«Нормальная наука» versus «аналитика»

 

«Нормальная наука» versus «аналитика»

 

Время идет, и чем дальше в про­шлое уходит война, тем боль­ше она оставляет нам загадок и тайн. В традиционном нарративе о войне образуется все больше дыр. Растет число вопросов. Кто был глав­ным поджигателем войны? Противо­речия каких стран сыграли решаю­щую роль в возникновении Второй мировой войны? Какую роль сыграли британцы и американцы в приходе к власти Гитлера? Кто виноват в пора­жениях Красной армии летом 1941 года? Почему «союзники» так долго тянули с открытием «второго фрон­та» и каковы были главные условия этого открытия? Готовилось ли руко­водство Третьего рейха к «жизни пос­ле смерти», к существованию в виде тайной глобальной сетевой структу­ры «Четвертый рейх», и если да — то с какого момента и как? Кто создавал Четвертый рейх? Какова судьба вож­дей Третьего рейха: действительно ли погибли те, кого официально объяви­ли погибшими?

На часть этих вопросов пытаются ответить авторы книг, которые на­ходятся в центре нашего обзорного эссе, выступают его связующим зве­ном, своеобразным магнитом. Сразу предупрежу читателя: книг не из узко­научных, то есть они написаны людь­ми, формально не относящимися к науке как институту в социологиче­ском и ведомственном смыслах слова. Авторы — журналисты, занимающие­ся аналитикой. Но во-первых, это не значит, что мы имеем дело с не ра­циональным исследованием — про­фессиональная аналитика не хуже, а нередко лучше и точнее социально-исторической науки. Во-вторых, пос­ледняя не любит заниматься пробле­мами, о которых пойдет речь. Об этом явлении, его причинах имеет смысл поговорить, прежде чем перейти к разговору о книгах и той реальности, которую они отражают. Как говорил непопулярный сегодня В. И. Ленин, тот, кто берется за решение частных вопросов без предварительного реше­ния вопросов общих, будет на каждом шагу натыкаться в решении частных вопросов на эти нерешенные общие.

К сожалению, официальная наука, та, которую англосаксы называют «conventional science» или «conven-tional scholarships мало занимается ос­трыми вопросами, делая вид, что официальные схемы и интерпретации в главном бесспорны, а дискутировать можно только по поводу деталей, мел­ких частностей. Причины очевидны. Во-первых, сама наука в ее нынеш­нем состоянии и ее организационных формах — структура довольно ригид­ная и иерархическая; пересмотр, тем более кардинальный, схем, которые подаются в качестве незыблемых и в подтверждение которых написаны тонны диссертаций, обесценивает или, как минимум, ставит под сомне­ние и написанное, и иерархию. И мо­жет вскрыться, что король-то — голый: кандидат «А» вовсе не кандидат, а не­доросль; доктор «Б» вовсе не доктор, а двоечник; академик «В» — в лучшем случае продвинутый семиклассник.

Во-вторых, наука — только в идеале поиск истины. Когда-то в «Зияющих высотах» А. А. Зиновьев заметил, что современная наука не есть сфера че­ловеческой деятельности, участники которой только и заняты поисками истины. Помимо научности в науке содержится и антинаучность, которая нередко выглядит более научно, чем научность; антинаучность, согласно А. А. Зиновьеву, паразитирует на на­учности и соотносится с ней, как сор­няк и культурное растение. Сам факт существования антинаучности объ­ясняется тем, что наука — массовое явление, управляемое социальными законами. В реальности же это один из организованных способов «жиз­недеятельности множества людей, добывающих себе жизненные блага и добивающихся жизненного успе­ха (известности, степеней, званий, наград)», а формальная основа этого способа — деятельность, именуемая научной; формальная — поскольку «лишь для ничтожной части этих про­фессионалов научное познание есть самоцель»¹. В связи с этим, фиксиру­ет А. А. Зиновьев, третье и, пожалуй, главное препятствие на пути научно­го познания социальных объектов — гигантская армия людей, профессио­нально занятых в сфере науки.

Парадокс? Отнюдь нет. По дости­жении определенного количества занятых лиц в любой организации происходят качественные измене­ния: мало того, что все большая часть работы выполняется все меньшим числом сотрудников, то есть нарас­тает балласт, который социально играет все большую роль, а его пред­ставители часто выталкиваются на руководящие должности со всеми вытекающими последствиями. Но главное — на смену реализации со­держательных, сущностных задач приходит воспроизводство функци­ональных и формальных сторон и прежде всего — поддержание и ук­репление иерархии. Последняя в на­уке лишь внешне имеет респектабель­ный академический вид, а по сути это обычная чиновничья «контора дяди Никанора», в которой старшие чи­новники провозглашаются «крупны­ми учеными», «членами» различных степеней. Как говаривал чеховский герой, а «заглянешь в душу — обык­новенный крокодил».

Теоретически в науке как форме профессиональной интеллектуаль­ной деятельности авторитет должен определяться прежде всего профес­сиональными интеллектуальными достижениями. Однако на практике, поскольку наука развивается по соци­альным законам вообще и по законам социальности данной системы в част­ности, профессиональный (интеллек­туальный, деловой) авторитет часто имеет тенденцию подменяться и вы­тесняться авторитетом социальным, ранговым, начальническим — и чем крупнее, а следовательно — бюрок-ратичнее организация, тем в большей степени. Результат прост: крупными учеными, научными авторитетами провозглашаются (назначаются) на­чальники — вожди «научных племен» или даже «союзов научных племен», короче, если не научные ханы, то уж точно паханы. Такие паранаучные авторитеты — С. П. Новиков опреде­лил их как «стопроцентно фальси­фицированных крупных ученых»² — получают соответствующие звания, автоматически дающие право на со­вершение (в реальности — присвое­ние чужих) «выдающихся открытий».

«Фальшивые ученые» нередко вхо­дят в роль и начинают всерьез считать себя не просто учеными, но выдаю­щимися учеными, много сделавшими для науки, почему-то полагая объем корыта, в которое удалось всунуть рыло, показателем научных дости­жений. Как социальные персонажи «фальшаки» обрастают кликами, кла­нами, камарильями, челядью, которые выступают в качестве ядер «научных племен» («scientific tribes»), то есть именно того, что Т. Кун называл па­радигмой — единством совокупности определенных подходов (способов видения реальности и постановки вопросов) и научного сообщества, продвигающего или даже навязыва­ющего эти подходы в качестве доми­нирующих. Парадигма, дополним мы Куна советским опытом (впрочем, почему только советским? в западной науке дела обстоят во многом так же, но там начальническая бездарь ле­зет не в членкоры и академики — там это не приносит значительных мате­риальных благ, — а в мэтры научных школ и т. п.), есть иерархия автори­тетов. Исследование происходит в определенном поле, по «понятиям» этого поля, часто с учетом мнения жи­вого фальш-классика или установок усопшего (тотем, божок) авторитета, «приватизированного» стаей более или менее бездарных учеников или выдающих себя за таковых³.

Покушение на племенные авто­ритеты, как правило, карается — от мелких подлостей (при защите дис­сертации, прохождении моногра­фии, избрании по конкурсу на долж­ность, например профессора, и т. п.) до остракизма или войны на социо-профессиональное уничтожение, на вытеснение из дисциплины. Иными словами: авторитет есть социальное оружие, кистень парадигмы как со­циального индивида. Он — одно из средств поддержания традиции, то есть господства продукта (по)зна-ния над процессом (по)знания, зна­ния — над познанием, знания — над пониманием. Попробуй поставить под вопрос теорию относительности, Большого взрыва или дарвиновскую теорию эволюции, или теорию по­мельче, и на тебя обрушатся тысячи стрел научно-племенных лучников.

Известный науковед П. Фейерабенд верно заметил, что в науке оппонен­тов не столько убеждают, сколько по­давляют: «Скептицизм сводится к ми­нимуму; он направлен против мнений противников и против незначитель­ных разработок... идей, однако никог­да против самых фундаментальных идей. Нападки на фундаментальные идеи вызывают такую же "табу-ре­акцию, как "табу" в так называемых примитивных обществах. фунда­ментальные верования защищаются с помощью этой реакции, а также с помощью вторичных усовершен­ствований, и все то, что не охватыва­ется обоснованной категориальной системой или считается несовмести­мой с ней, либо рассматривается как нечто совершенно неприемлемое, либо — что бывает чаще — просто объявляется несуществующим».

Разбитая на зоны «научных пле­мен», наука как иерархическая струк­тура, освященная определенными ин­терпретациями, теориями, способами видения, болезненно реагирует на то, что может поколебать «средства освя­щения». В результате «нормальная на­ука» (Т. Кун) вытесняет все острое либо на свою периферию, либо вообще за свои пределы, объявляя ненаучным.

«Цель нормальной науки, — писал Т. Кун, — ни в коем случае не требует предсказания новых видов явлений: явления, которые не вмещаются в эту коробку, часто, в сущности, упуска­ются из виду». И далее: «Ученые в рус­ле нормальной науки не ставят себе цели создания новых теорий, обычно они к тому же нетерпимы к созданию таких теорий другими. Напротив, ис­следование в нормальной науке на­правлено на разработку тех явлений и теорий, существование которых па­радигма заведомо предполагает»⁴. Ну а то, что не предполагается, но возни­кает, объявляется либо «ненормаль­ной наукой», либо «нормальной не­наукой», табуизируется или, в лучшем случае, маргинализируется в виде публицистики, «научпопа» и т. п.

Узкоспециализированная, бисер-но-мозаичная наука продуцирует со­ответствующий ей тип образования, в котором узкая спецподготовка раз­вивается в ущерб общетеоретической, панорамной, с одной стороны, и ана­литике, с другой. Результат — «специа­лист-функция», «специалист-муравей». Тех, кто сопротивляется, стараются от­сечь как можно раньше, не допустив в парадигму, а следовательно — и в на­уку, отчислить, не взять в аспирантуру, не дать защититься и т. п. Круг замыка­ется, нормальная наука торжествует в своем марше к импотенции и смерти, то есть к кризису и крушению пара­дигмы, которая редко способна к са­моразвитию. Реальное качественное развитие чаще всего происходит за пределами этого круга, куда, помимо прочего, выталкивают из нормальной науки тех, кто пытается заниматься, выражаясь куновским языком, не за­гадками, а тайнами — то есть прежде всего теорией и методологией, ставит под сомнение парадигму. В таких слу­чаях сообщество меняет тип отноше­ния с surveiller («надзирать») на punir («карать») (привет Мишелю Фуко) и стремится нейтрализовать угрозу тем или иным «дисциплинарным» (во всех смыслах) способом. Не случайно се­рьезные ученые заговорили о «новой инквизиции» в науке⁵.

Мягкая форма «научно-инквизи­ционного» воздействия — это при­зыв не строить теории, а заниматься фактами, то есть работать в сфере ин­дуктивного знания. Важное само по себе, в «нормальной науке» оно полу­чает гипертрофированное значение. «Нормальная наука» ориентирована на эмпирические факты, которые ее представители принципиально пута­ют с научными. А ведь научный факт — это эмпирический факт, включенный в ту или иную теорию: вне теории, вне системы причинно-следственных связей, которые определяются только на основе теории, нет научных фак­тов, только эмпирические, стреми­тельно превращающиеся в мусор внекаузальной системы. Не говоря о том, что эмпирический и источниковед­ческий идиотизм («идиот» по-гречес­ки — «человек, который живет так, буд­то окружающего мира не существует») это не учитывает: природа коварна, но не злонамеренна (Эйнштейн), а чело­век в качестве объекта исследования или источника (хронист, летописец, историк, респондент) может не прос­то ошибаться, а сознательно искажать реальность. Причем одно искажение ложится на другое — и это подается в качестве эмпирической реальности. Я уже не говорю о переписывании и уничтожении письменных источни­ков, а также об изготовлении, порой поточном, фальшивых источников.

Механику нормальной науки И. Со-лоневич описывал таким образом: «Профессор получает явление по меньшей мере из третьих рук. Явление попадает в профессорский кабинет, во-первых, с запозданием, во-вторых, в чьей-то упаковке и, в-третьих, под­гоняется под уже существующую фи­лософскую теорию. гуманитарные науки недобросовестны, .они созна­тельно искажают факты, явления и со­бытия — в большинстве случаев даже и небескорыстно. Но дело-то обстоит так, что при данной методике обще­ственных наук они ничего не могут понять, даже если бы и пытались сде­лать это добросовестно. Институты общественного мнения, вероятно, могли бы уловить сдвиги в психологии или в настроениях масс, установить некую закономерность этих сдвигов и на основании этого делать прогнозы, которые, по крайней мере, не были бы промахом на все 180 градусов. Но то, что мы называем гуманитарными на­уками, есть не только приблизитель­ные науки. Это, если можно так выра­зиться, есть науки наоборот»⁶.

Эта «наука наоборот» — профес-сорско-профанная наука (поскольку обратная сторона «сухого профес­сорства» — профанация), по поводу которой на примере истории Гете за­метил, что она не имеет отношения к реальному духу прошлого — это «дух профессоров и их понятий, / Кото­рый эти господа некстати / За истин­ную древность выдают». Все это не означает, что «нормальная наука» аб­солютно бесплодна, нет; более того, бывают периоды (например, 1950— 1970-е годы для социальных наук), когда она на подъеме, но эти периоды для «нормальной науки», во-первых, довольно кратки; во-вторых, разви­тие здесь все равно идет по логике «нормальной науки», а потому дости­жения носят скорее количественный, чем качественный характер. В любом случае, однако, сегодня «золотой век» «нормальной науки» далеко позади.

В равной степени сказанное выше не означает, что в «нормальной на­уке» нет сильных, великолепных уче­ных, — конечно, есть, и немало. Но чаще всего существуют они и добива­ются результатов вопреки принципам организации «профессорско-про-фанной» науки, на борьбу с которы­ми у них уходит столько сил, что КПД значительно снижается. При прочих равных чем меньше деятельность ис­следователя определяется правилами, принципами и логикой «нормальной науки», тем результативнее (в смы­сле «наука больших достижений») его работа. Наконец, значительно расширяет информационные и кон­цептуальные возможности ученого, а также его сделочную позицию в «нормальной науке» функциониро­вание в иной социоинформацион-ной среде — будь то практическая политика, разведдеятельность и т. п. Так, Арнольд Тойнби-мл. каждый год писал не только очередной том «Ис­следования истории» или заготовку к нему, но и — в качестве директора Ко­ролевского института международ­ных отношений, одной из «фабрик мысли» «закулисы», — «Мировое обоз­рение», представлявшее не что иное как комбинацию политической и раз-веданалитики. Поэтому работы Той-нби свободны от типичных огрехов «профессорско-профанной» науки, и он, как правило, не ловился на те глу­пости, на которые покупались даже такие мэтры, как Макс Вебер, чьим единственным locus standi и field of employment было «поле чудес» «про-фессорско-профанной» науки. Так и вспоминаются слова из песни: «Поле, поле, поле чудес — в стране дураков», где это поле чудес было помойкой, на которую «старшие товарищи» Лиса Алиса и Кот Базилио привели «млад­шего научного сотрудника» Буратино закапывать золотые. Профессорская наука чаще всего плохо связана с ре­альностью, поэтому, когда ее пред­ставителей выносит, например, во власть, возникают конфузно-катаст­рофические ситуации — будь то про­фессора Муромцев и Милюков в 1906 году или уж совсем фарсовые фигу­ры лаборантов и младших научных сотрудников в 1992-м. Впрочем, как правило, профессора во власти (да и в реальной жизни) самостоятельными фигурами не являются — и это тоже говорит об их науке.

Наконец, в-третьих, наука суще­ствует не сама по себе, она — элемент властно-идеологической системы, того, что М. Фуко назвал «власть-зна­нием» (pouvoir-savoir). Впрочем, за­долго до Фуко Велимир Хлебников написал: «Знание есть вид власти, а предвидение событий — управле­ние ими». Классовый интерес, инте­рес «верхов», господствующих групп встроен в научный дискурс. Как заме­тил И. Валлерстайн, поиск истины — это вовсе не бескорыстная индиви­дуальная добродетель, а корыстная социальная рационализация отноше­ний господства, эксплуатации и на­копления капитала.

«Поиск истины, — писал он, — про­возглашенный краеугольным камнем прогресса, а значит, благосостояния, как минимум созвучен сохранению иерархически неравной социальной структуры в ряде специфических от­ношений». И далее: «Научная культу­ра представляла собой нечто боль­шее, чем простая рационализация. Она была формой социализации различных элементов, выступавших в качестве кадров для всех необходи­мых капитализму институциональ­ных структур. Как общий и единый язык кадров, но не трудящихся, она стала также средством классового сплочения высшей страты, огра­ничивая перспективы или степень бунтовщической деятельности со стороны той части кадров, которая могла бы поддаться такому соблазну. Более того, это был гибкий механизм воспроизводства указанных кадров. Научная культура поставила себя на службу концепции, известной сего­дня как "меритократия", а раньше — как "la carriere ouverte aux talents". Эта культура создала структуру, внутри которой индивидуальная мобиль­ность была возможна, но так, чтобы не стать угрозой для иерархическо­го распределения рабочей силы. На­против, меритократия усилила ие­рархию. Наконец, меритократия как процесс (operation) и научная куль­тура как идеология создали завесу, мешающую постижению реального функционирования историческо­го капитализма. Сверхакцент на ра­циональности научной деятельно­сти был маской иррациональности бесконечного накопления»⁷. Иными словами,   общественная механика социальных интересов способна превратить рациональную по опре­делению деятельность — науку — в иррациональную, где бесконечное накопление фактов будет соответс­твовать бесконечному накоплению капитала (или власти), где описание все более мелких деталей вытеснит опасную для иерархии теоретиче­скую деятельность, где тайны систе­матически скрываются, а в качестве проблем подсовываются и реклами­руются головоломки.

Иными словами, наука как иссле­довательский комплекс становит­ся элементом того, что А. Грамши называл   «культурной гегемонией» господствующего класса. Особенно ярко это проявляется в социальных и гуманитарных науках, которые нередко превращались не то что в системную функцию идеологии гос­подствующего класса в целом (то, что К. Мангейм называл «тотальной идео­логией»), а в конъюнктурную функ­цию идеологических представлений и заказа отдельных представителей или даже отдельного представителя этого класса.

Итак, существуют серьезные внутринаучные и общесоци­альные причины и механиз­мы вытеснения из сферы научного рассмотрения целого ряда проблем или недопущения целого ряда вопро­сов в научный дискурс. Речь, понятное дело, идет об острых проблемах, ко­торые либо бросают интеллектуаль­ный вызов научному истеблишменту, грозя сдернуть с его мэтров тогу на­учности, либо угрожают социальным, классовым интересам тех, кто зака­зывает «научную музыку» и в случае чего может обратиться к «научной ин­квизиции». Зеркаль­но этому существует комплекс вопросов, сомнительное офи­циальное решение которых фиксируется как единственно пра­вильное, в котором нельзя сомневаться, а потому даже науч­ное рассмотрение этих вопросов трак­туется в качестве преступления — как минимум интеллек­туального. Ясно, что все это ведет к деин-теллектуализации науки, и если конец XIII века в Европе оз­наменовался разводом между Верой и Разумом, то в конце ХХ столетия наме­тился развод между Интеллектом и На­укой. С 1980-х годов, не случайно сов­пав с враждебными острой научной мысли неолиберальной контррево­люцией и ее производным — глобали­зацией, процесс деинтеллектуализа-ции, банализации и одновременно детеоретизации науки об обществе шел по нарастающей, и только после кризиса 2008 года ситуация начала меняться — но только начала, даже до рассвета еще не так близко.

Куда же вытесняются острые, не­удобные проблемы, исследование которых угрожает существованию научной иерархии и ее отношениям с властями предержащими? Кто под­хватывает брошенное другими в па­нике или в приступе алчности («дол­лар мутит разум») оружие и начинает действовать по принципу, который один датский ученый сформулиро­вал как «В задачах тех ищи удачи, где получить рискуешь сдачи»? Сферы вытеснения — аналитически ориен­тированные журналистика, научно-популярная литература, эссеистика. Причем журналистика и т. п. здесь — форма, а аналитика, причем очень ос­трая, — содержание. Агенты этой сфе­ры — журналисты, писатели, выходцы из спецслужб, МВД, фрилансеры, на­конец, те ученые, которые не могут реализовать себя в системе существу­ющих парадигм по научно-професси­ональным или идеологическим при­чинам, короче говоря, с точки зрения конвенциональной науки — аутсайде-ры.За последние десятилетия в миро­вом интеллектуальном пространстве произошла интересная вещь: рядом со все больше превращающимся в «игру в бисер» научным дискурсом возник и быстро набрал силу интеллектуаль­ный дискурс, выполняющий те функ­ции и пытающийся решать те задачи, которые не выполняет и не решает «нормальная», то есть «профессорско-профанная», наука. Именно в его рам­ках создано немало сильных работ, бросающих вызов «профессорской» науке со стороны — from outside. «Аут­сайдеры» свободны от сковывающих и деформирующих исследования дог­матических установок, причесываю­щих исследователей под общую гре­бенку как в интеллектуальном, так и в социопрофессиональном плане. Они не связаны дисциплиной, установка­ми и мифами научного племени, пос­кольку чаще всего работают в одиноч­ку или небольшой группой. Они вне мейнстрима с его оргструктурами, на иерархию и дутые авторитеты кото­рых им глубоко наплевать. Они, под­черкну, как правило, скептически от­носятся к авторитетам — и групповым (традиция, школа), и индивидуальным (власть начальника). Именно поэтому «аутсайдерами» часто становятся в результате вытеснения из «ниши» (ср. рецессивная мутация в биологии). Не­редко же «аутсайдерами» оказывают­ся, напротив, из-за принципиального нежелания делать социоиерархиче-скую карьеру (в большой научной организации последнее есть необ­ходимое условие карьеры собствен­но научной, профессиональной, де­ловой, но «Служенье муз не терпит суеты» и крысиных бегов). Поэтому проблема авторитета как власти для «аутсайдера» существует минимально и не сковывает его: он может позво­лять себе не заниматься головоломка­ми, а приступить к разрешению тайн, то есть базовых фундаментальных проблем, для него наука — это твор­чество, радость бытия, удовольствие, а это эмоциональное состояние, как заметил когда-то Гегель, резко повы­шает интеллектуальные возможности. Собственно, точный смысл слова «ди­летант» (этот факт очень любил под­черкивать наш замечательный биолог А. А. Любищев) означает не что иное как «человек, получающий удоволь­ствие от своей работы».

Наконец, «аутсайдеры», как пра­вило, редко бывают узкими специ­алистами, в основном это универ­салы-системщики, мастера синтеза, синопсиса и интеграции. И это еще одна причина, почему они оказыва­ются на периферии оргструктур. От­сюда же их конфликты с системой ру­тинного, узкоспециализированного образования.

Это не значит, что в «аутсайдерском секторе» нет шарлатанов, сбежавших туда непрофессионалов, авторов за­виральных идей, «непризнанных гениев», — есть, но не больше, чем в «нормальной науке». Это не значит, что в «аутсайдерском секторе» нет слабых работ, — есть, и много. Более того, даже в сильной аутсайдерской работе узкий специалист может най­ти уязвимые места — «срезать», как это проделывал один шукшинский ге­рой, срезать — по мелкому, частному вопросу, за пределами которого узкий специалист не знает... ничего. Знать все больше и больше о все меньшем и меньшем — принцип «нормальной науки».

Кто-то скажет: надо объединить де­сяток узких специалистов. Но в том-то и штука, что, как говорил Эйнштейн, мир — понятие не количественное, а качественное: из тысячи джонок не сделать один броненосец, а из ста мышей — одну кошку. На экспертов, узких специалистов можно полагать­ся в решении только узкоспециаль­ных, экспертных вопросов. Во всем, что выходит за эти рамки, у них нет никаких преимуществ перед неспе­циалистами. Скорее наоборот: бре­мя мелкотемья, профессиональной ограниченности или даже «узкопро­фессионального идиотизма», система корпоративных табу и т. п. — все это вкупе с принципиальной неполнотой индуктивного знания ставит специ­алиста, особенно в периоды кризиса «нормальной науки» (а мы сегодня переживаем именно такой кризис), в менее выгодное положение по срав­нению с теми, кто анализирует про­блему, рассматривая ее по-азимовски «с высоты».

Персонификатор «нормальной науки» концентрирует внимание на небольшой узкой сфере, исследуя «некоторый фрагмент природы (или общества. — А. Ф.) так детально и глу­боко, как это было бы немыслимо при других обстоятельствах»⁸. В резуль­тате детализация частностей подме­няет исследование целого, которое исчезает как объект исследования, сначала теоретические обобщения вытесняются эмпирическими, а эти последние — описаниями. В резуль­тате «нормальная наука» с определен­ного момента начинает превращать­ся в «бессмысленное нагромождение по существу бессмысленных фак­тов» (И. Солоневич), и в ней начина­ют культивировать тех, кто не умеет «находить суть за ворохом бросовых фактов» (О. Маркеев), тех, у кого от­сутствуют быстролегкость мышления и концептуальная комбинаторика. Более того, именно этот тип начина­ет задавать тон в «нормальной науке», принципиально отрицая необходи­мость и возможность теоретических обобщений, как сейчас принято го­ворить, «большого нарратива». Есть такие «экземпляры», которые откры­то отрицают возможность создания на научной основе обобщающих, то есть теоретических трудов по исто­рии мира в целом и крупных стран, потому что, видите ли, все темы про­шлого дискуссионны; утверждается, что создание единой концепции бу­дет носить идеологический характер, а потому надо писать работы, в кото­рых просто перечисляются существу­ющие точки зрения.

Читаешь такие перлы и задаешься вопросом: а имеют ли высказываю­щие их представление о том, что та­кое наука вообще и научная теория и методология в частности?

Во-первых, где гарантия, что мно­жественность различных точек зре­ния — гарантия свободы от идео­логии?

Во-вторых, общие концепции, те­ории строятся на основе не идеоло­гии, а регулятивов научного знания — принципиальной проверяемости (верификация — фальсификация); максимальной общности, предсказа­тельной силы (правило «бритвы Ок-кама» — entia non sunt multiplicanda praeter necessitatem); преемственной связи (позитивная — негативная), или принципа соответствия, и некоторых других.

В-третьих, совершенно убого и не­лепо выглядит тезис о том, что отсут­ствие единой точки зрения по боль­шинству вопросов в той или иной области знания, будь то физика или история, биология или социология, делает невозможной создание общей теории. Если бы это было так, то на­ука — а это и есть прежде всего тео­ретическое знание — была бы невоз­можна; но мы-то знаем, что это не так. Разбирая различные точки зрения на природу поля, Эйнштейн писал, что «сохраняется стремление к тому, что­бы многообразие явлений сводилось в чисто теоретическую систему из как можно меньшего числа элементов»⁹. Интересно, какую идеологическую схему собирался построить Эйн­штейн? Зачем ему «большой нарра-тив»? А затем, что индуктивное знание имманентно носит незавершенный и недостаточный по своей природе характер; завершенность научному знанию обеспечивают дедукция и те­ория — несмотря на наличие различ­ных точек зрения. Ну а тезис о том, что теория невозможна, потому что не может учесть всех деталей, поп­росту антинаучен: теория не может и не должна учитывать все детали — это функция описания; теория абстраги­руется от деталей, отражая главное, сущностное, системообразующее, находя простое и ясное в сложном и запутанном.

В-четвертых, подмена единой кон­цептуальной интерпретации (или двух-трех конкурирующих) перечис­лением точек зрения вообще выводит исследование за пределы научного знания, поскольку

—  в таком случае предполагается, что все точки зрения равноценны, то есть отсутствуют научные принципы и регулятивы сравнения различных интерпретаций;

—  в таком контексте «точка зрения» может быть только описанием;

—  «мозаичный» подход исходит из ложной посылки о том, что иссле­дователь идет от конкретного к абс­трактному; на самом деле он идет от абстрактного к конкретному (метод восхождения от абстрактного к конк­ретному), а затем от конкретики — к более тонкой и содержательной абс­тракции; то есть опять налицо при­нципиальное непонимание природы научного знания.

Впрочем, в-пятых, довольно час­то все объясняется очень просто. Как правило, о невозможности теории, «большого нарратива» говорят те, кто не способен на работу такого уров­ня, — это примерно так же, как если бы импотенты или кастраты убежда­ли всех нормальных людей в невоз­можности секса. О невозможности теории говорят, как правило, те, кто не способен ею заниматься. Рожденный ползать летать не может. Но почему он думает, что ползать рождены все? По­чему полагает, что ползание (в данном случае — эмпирическое) — единствен­ный способ передвижения? Да потому, что полеты других демонстрируют его убожество и неполноценность, при­чем в обсуждаемом случае не только профессиональную, но и общеинтел­лектуальную и социальную.

Интеллектуальная импотенция, о которой идет речь, небезобидна. Она выполняет вполне определенную со­циальную функцию, как и постмо­дернизм, отрицающий возможность теории, большого нарратива. Теоре­тическое объяснение истории, про­шлой или настоящей, — это всегда опасность для господствующих слоев, поскольку оно вскрывает причинно-следственные связи (этим и занима­ется теория), без понимания которых факты — это мусор, помойка, которую импотенты от науки тщатся предста­вить в виде «различных точек зрения». Не случайно западные фонды охотно выделяют гранты на эмпирические и третьестепенные проблемы, но прак­тически не поддерживают серьезные теоретические исследования — опас­но. Поэтому гранты на изучение пе­реживаний идентичности у геев и лесбиянок или гендерных отноше­ний в Бирме XV века — пожалуйста, а на анализ политической стратегии буржуазии современного Запада — нет. И естественно, «нет» — теоре­тическим штудиям; «да» — в лучшем случае эмпирическо-обобщающим, хотя эмпирическое обобщение и тео­ретическое обобщение суть принци­пиально разные, разнопорядковые процедуры.

Таким образом, сознательная дете-оретизация и сознательный же отказ от исследования острых эмпиричес­ких проблем, событий — две сторо­ны одной медали, одного дискурса. Именно это заставляет пристальнее присмотреться к другому дискурсу — так называемому аутсайдерскому зна­нию, которое в противовес «профес-сорско-профанному» можно назвать инженерно-конструкторским, а еще точнее — аналитическим, поскольку к его достоинствам можно отнести системно-конструкторский подход к реальности.

Инженерно-конструкторский под­ход становится стержнем не столько дисциплины, сколько научной про­граммы «аналитика». Разумеется, ана­литический метод присутствует во всех дисциплинах, у которых самые разные реальные объекты исследова­ния. Аналитика в качестве особой на­учной программы — это нечто иное. Это некий информпоток, в котором спрессована некая реальность и ко­торый и является объектом иссле­дования; спрессованная реальность сквозь призму этого информпото-ка не столько исследуется, сколько расследуется. Специалист, занимаю­щийся прошлым, в данном контекс­те выступает не столько как историк, сколько как следователь по особо важ­ным историческим делам. Аналитика отличается от стандартных научных дисциплин не столько объектом ис­следования, сколько методом работы с информацией, который носит не междисциплинарный, а над- и тран­сдисциплинарный характер. К этому подталкивает острота анализируе­мых проблем, связанных со спорны­ми, неудобными, а нередко опасными вопросами, в связи с чем данная ана­литика часто оказывается острой ана­литикой, и сама острота накладывает на эту сферу свой специфический от­печаток.

Внешне аналитика может выгля­деть как журналистика, эссеистика или что-то еще. Но это — внешнее, оболочка. В действительности мы имеем дело с реальным исследова­тельским комплексом, который, раз­виваясь параллельно с «нормальной наукой», является в сфере рациональ­ного знания компенсаторной ре­акцией на эту науку. И скажу прямо, при всех неточностях, погрешностях или даже ошибках этот комплекс в силу его эвристического потенци­ала намного более интересен, чем узкоспециализированная «профес-сорско-профанная» наука.Особенно инженерно-конструкторский, ост­ро-аналитический подход важен для изучения такой реальности, которая сознательно искажается, — как прави­ло, это относится к политике, причем тайной: к переворотам, заговорам, геополитическим спецоперациям и т. п. «Настоящий политический заго­вор, — пишет В. А. Брюханов, — весьма сложная система. Недаром гениаль­ные заговорщики-практики соверша­ли роковые ошибки, и редкий из заго­воров достигал поставленных целей. В то же время к сегодняшнему дню создались и получили практическую отладку многие методы исследования сложных систем и управления ими — и дело не в формальном применяе­мом аппарате, а в принципах подхода к решению задач.

Мне трудно понять, как могут зани­маться историей заговоров ученые, не знающие, как проходит сигнал по сложной радиотехнической схеме, или как работает система управления сборочным конвейером, или какие трудности встречаются при распре­делении финансов в крупных фирмах или государствах»¹⁰. В похожем ключе высказывался шеф гестапо Мюллер: «Надо бы поручить полицейским де­тективам писать историю. Она бу­дет, возможно, не такой захватываю­щей, но, во всяком случае, куда более точной. Опирающейся на реальные факты»¹¹.

К сказанному В. А. Брюхановым добавлю: мне трудно понять, как могут анализировать социальную и историческую реальность те, кто не имеет навыков работы с огромными быстротекущими массивами инфор­мации, кто не умеет систематизиро­вать информацию и выдавливать из нее, как из тюбика, знание, кто не умеет плавать в информпотоках и работать, отталкиваясь от совокуп­ности косвенных свидетельств, как это делают разведчики, аналитики спецслужб и криминальные журна­листы. Важнейшие события чаще всего решаются втайне и не фикси­руются документально (не говоря о том, что реальная власть есть тай­ная власть). Такие события можно вычислить только по косвенным свидетельствам, а для этого нужна дедукция — надо знать, где искать. И нужно воображение — качество, которое так ценили у ученых В. Гей-зенберг, Ж. Гимпель и др. — список величин можно продолжать, если не ad infinitum, то долго.

Одна из проблем, которую старательно обходит про­фессорская наука — судьба Гитлера и нацистской организации после войны. Профессорской на­уке все ясно: Гитлер покончил са­моубийством, а Третий рейх «рас­сосался», превратившись в мелкие организации «недобитков». Как гово­рил Людвиг Витгенштейн, некоторые факты и проблемы едва упоминаются из-за их общеизвестности, что созда­ет иллюзию ясности и лучше всякого маскхалата скрывает и проблему, и саму реальность. Особенно если на это есть политический заказ, транс­формированный в общепринятую научную проблематику, с одной сто­роны, и список табуированных «для серьезного рассмотрения» вопросов, с другой. В то же время журналисты и аналитики вполне доказательно пи­шут о «Нацистском интернациона­ле» — Четвертом рейхе как о мощной политической силе послевоенного мира и о том, что Гитлер, Борман и другие вожди рейха спаслись. В по­следнее время число таких работ вы­росло, будто кто-то хочет о себе на­помнить. Но важнее понять, почему тематика Четвертого рейха и судьбы Гитлера становится весьма актуаль­ной в наши дни. Мы видим, как в сов­ременном мире (в том числе и в связи с подъемом Германии, с тем, что она стала экономическим лидером Ев­ропы) намечается тенденция к чему-то, явно напоминающему реабили­тацию Третьего рейха. Параллельно с этой реабилитацией идет процесс демонизации СССР, на который воз­лагается такая же вина в развязыва­нии Второй мировой войны, как и на Германию.

Это очень выгодно главным под­жигателям войны — англо-амери­канскому капиталу, прежде всего финансовому, и обслуживающим этот капитал политикам. Сегодня их наследники прячут концы в воду и к тому же пытаются вытолкнуть Рос­сию из числа держав-победителей. Советский коммунизм некие силы на Западе и их «шестерки» в РФ пытают­ся приравнять к нацизму в качестве двух форм тоталитаризма, причем Третий рейх оказывается более мяг­кой формой. Ясно, что в самой Гер­мании такой подход находит немало сторонников — эдакая интеллекту­альная форма реванша за поражение от СССР, от русских. Поэтому все, что связано с Третьим рейхом, с невы­ясненными вопросами его истории, ролью американского и британско­го капитала, США и Великобритании в создании «Гитлер Инкорпорейтед», в спасении теми же американцами и Ватиканом нацистских преступни­ков от заслуженной кары, послевоен­ной судьбы нацистов и их «интерна­ционала», — весьма актуально в наши дни и может стать еще более актуаль­ным завтра.

Причин тому несколько. Во-пер­вых, целеполагание значительной части нынешних западных элит практически идентично нацистско­му (новый мировой порядок, слой избранных, правящих миром, культ природы — экологизм/сатанизм, антихристианство, многое другое), да и на практике немало совпадений. В частности, надо помнить, что пер­вым евросоюзом был гитлеровский и направлен он был на ликвидацию национальных государств в интере­сах финансово-аристократических олигархий: не случайно в 1930 году Ялмар Шахт призывал европейских финансистов поддержать Гитлера именно потому, что он уничтожит на­циональные границы в Европе и со­здаст «Венецию размером с Европу». Если же говорить о дне сегодняшнем, то этнолингвистическая регионали­зация Европы, от которой выигры­вают прежде всего немцы, идет по немецким лекалам, в различных ре­гиональных ассоциациях доминиру­ют немцы, а сама эта регионализация работает на подрыв национальных государств как на составляющую кур­са на установление нового мирового порядка.

Во-вторых, Запад — причем не столько немецкий (Германосфера), сколько англосаксонский (Англосфе-ра), — никогда не простит России (как бы она ни называлась) победы над Гитлером. Мало того, что эта по­беда сорвала планы глобалистов, она превратила Россию/СССР в сверх­державу, на десятилетия перечерк­нув усилия западных элит не только предшествующего 1945 году полусто­летия, но огромной эпохи начиная с середины XVI века. Прав О. Маркеев: «С тех самых пор, как Россия осозна­ла себя державой, всей мировой по­литикой управляла одна цель — сбить нашу Родину с этой оси»¹². Всей миро­вой политикой, поскольку рулить ею стремился Запад, для которого Россия была геополитическим, экономичес­ким, цивилизационным, то есть со­циосистемным противником, а еще точнее — опасным Другим, а следова­тельно — Врагом. Неудивительно, что вся история России с XVI века — это отражение агрессии исключительно с Запада, что откровенно признавали ученые такого масштаба, как, напри­мер, А. Тойнби-мл.

Разгромом Гитлера в 1945 году Россия продемонстрировала невоз­можность победы над ней путем вне­шней агрессии, и ставка в борьбе с ней Запада была сделана на подрыв изнутри с активным использованием классовой перевербовки на свою сто­рону части господствующих групп. В данном случае неважны субъект и механизм вербовки конкретных лиц: немецкая фельджандармерия в рамках программы вербовки детей 12—16 лет на юге России (включая Ставропольский край), ЦРУ в рамках работы со стажерами Колумбийского университета или МИ-6, выкупающая информацию на крупного партийно­го руководителя у северокавказской мафии¹³. Важно другое — совпадение интересов целого сегмента советско­го правящего слоя с таковыми Запада и сдача этим сегментом страны в Хо­лодной войне.

Однако наивно думать, что после этой сдачи Запад, включая нацистский интернационал, связанный с опре­деленными кругами и их закрытыми структурными связями, уходящими в 1920—1940-е годы, «простил» Россию. Нет, vae victis — «горе побежденным». Как заметил в своем интервью Алек­сандр Рар, победа в «холодной войне» для США, Великобритании, Франции и Германии — ключевая, она «в глазах западного человека — такой же три­умф, как в глазах русских — победа над Гитлером»¹⁴; в самой Германии гос­подствует точка зрения, согласно ко­торой американцы в 1945 году спасли Германию не только от Гитлера, но и от русских. В то же время в глазах За­пада, как верно отмечает А. Рар, Рос­сия еще не до конца капитулировала; полная капитуляция предполагает покаяние за коммунизм, уплату репа­раций (Западу мало изъятых из РФ в качестве дани за последние двадцать лет 2 триллионов долларов. — А Ф.), установление у себя либеральной де­мократии.

Сказанное А. Раром можно вкратце сформулировать так: полная капиту­ляция — это отказ России от самой себя, от своей истории и от своей идентичности. Как заметил в свое время Л. В. Шебаршин, Западу от Рос­сии нужно только одно — чтобы ее не было. Причем не только в физичес­ком смысле, но и в метафизическом, чтобы русские и в ментальном плане превратились в таких же биоробо­тов, как нынешний средний западо-ид, в частичку послушной биомассы. Подчеркну: нужно Западу в целом, а не какой-либо одной стране. Неко­торые геополитики в России пола­гают возможным союз со странами континентальной Западной Европы и чуть ли не противостояние вместе с ними США. В уже упоминавшемся интервью А. Рар верно напоминает: «В России не до конца понимают, что Западная Европа гораздо теснее связана с Америкой, чем это может показаться, если посмотреть на гео­графическую карту. Европа опира­ется на поддержку США как самой сильной державы мира и ожидает, что Америка "подстрахует" Европу. Пока есть Америка, Европе не страш­ны внешние враги. Запад по-прежне­му вдохновляется американским об­разом жизни, от которого, как у нас (в Западной Европе. — А. Ф.) считают, веет свободой. И после окончания «холодной войны», Запад уверен, что этим духом свободы надо осчаст­ливить все остальное человечество. <...> Запад сегодня экспортирует "ре­волюцию среднего класса" по всему миру, и отнюдь не мирными сред­ствами».

Здесь необходимо оговорить­ся: то, что А. Рар назвал «революци­ей среднего класса», — это вывеска на публику, «для прессы». Речь идет об олигархической контрреволю­ции глобалистов, которые, объявляя «средним классом» те группы, кото­рые легче поднять на антиправитель­ственные действия, рушат неугодные режимы. Но нас в данном случае ин­тересует не это, а фиксация А. Раром сущностного трансатлантического единства Запада (при всем брюзжа­нии европейцев по поводу Америки) в его негативном отношении к Рос­сии — как на уровне элит, так и на уровне обывателя, которому основа­тельно «промыли мозги», в том числе и по поводу того, что такое Россия и как к ней надо относиться.

В самом конце фильма К. Шахназа­рова «Белый тигр» есть такой эпизод. Постаревший и явно переживший 1945 год Гитлер, объясняя собесед­нику мотивы действий нацистов, го­ворит, что Европа (именно Европа, а не только Германия) разгромлена, что его и Германию «представят как извергов рода человеческого, как исчадия ада. А мы просто нашли му­жество осуществить то, о чем мечта­ла Европа. Мы сказали: вы об этом ду­маете, давайте наконец сделаем это. Это как хирургическая операция <.> Разве мы не осуществили потаенную мечту каждого европейского обыва­теля? Разве не в этом была причина всех наших побед? Ведь все знали, что то, о чем они боялись расска­зывать даже своим женам, мы объ­явили ясно и открыто, как подобает мужественному и цельному народу. Они (европейцы. — А. Ф.) всегда не любили евреев. Всю жизнь они бо­ялись эту мрачную угрюмую страну на востоке, этого кентавра, дикого и чужого Европе — Россию. Я сказал: просто давайте решим эти две про­блемы, решим их раз и навсегда. Раз­ве мы придумали что-то новое? Нет. Мы просто внесли ясность в те во­просы, в которых вся Европа хотела ясности. Вот и все».

Кто-то скажет: мало ли что можно вложить в уста тому или иному персо­нажу в кино, фильм — не доказатель­ство. Конечно, не доказательство. Но очень хорошая иллюстрация, осо­бенно если вспомнить все: что конти­нентальная Европа пахала на Третий рейх в его войне с СССР; что итальян­цы, венгры, румыны, прибалты и по­ляки воевали на стороне Гитлера; что каждый третий танк для восточного фронта был собран на чехословацких заводах; что с англичанами и францу­зами, как отмечали многие, включая К. Шмитта, немцы воевали совсем иначе, чем с русскими; что в послед­ние дни войны, в момент Endkampfa рейхстаг защищали эстонские и французские эсэсовцы; что англосак­сы и Ватикан организовали спасение десятков тысяч нацистов, многие из которых с конца 1940-х годов стали работать в США против СССР; что се­годня Запад благосклонно смотрит на марширующих по улицам Риги и Тал­линна эсэсовцев и в то же время не­годует по поводу символики страны, победившей этих эсэсовцев. Монолог Гитлера из шахназаровского фильма великолепно иллюстрирует то, о чем идет речь — об общеевропейском от­ношении к двум главным жертвам хо-локоста — русским и евреям.

Ну а кому мало фильма, отсы­лаю к интервью человека, которого не заподозришь в любви к СССР, — К. К. Мельника, руководителя фран­цузских спецслужб в президентство де Голля, всю жизнь прожившего во Франции. Весьма перекликающе­еся по содержанию и тональности с раровским интервью называется «Франция не понимает и ненавидит Россию». Это говорится о стране, по поводу которой у нас существует миф, что французы относятся к Рос­сии и русским лучше, чем другие ев-ропейцы¹⁵. Короче говоря, как пел А. Вертинский, «мы для них чужие на­всегда». И эта чужесть отчетливо про­является при сравнении отношения друг к другу европейцев и немцев, с одной стороны, и их общего отно­шения к России и русским, с другой. Именно поэтому для нас столь важна тематика Четвертого рейха и связей нацистов с англосаксонским истеб­лишментом — здесь не должно быть никаких иллюзий, нужен трезвый взгляд: «мечтай, не став рабом мечта­нья» (Р. Киплинг).Негласное табу на Западе на серьезные исследования бегства Гитлера и других руководите­лей Третьего рейха, на исследования Четвертого рейха—«нацистского ин­тернационала» обусловлено поли­тико-идеологической опасностью таких работ для западной верхушки, прежде всего англосаксонской. Ведь в таком случае вскрывается тесный союз нацистов и определенной час­ти правящих кругов США и Западной Европы, роль нацистов в переформа­тировании самих США, в разведслуж­бах и политических кругах НАТО. Послевоенный союз очень влия­тельной части, верхушки западных элит, с нацистами — вот что может вскрыть анализ «жизни после смер­ти» Гитлера, Бормана, Мюллера, Кам-млера и других. О роли англо-амери-канцев в приходе Гитлера к власти, в создании Третьего рейха и его фи­нансово-экономической и военной накачке этими верхушками я уже не говорю. Поэтому тематика Четвер­того рейха важна не только в чисто научном плане, но и с точки зрения нынешнего этапа мировой борьбы за власть, информацию и ресурсы, ны­нешней «пересдачи Карт Истории», нынешнего противостояния России и Запада, пока — психоисторическо­го, информационного, а там — Бог весть.