Политика для всех?

В поисках «правильных» национальных интересов

А.С. Скриба – научный сотрудник Центра комплексных международных и европейских исследований НИУ ВШЭ.

Резюме: После исчезновения идеологической конкуренции национальные интересы утратили часть содержания. Сегодня России при формулировании политической повестки и стратегии развития нужно связующее звено между государством/элитами и гражданским обществом.

После распада Советского Союза подавляющее большинство стран, как казалось, пришли к консенсусу о безальтернативности демократического пути, и это позволило многим ученым и экспертам рассуждать о наступившей эре мира и добрососедства. Негласный консенсус сопровождался представлением о неизбежности постепенного «встраивания» развивающихся государств в западную систему, появились грезы о конце истории и торжестве западной либеральной демократии.

Однако уже в начале 2000-х гг. стало ясно, что развивающиеся и переходные страны хоть и признают высокую эффективность западных институтов, не собираются слепо их копировать. Культурная самобытность, религиозная специфика, да и устремления элит противоречили изменениям, которые еще недавно казались неизбежными. В итоге мир стал медленно, но неуклонно возвращаться к привычной конкуренции государств, у которых есть собственные и, естественно, противоречивые интересы.

Высокая мировая турбулентность, неотъемлемыми частями которой стали не только конкуренция, но и глобализация, демократизация, конфликт экономической выгоды и политической целесообразности, а также новые угрозы безопасности, заставили многие страны переосмыслять национальные интересы. Для одних это стало вопросом просто перераспределения приоритетов, от других же потребовало возрождения старой или поиска новой повестки, чтобы обеспечить выживание в стремительно меняющемся мире.

Не обошла стороной проблема национального интереса и новую Россию, которая на протяжении более чем двух десятилетий оставалась зажатой между своей исторической памятью и неудовлетворенностью, между давлением Запада и отставанием от бурно развивающегося Востока, между большими амбициями и невозможностью их реализовать. И наконец, что очень наглядно показал 2014 год, – между очевидным неприятием западного пути и отсутствием собственной эффективной и общепринятой модели развития.

Национальные интересы в теории

Хотя термин «национальные интересы» вошел в научный обиход еще в середине XX в., дебаты об их источниках и мотивационной природе ведутся и по сей день.

В первом случае речь идет о том, кто является источником власти и должен распоряжаться ею – общество (нация) или его институциональная надстройка (государство). Дискуссия берет начало в философских учениях Томаса Гоббса и Джона Локка. Гоббс утверждал, что государство должно стоять над обществом (хотя им же и создается) и охранять его от проблем, которые люди сами себе создают и которые, учитывая человеческую сущность, неискоренимы. Идеи Локка в этом смысле напрямую противоречили гоббсовским, поскольку ставили именно общество выше государства. По его мнению, раз люди формируют между собой общественный договор, результатом которого становится государство, они вправе требовать от государства такой политики, которую сами посчитают правильной и рациональной.

Получается, что есть два основных источника национального интереса. С одной стороны, это государственное руководство (элиты, лицо, принимающее решение), которое заинтересовано в сохранении своего властного положения. С другой – общество, у которого есть свой взгляд на происходящее в стране и мире. К тому, что эти источники сами не являются чем-то единым и монолитным, мы вернемся позже.

Что касается мотивационной природы национального интереса, то здесь также есть несколько объясняющих ее теорий. Реалистические теории ставят во главу угла защиту государства от внешних угроз. Основатель политического реализма Ханс Моргентау, который одним из первых связал национальный интерес с внешней политикой, наделил его такими составляющими, как национальная безопасность, территориальная целостность, невмешательство во внутренние дела. В аналогичном ключе рассуждали и другие реалисты – Джеймс Розенау, Уолтер Липман, Джордж Кеннан, Кеннет Уолц, Эдгар Фернисс.

Не меньшую популярность имели объективистские подходы, когда на население той или иной страны пытались посмотреть как на сообщество людей, связанных узами взаимного уважения и общими политическими ценностями. Объективность их национальных интересов определялась тем, что личные интересы отдельных индивидов отодвигались на второй план, пропуская вперед более глобальную общую цель, формулируемую, разумеется, с учетом объективных черт нации – культуры, религии, места проживания и пр. Самым известным таким подходом можно считать геополитику. Например, Фридрих Ратцель указывал на взаимосвязь интересов народа с пространственной базой государства, а Карл Хаусхофер развил эти идеи, которые в конечном счете нашли отражение во внешней политике гитлеровской Германии.

Хотя эти подходы были весьма популярны, некоторые ученые скептически относились к объективному началу национального интереса. Так, Жан-Батист Дюрозель видел принципиальную проблему в том, что любое размышление об объективном национальном интересе является субъективным. Арнольд Уолферс в духе современного конструктивизма указывал, что национальный интерес может означать разные вещи для разных людей. А Раймон Арон полагал, что плюрализм целей, средств и ресурсов, которыми располагают различные индивиды и группы внутри государств, не образует некую равнодействующую и не позволяет однозначно оценить «национальный интерес».

Другие подходы определяли национальные интересы как неотъемлемую составляющую дипломатии. Сами интересы превращались в более узкие цели и задачи, направленные на усиление государства. К ним могли относиться доступ к морским портам и размещение военных баз на чужих территориях, дружеские отношения с соседними странами и пр. В этом случае национальные интересы отделялись от более широких идеалов общества и интерпретировались как «государственные интересы».

Иногда ученые связывают национальные интересы с идеалистическим восприятием международных отношений. В одних случаях, когда речь идет об интересах государства, под этим подразумевается наиболее комфортная для него система отношений. Как правило, такой системой является баланс сил. В других примерах источником идеализма выступает общество, которое основой национального интереса видит принципы морали, а главным направлением внешней политики – решение глобальных проблем (либеральный подход).

Столь разные способы определения национальных интересов в конечном счете породили большое многообразие трактовок этого понятия. Среди наиболее популярных:

• традиции и ценности общества, на которые опирается государственный лидер, выбирая внешнеполитический курс;
  интересы, формирующиеся в процессе диалога власти и народа: государство обращается к обществу за их формулировкой, после чего переносит их на международный уровень для ведения переговоров;
• цели наиболее влиятельной группы лиц, когда внешняя политика используется для легитимации их собственных интересов в ущерб интересам остальной части общества;
• интересы, основанные на объективных качествах общества, включающие необходимость обеспечения безопасности и усиления государства (стоят выше международного порядка);
• наиболее благоприятная внешняя среда, которая гарантирует каждому международному субъекту его суверенитет;
• международное сообщество, построенное на принципах морали и взаимного уважения, которое стоит выше национального (государственного) интереса.

На первый взгляд, трактовки выглядят противоречивыми, хотя все они по-своему правильны. На практике национальные интересы представляют достаточно расплывчатое понятие, которое в той или иной степени включает в себя все перечисленное. Здесь есть и интересы правящей элиты, и ее желание обеспечить безопасность контролируемого ею государства, и учет интересов других, негосударственных акторов, как внутри страны, так и за ее пределами.

Главный вопрос – соотношение всех этих интересов. С одной стороны, важен контекст, в котором интересы формируются. Например, в напряженной международной обстановке вполне естественен приоритет безопасности государства над благосостоянием народа. Напротив, в мирное время общество и политики больше задумаются о том, как обеспечить экономическое процветание. В американских исследованиях проблема называется «вопросом порога» – при достижении какого уровня значимости тот или иной интерес обретает общенациональное и первостепенное значение.

С другой стороны, для каждого государства этот порог уникален, поскольку в определяющей степени зависит от уже сложившейся внутристрановой среды. Так, для диктатур и тоталитарных режимов открытость внешнему миру представляет большую угрозу, в то время как для либеральных демократий это – естественная необходимость. Аналогично в первом случае императив личной безопасности и удержания власти будет всегда превалировать над обеспечением экономического процветания. Таким образом, ключевое значение обретает иерархия людей, групп и их целей, которая определяется институциональной средой – политическими взаимосвязями и взаимозависимостями внутри страны.

История субъектности национальных интересов

Издревне политическое устройство государств было таково, что элита обладала практически полной монополией на национальные интересы. Можно вспомнить обоснования такого порядка вещей и у Гоббса, и у Никколо Макиавелли. Монархии или иные формы абсолютизма позволяли единолично принимать решения и навязывать их остальному обществу. Причем решения нередко содержали весьма большую долю конъюнктурности: заговоры и интриги, династические союзы и попросту личные амбиции.

Развитие капитализма и буржуазные революции, которые ознаменовали тектонические сдвиги в государственном устройстве, нанесли серьезный удар по абсолютизму. Монархическая власть была либо ограничена конституцией, либо вовсе ликвидирована в пользу иных форм правления. На смену старой аристократической когорте пришли владельцы крупного капитала (буржуа), которые лоббировали собственные интересы и активно влияли на внутреннюю и внешнюю политику. В результате сама политика переставала быть часто и непредсказуемо изменчивой, поскольку обретала широкий и долгосрочный фундамент в виде союза власти и капитала. Долгосрочными становились и национальные интересы, также получившие большее объективное содержание. Известна фраза лорда Пальмерстона, сказанная в середине XIX века, о том, что у Британии нет постоянных друзей или врагов, но есть постоянные интересы.

К началу XX столетия вслед за капитализацией началась и демократизация общественно-политической жизни. Новые политические системы предоставили гражданскому обществу более широкие права, и оно, наконец, смогло повлиять на национальные интересы. В одних случаях это было опосредованно, например, через электоральные кампании; в других – напрямую, когда граждане объединялись в группы (профсоюзы, общественные объединения и иные НПО) и становились вполне реальной политической силой.

На первый взгляд, изменения лишь обострили естественный конфликт общества и государства и затруднили нахождение общего знаменателя. И действительно, в молодых формирующихся политиях противоречия между интересами различных групп нередко вызывали кризисы, революции и даже гражданские войны, в которых рушились вековые державы.

Однако, с другой стороны, по мере стабилизации становилось ясно, что вовлечение в политический процесс большего числа внутренних игроков все же приблизило страны к нахождению общенациональной повестки «для всех», или по крайней мере заставило заняться ее поисками. И хотя естественная конкуренция между элитами и гражданским обществом не исчезла, установленные правила сделали и тех, и других более ответственными.

Элиты – как политические, так и экономические – поняли, что должны не только бороться с внешними угрозами и решать собственные частные вопросы, но и удовлетворять потребности общества. Национальный интерес стал постепенно избавляться от «элитарного эгоизма». Общество, в свою очередь, также смогло внести свой, пусть и небольшой, вклад в политическую повестку, и стало менее радикальным в политических суждениях и действиях (яркий пример – Англия XIX века, где своевременная демократизация создала широкий национальный диалог и, по сути, уберегла страну от революционной ситуации). И самое главное – граждане получили конституционные права на отзыв (в том числе внеочередной) мандата у элит, действия которых, по их мнению, не соответствуют национальным интересам.

Общий тренд капитализации и демократизации политических систем имел географические неравномерности и особенности. Быстрее всего этот путь прошли государства Западной Европы, а также их бывшие и наиболее прогрессивные колонии – США, Канада, Австралия. Для них национальным интересом стало сохранение внутренних достижений и максимальная реализация себя как передовых держав.

В остальных случаях политическая эволюция имела свою специфику. Прежде всего отметим европейские страны, интересы которых были во многом ущемлены итогами Первой мировой войны. Практически во всех случаях это привело к наступлению авторитаризма и концентрации власти в руках новых сил, которые смогли предложить народу наиболее привлекательную повестку. Для постимперской России таковой стала коммунистическая идея, которая позволила сплотить расползавшуюся страну вокруг построения надклассового общества. Для Германии выходом из унизительных поражений стал фашизм и реваншизм, мобилизовавший нацию на интересах возрождения и расширения жизненного пространства.

В других государствах Европы, а также странах Азии и Латинской Америки реформы находились под сильным влиянием религиозной, этнической и культурной специфики. Некоторые из них, такие как Китай и Турция, в конечном счете, пройдя разные фазы, сумели найти свою особую, но при этом приемлемую для общества модель развития. Для других же весь XX век превратился в непрерывный и безуспешный поиск подобной модели, когда интересы часто сменявшихся элит и неудовлетворенного народа постоянно вступали в острый конфликт. Отдельно упомянем мусульманские страны, где ядром национальных интересов оставалась религия. Именно она в дополнение к нефтяным сверхдоходам стала фундаментом авторитарных и монархических режимов, которого иногда не хватало другим столь же богатым ресурсами, однако менее стабильным государствам (Венесуэла, Бразилия, Чили, светский Иран).

Во второй половине XX века национальные интересы многих стран смешались с идеологическим соперничеством капиталистического Запада и коммунистического не-Запада. Именно в это время само понятие «национальные интересы» входит в научный обиход, а их государствоцентричное понимание переживает новый ренессанс.

Противостояние СССР и США вновь вывело на первый план интересы безопасности, защиты суверенитета и завоеваний (территориальных или политических), а во внешней политике – ориентацию на сохранение баланса сил между конкурирующими блоками. Такой фон усилил позиции политической элиты, однако при этом не только не противопоставил ее другим участникам политического процесса, но даже сблизил их.

В целом можно сказать, что по мере эволюции государства и общества расширялась объективная основа национальных интересов. Во-первых, элиты, которые по-прежнему оставались их главными источниками, сделались более емкими и инклюзивными. Во-вторых, в большинстве случаев они уже не могли игнорировать взгляды представляемого ими народа. В итоге национальные интересы стали более рациональными. Они обогатились за счет интересов экономических, культурной самобытности и религиозной принадлежности (а на некоторое время – еще и идеологической борьбы), стали учитывать уровень развития страны и то, насколько он удовлетворяет ее граждан.

Решающим становилось то, удавалось ли закрепить эту эволюцию эффективными институтами, которые установили бы широкий диалог между всеми участниками политического процесса. Если да, то и механизмы реализации национальных интересов приходили в соответствие новым реалиям. В противном случае смена режима лишь перераспределяла частные интересы внутри национальных, и безответственность элит рано или поздно вновь давала себя знать.

Национальные интересы в современном мире

Эпоха идеологизированных интересов закончилась весьма неожиданно для многих ее ключевых участников. Не будет преувеличением сказать, что распад СССР и всего социалистического блока ввел мировое сообщество в замешательство.

Для Соединенных Штатов и их ближайших союзников формальное поражение главного геополитического противника открыло невиданные доселе возможности. По словам госсекретаря Колина Пауэлла, после краха коммунизма наступил коллапс всех границ и препятствий, а глобализация уже вела к революционизации всего мира, «…и во главе этой революции стоит Америка». Однако эйфория достаточно быстро натолкнулась на концептуальное противоречие.

Прежняя Америка была символом защиты либерально-демократических ценностей. В новом же мире уже вовсю шла третья волна демократизации, которая, по словам Строуба Тэлботта, лишила западную демократию ее эксклюзивности и разрушила миф о природной недемократичности отдельных народов и культур. В итоге сам собой возник вопрос, как США могут объяснить свои прежние интересы, направленные на другие страны и регионы и уже не связанные с их защитой от коммунистической угрозы.

Государства бывшего СССР, также как и многие другие постсоциалистические страны, переживали в это время мучительные политические и экономические реформы, которые мешали национальному консенсусу. Их общества и элиты, ранее «сшитые» идеологией, оказались по разные стороны баррикад: общество в условиях демократии выступило противником государственной неэффективности и ждало новой политики, в то время как элиты испытывали явный недостаток национальных идей. Схожие проблемы наблюдались и во многих странах третьего мира, где внутренний конфликт интересов также не позволял сформулировать общую политическую повестку.

Дополнительно поиски новых национальных интересов были затруднены процессами, которые последовательно размывали государственный суверенитет и наносили непосредственный удар по самой возможности формирования отдельной и отличной национальной повестки.

Во-первых, глобализация, стиравшая экономические и информационные границы. Транснациональный капитал создал не только возможности для развития, но и угрозы, поскольку во многих случаях оказался неподконтролен государству, а в некоторых даже вмешивался в государственные дела. А информационные потоки, также неконтролируемые, делали мир все более расплывчатым для убедительной национальной идентификации. Хотя в то же время неолибералы видели в этих процессах долгожданное благо, поскольку, по их мнению, в эпоху глобализации национальные интересы уступают первенство интересам общечеловеческим.

Во-вторых, после деколонизации и новой волны демократизации в транзитивных государствах резко обострился национальный вопрос. И речь не о конфликтах между странами (Индия и Пакистан, арабские народы и Израиль), которые как раз способствовали общественной консолидации, но об отсутствии у многих стран национальной гомогенности. В лучшем случае это мешало объединить страну вокруг общей идеи. В худшем – становилось причиной распада, как это было в Югославии, Судане, и как это, кстати, происходит сегодня на Украине. Немалую роль сыграл национальный вопрос и при распаде СССР.

В-третьих, нельзя обойти стороной пример Европейского союза, где экономико-политическая интеграция давила на национальные интересы, толкая ее участников к компромиссу. С одной стороны, у этого обстоятельства был несомненный плюс, поскольку тем самым интеграция гарантировала мирный характер переговоров и взаимовыгодное сотрудничество. Особенно благоприятным оно казалось для бывших социалистических стран ЦВЕ, которые смогли сравнительно быстро и небезуспешно преодолеть «шоковую терапию». Однако с другой стороны, интеграция породила феномен наднациональной бюрократии, у которой со временем появились собственные интересы. И эти интересы стали все чаще противоречить национальной повестке. Ярким доказательством этого является европейская политика в отношении России в 2014 г., когда ЕС политически усиливался за счет образа внешнего врага, несмотря на экономическую невыгодность санкций для многих стран-членов.

Сэмюэль Хантингтон полагал, что в отсутствие четкой национальной повестки во внешней политике станут преобладать транснациональные и ненациональные группы. Вывод об их глобальном доминировании пока делать рано, однако несомненно, что интересы и политика многих государств за последнюю четверть века последовательно теряли свою «национальность» и все более соответствовали окружающему их беспорядку.

С одной стороны, находились государства и элиты, не заинтересованные в своем ослаблении, смене приоритетов с обороны на внутреннее развитие и старались сохранить былую власть. В этом их поддерживало военное лобби, ставшее за годы холодной войны влиятельной силой. Вместе они принялись искать новые оправдания для старой политики. Для стран Запада и в частности США таким оправданием сначала была защита народов от «недодемократизировавшихся» режимов (Ирак, Югославия). Затем – угроза терроризма, ставшая поводом для интервенций в Ирак и Афганистан. А к концу 2000-х гг. появилась и новая риторика о внешних угрозах безопасности, среди которых особо отмечались Россия, Иран, Северная Корея и в более отдаленной перспективе – Китай. Эти же инструменты – поиски внешнего врага ради усиления государства – приняты на вооружение и во многих других странах, Россия – не исключение.

Из наследства холодной войны выгоду попытался извлечь и крупный капитал, который, несмотря на большую самостоятельность, сохранил близость с политическими элитами. Известно, что американские нефтяные компании получили выгодные контракты в политически обновленном Ираке. Хотя нужно признать, что экономические интересы не только стимулировали, но и сглаживали международные противоречия. Именно благодаря этому отношения США и Китая, а также Европы и России долгое время сохраняли мирную направленность.

Международная нестабильность сделала национальные интересы заложником политического процесса в еще большей степени, чем раньше. И в демократиях, и в авторитарных режимах элиты чаще всего даже не пытались бороться с этим, а старались подстроиться под постоянно меняющийся контекст и получить от него максимальные дивиденды. Что неудивительно, поскольку именно безынициативность в отношении внешнего хаоса, следование чьим-то императивам зачастую сохраняли за такими элитами влияние и власть.

С другой стороны новых интересов стояло гражданское общество. Оно, разумеется, выражало протест против такой безвекторности и усиления государства под зачастую надуманными предлогами. Однако протест этот был разный и далеко не всегда приводил к желаемому результату. Например, в экономически успешных западных демократиях он все еще остается скорее пустым сотрясением воздуха со стороны сытого и удовлетворенного населения, частично напуганного неясностью будущего, но пока не готового к решительным действиям. В переходных государствах общество либо не созрело до отстаивания собственного мнения, либо находится под давлением союза власти, капитала и армии. А когда критическая масса протеста все же достигалась, итогом чаще всего становилась лишь имитация реформ и смены элит. Так было в постсоветских и арабских странах после «цветных революций»: внешняя помощь позволила там сменить политические режимы, но говорить о появлении общенациональных интересов по-прежнему не приходится.

Все это не могло не отразиться на современных исследованиях, где практически отсутствует вопрос о мотивационной природе национальных интересов и диалоге общества и власти при их выработке. Научный анализ сосредоточился на внешнеполитической практике – как то или иное действие соответствует или угрожает национальным интересам. При этом остается неясным, что понимается под этими интересами и насколько их можно считать действительно национальными. По-видимому, ученые пришли к негласному консенсусу, что национальные интересы сегодня – это набор весьма расплывчатых приоритетов и установок, как вести себя с остальным миром (Джозеф Най, Джон Миршаймер), а потому предпочитают заниматься не их источниками, а более узкими и конкретными проявлениями. Но правильно ли это?

В поисках «правильных» национальных интересов

Можно говорить о том, что расплывчатые национальные интересы усиливают разрыв между идейным гражданским обществом и практикоориентированными элитами, обезличивают государство, провоцируют международную нестабильность. Возражение на это: именно расплывчатость сглаживает острые углы и охраняет мир от былой непримиримой конфронтации. Однако главное, что нужно понять – без четких национальных интересов государство не может одновременно и эффективно развиваться, и конкурировать с другими, и защищать себя от внешних угроз. Как справедливо отметил Джозеф Най, общество должно защищать и продвигать свои основные ценности за границей, или оно потеряет свою идентичность и растворится в мировом хаосе.

Выходом в этой ситуации может стать гармонизация интересов внутри страны. После исчезновения идеологической конкуренции, которая раньше объединяла разные группы интересов против внешнего врага, дефицит инструментов гармонизации ощущается все сильнее. Его восполнение должно приблизить страны к решению накопившихся противоречий – между элитами и обществом, объективной базой и субъективными желаниями. Для этого четко определим три уровня национальных интересов.

Первый – это общественный, объективная база национальных интересов. Именно здесь закладывается их культурная, религиозная, цивилизационная в широком смысле этого слова основа. С одной стороны, влиятельность этого уровня не следует преувеличивать, поскольку общества не могут и не должны делать политику. В противном случае она станет еще более беспорядочной и разновекторной. Однако с другой стороны – от общества во многом зависит стабильность политической системы, а потому игнорировать его мнение также нельзя. Именно поэтому западные демократии и кажутся оптимальным опытом взаимодействия и взаимного контроля между государством и народом. Лишенные низового контроля авторитарные режимы могут быть не менее эффективными, а могут, наоборот, привести страну к кризису, следуя собственным более узким интересам.

Второй уровень – страновой, где разрозненные общественные интересы приводятся к общему знаменателю и складываются с интересами государственными (вопросы безопасности, политической стабильности, защиты суверенитета) и элитарными (сохранение власти, экономические преимущества). Здесь крайне важны два обстоятельства. Во-первых, сознательность и зрелость элиты, которая должна быть не только ориентированной на собственную выгоду, но и государственно и социально ответственной. Крайне важно, чтобы ее видение национальных интересов не спускалось на первый уровень (для информационного навязывания или формального утверждения), а проходило регулярный «тест на соответствие» мнению народа. Во-вторых, роль элиты интеллектуальной (научного сообщества), на плечи которой ложится задача концептуализации национальных интересов – суммирование объективных особенностей страны, субъективных желаний влиятельных групп и нацеленности на долгосрочное развитие.

Именно второго уровня в последние десятилетия так не хватало подавляющему большинству государств, в том числе и передовым странам Запада. Экономические элиты все чаще теряли свою «национальность» и заботились о личной выгоде; политические – думали не о долгосрочных целях и задачах, а о конъюнктурном решении властных и электоральных проблем; а интеллектуальные – оказались мало и слишком узко востребованными и не играли концептуально объединяющей роли. В результате трудно отделаться от впечатления, что в последние два десятка лет мир катится по инерции, а страны выживают благодаря накопленному ранее багажу.

Третий уровень – это внешнеполитический. Здесь происходит соприкосновение национальных интересов с внешней средой и интересами других стран. На этом уровне важно, чтобы государство (чиновники, элиты, лица, принимающие решения) сумело сбалансировать национальные интересы в соответствии с глобальными процессами – сделать их достаточно активными, чтобы сохранить и приумножить влияние страны; придать им привлекательную форму, чтобы не спровоцировать конфликты; и при этом постоянно думать об их конкурентоспособности, чтобы защитить страну от деструктивного влияния извне.

Расписывание этих трех уровней отнюдь не означает идеалистических представлений о том, что национальные интересы есть безусловное представление чаяний всех жителей той или иной страны. Очевидно, что интересы элит всегда будут отличаться от интересов остального общества, а национальные интересы и их практическая реализация останутся в большей степени элитарным, нежели демократическим продуктом. Кроме того, международные отношения развиваются слишком быстро, чтобы их проблемы и угрозы каждый раз проходили длительную процедуру обсуждения и согласования. Да и никто не отменял старую тему контекста, когда на фоне растущей внешней угрозы приоритет часто отдается вопросам государственной безопасности, а не общественного благосостояния.

Кризисные явления проявляются в том, что во многих странах оборвался сущностный диалог, когда-то заложенный развитием капитализма и демократизацией. Интересы политических элит уходят корнями в уже минувшую реальность, экономических – все более утрачивают свою «национальность», а общество, будучи неспособным самостоятельно предлагать политическую повестку, находится в молчаливом, настороженном и чаще всего пассивном ожидании. Все это наносит вред и странам, и их народам, и всей международной системе. Именно поэтому обществу и элитам требуется новое сближение, призванное сделать национальные интересы более однородными и целенаправленными.

Заключение и выводы для России

Национальные интересы представляют собой расплывчатую категорию, которая включает в себя интересы правящих элит и близкого к ним крупного капитала, взгляды населения, необходимость обеспечения государственной безопасности и защиты суверенитета, нацеленность на международный статус-кво (либо его изменение). За последние сотни лет они прошли долгий путь от субъективной мотивации правящей аристократии до опоры на частный капитал и объективные особенности народа.

После исчезновения идеологической конкуренции национальные интересы утратили часть содержания. Постепенно нарастал разрыв между их национальной частью (обществом) и представителями практических интересов (элитами). Глобализация, транснациональный капитал и лишенные национальной принадлежности группы и институты постепенно размывали интересы многих государств. Да и сами нации-государства столкнулись с проблемой единства и целостности.

Эти вызовы не обошли стороной и Россию. В 1990-е гг. она потеряла исторически завоеванные земли и решала трудные проблемы сепаратизма на оставшейся территории. В 2000-е гг. пыталась сформулировать новые национальные интересы, однако не слишком преуспела в их осознании. Тогда эту проблему долго не замечали на фоне решения других, социальных вопросов. Но уже в середине 2010-х гг. новый конфликт с Западом со всей остротой поставил перед Россией старые вопросы: кто она в своем многообразии интересов, чего хочет и к чему должна стремиться помимо естественных для любой страны гарантий безопасности и суверенитета.

Сегодня России при формулировании политической повестки и стратегии развития нужно, как и многим другим странам, связующее звено между государством/элитами и гражданским обществом. С одной стороны, и российское государство, и общество еще в стадии перехода от советской системы к капитализму и демократии. В этих условиях усиление и доминирование государства не просто естественно, а необходимо, поскольку дает гражданам и элитам время для осознания себя в новом статусе. С другой стороны, трансформации идут уже давно, диктуя новые тренды развития страны. Упустить их – значит усугубить разрыв между взглядами элиты и объективно меняющегося общества.

Общество готово к появлению новых национальных интересов, которые откроют дорогу эффективной и долгосрочной политике «для всех». Дело за теми, кто должен их правильно сформулировать.

Автор благодарит доцента факультета мировой экономики и мировой политики НИУ ВШЭ Андрея Криковича за ценные комментарии.