|
Дата публикации: 17-05-2010
Мацей Виснёвски
Мы приняли участие в праздновании Дня Победы
9 мая в Парке Горького в Москве празднуется День Победы. Здесь всё неофициально — вход свободный, любой может прийти, не подвергая себя нападкам ворчливого полицейского: «Нельзя!». Традиционно, каждый год здесь встречаются ветераны Великой Отечественной войны и жители Москвы.
Через два часа я понял, что всё, что я здесь вижу и слышу, будет у нас чуждым и непонятным. А я и моё сообщение — недостоверными. Я буду говорить на языке понятий и образов, чуждых нам. Мы не понимаем их, хотя на наших экранах и в эфире кишат знатоки России. Каждый из нас насквозь знает русский характер, русскую речь и их истинные намерения. Так что я расскажу? Что перед воротами парка в стиле социалистического реализма стоят пожилые люди в изношенных костюмах обвешанных медалями сверху донизу и никого это не смешит? Нас это веселит, и не уваерен, что у них может быть признаком славы.
А они стоят, держа в руках флажки или просто листы бристольской бумаги. На них написано: компания, полк, дивизия, армия и фронт. Отличительный признак, чтобы присоединялись товарищи по оружию. Затем вся группа отправляется в парк, чтобы сесть, вспотевшие и измученные жарой (здесь в этот день всегда жара), выпить водку, петь и плакать. Но случается и так, как со стариком, который сидел на основании колонны, возле которой поставил свой информационный плакат. Я наклоняюсь над ним, чтобы услышать, что он капитан Бельцов. «Здесь мы всегда встречались, - говорит он. - В прошлом году нас было ещё трое, жду уже полчаса, но их нет. Я немного устал, и ноги болят, так что я сел и жду. Только неделю назад я разговаривал с Алёшей, но почему-то он не приходит...». Когда четыре часа спустя я выходил, он всё ещё стоял и смотрел на прибывающие волны людей, из которых к нему никто так и не подошёл.
И так будет всё чаще и чаще. В 1997 году в Москве было 230 тысяч ветеранов, в этом году только 91 тысяч. Те, кто остался, ещё цепляются за то время, которое им осталось. И танцуют. И вдруг время идёт в обратном направлении, они молодеют, выпрямляются спины, а ноги становятся упругими. Он снова бравый лейтенант, она молоденькая медсестра, по которой сходила с ума вся рота. Танцуют, ни на кого не обращая внимания. Может быть они счастливы. Но это не всегда удаётся, как, например, одной женщине, с которой старый мужчина отказался танцевать. Она приняла это с пониманием и без каких либо претензий, так как непонятно как он мог бы её обнять в танце непослушными протезами, имитирующими оторванные руки? Я вижу, как молодая девушка с охапкой гвоздик отворачивается со слезами на лицу. Должен ли я показать снимки с этого места? Для нас, это просто смешные подёргивания стариков, а они, независимо от возраста, глядя на это, плачут.
Что даст описание того, как родители подталкивают маленьких детей, чтобы дали цветок которому-нибудь старику обвешанному металлоломом? Ничего, кроме подтверждения застрявшего в нас убеждения, что так как они так долго подвергались идеологической обработке, так по сей день не знают, как они должны оценивать свою историю. Ведь они должны знать, что они шли в атаку с именем Сталина на устах и несли порабощение. Но они не хотят этого знать.
Я подошёл к накрытому столу, за которым сидели ветераны. На столе прислонённая к бутылке старая фотография молодого офицера в мундире Красной Армии. «Чья это фотография?» — спрашиваю я. «Искандера Чумугаева. Он свобождал Варшаву, — слышу я в ответ. — Вы из Польши, Вас это может заинтересовать». А я, тупо и без убеждения, ища в себе оправдания своего здесь присутствия, спрашиваю, знают ли они, что на другой стороне [Вислы] было восстание. «Да, было, но мы не успели».
Теперь, вероятно, я должен нахмурить брови и спешно организовать маленький процесс, в котором я бы вынес приговор незнакомому Чумугаеву татарской национальности и его всё ещё живущим коллегам за то, что они тогда не пришли, не стреляли, ничего не сделали и не поддержали идиотского решения о восстании. Но я этого сделать не могу. Стройте сами из себя судей и прокураторов в одном лице, для этого я не гожусь, особенно здесь и в этот день.
Правда, я ещё мог бы поискать в парке кого-то, кто ответил бы на мой глупый вопрос, что он чувствовал 17 сентября 1939-го года. Никого такого я вряд ли бы нашёл, может быть потому, что — по некоторым данным — на каждые 100 солдат 1921-1923 годов рождения, которые приняли на себя удар в 1941-м году, до конца войны дожили только 3. Так что к 2010 году мало кто дожил. Мне некого было спросить. И когда я, наконец, нашёл дедушку в генеральском мундире, и пробормотал что-то о 17 сентября, тот сказал только, что эти 150 км, которые они тогда преодолели, это как раз столько, сколько понадобилось, чтобы немцы остановились в 30 км от Москвы в 1941 году. Он сказал ещё: «Я понимаю вас, но и ты пойми нас». И отошёл.
Дискуссии о сталинизме здесь вести непросто. Галя Осокина, 37-летняя женщина, показывает бумагу, в которой начальство сообщает её семье, что дед Иван Федорович Чебурашкин пропал без вести. А второй вернулся в 1945 году тяжело раненый взрывом мины. В течение года, в одно и тоже время он рыдал вслух, и никогда не говорил почему. Однажды перестал. Через неделю уже не жил. Оба были жертвами сталинских репрессий. Раскулаченные, что означало лишение дома, имущества и выброшение на улицу. Один из них видел до 1941 года голодную смерть своих близких. На фронт пошёл добровольцем.
В 1941 году в лагерях сидели почти 2 миллиона человек, умерло 350 тысяч. Сколько солдат Красной Армии и членов их семей коснулся сталинский террор, а они несмотря на это воевали? Ответ, что за спиной каждого стояла команда НКВД с пулемётами, у нас всеобщий, нереальный по техническим причинам.
Нам нечего сказать друг другу. Мы говорим на разных языках, чувствуем иначе, имеем разные мозги. А может быть, мне так только кажется. Одна из женщин, тогда медсестра, теперь профессор биологии на пенсии, вспоминая бои на Сандомирском плацдарме, говорит, что на её руках умирали люди, говорящие на разных языках, и добавляет на одном дыхании, что очень сочувствует из-за катастрофы в Смоленске и говорила по телефону своим польским друзьям в Торуни об общей скорби. Польша ассоциируется у неё с безопасностью и хорошими людьми, потому что когда она возвращалась ночью в полк, заблудилась и ужасно боялась, но какие-то местные крестьяне дали ей ночлег, еду и тепло. Одна ночь более 60 лет назад оставила в её памяти впечатление, что там живут хорошие люди. Я упомянул об этом, так как не всегда так было, потому что у нас есть группы тех, для которых русские это... Она прервала: «Везде есть группы людей. И у нас также. Но они это не все, хотя им кажется, что они говорят от имени всех».
Возможно, она права, может быть, я слишком часто смотрю первый канал публичного телевидения.
ЭТО не праздник стариков или какое-то зрелище. Присутствуют все поколения. Но у нас никто мне не поверит, что они не присутствовали здесь насильно. 17-летняя Нина говорит, что она всё ещё видит войну глазами двух своих дедушек, поэтому с пяти лет приезжает сюда каждый год, и будет так приезжать, до тех пор пока они будут жить.
Я вижу, как четыре молодых кадета в белых рубашках внимательно слушают опёршегося на палку полковника, который что-то говорит, на его лице слезы. Слышу только последнюю фразу: «Чтобы вы никогда этого не испытали», — и они тщательно салютуя, отходят. Я помогаю полковнику добраться до ближайшей скамейки, спросив, что он им рассказал. «О битве на озере Балатон. Из моей компании осталось 12 человек, вот что я им рассказывал». Он поворачивает голову и говорит, чтобы я уже отошёл, потому что перед своими не стыдится плакать, но иностранец не должен видеть, что происходит с ним, когда в памяти возвращается та же картина, умирающего на его руках друга с разорванным животом и вываливающимися внутренностями.
Да, я здесь чужой, как и каждый из нас, кто бы сюда попал. Мы не можем, если не перешагнём пределов нашего ума, понять того, что происходит каждое 9 мая в России, в Москве, в Парке имени Горького. Это правда, что это показ общего подхода к своей истории, вероятно, также возможность продемонстрировать патриотический восторг. Здесь, однако, никто даже не пытается использовать этого, чтобы поделить общество на своих и чужих, патриотов и предателей. Хотя с системой, созданной в СССР русские расстаются безжалостно и очень болезненно. Достаточно посмотреть их документальные фильмы, но мы не хотим. Я не заметил апофеоза смерти и жертв, той или иной формы танца с гробами погибших. А у них было бы с чего построить такой символ — война унесла жизни 27 миллионов их граждан.
Они ненавидят эту войну. Но не дадут отобрать её у себя. Вместе с ней шла свобода и спасение, они в этом убеждены. Нельзя рассчитывать на то, что кто-то здесь будет иметь смелость сказать, что это была неправильная война, потому что несла несправедливость и репрессии, а они на самом деле были оккупантами. Это бы означало, что каждой русской семьи надо бы было объявить, что могилы их близких во всей Европе надо стереть с лица земли, а память заменить чувством стыда. Это невозможно. Любой, кто так думает, грешит не отсутствием воображения, но неспособностью понять никого, кроме себя. Это как раз наша специальность.
Вернуться назад
|