Торопитесь быть русскими

Все, кто сейчас пристально наблюдают за событиями на бывшей Украине, — эмоционально совершенно измотаны.

Нет, нас не морят голодом, в нас не стреляют, не жгут, не пытают, не бросают нас в тюрьмы. Не нас. Всё это происходит не с нами.

Или с нами?

Чем мы отличаемся от тех, кого уничтожают сейчас? Чем?

Ничем. Мы — это они, а они — это мы. И в этом их вина. И в этом вина наша. Мы — это одно и то же. За то и казнь.

И сердце всё это чувствует. Оно-то знает, что это не неизвестный тебе мужик сейчас лежит разорванный взрывом мины. Это ты там. Лежишь. Это не неизвестной женщине оторвало ноги в центре города. Это твоей жене ноги оторвало. Это не неизвестную тебе девочку мёртвую на руках несёт отец. Это ты свою дочь несёшь.

Нет никакой разницы между нами.

У тебя хорошая семья, уютный дом, красивые и умные дети, любимая жена. Большая белая собака.

У тебя всё хорошо.

"Ты не виноват — говорит (мне) разум. Но почему лачугой должника, пещерой изгнанника, ямой прокажённого стал для меня мир подзвёздный?" (В.Шефнер, "Лачуга должника").

Лачуга должника.

Мы ожидали от себя другого. Мы ждали от себя большего. Мы носили футболки с портретами Че. Мы маршировали. Мы махали флагами.

Мы обещали. Другим. Себе.

Пропасть.

Пропасть лежит между тем, кем мы хотели бы быть и кто мы есть.

Мы задолжали самим себе. И проценты всё набегают.

Груз долга всё сильнее и сильнее давит на плечи. И только иногда, когда удаётся что-то сделать правильное — отдать хоть часть этого долга, — получается вздохнуть свободно, порадоваться приятным мелочам жизни. Очень ненадолго. На совсем краткий миг. А затем тяжесть снова начнёт расти. Собственно, только тот момент, когда удаётся сделать что-то для наших, и является жизнью. Но для того, чтобы что-то сделать, нужны силы. А их постоянно пожирает страх того, что ничего не выйдет, что всё пропало, что в лачугу должника скоро обратится вся страна.

А позволять умирать надежде нельзя. И поддаваться желанию соскочить способом "повышения ставок" — заявить, что кругом предатели, которые недостаточно делают для общего дела, а посему можно эмоционально отстраниться и прекратить сопереживать, отряхнув прах наш со стоп своих, — тоже нельзя. Это такое же дезертирство, как и любое другое. Просто раскрашено оно в цвета исключительно помпезные.

Можно сбежать в юмористическую едкость. Посмеяться над нерешительностью окружающих и властей предержащих. И тем самым чётко заявить, что не с ними. А следовательно, и претензии не ко мне.

У русского нет оправданий.

Он не может ничего ответить тому, кто пришёл на его поле битвы, и сказать, что мог бы и получше. Потому что он на нём остался или пошёл дальше. Он не может ничего ответить на обвинение в том, что был пушечным мясом. Потому что он погиб или продолжает сражаться. Ему нечего возразить на то, что он — покорный раб, потому что он работает и молчит. Сжав зубы, дрожа от напряжения, разрывая мышцы и сухожилия, русский крутит колесо истории. Вращает Землю в нужном направлении.

Потому что если не сделает он — не сделает никто. Особенно хорошо не сделают все те, кто имеют о нём своё мнение с претензиями: неэффективно, несправедливо, поздно, некачественно, не то…. Не эффектно.

Но когда-то дело будет сделано.

А я верю, чувствую всем сердцем, что дело будет сделано, доведено до конца, до точки, до рубильника — и русскому не понадобится ничего говорить о сделанном.

Сделанное будет нагло торчать в действительность, словно средний палец, указывая тем, кто отошёл в сторонку, их место в Истории, Вселенной и Промысле Божьем.

И наше счастье будет, если в этом сделанном будет наша хоть сколько-нибудь значимая доля.

Торопитесь её внести. Торопитесь быть теми, кем хотели быть — русскими.