент и Трамп, и дело тут не в веселом бесстыдстве последнего. Демократы и классические члены Республиканской партии выступали не просто как американцы, а как лидеры глобального истеблишмента и говорили на глобальном языке – в терминах ценностей, которые нужно распространить по всему миру. Они приходили к американскому избирателю и говорили: вот этого хочет Путин, а это будет способствовать развалу Европейского союза. Но огромная часть американских избирателей не мыслит глобально. Избирателю Трампа все равно, чего хочет Путин в своей морозной синей дали. Трамп заговорил с этими людьми на более земном, более локальном языке и выиграл. Однако выяснилось, что проигравшая сторона не хочет спускаться на землю Аризоны и разбить противника на его поле, не хочет оставлять глобального языка, она продолжает объясняться с американцами как субъектами не только международных отношений, но и всеобщей идейной полемики, носителями глобальной ответственности. В ситуации, когда этим языком нужно объяснить свой проигрыш в Аризоне, язык мельчает и превращается в теорию российского заговора против американской демократии, сюжет о российском вмешательстве в дела оклахомского избиркома. Но носители этого языка не видят иронической несоразмерности. Заговорить же языком соразмерных проигрышу понятий им кажется отказом от глобальной миссии. Поэтому на первых пресс-конференциях Трампа большинство вопросов было о подозрительных контактах членов его команды с иностранцами.

Нам кажется, что слова американских интеллектуалов и журналистов – следствие неожиданного поражения демократического кандидата на выборах. А спокойная, насмешливая поза Трампа и его сторонников разительно отличается от поведения демократов. Дело выглядит так, только если смотреть из России. В действительности беспокойны и те и другие.

Действия Хиллари и союзников, с одной стороны, и лагеря Трампа – с другой, гораздо больше похожи друг на друга, чем принято считать. Оба пугают Америку внешней угрозой. И те и другие вышли к американскому избирателю сообщить, что их страна – жертва иностранных козней, что свобода и демократия в одном случае и престиж и экономика – в другом оспорены внешними силами, отечество в опасности, старые правила не подходят для новых трудных времен. У Хиллари и соратников – это Россия и мировой популизм, у Трампа – мусульмане, Китай, Мексика, вообще развивающиеся страны и транснациональные корпорации, которые работают на заграницу в ущерб Америке.

И сторонники Хиллари, и сторонники Трампа пугают избирателя тем, кто еще недавно считался в Америке заведомо более слабым. Где Мексика и где США? Раньше строительство завода Ford в Мексике было свидетельством ответственной силы: сами богатые и даем развиваться бедным – если, конечно, нормально им платим, не загрязняем реки и не используем детский труд. Ну либо доказательством мощи американского бизнеса, который завоевывает новые рынки. Теперь отобрать Ford у Мексики – великая национальная победа. Только что Обама утверждал, что Россия – региональная держава с ВВП меньше испанского, чья экономика порвана в клочки санкциями. Теперь она же – угроза политической системе США, а один-единственный российский госканал, вещающий на английском, может влиять на итоги американских выборов, потому что, как написано в докладе трех спецслужб, у него много подписчиков в YouTube. Беспокойство по поводу распространения влияния в ютьюбе, через блогеров в соцсетях и посредством фальшивых новостей на сайтах стало предметом такой напряженной тревоги, что вот-вот прозвучат слова о блокировке аккаунтов и великом американском файерволе. О контроле за Интернетом уже прозвучали.

То, что говорят сторонники проигравшей партии, помимо их воли подкрепляет то, что утверждают сторонники победившей: надо поднимать страну, униженную иностранцами, компенсировать нанесенный внешними силами ущерб.

Максимальная дальность

Раз сходную тревогу испытывают представители обеих главных партий, раз обе говорят с избирателем о внешней угрозе, значит, дело не только в поражении демократов, а в чем-то еще. Скорее всего, главная причина в том, что пущенная стрела не долетает, Соединенные Штаты достигли максимальной дальности, уперлись в границы собственных возможностей, как Россия в Сирии, и с еще большим трудом, чем она, осознают факт, известный по русской поговорке «выше головы не прыгнешь». России за последние 25 лет приходилось много раз отступать, сдаваться, осознавать свои границы, а для американцев это довольно свежее чувство, здесь не в шутку, а на деле привыкли, что их границы нигде не кончаются.

Впервые за 25 лет Америка не может больше наступать. Отчасти потому, что больше некуда, впереди уже буквально сама Москва. Двадцать пять лет – это почти вдвое дольше, чем Путин. За 25 лет выросло и прожило профессиональную жизнь целое поколение политиков, экспертов, журналистов, которым незнакомо состояние ограниченности внешними препятствиями, предельной дальности, остановленного расширения. Вся их карьера от студенчества до самых зрелых лет построена в этой реальности почти неограниченного могущества, причиной которой объявлена безграничная же правота по формуле «great because good».

Америка не встречает непреодолимых препятствий, потому что она права. Всемогущество и правота слились в единое переживание: потеря всесилия ощущается как катастрофа предназначения, а не как естественное состояние, в котором более или менее спокойно живут буквально все остальные государства. Простая мысль, что можно быть правым, но не быть всесильным, или что можно быть правым в одном и неправым в другом, провалилась куда-то за горизонт сознания.

И вдруг все меняется. Впервые за 25 лет внешнее влияние не только не расширяется, оно остановилось и даже сужается, как впервые сузился Европейский союз. Недолет пущенных стрел, соприкосновение с границей собственной силы, исчерпание максимумов переживается и как провал миссии, и как покушение на правоту и на ценности, и как внутренняя угроза: если перестало получаться вовне, значит, все повалится и внутри, ведь координатные оси внешней силы и внутреннего успеха давно соединились в одну бесконечную прямую.

Между тем все остальные страны более или менее спокойно живут в состоянии отсутствия всемогущества, ограниченной силы и не страдают. То, что было принято американцами за норму, являлось исключением. Ведь и сама Америка находилась весь ХХ век в ситуации неполного всемогущества. Оно наступило одновременно с концом противостояния советской и несоветской системы, среди прочего потому, что победитель почти незаметно для себя проскочил момент окончания противостояния. Он по-прежнему видит на месте России или пустоту (то есть не видит ее в упор), или прямое продолжение Советского Союза, с которым надо бороться так же и по тем же причинам, по которым боролись с СССР.

Победителю труднее заметить внешние перемены (так СССР чуть не до времен перестройки продолжал видеть в ФРГ реваншистскую Германию; впрочем, отчасти это было сознательной манипуляцией), и собственные недостатки. Победителю невыносимо трудно осознать необходимость меняться самому. А зачем? Сталин победил во Второй мировой войне и вернулся к репрессиям. Зачем пересматривать собственное поведение, если оно привело к победе? И если говорить с американскими обывателями, даже с американскими интеллектуалами, многие как бы не заметили ни конца холодной войны, ни той роли, которую в этом сыграла Россия, ни тем более того обстоятельства, что она была в общем-то союзником в этой победе. У них просто не было повода: ведь изнутри Америка по случаю этой победы никак не изменилась.

Победа в холодной войне часто мыслится как освобождение Европы от России, каких-то еще территорий от России, которая просто отступила под ударами внешних сил. При таком понимании естественно предположить, что она готовит контрнаступление, реванш, и главное, что нужно делать – не упустить отвоеванного (освобожденного), а по возможности развить успех: освободить что-то еще. Внутренняя жизнь самой России этой моделью не учитывается.

Имеет место удивительный разрыв между законодателем нормы и всеми остальными, кто живет в ситуации этой нормы. Все остальные государства мира не всемогущи, и только одно исходило из абсолютной достижимости всех поставленных целей. Ни Китай, ни Япония, ни тем более Россия или даже Европейский союз из этого исходить не могли в принципе. Поэтому когда мы говорим об утрате Америкой масштаба, об осознании недостижимости ею всех целей и сопутствующей этому ломке, нужно понимать: страна возвращается к норме, она просто осознает свои границы.

Теперь и Соединенные Штаты, как Россия, Турция, Иран, Китай и все остальные, уперлись в свои границы в Сирии, Ливии, Ираке, Египте, везде. В Сирии что-то начали, бросить начатое жалко, а что делать – не знают. И это «не знаем, что делать» началось задолго до прихода туда России. В США понимают, что придется пройти через период евроскептицизма в Европе, рост которого начался задолго до того, как Россия стала вмешиваться в политическую дискуссию внутри ЕС. Уже почти заброшены попытки упаковать в Евросоюз Турцию, а это была одна из ближних целей. Скорее всего, ждет отступление на Украине – в том смысле, что силы, которые сейчас объявлены единственными демократическими и выбраны в союзники, уступят на выборах более молчаливой и недопредставленной сейчас части населения.

У большинства американских политиков нет, а у американских избирателей есть ощущение, что страна перегрузила себя союзниками, которые постоянно пытаются превратить свою повестку в американскую, свою злобу дня в злобу Соединенных Штатов, инфицировать их своими страхами, создают для Америки конфликты, которые сама она не собиралась себе создавать. Больше того, проводят для американской политики границы и «красные линии», которые сами США не проводили. И в этом смысле Америка давно не всесильна: она давно не может позволить себе того, что встревожит одних, обидит других, расстроит третьих, – и речь не только о молодых демократиях, но и о старых авторитарных режимах, а иногда просто о воюющих группировках.

Практически любой конфликт в мире сейчас превращается в американский, потому что одна из сторон конфликта обязательно пытается объявить себя союзником США, их передовым окопом. Любая проблема в мире касается Америки. Послу любой страны есть о чем поговорить в Вашингтоне. Американские журналисты все время ждут, когда российский избиратель начнет задавать Путину вопросы про Сирию. Почему они не ждут того же самого от собственного избирателя, непонятно.

Коррекция выборами

Между тем избирателю становятся все менее ясными выгоды от повсеместного лидерства. Объяснение, что результатом является освобожденный труд счастливых народов и освобождение женщины Востока, не кажется ему убедительным, потому что где пяти-, а где уже более чем десятилетние труды не привели к заявленному результату, а часто к ровно противоположному.

Когда избирателю что-то неясно, он за это не голосует. Если вся дидактическая мощь американского политического и интеллектуального сообщества, состоящего из уважаемых и знаменитых людей, оказалась слабее твиттера одного девелопера, батальона безымянных комментаторов, работающих по московскому времени, и сомнительной известности телеведущих одного иностранного телеканала, то вопросы надо задать самому этому сообществу.

Мы не знаем пока, наступивший дефицит всемогущества – временное состояние или постоянное, обратимое или нет. Но знаем, что все великие державы, столкнувшись с потерей мирового масштаба, с тем, что им казалось обратным отсчетом, вели себя нервно. Мы знаем это по себе, британцы и французы – по себе. Достижение максимальной дальности вовне может представляться и концом внутреннего развития, ведь за долгое время они совпали.

Однако это не так. Россия не стала жить хуже, когда перестала возглавлять глобальный утопический проект, ровно наоборот. Мир не перестал развиваться технически и гуманитарно после того, как над Великобританией наконец начало заходить солнце. И сама Британия не перестала быть тонко устроенной, передовой, образованной страной, став менее вездесущей, а ее граждане не провалились в нищету. 

Лучшее из зол

Проблема не только в том, что победитель не меняется изнутри в результате победы, он меняется снаружи. Остаться вечным победителем – его задача. Невыносимо тяжело собственными руками создавать себе новые противовесы и ограничители вместо тех, которые были сметены победой. За время, когда Америка была всемогущей, она не создала институтов, которые будут работать без ее участия после того, как это всемогущество кончится. Или хотя бы с ее уменьшенным участием. Там как будто бы даже не рассматривали этот вариант. ООН отодвинули в сторону коалиция доброй воли в Ираке и расширенные толкования резолюций по Ливии и Югославии. Попытки переделать НАТО из организации по борьбе с Россией во что-то другое были вялыми и потерпели неудачу, в том числе потому, что новые восточноевропейские участники хотели оставить все как есть. НАТО или единая Европа с более выраженным участием России могли бы быть такими институтами, но как раз поэтому в этом виде о них никто всерьез не думал.

Когда возникает разговор о «новой Ялте», речь идет не о разделе мира в грубом смысле слова. Сторонников грубого раздела, конечно, тоже хватает. Но разделить мир так, чтобы на границах сфер влияния не было конфликтов, не получится. На этих границах все равно останутся страны и зоны, которые будут переваливаться и перетягиваться в ту или другую сторону, ровно так и точно с теми же последствиями, как это происходит сейчас. Их поделят, а они все равно будут пытаться выпасть, упасть туда или сюда.

Речь о другом. О том, что пока ты самый главный, пока ты все можешь, надо придумать какие-то институты, которые будут работать без тебя. Внести в мировой порядок то самое разделение властей, институциональные ограничения, на которые демократии опираются внутри себя. Но это требует добровольного самоограничения. Страны Западной Европы пошли на него, создавая Евросоюз – но только между собой, внутри Запада. А Соединенные Штаты, внутри себя демократические и укомплектованные разветвленной системой институциональных ограничений, даже не пытались создать нечто подобное во внешнем мире, ровно наоборот.

Вместо того чтобы построить институты, под чье действие они подпадали вместе с другими, США полагались просто на то, что у них есть сила. Америка говорила во внешнем мире примерно то, что мы слышим от президента Путина внутри России: он человек опытный, сильный, знающий, волевой и имеющий поддержку населения, и поэтому уполномочен лично принимать все важнейшие решения. Институты же призваны их оформлять и легитимировать. Что говорят американцы? У нас есть сила, разум, опыт, воля, и лучшая часть мира за нас. И никаких институтов, которые бы работали без их участия, с их уменьшенным участием они не стали придумывать. Нет процедур, которые подтверждали бы американский мандат, а те, что есть, отбрасываются, когда входят в противоречие с пониманием Америкой своего мандата. 

В международных делах даже близко не работает постулат «скажи, кто твой друг, и я скажу, кто ты». Правило «демократии дружат только с демократиями» тоже не срабатывает: союзниками Запада могут выступать крайне авторитарные режимы, а менее авторитарные рассматриваться как противники. Современный Запад, будучи внутри себя демократическим, вне то и дело вел себя как автократ. Запад либерален для себя, но во внешней политике, для других, он куда менее либерален. Это одно из фундаментальных противоречий современного мира. 

Таким образом всемогущество Запада было следствием безальтернативности, и США распробовали комфортность такой ситуации, втянулись, оказавшись главным ее выгодоприобретателем, оказались заинтересованы в ее воспроизведении. Биполярный мир был выродившейся, но все-таки альтернативой. Даже эскапизм, сознательный отказ от выбора (давайте создадим Движение неприсоединения), колебания выбирающих – все это создавало какой-то, пусть неполноценный, часто формальный, но все-таки глобальный плюрализм.

Но после того как советская альтернатива исчезла (именно потому, что под конец своего существования реальной альтернативой уже не была), все усилия Запада оказались направлены на то, чтобы больше никогда и нигде не возникла альтернатива американскому лидерству.

Ровно как авторитарный лидер расчищает вокруг себя пространство и делает все, чтобы ему не был снова брошен вызов, американцы повели себя во внешнем мире. Оказавшись в ситуации, когда нет соперника, они принялись делать все, чтобы закрепить такое положение дел. Вскоре выяснилось, что все дыры заткнуть невозможно, все равно приходит кто-то, кто вне системы и бросает вызов: вот «Талибан», вот «Аль-Каида», вот ИГИЛ, вообще исламский экстремизм, потом еще кто-то возникнет. И дело не просто в том, что нет институтов, чтобы простейшим образом договориться с остальными, как это зло вместе победить: определиться, где меньшее из зол, чем можно поступиться и т.д. Необходимость снова и снова порой в одиночку побеждать внесистемное зло кажется американцам менее неприятной, чем опасность своими руками создать системного соперника. Ведь договариваться об институтах, которые функционируют без них, опираются на что-то кроме них, значит редуцировать собственное мировое могущество, создавать альтернативную силу и признать ее правомерной. Одно дело, когда она незаконно вылезла, и мы с ней боремся, – ее все равно в мире никто не признает. И совсем другое – своими руками такую альтернативную силу утвердить. После четверти века безальтернативного могущества этого страшно не хочется. Поэтому Россия в перечнях угроз то и дело либо формально ставится выше ИГИЛ, и уж точно неформально переживается как худшее из двух зол: ведь Россия, в отличие от ИГИЛ, законна. Поэтому так хочется ее «раззаконить» – превратить (используя ее истинные и вымышленные провинности) в такое же несистемное зло, так чтобы телефонный звонок, обед с ее представителем, поездка туда, деловые контакты были заразны для тех, кто на них решится.

Замещение импортом

В Трампе и «Брекзите» видят кризис либерализма, который надо остановить любой ценой. Однако для российского сторонника либеральных ценностей кризис либерального мира выражается не в этом. А в том, что, пытаясь остановить крушение либерального порядка, его защитники импортируют практики, характерные для авторитарных режимов, поддерживая главный тезис той самой пропаганды, с которой борются – о том, что все в мире на самом деле одинаковые, и разница между демократиями и недемократиями – игра словами.

На научных и журналистских конференциях всерьез обсуждается вопрос, не стоит ли в ответ на успехи российской пропагандистской машины запустить свою. Участники не замечают, что сама постановка вопроса является большим успехом тех, кто утверждает, что свободной прессы не существует. Одна за другой выходят статьи, где рассказ о событиях ведется только со слов одной из сторон и на основании исключительно анонимных источников. Приходится слышать или читать, что американская пресса была «слишком объективна» во время избирательной кампании или даже предвзята против Хиллари. Гражданские активисты пытаются давить на компании, которые дают рекламу в «неправильные» СМИ – точно так же, как до них прокремлевская патриотическая молодежь обрушивалась на бизнес, который давал рекламу или пытался финансировать независимые СМИ в России. В постлиберальном трамповском мире, который начался с лета прошлого года, выясняется, что факт контакта с иностранцами или иностранными дипломатами и на Западе может означать, независимо от результата, предательство. Недоверие собственным гражданам, в том числе функционерам, представление о том, что они беззащитны перед уловками коварных иностранцев, а поэтому лучше вообще оградить их от подозрительных контактов, – черта самых авторитарных стран.

Прост механизм появления России в американских делах. Интеллектуал с побережий хотел бы сказать, что дремучий, бескультурный, злобный народ из провинции навязал ему невежественного хама в президенты. Но что-то подсказывает ему, что про собственный народ так говорить нельзя. Это противоречит его же собственным утверждениям. Поэтому он начинает спасаться мыслью, что невежественного президента навязал дремучий, бескультурный, злобный русский народ во главе со своим хамом. Кто-то ведь должен был его выбрать. У нас импортозамещение. А там – замещение импортом. Разрушение либерального консенсуса выразилось не только в том, что в Белом доме сидит президент, который не считается частью этого консенсуса, не считается либералом по своим убеждениям, но и в том, что, борясь с ним, прежние защитники ценностей ведут себя нелиберально, как бы копируя своего внутреннего и внешнего противника. Критики Трампа считают такой образ действий по отношению к нему и России оправданным и полезным исключением, однако он обязательно вернется к ним там, где они не ждут, – хоть в тех же молодых демократиях, которые внимательно следят за происходящим, или в самой России. Свобода, полученная ценой компромиссного, усеченного понятия свободы, сама оказывается компромиссной и усеченной.

Нынешний вызов прогрессу и свободе – далеко не первый в истории. Мир и раньше делился, он всегда делится на более свободную и менее свободную части, и менее свободная всегда применяла угрозы и уловки для того, чтобы оградить себя от внешнего давления, отодвинуть наступление будущего, где не видит себе места. Но реальная опасность для либерального мира наступает не тогда, когда у него есть противники – они есть всегда. А когда, борясь за собственную победу, он готов на, как ему кажется, тактические маневры, связанные с ограничением или избирательным применением провозглашаемых им свобод. Именно так 100 лет назад произошло с русскими революционерами, которые, противостоя отсталому репрессивному царскому режиму, сами не заметили, как под прогрессивными лозунгами скатились к устройству более репрессивному и являющемуся большим противником современности и хранителем архаики, чем прежний, если бы он эволюционировал вместе со всем миром.

Заполнение пустоты

Поразительно, что американцы, живущие внутри демократии, не замечают, как она помогает им скорректировать диспропорции и проявить государственную гибкость. Там, где автократия будет упорствовать, гнуть линию одного несменяемого человека, как правило, не готового признавать ошибок, там, где смена политики равносильна измене родине, коррекция часто проходит через внутреннюю катастрофу. А в демократии у избирателя есть возможность просто забаллотировать непопулярный курс – отложить непонятные ему решения до того момента, когда их хорошо объяснят. Корректировка курса на выборах – признак гибкости и здоровья. Внутренние демократические механизмы в 2016 г. сработали там, где избирателю показалось нужным скорректировать внешнюю перегрузку.

Как ни странно, самой негибкой в этом случае оказалась американская интеллигенция. Не надо гибкости, верните любимый артрит. Рабочий класс получил свое, латентные ксенофобы свое. Но ведь и прагматичный бизнес не испугался: рынки, просев после победы Трампа, давно обогнали тот уровень, с которого упали, и продолжают расти. Вечного роста не бывает, могут последовать слова и поступки, которые спровоцируют задумчивость или отток денег, но паники в мире бизнеса от самого факта прихода Трампа к власти мы не наблюдали, скорее оптимизм.

Самыми большими экспансионистами оказались люди умственного труда, для которых экстенсивное разрастание могущества по методу подсечно-огневого земледелия за 25 лет неоспоримого лидерства США превратилось в доказательство правоты. Именно они увидели в обычной коррекции – один из кандидатов одной из системных партий на выборах побеждает другого кандидата – политическую катастрофу и с большим трудом принимают ее результат. Или по крайней мере внутреннюю логику этого результата. Американское интеллектуальное и связанное с ним политико-бюрократическое сообщество оказалось тем коллективным автократом, который в коррекции курса на выборах увидел чуть ли не измену родине и считает себя, а не избирателя единственным источником правильных решений. 

Это не так удивительно, как кажется. Университетская интеллигенция, разумеется, – важнейшая часть того самого активного меньшинства, которое двигает политику, носитель тонкого слоя культуры и арбитр ценностей. Но она же – самый консервативный слой, существующий в комфортных условиях академических учреждений и советов при власти. Эти люди могут всю жизнь сталкиваться с реальностью, как туристы, – в транспорте, магазине, при получении базовых госуслуг; всю жизнь сохранять взгляды времен своего студенчества и получать деньги за воспроизведение схем, полученных в годы учебы, – по сути, за улучшенные курсовые работы. Именно они проявляют меньше всего гибкости там, где остальное общество гибко среагировало на перенапряжение повсеместного лидерства.

Коррекция, которую провел американский избиратель, означает, что в мире в течение какого-то времени будет возникать больше пустот, свободных от американского доминирования рубежа веков. Будут появляться области, где США придется сотрудничать с другими, и те, где уже не придется. После того как Соединенные Штаты повели себя не по-председательски, американский президент (и в его лице огромная часть народа) поставил под сомнение свои ректорские функции, а его предшественники не создали на этот случай институтов, союзники – Европа, Япония, Южная Корея, столкнувшись с потерей американского масштаба, уже задумываются о большем объеме собственной политической идентичности. России стоит серьезно подумать, чем она собирается заполнять доставшуюся ей часть пустоты: если памятниками Ивану Грозному, рисунками из дембельского альбома Военно-исторического общества, законопроектами Мизулиной, заполошными криками убогих чернецов, вымученными идеологическими конструкциями – это будет еще одной потерей исторической возможности.

 


Вернуться назад