После Маркса. Философия деятельности

О главной работе Александра Зиновьева «Восхождение от абстрактного к конкретному»

 Александр Зиновьев больше известен как писатель и идеолог. Однако главный свой труд, не нашедший по большому счету продолжения у него самого ни в логических произведениях, ни в литературно-философских романах и аналитических штудиях, он написал и защитил в качестве диссертации в 1954 году. Речь идет о «Восхождении от абстрактного к конкретному (на материале «Капитала» Карла Маркса)».

Ему удалось сделать то, что не удалось ни до него, ни после целым плеядам мыслителей. А именно: освободиться от научного ядра марксизма, от марксистской социологии, не потеряв при этом ее достижений и результатов, тем самым создав совершенно новое поле для философской и научной мысли, для создания комплекса социальных наук, которые никогда не существовали до этого в точном смысле слова.

И хотя он сам впоследствии ушел в сторону от открытой им проблематики, на этом поле возникла и развивается подлинная постмарксистская русская философия, более известная как системомыследеятельностная методология Московского методологического кружка.

Под властью марксизма

Прежде чем говорить о значении марксизма и значении освобождения от него, следует сказать несколько слов о значении философии вообще и понимании того, что она такое.

Речь не идет об университетском курсе, являющемся, собственно, не философией, а историей написания философских работ. Речь также не идет о неизбежном для каждого человека реальном философствовании при решении большинства жизненно важных вопросов, которого он даже не замечает и уровень которого определяется в целом уровнем культуры (или невежества) персоны. Обращение к подлинной исторически существующей философской мысли неизбежно, когда та или иная нация реально ищет перспективы и пути развития таких сфер, как политика, педагогика и наука, которые в совокупности определяют цивилизационную мощь нации и позволяют «настроить» такие прикладные сферы, как экономика и государственное управление.

Философия может быть рождена мыслью собственно национальной или заимствована, как во французском просвещении — из английского эмпиризма и натурализма или русскими большевиками — у немцев в виде марксизма. Вне зависимости от этого она оказывает определяющее влияние как на восхождение наций: США — к мировому господству, СССР — к паритету с США, так и на их падение — как СССР в недавнем прошлом, так и США в недалеком будущем.

Мощь марксизма выразилась хотя бы в том, что группа террористов и подпольщиков-маргиналов сумела взять власть в огромной стране — России. И удалось им это только потому, что они были вооружены марксистским учением, которое давало достоверную ориентацию в социальных процессах происходящей в России буржуазной революции и возникающего буржуазного общества. А власть ничего подобного не знала. И хотя сам Маркс менее всего считал Россию пригодной для революции социалистической — в силу ее малого промышленного развития и малочисленности пролетариата, именно там она произошла и победила. Иными словами, сам Маркс рассуждал о естественных процессах истории и устройстве современного ему западного буржуазного общества, но он не учел, что построенное им достоверное социальное знание об обществе может быть использовано для его искусственной трансформации, в том числе разрушения.

Марксизм как учение — сложный и достаточно противоречивый комплекс взглядов, что, впрочем, никогда не смущало практиков. Чтобы понять механизмы его влияния и распространения, следует выделить три сферы марксистских взглядов, до известной степени объемлющих одна другую.

В самой «узкой» сфере, можно сказать, в ядре марксизма — содержится главное, что определяло силу всего корпуса марксистских представлений: социология капитализма, буржуазного общества. То есть «Капитал». Дело в том, что Маркс впервые в истории создал собственно научную общественную дисциплину, то есть способ исследования, предполагающий не просто понимание всего мира социального под тем или иным углом зрения, а выделение и построение идеального объекта, а значит, и объективных (проверяемых, опровергаемых, экспериментально значимых) знаний о социальном.

Эта новация долго вообще не была осознана как таковая — обсуждалось лишь содержание марксистской социологии. Еще полвека спустя после «Капитала» начинались и продолжались поиски различных подходов к созданию общественных наук в конкурентном сравнении с науками естественными, пожинавшими в тот период богатый урожай открытий. Сама же марксистская социология настолько эффективна в объяснении явлений буржуазного общества, что переживает подлинный ренессанс уже в конце ХХ столетия. Вот что пишет об этом Джованни Арриги, американский социолог и историк марксизма (в том числе): «В США новое открытие трудового процесса марксистами было впервые осуществлено Гарри Браверманом в 1974 году... Этот процесс достиг своего апогея, когда «Капитал» был признан классическим трудом по социологии во многих американских университетах» (1980–90-е годы. — Прим. авт.). («Адам Смит в Пекине», 2009 г.)

Теперь, когда мы, как кажется, вернулись снова к капиталистической экономике, Марксова социология буржуазного общества могла бы снова взять свое и над нами. Однако этого уже не произойдет, и мы увидим ниже почему.

Марксизм помимо научного социологического ядра содержит еще две сферы представлений: марксистское мировоззрение, то есть оценку всего мира социального и всех представлений о нем, и марксистские идеологии — национально окрашенные прикладные дискурсы, использовавшиеся (и используемые) марксистскими государственными режимами для обоснования власти. Понятно, что последнее вообще весьма далеко от собственно философии и науки и скорее находится в сфере бытового сознания и мифологии, в том числе весьма архаичной, однако оно «не работает» вне и без марксистского мировоззрения. Хотя марксистские идеологии при этом — это уже область предельной вульгаризации представлений самого Маркса, его философии, область вульгарного материализма и натурализма, совершенно бессильного в подлинном философском и научном смысле.

Марксистское мировоззрение, конечно, не вытекает непосредственно из Марксовой социологии капитала. Хотя бы потому, что социология эта научна и имеет объект, ее выводы ограничены этим объектом. Однако именно потому, что Марксова социология представляет собой прорыв в объяснении устройства буржуазного общества, а также механизмов буржуазной революции, бывшей в XIX веке самым масштабным и активным историческим процессом развития, возник соблазн сделать ее «локомотивом» и для буржуазного революционного мировоззрения как такового. Светская религия человекобожия Маркса — суть этого мировоззрения.

Процитируем Маркса вслед за Сергеем Булгаковым («Маркс как религиозный тип»): «Единственное практически возможное освобождение Германии есть освобождение на точке зрения теории, которая объявляет человека высшим существом для человека. Эмансипация немца есть эмансипация человека».

Заметим, что в этом общем виде религия человекобожия является единой основой и для коммунизма, и для либерализма (демократизма), и для нацизма. Разница между ними вовсе не теоретическая, как считают некоторые авторы, а чисто проектная, национально-государственная.

Как метко замечает дальше С.Булгаков, «…основной мотив социологической доктрины Маркса» именно в том, что «пролетариату поручается миссия исторического осуществления дела атеизма, то есть практического освобождения человека от религии».

То есть Маркс собирался использовать построенное объективное знание о буржуазном обществе, сердцем которого действительно является капиталистическая экономика, для его искусственной трансформации, собирался использовать пролетариат, его негативную энергию. Разумеется, прежде всего это энергия разрушения, новый мир представал весьма утопично и совсем не теоретически.

Но это революционное намерение — не единственная связь, «подшивающая» марксистское революционное мировоззрение к марксистской же научной социологии капитала. Объективация буржуазной экономики (и только ее) делала ее соблазнительным «центром» гуманитарного мира, социума, подталкивала к хотя бы условной объективации всех остальных социальных явлений через их связь с экономикой.

Таким образом, история буржуазной экономики стала историей экономики вообще, и шире — историей человечества. Конечно, это непозволительное расширение объяснительной силы Марксовых социологических конструкций. Но оно является следствием того факта, что эти конструкции были первым и единственным объективным социальным знанием. Каковым остаются и сегодня.

Поэтому, оставаясь в рамках буржуазной социологии, мы можем уверенно ориентироваться в буржуазном же мире. Мы даже знаем, как вызвать в нем революционные изменения. Но мы не знаем, как из него выйти. И, как выяснилось, даже выйдя на длительный исторический срок, не знаем, как закрепиться и остаться. Для этого как минимум нужно проблематизировать научное ядро марксизма, что естественным образом устраняет в значительной мере и все остальные марксистские представления.

Верно и обратное: пока объективация капитала Марксом не проблематизирована, Марксова социологическая теория остается преградой для построения постбуржуазного общества. То есть как раз того общества, в котором только и возможно разрешение мирового кризиса. Поскольку этот кризис есть не что иное, как достижение мировой буржуазной революцией естественных границ, этот кризис есть достижение предела тотальной экономизации и капитализации жизни.

После «Капитала»

К послевоенному времени русский марксизм в государственной и политической сфере выродился в основном до стопроцентной идеологии, покинув даже рамки мировоззрения.

Пример — товарищ Лысенко, отрегулировавший биологию до полного отсутствия генетики. И кибернетики мы лишились тоже. Практики расшифровки немецких военно-морских кодов у нас в отличие от британцев не было. Так что война в этом направлении толчка не дала — в отличие от ракет и ядерной бомбы. А развить компьютерное дело на теоретической основе мы уже не смогли — новой теории и философии в государстве не было.

Так что ожидать, что проблематизация научного ядра марксизма станет послевоенным делом партии, не приходилось. Но именно это нам было нужно для движения вперед, для следующего за сталинским витка проектирования страны.

Вместо этого произошло идеологически нелепое, хотя и весьма прагматичное с точки зрения установления личной власти Хрущева развенчание культа личности и самой личности Сталина. Нелепое, поскольку при этом сохранились куда более «высокие» культы других богов Марксовой светской веры — самого Маркса, Энгельса, Ленина. Собственно Сталин и не дожил в прямом и переносном смысле до их уровня в этом языческом пантеоне.

Однако иначе обстояло дело на философском факультете МГУ. Он представлял собой действительный дискуссионный клуб, где философская мысль существовала независимо и двигалась с огромным опережением по отношению к практике государственного управления и политической практике партии.

Слово участнику событий и до известной степени ученику А. Зиновьева Георгию Щедровицкому: «...К этому времени (1953 год. — Прим. авт.) уже сложились и существовали две четко сознававшие себя группы. Это группа Эвальда Ильенкова, группа, в общемто неогегельянского толка,ее работы зиждились на принципе тождества бытия и мышления, и этим определялось все, и группа Александра Зиновьева, которая отрицала принцип тождества бытия и мышления и исходила из достаточно жесткого и четкого противопоставления, с одной стороны, мира бытия, а с другой — мира мышления». («Я всегда был идеалистом», 2001 г.) И далее: «...Обсуждали они на самом деле одну и ту же проблематику — Марксов «Капитал» и метод восхождения от абстрактного к конкретному. Поэтому и кандидатская диссертация Эвальда Васильевича Ильенкова, и кандидатская диссертация Александра Александровича Зиновьева были посвящены методу восхождения от абстрактного к конкретному...»

То есть дискуссия шла в самом сердце основной проблемы ХХ века, переходящей и в XXI: как построить объективное социальное знание и что это будет значить для социума. Здесь нет места и возможности хоть как-то развернуть содержание дискуссии. Однако известен ее исторический результат.

Работы Ильенкова при всей их содержательности ограничились обсуждением понятий «абстрактного» и «конкретного» в употреблении Маркса. А вот Зиновьев совершил нечто совершенно иное. Он реконструировал мышление (Маркса, но не в нем дело), позволяющее объективировать капитализм.

Вся эта реконструкция заняла несопоставимо меньше места, чем сам «Капитал». Благодаря ей появилась реальная возможность осуществлять эти же мыслительные процедуры снова и снова — и получать объективное социальное знание о других предметах социального мира. Появилась возможность вообще быть свободным от предметного содержания «Капитала». Наконец, появилась потенциальная возможность анализа границ осмысленности и применимости реконструированных процедур, возможность развития собственно мышления.

Зиновьев «остановил» Маркса, сделал возможным рефлексивное отношение к его конструкциям: не в идеологическом, а в научном, собственно, философском смысле. Зиновьев нас от Маркса освободил. Это не удалось сделать многим выдающимся умам, которые ставили эту задачу, но в ее решении не преуспели. К их числу можно отнести и уже упомянутого выше Сергея Булгакова, разоблачавшего религиозные установки самого Маркса. И Макса Вебера, пытавшегося объяснить капитализм из культурных оснований, — он объяснил, но в результате создал еще одно из объяснений.

В главной работе своей жизни «Восхождение от абстрактного к конкретному» Зиновьев вышел в новое, чистое поле анализа, где все понятия и конструкции пришлось создавать «с нуля». Сам Маркс лишь назвал свой метод, но никак не пояснил его. То, что пришлось осуществлять Зиновьеву, можно охарактеризовать как «мышление о мышлении о мире». Чтобы удержать все три компонента этой формулы — два «мышления» и «мир», всех имевшихся понятий логики было недостаточно. Да, кроме формальной логики, которой исполнилось две с лишним тысячи лет, но которая никогда не была инструментом мышления, а использовалась лишь для проверки уже построенных рассуждений и доказательств, имелась идея логики диалектической. Ко времени Маркса уже стало ясно, что науки развиваются по логическим схемам (если таковые вообще есть), с формальной логикой не совпадающим. Однако никто до Зиновьева не попытался выделить инструменты, средства, способы, одним словом, реализуемый метод, а не просто логику диалектического мышления. То есть мышления принципиально историчного, знающего, что любой предмет исторически рождается, изменяется, развивается и умирает, исчезает. Что у предметов не может быть никакой внешней и неизменной метафизической сущности «вообще». Что любое знание в отличие от «точки зрения» нуждается в объекте. Что объект — то, что познается в предмете, — всегда конструкция нашего мышления, выявляющая внутреннюю связь разносторонних представлений предмета (абстракций). И что объект (если он построен) всегда адекватен только в определенных рамках и условиях.

Зиновьев положил начало реформации философии и науки в методологию, понимаемую не как частный прикладной раздел об отдельных методах той или иной дисциплины, а как учение о методе мышления как такового, само являющееся частью философско-научного целого, отвечающего при этом за развитие этого целого. Сам Зиновьев не сделал в этом отношении далее ничего. Но его диссертация имеет значение не меньшее, чем «Капитал» Маркса, который она полностью расшифровала.

Русская постмарксистская философия — первая и, возможно, пока единственная в мире — интенсивно развивается уже более полувека, прежде всего, как философская школа Московского методологического кружка, лидером которого был ученик Зиновьева Георгий Петрович Щедровицкий. В рамках русской постмарксистской философии (методологии) были созданы объективные представления, дающие базу для целых семейств социально-гуманитарных наук. Это развитые представления о мышлении как деятельности, деятельности как таковой, о мыследеятельности и их системах. Эта онтологическая база позволяет проблематизировать практически любые «капиталоцентричные» конструкции, рассматривать экономические начала как подчиненные, инструментальные, а не как системообразующие элементы нашей цивилизации.

Маркс этого заведомо не мог, за пределами «Капитала» у него начиналась утопия и светская религия атеизма. Маркс упоминал об исторической чувственной человеческой деятельности как основе всех его представлений, но о самой деятельности не сказал ничего — она оказалась «замещена» представлениями об экономическом.

У нас же есть философия деятельности. Осталось лишь использовать эту — теперь уже национальную — философию деятельности в развитии политики, педагогики и науки.