Кто Вы, месье Дюпон?

Кто Вы, месье Дюпон?

Владимир Большаков,
журналист-международник

В советские времена считали, что оптимальный срок пребывания нашего брата-журналиста за рубежом – это три года. Я проработал собственным корреспондентом «Правды» во Франции с сентября 1986-го по декабрь 1999 года. После развала СССР и запрета КПСС, когда «Правду» то запрещали, то разрешали, после событий 1993 года теперь уже меня просили из редакции оставаться на своем посту, сколько смогу. Конечно, просто выживать там не имело смысла. И хотя бюджет нашего корпункта сократился до жалкого минимума, я много путешествовал, стараясь получше узнать, чем дышит легендарный Месье Дюпон не из книг и справочников, а, как говорится, в живую.



«Француз — поклонник случая, силы, успеха, блеска и шума больше, чем настоящей славы, более склонный к героизму, чем к добродетели, более близкий к гениальности, чем к здравому смыслу, более способный строить обширные планы, чем доводить до конца крупные предприятия», – писал Алексис Токвилль.

Как правило, русские плохо знают Францию и судят о ней по стереотипам еще ХVIII века. При этом о Франции и французах у нас представление розовое, несмотря на довольно мрачные отзывы о представителях этой нации практически всех русских классиков, которые когда-либо здесь живали — от Фонвизина до Бунина. Достаточно вспомнить фразочку Фонвизина из его «Писем из Франции»: «Если француз проведет день, не обманув кого-либо хотя бы на один франк, он будет чувствовать себя глубоко несчастным».


В конце ХVIII века, примерно в то же время, что и Фонвизин, граф Оксфордский сэр Гораций Уолпол писал: «Французов я не люблю не из вульгарной антипатии между народами, живущими по соседству, а из-за их высокомерия и привычки демонстрировать свое ничем не оправданное превосходство». В конце ХХ века одна английская газета написала, что во Франции прекрасно отдыхать и что Франция была бы еще прекраснее, если бы… «там не было французов».

По оценкам августа 1997 года французы «агрессивные, вульгарные, грязные, плохо организованные и ленивые» (лондонская «Миррор»). В июльском опросе 1997 года, опубликованном газетой «Фигаро» под заголовком «Что думают о французах иностранцы», немцы утверждали, что французы «недисциплинированны и агрессивны». Американцы, напротив, заявили, что французы «робки и холодны». Англичане в ходе того же опроса возмущались французскими «невежеством, неорганизованностью и склонностью к болтовне». Можно подобрать соответствующую коллекцию аналогичных высказываний о французах в переводе практически со всех европейских языков. Высказывания же некоторых американцев на ту же тему и вовсе порою непереводимы.

Справедливы ли все эти инвективы? В чем-то да. По большей части — нет. И может быть, отчасти объяснение современной неприязни, скажем, англичан к французам (во многом обусловленное общей историей) следует искать, скорее, во многовековой привычке. А может быть, ответ заключается как раз в вопросе британского «Экспресса»: «Почему мы, англичане, много лучше себя чувствуем, когда ненавидим французов?»

Если не постараться понять француза и побудительные мотивы его занудства и гоношистости, то с непривычки можно, конечно, крепко надорвать нервы. И все же, на мой взгляд, Фонвизин, погорячился, приняв французскую расчетливость и прагматизм за общенациональное желание объегорить кого-нибудь. А сэр Гораций воспринял искреннее стремление француза подать иностранцу самый полезный совет, как лучше всего повести себя в той или иной ситуации во Франции, за высокомерие. В какой-то степени французское занудство заложено в самом французском языке, где все слова без исключения имеют ударение на последнем слоге. И к тому же интонация в этом языке такова, что невинную фразу, например, «Осторожнее подавайте назад. Сзади — машина», воспринимается, как вызов, нечто вроде: «Ты что, идиот, не видишь, что у тебя сзади машина?!»

Француза трудно полюбить с первого взгляда, даже если это — Ален Делон. Сразу представителя этой нации будет трудно даже воспринять без раздражения — манера всех поучать, наставлять и всем вправлять мозги столь же сильно въелась в кровь потомков племени галлов, как общероссийское предрасположение к посылке всех знакомых и незнакомых, а также всего остального человечества по самому дальнему адресу. Каждому свое. И у французов, как и у любой другой нации, в этом их своем есть и впрямь замечательные черты, а есть, увы, и малоприятные.

Знатоки Франции, характеризуя француза, непременно пустятся в пространные рассуждения относительно различий между уроженцами здешних 96 департаментов и 22 регионов. Действительно, гасконец по темпераменту ближе к испанцу, а эльзасец к немцу, житель Прованса, юга Франции, говорит на своем диалекте, настолько отличном от парижского, что «вычислить» южанина не составляет никакого труда, а бретонец настолько же медлителен и основателен, насколько «ртутен» житель Савойи. И все же за свое почти двухтысячелетнее существование французская нация прошла переплавку в ходе объединения нынешних французских земель великими королями — от Хлодвига до Людовика ХIV. Она закалилась в таком мощном костре, как Великая французская революция, в наполеоновских и в двух мировых войнах. И окончательно — в великом котле для переплавки национальных и прочих различий, созданном промышленной революцией, был отлит тот современный француз, о котором можно говорить уже не только как о среднестатистической, этнической и демографической категории, но и как о явлении социальном, социологическом и психологическом.

Процесс европейской и глобальной интеграции подобно жернову растирает в пыль все и всяческие национальные отличия. И все же французы, как никто, держатся, не теряя своей самобытности, цепляются за нее с неистовой гордостью, граничащей с отчаянием, действительно чем-то напоминая при этом д’Артаньяна, который не столько от чрезмерной уверенности в себе, сколько из гонора, вызвал на дуэль сразу трех лучших рубак-мушкетеров, едва появившись в Париже.

Над французами потешаются, когда они пытаются отвоевать в сплошь англоязычном «Интернете» хотя бы часть информационного пространства для французского языка, вводят законы, запрещающие его уродовать (вот нам бы так среагировать, когда господа «новые русские» принялись уродовать наш язык кальками с английского типа «баксы», «грины», «дилер», «киллер», «имиджмейкер», «пиарить», и т.д.). Французов не останавливают шумные кампании протеста в США, когда они устанавливают квоту на обязательный показ французских фильмов по телевидению и заставляют передавать по радио и телевидению столько французских песен, стихов, пьес и радиопостановок, сколько необходимо для того, чтобы французская культура выдержала чудовищную конкуренцию голливудских и прочих американских фабрик массовой культуры. Они не торопятся демонтировать государственный сектор, потому что знают — это надежный резерв Франции в любом кризисе и мощный двигатель ее развития. Пусть в Белом доме президент за президентом говорят, что это идеологически попахивает социализмом. Ну и что? Не все в социализме плохо. А в капитализме не все хорошо. Главное, чтоб было хорошо Франции и французам.

Здесь детей интернационализму не учат. Учат терпимости к другим народам и расам. Но учат и гордиться Францией, ее историей и ее современностью. И патриотизм оказывается экономически выгодным. Французы привыкли «покупать все французское». Это повсеместно принятый лозунг и одновременно — повсеместный подход французского потребителя к рынку. Пусть будет даже немного подороже, зато это французское, а раз французское, значит, качественное, без обмана. И франкоязычие в Интернете оказывается не так уж и безнадежно с экономической точки зрения. Есть рынок для такой интернетовской продукции во франкоязычных странах, куда идут французские компьютеры, программное обеспечение и видеоигры.

В современной Европе, а уж тем более в Америке мало кому понравится настоятельный патриотизм француза, который будет упорно доказывать приезжему, что Франция — это не просто колыбель современной западной цивилизации и мировой заодно, но и самый надежный двигатель прогресса. И у него будут на то все основания. После того, как американская армия высадилась во французской Нормандии 6 июня 1944 года, открыв таким образом второй фронт, многим американцам впервые пришлось вплотную столкнуться с Францией и французами. Поначалу и Штаб-квартира НАТО размещалась под Парижем, пока де Голль не потребовал перенести ее хотя бы в Брюссель.

И вот, для того, чтобы облегчить интеграцию своих солдат во французское общество, командование США подготовило для них небольшую книжечку «Наши друзья французы», которую я случайно обнаружил у одного букиниста в Париже. В ней было собрано 112 типичных не столько даже вопросов на тему «А почему французы такие?», сколько расхожих, предвзятых представлений о них. Составители, надо отдать им должное, нашли на все это объективные ответы, пусть даже не всегда при этом лестные для французов. Перечитывая эту книжечку, я поймал себя на мысли, что и многие мои соотечественники и современники также предвзято воспринимают французов и Францию, как американские солдаты времен Второй мировой войны, и задают практически те же самые вопросы.

Вот стереотип № 28 из этой книжечки: «Французы отвергают новые идеи. Они вообще не изобретательны». И вот ответ: «Назовем несколько изобретений и открытий пришедших из Франции:

Алюминий.
Система Брайля, давшая возможность слепым читать.
Винтовка с затвором.
Целлофан.
Бензиновый мотор.
Электропечь для выплавки стали.
Электрические батареи.
Монгольфьер.
Гироскоп.
Гальванизация железа.
Ламинированное стекло.
Металлические гильзы.
Пастеризация.
Фосфорные спички.
Фотография.
Вискоза.
Вискоза-целлюлоза.
Воздушный винт (пропеллер).
Вязальная машина.
Бездымный порох.
Паровой автомобиль.
Манометр.
Стетоскоп.
Телеэкран на тысячу строк и т.д.

С 1901 по 1939 гг. 203 человека были награждены Нобелевской премией за выдающиеся достижения в медицине, физике, химии, литературе и в деле служения миру. Из них 25 человек были американцами, а 28 — французами. Француженка Мария Кюри была единственным дважды лауреатом Нобелевской премии».

Под номером 34 шел такой вопрос: «Что эти проклятые пожиратели лягушек дали миру?» Ответ на него был дан очень подробный:

«Вспомним, что фундаментальные принципы свободы, прав человека и демократии были самым обстоятельным образом разработаны французскими писателями и мыслителями эпохи Просвещения. Но кроме того, эти «пожиратели лягушек» внесли основной вклад в историю и литературу, в науку и искусство, в философию и политологию, что дает этой нации право на самую почетную пальмовую ветвь в истории человечества. Во многих областях они держат первенство».

Далее на три страницы идет список великих имен. Писатели — от Вийона до Золя и от Мопассана до Андре Мальро, ученые — от Паскаля и Пастера до Кюри и Ле Блана, композиторы — от Бизе до Равеля, художники и скульпторы — от Сезанна до Родена, от Энгра до Ренуара, философы — от Шатобриана до Монтескье, от Монтеня до Руссо, историки — от Токвилля до Сен-Симона. Только великая нация может внести в копилку интеллектуального богатства человечества такой вклад. И пусть даже большинство французов, не говоря уже об американцах, не знают всех имен своих великих соотечественников, они знают о величии их свершений. И умеют гордиться ими, как величием Франции.

Это мы над собой хохотали по поводу того, что мы «впереди планеты всей». А француз уверен, что в случае с Францией так оно и есть. Он искренне верит в то, что его страна действительно самая прекрасная в мире и что Елисейские Поля — самая красивая улица на земле. И дело даже не в том, что Франция к началу ХХI века вышла на первое место в мире по экспорту сельхозпродукции, по числу атомных электростанций на один квадратный километр национальной территории, по числу запускаемых в космос иностранных и своих коммерческих спутников. А в том скорее, что объективно Франция по качеству жизни — одна из самых удобных для жилья стран в мире, если не самая удобная.

Даже американская печать признает устами «Интернэшнл геральд трибюн», выходящей в Париже, что «Франция создала одно из самых продвинутых обществ в мире. Качеству жизни во Франции, которое сложилось благодаря обильным вливаниям государства, многие завидуют». Еще в 1945 году справочник «The World Almanac» отметил, что Франция «идет в авангарде в том, что касается социального законодательства. Это касается и пенсий, и медицинского страхования, и заботы об увечных и больных. И именно Франция первой ввела 40-часовую рабочую неделю». Добавлю, что и в области оперы и балета они тоже не отстают.

Французы не хотят переделывать свою Францию на американский или какой-либо другой манер, чтобы добиться «еще большего и лучшего». Они стремятся при любых переменах сохранить свое национальное лицо в неприкосновенности. Американцы и прочие «глобалисты» могут сколько угодно говорить о том, что французская модель развития для ХХI века не годится, что французское государство страдает избытком протекционизма, а это ведет лишь к тому, что бедные не имеют стимула зарабатывать, а безработные не стремятся найти работу, и наконец, что излишняя самостоятельность Парижа всех в западном сообществе раздражает. Франция на самом высшем уровне поучаствует в таких дебатах, но последнее слово оставит за собой. И, услышав это последнее слово, в Белом доме и на Даунинг-стрит будут сходить с ума. Ну, например, узнав, что официальный Париж решительно осудил диктатуру Саддама Хусейна, но не менее решительно осудил англо-американское вторжение в Ирак. Или, услышав сообщение о том, что мэрия Парижа финансировала организацию шествия антиглобалистов по улицам французской столицы.

Француз для многих остается загадкой. Уже потому, что не будет ни под кого подделываться и не станет с кого-либо брать пример. Франция может только подавать пример, советовать всему остальному человечеству, как ему поступить в той или иной ситуации. И в этом историческом предназначении Франции одинаково уверены все французы — от Президента Республики до городского клошара. Так что со времен сэра Горация Оксфордского тут мало что изменилось.