Пётр Стегний: геополитически мы сдали свои позиции в семьдесят пятом

Резюме: В эпоху глобализации перенасыщенность информационного пространства, ускорение распространения информации, совершенствование методики анализа позволяют докапываться до более глубоких вещей, чем раньше.

Пётр Стегний – историк и дипломат, на дипломатической службе с 1968 г., занимал различные должности, в том числе был послом России в Кувейте, Турции и Израиле, автор многих книг.

- Пётр Владимирович, на ваш взгляд, что определило ход событий последних 25 лет нашей внешней политики?

- В нашей новейшей истории, начиная с перестройки и предшествовавших ей похорон трех генсеков, которые подвели черту под советским периодом, есть единая сквозная логика. В ней непросто разобраться, поскольку амальгама объективных факторов и субъективных девиаций складывается и в контексте больших глобальных трендов. Со временем картина, конечно, кристаллизуется, то есть отдельные смальты складываются в общую мозаику. Но не сразу. Здесь вспоминаются китайцы с их историческим глазомером.

- Слова Чжоу Эньлая о том, что ещё не пришло время судить о Великой Французской революции?

- Да, но не думаю, что нам понадобится два века, как китайцам, чтобы начать более или менее объективно судить о причинно-следственных связях случившейся геополитической катастрофы. В эпоху глобализации перенасыщенность информационного пространства, ускорение распространения информации, совершенствование методики анализа  позволяют докапываться до более глубоких вещей, чем раньше. К тому же политтехнологии глобализующегося мира обостряют инстинкт коллективного выживания. Благодаря соцсетям и интернету, события, которые происходят, скажем, в Лондоне, становятся известны в отдалённой африканской деревне в режиме реального времени. Проблема, однако, в том, что мы пока стоим одной ногой в прошлом тогда, как другая уже вступила в совершенно другое качество человеческого общества. Поза, мягко говоря, неудобная, но второй ногой шагнуть в виртуальный мир, символом которого сделали бородатую Кончиту Вурст, страшно. Хотелось бы в меру возможности оставаться на стороне здравого смысла.

Что касается нынешнего уровня понимания процессов, завершивших почти 80-летний советский период, то в своей основе они носили объективный характер. Та система исчерпала свой ресурс. Исчерпала его, возможно, раньше времени. Нельзя исключать, что в другой, более рациональной, не ставящей перед собой максималистских задач стране он мог быть растянут на более длительный период – не будем забывать, что классики марксизма не принимали в расчёт Россию, когда планировали будущее человечества. Но всё произошло так, как произошло, в  странном взаимосцеплении прозрений, ошибок, характеров, трагедий, триумфов и прочего «сора», из которого растет история (как и поэзия), «не ведая стыда».

Потенциал той системы был исчерпан, прежде всего, экономически - ещё Ленин в 20-е гг. прошлого века говорил, что миропорядок будут определять те страны, которые покажут более высокую производительность труда. Что, в общем, и доказывает сегодня Китай. Марксистская методология понимания закономерностей исторического процесса была очень сильной. В  ней присутствовала диалектика, причем не «по Гегелю», а, скорее, по Аристотелю. Но  пропал человек, растворившийся в процессе смены социально-экономических формаций. В результате, сделав шаг из политической метафизики в реальную жизнь, диамат тут же сделал шаг назад, в царство мертвящих догматических схем. Эти противоречия так и не были преодолены к концу советского периода.

- Когда же ход событий стал необратим?

- Реальный надлом, думаю, произошёл в первой половине 1970-х гг., даже в 1973 г., после резкого повышения цен на энергоносители. В этот период глобальная индустриализация получила колоссальный импульс к развитию. Значительная доля нефтяных денег досталась и СССР, но этот ресурс в начинавшуюся эпоху застоя был использован недостаточно эффективно. Раньше других проблему понял Алексей Николаевич Косыгин, который еще в середине 1960-х гг. пытался провести назревшие радикальные реформы.  Они включали в себя целый ряд  революционных идей: покончить с долгостроем, посвятить одну пятилетку тому, чтобы завершить то, что уже начали, вводить элементы не вульгарной материальной заинтересованности, а более рациональной здоровой конкуренции. В целом косыгинская попытка  соединения идеологии и жизнеспособной экономики была предвестником нынешних китайских реформ. Но она не была реализована, к сожалению. В результате мы пропустили глобальный технологический рывок, связанный с внедрением порошковых технологий, затем с компьютеризацией.  Росли диспропорции в экономике. Будучи пионерами в освоении космоса, мы все более отставали в качестве потребительских товаров. Но до начала 1980-х гг. оставались в целом конкурентноспособными на рынках «третьего мира», построили много  индустриальных предприятий в Алжире, Египте и т.д. Не только Высотную плотину в Асуане.

- То есть страны «третьего мира» выбирали СССР не только из идеологических, но и вполне практических соображений?

- Да, и в этом нет ничего необычного. Помню, мы занимались продвижением наших технологий в Северной Африке, и они оптимально подходили к их уровню подготовки их специалистов, потому что были простыми, но эффективными. Идеальный пример – «Калашников», но не только – мы строили металлургические заводы, судоверфи, заводы по производству алюминия. Моя первая загранкомандировка была в Судан, с которым мы тоже очень плотно сотрудничали. Сейчас он воспринимается как очаг нестабильности, а тогда был молодой постколониальной страной с отличными дешёвыми ресторанами, оставшимися после англичан травяными теннисными кортами, где мы играли босиком. А потом, после того, как в июле 1971 г. местные коммунисты поссорились с революционными демократами, находившимися у власти, всё обвалилось лавинообразно. Иногда мне кажется, что пришло время переосмыслить уроки колониального периода - не в смысле его оправдания задним числом, а под углом накопленного опыта взаимодействия развитых и развивающихся стран. Соотношения свободы, суверенитета, независимости и потребностях в модернизационном развитии

- А геополитика здесь шла вровень с экономикой?

- Геополитически мы сдали свои позиции в 1975 г., в связи с итогами Общеевропейского совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе, которое состоялось в Хельсинки. Суть дела состоит в том, что в Хельсинки мы фактически (и вряд ли отдавая себе отчет в последствиях своих действий) разменяли признание Европой западных границ Польши, тогда социалистической, на фиксацию общеевропейского формата гарантий границ в Европе. После подписания Общеевропейского акта эта функция перешла от Советского Союза к ОБСЕ, что впоследствии во многом предопределило характер распада СССР, событий в Восточной Европе, на Балканах. С одной, впрочем, оговоркой:  расчленение Югославии, как и распад Советского Союза, когда административные границы в одночасье превратились в международные, идет вразрез с хельсинским актом. Парадоксальность ситуации состоит, однако,  в том, что совещание в Хельсинки было инициировано нами, американцы долго этому сопротивлялись. Оно было продавлено, как говорили, в связи с тем, что Брежнев очень хотел поставить свою подпись под Общеевропейским актом. Он тогда стал главой государства, оставаясь главой партии, и ему было важно войти в новую историю Европы.

Логика истории реализуется подчас в причудливых, гротескных формах сочетания объективных и субъективных факторов. По существу, в Хельсинки был завершен 3,5-вековой период формирования границ национальных государств Европы, начатый подписанием Вестфальского мира в 1648 г. Тем самым Брежнев, не ведая того, выполнил историческую задачу.

- В идею тоже, наверное, верили всё меньше?

-  Все происходило на фоне нараставшей инфляции идеологии. Лозунги превращались в заклинания. Этот абсурд  ощущался обществом, страной правила геронтократия. Осознание процессов и так всегда запаздывает по сравнению с реальным темпом развития событий, но в тот период разница была максимальной. Тем не менее, существовали некие «пригорки», с которых перспектива  была видна чуть дальше, чем обычно. Одним из них был МИД. Потому что стоял очень близко от власти, да и сам был встроен в систему принятия стратегических решений.

В 1970-е гг. я несколько лет записывал переговоры на высшем уровне в Кремле. Это был тяжелый труд. Переговоры продолжались по 5–6 часов, было много конкретики, заканчивались они к вечеру, а к семи утра надо было уже представить точную запись. Работали всю ночь, что по молодости для нас не было в тягость, тем более, что по первому требованию нам приносили из буфета дефицитные по тем временам сосиски и чай с баранками. Переводчикам приходилось еще сложнее, они,  бывало, и в обморок падали. Меряли давление – под 200 у молодого парня. Вот такой напряг был. На арабском направлении было несколько виртуозов перевода – В. Колотуша, С. Букин, А. Аксененок. Но лучшим, пожалуй, был – и навсегда останется – Виктор Посувалюк, впоследствии ставший заместителем министра, к сожалению, он очень рано умер. Он первый ввёл в переговорах с арабами в Кремле синхронный перевод  вместо последовательного и тем самым намного сократил продолжительность переговоров.

Записи основного содержания переговоров – так они назывались - были объемными, от 20 до 40 страниц. Делали мы их в первом подъезде здания ЦК на Старой площади, на пятом этаже. Как правило, сидели в комнате отдыха Политбюро. Писали и носили по частям страницы по длинному коридору в машбюро, которое находилось напротив кабинета Брежнева. Там работали, по-моему, ещё сподвижницы Владимира Ильича. Они печатали на старых чугунных  машинках марки «Ундервуд». Приношу я как-то груду очередных листков, отдаю машинистке, которой явно за 80. Она бьёт, как заяц, лапами по клавишам, краем глаза смотрит в мои каракули и одновременно участвует в делёже книжек, привезенных из спецраспределителя. Шум, гвалт, а время поджимало. Я ужасно нервничал, финальная версия должна была быть размножена для  членов Политбюро к семи утра. Брежнев к восьми приезжал.

Брежнев и к восьми утра?

- Это был еще другой Брежнев, он стал нефункционален ближе к концу семидесятых. И когда она мне отдала то, что напечатала, я был в шоке. На тех машинках была важна сила удара, и у неё всё было отпечатано как в типографии, ни одной ошибки, более того, она ещё и умудрялась в процессе подправить мой стиль. Я это говорю к тому, что рядом с властью были высокие профессионалы. Но было и другое. Когда я в очередной раз пробегал этим длинным коридором  уже после смерти Брежнева, то увидел огромную конструкцию, накрытую материей. Я спросил у офицера, которые там были на каждом углу, что это такое. Он, молча, приподнял ткань, и я увидел знакомое до боли лицо Леонида Ильича в мраморе. Эта громада стояла у него в кабинете.

- У Брежнева в кабинете стоял его собственный бюст?

- Да, и это было одним из символов наступавшего конца эпохи.

- Как вы и в МИДе в целом восприняли перестройку?

-  Большинство дипломатов, особенно младшего и среднего звена, были горячими сторонниками горбачёвской перестройки. Хотя ограниченность его  словарного запаса и ставропольский говорок смущали, но идеи были свежие. Мы эмоционально принимали отход от стереотипов прошлого. Глава страны, который говорил без бумажки, казался пришельцем с другой планеты. На дипломатических приёмах периода старевшего Брежнева, когда ты подходил к знакомым дипломатам, они замолкали, и ты понимал, о чём они говорят. А здесь всё стало происходить по-другому. Ты подходил к людям на приёме, а они продолжали разговаривать о том, какой у нас замечательный Михаил Сергеевич.

- В ретроспективе как бы вы охарактеризовали постперестроечный период?

- Постсоветское развитие России шло не в унисон, а, скорее, в резонанс с демократическим переформатированием мира, которое проводил Запад. Мы были внутренне согласны, что демократия как лучшая на данный момент форма организации общества – наиболее приемлемый вариант общего будущего, который позволяет избегать конфликтов, создавать некую гармонию интересов, насколько это возможно. Но вскоре выяснилось, что в реальной политике по-прежнему преобладают индивидуальные и групповые интересы.

Постперестроечный период я бы разделил на три цикла, в течение которых парадигма внешнеполитического позиционирования России существенно менялась. Перестройка прошла под знаком навеянных Фукуямой мечтаний о конвергенции двух мировых систем; «лихие девяностые» - в попытках адаптироваться к жестким реалиям однополярного мира; «нулевые» с их стихийно выстраивающейся многополярностью моли бы стать «конвергенцией конвергенции», совместив мечты с реальностью. Но споткнулись сначала на Сирии, а теперь и на Украине.

- В чём еще был лейтмотив девяностых?

- Девяностые являли собой сложный и извилистый путь. Но было понятно, что его надо было пройти. В тот момент во весь рост стала подниматься проблема двойных стандартов в политике Запада. На решающем повороте  нашей новейшей истории в 1993 г., Запад единодушно  поддержал расстрел парламента. И точно так же он сейчас поддерживает безобразия на Майдане. А между тем отвергнутый Западом Янукович по типу личности - тот же Михаил Сергеевич, не по общему пониманию событий, не по глобальному размаху, а потому что он центрист. А центристы – это пушечное мясо революции. Центризм - всегда проигрыш, всегда тупик. Трагедия логики революционной в том, что она двигается  фанатиками и радикалами.

Потом грянул 1996 год, когда за переизбрание Ельцина заплатили приватизацией стратегических добывающих отраслей промышленности. Это тоже было трудно понять. А кризис 1998 года, когда команда МВФ, консультировавшая, если не направлявшая наши экономические реформы со времен Гайдара, самоустранилась от ответственности за допущенные ошибки,  окончательно развеял иллюзии плавного вхождения России в мировую рыночную экономику. Мы поняли, что заехали не туда с диким капитализмом, что демократия – не более чем инструмент, а Запад ведет двойную игру. И, тем не менее, продолжали идти по демократическому пути, пытались встроиться в мировые тренды. Путин первым позвонил Бушу после 9/11. В 2003 г., накануне американского вторжения в Ирак, я собирался  в Турцию.  Встретился с Евгением Максимовичем Примаковым и помню, как точно он спрогнозировал  исход иракской авантюры: сначала относительно легкая военная победа, а потом новый Вьетнам. Так, собственно, и получилось. Мы предупреждали об этом и американцев, и европейцев, но поняты не были. Интересно, что при этом европейцы в частных беседах объясняли упёртость американцев тем, что они  «просто по-детски верят в свою демократию, как вы раньше в свой коммунизм».

- Но мы так и не «встроились»?

- К сожалению, «конвергенции конвергенции» не произошло. В январе 2006 г. Кондолиза Райс произнесла в Джорджтаунском университете речь о «трансформационной дипломатии». Это была новая стратегическая концепция, рождённая неоконсервативной командой республиканцев. Конди открытым текстом сказала, что период Вестфальского мира завершён. У дипломатии  теперь новые задачи, связанные с продвижением демократии (из этого впоследствии и выросла встреча Макфола с несистемной оппозицией ещё до вручения верительных грамот, что является полным нарушением дипломатической практики, основанной на венских конвенциях). Парадокс  в том, что американцы, явно не отдавая себе отчет в том, что делают (как Брежнев в Хельсинки) сами поставили крест на вестфальском понимании суверенитета. Открыв тем самым ящик Пандоры.

Вторым поворотным была мюнхенская речь Путина. Её шокирующая искренность сделала Путина модельной фигурой современности. Путин впервые попытался сказать Западу, что дальше идти путём двойных стандартов нельзя. Реакция Запада известна. Для меня впечатления от Мюнхена слились в фигуре сенатора Маккейна, который сидел, слушал и корчился от ярости. И эти корчи продолжаются. В том числе на киевском Майдане.

- Получается, что корни новой конфронтации кроются в том, как по-разному мы понимаем демократию?

- Различия в понимании демократии очевидны. На наш взгляд, демократия может органично развиваться, принимая универсальный характер, только в конкурентной среде, обеспечивающей ей адаптацию к местным особенностям и историческому опыту той или иной страны. Для американцев речь идет о более широкой безальтернативной системе ценностей, которую они рассматривают как основу для своего лидерства. В результате  мир на грани конфронтации. Её будет сложно назвать холодной войной, поскольку в эпоху интернета клонировать то, что мы называли ХВ, невозможно. Но ряд элементов ХВ остаётся. В первую очередь,  старый инструментарий поддержания глобальной стабильности, например, НАТО.

Сейчас происходит рождение новых форм конкурентной борьбы в мире. Proxy wars или война через посредников – концепция, которая активно используется США в контексте smart power. Но это тоже рудимент ХВ, когда США и СССР не хотели входить в прямую конфронтацию. Сейчас похожие вещи происходят на Ближнем Востоке. Американцы хотят покончить с режимами советского типа, которые остались в регионе со времён ХВ, руками исламистов, так как местные демократы оказались недееспобны. На Украине у «Правого сектора» та же роль. Пока они сидят в тени, но это как бомба с дистанционным управлением, которую можно использовать, когда нужно.

- А как обезвредить эту бомбу?

- Чтобы минимизировать риски, надо договариваться о базовых правилах игры. Нельзя допускать хаотичности в формировании нового миропорядка, который, по нашему убеждению, должен быть полицентричным.  Диалог должен носить максимально широкий характер.  Надо менять поведенческие стереотипы, психологию. Чтобы восстановить управляемость, надо отрешиться от догм, ведь, к примеру, и новое мышление было, по сути, антиутопией, преодолением идеологии с её тупиками. Но, понимая это, мы все же вплываем в новую безальтернативную реальность противостояния идеологий и цивилизаций.  Возможно, одна из причин такого положения вещей заключается в том, что огромный аппарат силового продвижения демократии приобрел инерцию, и его будет очень сложно остановить. А без этого решить что-то будет невозможно.

- Какова была ваша реакция на распад СССР и коллапс системы?

- В первые дни после путча к нам пришёл Бурбулис с Козыревым, министром иностранных дел. Бурбулис выступал в нашем актовом зале, сказал, что наступает новый период в работе российской дипломатии. Во-первых, новой России будет нужен каждый десятый из нынешнего состава МИД, а, во-вторых, всё надо делать по новому на основе пяти «Д»: доброта, добропорядочность, и что-то ещё в том же роде. Мы опешили. Было видно, что он не знает, о чём говорит. Была ещё озвучена задача развернуть обе головы российского орла в одном направлении, строго на Запад. Потом спросили, хочет ли кто-нибудь высказаться. Поднимается рука, это был наш тогдашний начальник департамента кадров Саша Авдеев (впоследствии министр культуры, а сейчас наш посол в Ватикане). Я не помню, с места он выступал или с трибуны, но сказал, что «в этом зале мы видели многих выдающихся деятелей ХХ века, но ни один из них не позволял себе прийти  МИД неподготовленным. Здесь сидят профессионалы высочайшего уровня, и они боролись не за коммунистические идеалы, а за интересы своей страны». Бурбулис покрылся красными пятнами, быстро свернули встречу. Это был гражданский поступок, и мы все это помним.

Беседовал Егор фон Шуберт