Гейдар Джемаль: Классовая борьба в XXI веке

Гейдар Джемаль: Классовая борьба в XXI веке

Статья 1: Современная эпоха как поле битвы между мировыми бюрократическими кланами

 Это первая статья цикла «Классовая борьба в XXI веке». В следующих мы расскажем о хозяевах этих кланов, о проекте мирового правительства и о теологической подоплеке классовой борьбы.

Главным достоинством марксизма было, несомненно, наличие в нем «классового подхода». Это специфическое выражение обозначает сразу несколько интеллектуальных позиций.

Во-первых, учение о классовой борьбе — фундамент и нерв марксизма. Согласно этому учению, человечество, занимающееся как своим главным делом — обменом веществ с окружающей средой, делится на группы, играющие различную роль внутри этого обмена. Они различаются по своему отношению к процессу производства и потребления жизненных благ. Классы в марксизме определены чисто экономически, материалистически. Однако нельзя не отметить, что марксизм не выдерживает чистоты своего материалистического подхода и срывается в иррациональный пафос, когда речь заходит о мессианском освободительном призвании пролетариата.

Вторым важным моментом классового подхода, помимо учения как такового, является классовый анализ. Это означает, что за всем происходящим на исторической сцене марксизм ищет борьбу групп, преследующих свои конкретные классовые интересы. Надо только определить, если речь идет об истории, какие классы в какую эпоху действуют. Например, с реалиями «Положения рабочего класса в Англии» (работа Энгельса) было бы странно пытаться понять происходившее во Флоренции XIV века — другие классы! Но если акторы данной эпохи определены, понимание любого события становится делом легким и увлекательным…

Горизонталь власти

После краха социалистической системы марксизм оказался дискредитированным и как политическая идеология, и как научный метод. Его деконструкция началась как минимум лет за 30 до формального конца советской партократии. С одной стороны, возник феномен еврокоммунизма, бросившего вызов казенному догматическому пониманию Маркса в СССР. К историческому материализму в Европе стали добавлять психоанализ, экзистенциализм и даже ницшеанство, изготавливая таким образом неудобоваримые для Москвы идеологические коктейли. Но и сама Москва тоже оказалась «хороша»: избавившись от Хрущева, больные и жаждущие лишь покоя кремлевские старцы задумали конвергенцию с капитализмом и убили самую живую клетку марксизмаленинизма — они публично отказались от тезиса о диктатуре пролетариата.

Советский Кремль объявил о том, что классовая борьба в СССР закончена, пролетариат превратился в рабочий класс, который, хотя и занимает почетное главное место, но сильно подобрел за полвека советской власти и диктовать больше не хочет. Построено, мол, общенародное государство, в котором, конечно, между разными группами есть различия (например, между профессорами и скотницами), но различия эти непринципиальны.

Современное глобальное общество потребляет опыт советской истории ложками как чудодейственное лекарство. Одним из важнейших моментов этого опыта стало понимание того, что классовый подход несет в себе колоссальную угрозу мировому порядку. Именно поэтому все ресурсы нынешней медиакратии брошены на промывку мозгов планетарного обывателя с целью внедрить в его сознание миф о едином обществе, общем деле, либеральной солидарности Стросс-Канна с гвинейской горничной и нищего художника с принцем Монако. Все живут во имя счастья и процветания в либеральном раю, в котором одному проценту имущих принадлежит 90% всех богатств Земли.

Говорить иначе, указывать на любые виды социально-политического неравенства в современном политкорректном обществе является экстремизмом и hate speech. За это сажают. Неравенство существует только по горизонтали, а не по вертикали: прискорбное неравенство некоторых меньшинств. Геи еще не совсем равны натуралам, женщины еще не окончательно нейтрализовали мужской фактор, национальные меньшинства еще кое-где не доминируют над этническим большинством, но с этим ведется борьба. Любая попытка указать на то, что власть имущие в современном обществе не только не желают добра всему живому, но, напротив, убежденно стремятся к злу, встречается с таким набором силовых и юридических мероприятий, по сравнению с которыми тоталитарные советские времена выглядят весьма блекло.

Мир улицы и мир кабинетов

Классовый анализ следует вернуть в современную политологию, это непогрешимый метод. Проблема в том, что, во-первых, классов, современных Марксу, и даже зрелому Сталину, уже нет. И, во-вторых, даже во времена Маркса подлинная природа классов все-таки отличалась от той, которая была прописана в его учении.

За исторический материализм цепляться бесполезно. Он не выдерживает логической критики, потому что материалистические импульсы не образуют истории. История — это осмысленный драматический сюжет, который предполагает, что внутри Большого человеческого времени скрыт замысел. История — это конфликт типов сознания, который лишь прикрыт флером эгоистических интересов. Собственно, уже Гегель указывал на то, что мировой Дух использует людей как инструменты, вовлекая их в действие через их страсти, желания и корысть. Люди думают, что решают вопросы личного преуспеяния, а в действительности оказываются марионетками мирового Духа (Идеи).

Современный человек глобального либерального социума деклассирован изначально независимо от своего имущественного положения и социального статуса (исключение составляют только духовенство и наследственная аристократия, но об этом позже). Он деклассирован прежде всего потому, что лишен сословной принадлежности. Другими словами, у него нет сословной морали, идеологии, ориентиров, которые устойчиво определяли те или иные функциональные группы в вертикально иерархическом обществе. Но это не значит, что сегодняшний социум, политическое пространство мегаполисов, лишено вертикали. Главное разделение, которое бросается в глаза даже при поверхностном анализе, — это разделение между деклассированным элементом, который не организован, подвергается организации и контролю, и таким же на первый взгляд деклассированным элементом, который организован сам, а также организует и контролирует других. На простом языке это есть не что иное, как поляризация общества на население и чиновников.

Секрет этой поляризации заключается именно в том, что в социально-антропологическом смысле и бюрократ, и человек с улицы являют собой один и тот же тип. Это лишенный корней городской «образованец», получивший в постбуржуазную эпоху (после 1945 года) новые права, возможности и свободы. Для такого люмпена нового типа в отличие от старых люмпенов, которые представляли собой криминализованных безработных пролетариев отмирание в послевоенном западном мире ясной сословной структуры означает и исчезновение вместе с тем реальной дисциплины. Довоенные отцы и деды мегаполисного планктона были пороты дома, биты учителями в школе и знали свое социальное место. Те из них, кто выслуживались в какого-нибудь «станционного смотрителя», невероятно уважали себя и ту систему, которая давала им статус «винтика», делавший их «людьми».

Послевоенные поколения напоминают частицы в броуновском движении: они атомарны, подчиняются только давлению полицейского закона, предельно оппортунистичны и ориентированы в той или иной степени на социальный паразитизм. Поэтому водораздел между теми, кто остается на улице или в лучшем случае в незначительных офисах, и теми, кто оказывается в кабинетах, определяется лишь способностью к дисциплине и готовности к корпоративным командным отношениям. Снаружи этих самых кабинетов остается неорганизованный люмпен. Внутрь попадает организованный. Как правило, этот тип госчиновничества формируется из деклассированного элемента, которого от земли отделяет наименьшее количество поколений. Иными словами, национальный бюрократ еще помнит деда-крестьянина.

Национальная бюрократия покоится на трех китах, органически связанных с крестьянской ментальностью, которая в условиях города либо разлагается, либо оборачивается аппаратными добродетелями: анонимат, процедура и дисциплина. Процедура есть то, благодаря чему бюрократ имеет власть. Это шлагбаум, за проход через который госчиновничество взимает дань с общества. Товар, который производит бюрократия, — это разрешительная подпись на документе. Процедура работает только в условиях жесточайшей дисциплины, когда все шестеренки машины совершенно безукоризненно пригнаны друг к другу. В работе аппарата нет места инициативе, самодеятельности, исключены психологические срывы. Поэтому наличие сколько-нибудь идентифицированной личности для бюрократической корпорации — нетерпимый порок. Мир кабинетов — это сетевая структура, в которых сидят телепатически коммуницирующие друг с другом человеческие ноли. Общая основа, пронизывающая эти три позиции — анонимат, процедуру и дисциплину, — укорененная в крестьянских генах жажда безопасности, предсказуемость. Безопасность как государственная гарантия настоящего, как пенсия за выслугу лет, как неизбежность существования одной и той же государственной системы завтра и послезавтра, благодаря которым организованный люмпен освобождается от экзистенциального ужаса перед природной средой, которая для него как нового горожанина оборачивается непредсказуемой средой мегаполиса.

Городское общество, неорганизованный люмпен большого мира вне кабинета — враг аппаратного чиновника, но с некоторых пор у него появился гораздо более страшный и реальный противник.

Свобода без ограничений

Наша переходная кризисная эпоха характеризуется жесточайшей борьбой, развернувшейся между двумя бюрократическими мегакорпорациями. С одной стороны, описанная нами национальная бюрократия, армия безликих паразитов с крестьянскими корнями и технологиями делопроизводства. Они действуют в понятной им среде, говорящей на их родном языке. Они живут на средства из бюджета, который формируется из карманов их сограждан, они имеют дело с понятной им политической системой партий и движений, за которыми стоит электорат. Их полномочия существуют в определенных границах, а отношения с инонациональными корпорациями таких же, как они, госчиновников регламентируются понятными им особыми международными процедурами.

С другой стороны, в последние десятилетия сформировалась новая корпорация международных бюрократов. В послевоенные годы несколько великих держав и сверхдержав, поделивших между собой мир, создали для управления им наднациональные объединения гражданского и военного типов, первой из которых была, разумеется, ООН. Сначала чиновничьи аппараты этих наднациональных организаций полностью зависели от имперских столиц, которые давали средства на их функционирование. Однако мало-помалу эти структуры усложнились, разрослись и практически полностью отвязались от своих первоначальных спонсоров, став независимыми бюрократическими грибницами. Сложность и многоплановость международной бюрократии, переплетение ее различных подотделов нарастали лавинообразно в последние десятилетия. Сегодня можно говорить о по меньшей мере трех основных типах международной бюрократии.

Первым типом является надгосударственная бюрократия, куда входит в первую очередь сложнейший аппарат ООН и ее гуманитарного филиала — ЮНЕСКО. Это бесчисленные комитеты и комиссии, это — не забудем — военное («миротворческое») измерение, это образование, благотворительность и правозащита. Надгосударственная бюрократия ближе всего подошла к амбициозному проекту формирования мирового правительства. Вторым типом международной бюрократии является ее межгосударственное подразделение. К нему относятся аппараты региональных наднациональных образований, таких как Евросоюз, Лига арабских государств, Организация американских государств и т. п. Парадоксальным образом эти структуры имеют большие допуски бюрократической свободы, чем будто бы стоящие над ними глобальные образования, принадлежащие ООН: в ЕС, например, у национальных государств нет права вето. Не забудем также особое подразделение межгосударственной бюрократии — чиновничество в погонах, управляющее военными блоками. Таких на сегодняшний день, несмотря на исчезновение социалистического лагеря, существует по крайней мере столько же, сколько и полвека назад.

И, наконец, бюрократия внегосударственная. Это аппараты международных фондов, благотворительных организаций типа Amnesty International и Greenpeace, а также международные спортивные ассоциации.

Эти три основных отряда образуют силу, которая освобождена от ограничений, присущих национальным бюрократиям. Для них не существует электоратов, бюджетов, национальных политиков в качестве факторов, с которыми они должны считаться. Поэтому международную бюрократию и бюрократию национальную разделяет безусловная несовместимость интересов, как экономических, так и политических. У них разные хозяева, разные источники финансирования, разные методы контроля. Самое главное — у них разные концепции обеспечения собственной безопасности. Поэтому они представляют собой сегодня двух драконов, свившихся в смертельном противоборстве. Ливия, Египет, Тунис, трансформировавшиеся на наших глазах, суть не что иное, как поля битв, на которых международная бюрократия одержала победу над аппаратами национальных суверенитетов.

Статья 2*: Международное чиновничество выражает политическую волю старых элит

 Международная бюрократия по своему человеческому и кадровому составу принципиально отличается от национальных бюрократий. Две эти корпорации разделяет не только идеология, исторические задачи, методы управления и источники финансирования. Они противостоят друг другу еще и на антропологической основе: у них различная социальная антропология.

В предыдущей статье («Однако», №20) мы говорили о том, что есть три основных типа международной бюрократии: надгосударственная, межгосударственная и негосударственная. Источники пополнения кадрового состава этих трех эшелонов также различны.

Наиболее демократичен генезис межгосударственных бюрократов. Как правило, ими становятся выходцы из небольших маргинальных партий, которые добились в соответствующих государствах парламентского статуса, но не имеют перспектив войти в мейнстрим. Обычно это бывают партии, близкие к левым социал-демократам или «зеленым». Разумеется, чиновники, приходящие в брюссельские структуры через подобный канал, представляют собой особый карьеристский тип, для которого национальные политические организации являются только подножкой в борьбе за международный бюрократический статус.

Чиновники, входящие в надгосударственные структуры, как правило, имеют опыт работы в правительственных организациях тех или иных государств и зарекомендовали себя на этих постах лоббистами «мирового правительства» (в стадии формирования). Это функционеры, давно изменившие своим национальным бюрократическим корпорациям, продемонстрировавшие лояльность космополитическому истеблишменту, востребованные на уровне ООН или межгосударственных структур. Иногда перед ними открывают возможность вернуться в формат национального руководства — разумеется, на высшие посты. Такого рода ротация не размывает границы между национальной бюрократией и их космополитическими коллегами-оппонентами. Скорее речь идет о сломе конкретной национальной корпорации, ее полном подчинении «мировому правительству». В частности, на это указывают примеры номинирования Амра Мусы (бывший секретарь Лиги арабских государств) и Мохаммеда Барадеи (бывший руководитель МАГАТ Э) на пост президента Египта. Наглядность этого примера усугубляется тем, что Египет при Мубараке являл собой пример классической национальной бюрократии, тесно связанной с республиканцами США. Международная бюрократия, поддерживаемая левыми демократами во главе с Обамой, попыталась воспользоваться массовым антиавторитарным движением в Египте, чтобы провести своих кандидатов. Когда стало понятно, что столь одиозные личности, с точки зрения националбюрократической корпорации, как Муса и Барадеи, не имеют шансов, космополитический истеблишмент и обамовский Белый дом готовы были согласиться даже на кандидата «Братьев-мусульман», который устраивает их больше, чем любой национальный бюрократ из обоймы Мубарака. В результате Египет сегодня стоит на грани гражданской войны, которая является в наши дни наиболее частой формой противостояния международной бюрократии и национального чиновничества на площадке отдельно взятой страны.

Наиболее элитным в корпорации международной бюрократии является класс негосударственного чиновничества. Их структуры наиболее тесно связаны, с одной стороны, с концептуальными клубами, представляющими собой реальные креативные структуры мировой власти. С другой стороны, именно негосударственные международные организации располагают возможностями сотрудничества с международной оргпреступностью. Через них проходят деньги мафии, подлежащие отмыванию. Чаще всего именно в этих «неправительственных организациях» — в их руководстве, среди их учредителей — мы обнаруживаем представителей старой титулованной знати, которая имеет прямое отношение к клубной системе власти.

Кстати, международные неправительственные организации наименее прозрачны и наименее подконтрольны проверяющим органам, тем более что такие проверяющие органы тоже принадлежат к международным корпоративным структурам. Любые попытки национальных бюрократий бросить вызов автономии неправительственных организаций, как правило, вызывают политический скандал.

Бюрократия как корпорация — это такой «зверь», у которого всегда должен быть хозяин. Хозяева есть и у национальных бюрократов, и у международных. Естественно, они не только различны, они еще и противостоят друг другу.

У национальных бюрократов хозяином являются старые добрые либералы классической формации. Это именно тот политический класс, который поднялся к самостоятельной жизни в XVIII веке, подготовил и совершил Великую французскую революцию, а также, создавая политического партнера этой революции, подготовил и осуществил освобождение американских колоний от господства британской королевской метрополии. Классический либерализм, стоящий на трех китах нового западного менталитета — протестантизм в любых его формах, банковский процент и «верховенство закона» (господство правоведов), — это в человеческом плане сообщество людей либеральных профессий (адвокатов, спекулянтов, творческой богемы и пр.), которые объединены, с одной стороны, неприятием феодально-монархического строя, с другой — внутренним противостоянием промышленной буржуазии.

Когда мы говорим о «протестантизме в любых формах», речь идет не только о лютеранстве, кальвинизме и тому подобных вероучительных сектах, но и о новых формах «светской религиозности», инспирированных гуманистически понятым христианством. Светско-философские версии христианства, переосмысленного вне церковного контекста, могут иметь очень широкий теоретический разброс, вплоть до философии Просвещения, связь которой с разгромленными во Франции гугенотами вполне реальна. (Строго говоря, сам марксизм, будучи наиболее левой версией классического либерализма, также уходит корнями в протестантизм и вдохновляется его пафосом, не говоря о том, что в строгом соответствии социальной логике либерального класса заострен именно и в первую очередь против промышленного капитала. Сама социалистическая идея — это прежде всего подчинение промышленного капитала финансовому, который, в свою очередь, подчинен бюрократической корпорации государства.) Развитие либерального класса в классическом понимании привело к созданию и утверждению такого правового и идеологического субъекта, как «государство-нация». Либерализму удалось подчинить своей игре не только промышленную буржуазию, которая приобрела во всех странах характеристику «национальной», — либералы навязали сегментацию на национальные государства даже монархическому истеблишменту. В результате уже во второй половине XIX века была утрачена важнейшая черта монархий — сверхчеловеческий сакральный аспект, делавший монархии принципиально наднациональным явлением. Незадолго до Первой мировой войны монархии стали либеральными, «ручными», во многом зависевшими от парламентских партий. Наблюдатели того времени называли эти партии «буржуазными»; в действительности реальными игроками в публичном поле были не классические капиталисты, а люди либеральных профессий: адвокаты, врачи, биржевые маклеры, трансформировавшиеся в профессиональных демагогов. Именно этот класс людей, живущих не столько за счет реальной экономики «обмена веществ», сколько за счет экономики услуг, то есть за счет нарождающегося гражданского общества и его новых потребностей, стал реальным хозяином (в гораздо большей степени, чем династии и дворы) сформировавшейся национально-бюрократической корпорации. В предвоенный период бюрократы монархической Европы в гораздо большей степени контролировались парламентами, нежели канцеляриями их величеств.

Либерализм в XIX столетии разделился на левый и правый лагерь. Правый либерализм победил в Гражданской войне США, утвердившись в качестве бюрократического республиканского государства. Левый либерализм победил в Гражданской войне 1918—1921 гг. в России и создал в ней социалистическую партноменклатуру. С ней тоже все непросто, потому что, прикрываясь долгое время тезисами сначала о диктатуре пролетариата, а потом о гегемонии рабочего класса, партноменклатура в огромной степени зависела от так называемой прослойки — советской интеллигенции.

Наиболее влиятельной «клубной» частью этой советской интеллигенции была референтура партийно-правительственных органов, «белые воротнички». Именно на них ориентировались, именно от них зависели верхние слои творческой и научно-технической интеллигенции. Эта референтура вкупе с «людьми либеральных профессий» и привела к краху режима, который превратился в помеху ее хищническим корпоративным инстинктам.

Сегодня два наиболее мощных анклава национальной бюрократии в мире — это Республиканская партия США и Коммунистическая партия Китая, правый и левый полюса национально-бюрократической мировой корпорации.

Таким образом, все национальные бюрократии, еще не подмятые катком чиновного космополитизма, должны ориентироваться либо на тех, либо на других. Подавляющее большинство национальных бюрократов пока еще в большей степени связаны с американскими республиканцами, однако на наших глазах растет лагерь тех, кому спасательный круг представляется в виде союза КНР с российскими государственниками-силовиками.

Не в последнюю очередь такая переориентация имеет место потому, что республиканцы США в итоге авантюрных действий неоконов во главе с Бушем упустили политическую инициативу в самой Америке и, очевидно, не могут выручать в нынешних кризисных обстоятельствах свои креатуры, падающие одна за другой под натиском космополитов, оседлавших волну гнева «мировой улицы».

Международная бюрократия системно является выражением политической воли старых элит, которых революции, мировые войны и иные потрясения прошедшего столетия заставили временно отойти в тень.

Традиционалистский клуб, объединяющий в своем составе высшие эшелоны поликонфессионального клерикализма — от папы римского до далай-ламы и суфийских шейхов — с аристократическими домами, некоторые из которых продолжают оставаться правящими династиями, — это человеческая база того смыслового измерения времени, в котором история выступает как религиозный сценарий. Разумеется, этот клуб есть лишь одно из главных действующих лиц исторической мегадрамы, однако претендующее на то, чтобы полностью узурпировать контроль над ходом истории и стать единственным бенефициаром исторического процесса.

Монархи уже планировали некоторое время назад создать мировое правительство. Для этого им надо было освободиться от национал-либералов и порожденных этими либералами парламентов, обвинить политические партии в кровавых преступлениях перед собственными народами и добиться полного повиновения сакральному измерению власти со стороны мобилизованных масс. Это должно было состояться в ходе краткосрочной мировой войны, которая начиналась парламентами, а прекращалась бы царствующими особами. В этом случае родственные связи между монархами должны были трансформироваться в гарантию вечного мира и в то самое благодетельное мировое правительство, о котором весь постнаполеоновский XIX век нашептывали крайне правые клерикалы…

Не вышло! Национал-либералы обыграли монархов, затянув войну и сделав аристократический традиционный истеблишмент одиозным в глазах миллионов, четыре года умиравших в окопах.

Однако для этого круга лиц, который живет и мыслит многими поколениями и неизменными антропологическими установками, временное отступление — это просто короткая заминка, стимул для реванша. Эпоха Лютера, Крестьянские войны были в свое время гораздо более серьезным вызовом в адрес сакральной иерархии, однако на том этапе все завершилось контрреформацией. Во второй половине XX века традиционалистский клуб сумел организовать международную бюрократию, которая уже сегодня представляет собой черновую версию будущего «мирового правительства».

Статья 3*: Для международных корпоративных структур не должно быть нигде никаких препятствий

На протяжении столетий тема мирового правительства была предметом политических фантазий, мечтаний и прожектерства среди многих мыслителей, ставящих во главу угла всеобщий мир и благоденствие. Мировое правительство казалось панацеей от всех бед, которые терзают человечество. Собственно говоря, первичное возникновение самой концепции всемирного централизованного правления обозначило разрыв со Средневековьем и открыло дорогу инициативам, которые впоследствии стали обозначать словом «модерн».

Однако только прогрессистская иллюзия уверена, что концепции такого порядка относятся лишь к менталитету нового времени. На самом деле идея всемирного правления и, более непосредственно, «царя мира» — это вполне традиционная оккультная идея, присущая очень многим символическим системам. Очевидным образом всемирный правитель присутствует в метафизике буддизма и в теологии католицизма. Pax Romana — Римская империя — также зиждилась на

представлении об объединении всех народов под руководством единого имперского центра. До Рима наиболее яркую попытку создания мирового правительства предпринял Александр Македонский — за 300 лет до Иисуса Христа. Еще более успешным в этом направлении оказался Чингисхан, империя которого просуществовала несколько дольше… Иными словами, концепция единого мира, управляемого одним правителем, присутствует в развитом религиозном сознании и в исторической практике. Кстати, и колониальные империи, поделившие между собой мир, также в некотором роде образовывали мировое правительство, особенно если учесть, что некоторые из них возглавлялись родственниками.

За проектом мирового правительства всегда стояла монархическая идея, что естественно, если принять во внимание его оккультно-символический характер. С точки зрения носителей традиционалистского сознания, человечество и так управляется из скрытого от профанов центра, который так или иначе контролирует видимых всем руководителей и лидеров наций. Впрочем, это уже конспирология…

Однако что несомненно, так это задумка правителей накануне Первой мировой войны использовать шок и потрясение от вооруженного конфликта европейских наций для того, чтобы избавиться от парламентских демократий, существовавших наряду с монархическим истеблишментом практически во всем западном мире. Суть идеи была очень проста: в развязывании войны виноваты политические партии и банкиры. Монархи — отцы своих народов — брали бы в случае удачного воплощения этого замысла управление на себя, распуская парламенты и отдавая под военный трибунал председателей партий и депутатов как врагов человечества. Действительно, разве не все они голосовали за оборонные бюджеты, разве не все они голосовали за войну?

У монархов начала XX века этот план не сработал. Ход войны вышел из-под их контроля и в действительности выигравшей стороной оказались националлибералы. В нескольких странах провал «монархического заговора» обернулся вообще концом старого режима.

Идея мирового правительства с новой силой «засияла» с созданием Лиги наций и особенно уже после Второй мировой вой ны с учреждением ООН. Однако на этом этапе тема была сопряжена с выходом на политическую сцену нового класса — международной бюрократии, которая до того была почти неизвестной реальностью.

Появление мировой бюрократии ознаменовало конец либерализма в его классических формах, приход во все структуры политического и экономического управления неолибералов и закат электоральной демократии, которая казалась незыблемым завоеванием нового времени.

Сама концепция демократии радикально менялась на протяжении последних двухсот лет. В эволюции этой идеи можно различить три главных этапа. В XIX столетии, которое сотрясали Наполеоновские войны и революционные движения, монархи вынуждены были изменить свое позиционирование в массовом сознании. Либерализм и распространение в низах идей французского Просвещения вынудили церковь дистанцироваться от принятия на себя прямой ответственности за политические решения, принимаемые монархическим истеблишментом. Монарх оставался помазанником Божьим, но все больше и больше выступал не столько в роли метафизической фигуры, сколько в качестве национального лидера. Коронованная особа превращалась в символ соборной души нации. Нация же, в свою очередь, приобретала черты некой мистической общности, становясь как бы альтернативной «гражданской церковью». Иными словами, в XIX столетии в историю возвращается феномен политического язычества, характерный для дохристианского, в первую очередь греко-римского, мира. Политическое язычество связанное с мистифицированной национальной общностью (в которой различие между понятиями «нация» и «народ» размывается до их практического отождествления), требует демократии как ритуального выражения мистики почвы. Vox dei — vox populi — коллективное бессознательное становится политической ценностью и получает право на собственный голос.

В этой ситуации монархии переосмысляются как легитимация сверху того, что является реальным источником права снизу. Это как раз то, что начинает именоваться «буржуазной монархией». В ее социальном пространстве происходит стремительная маргинализация традиционного феодального класса наследственных землевладельцев-воинов (служилого дворянства). На авансцену выходит придворная аристократия, которая не имеет никакой связи с вновь образовавшимся электоратом и представляет собой космополитический противовес вездесущему «национально мыслящему» третьему сословию. Монарх становится медиатором в треугольнике «церковь — аристократия — народ».

«Гражданская церковь», возникающая из политического язычества низов, быстро трансформируется в так называемую общественность, которая уже в последней четверти XIX века становится серьезной обузой для старого истеблишмента. Общественность генерирует мнения, она создает предпосылки для развития агрессивно-либерального менталитета, и с какого-то момента политическая инициатива уходит из дворца, перемещаясь в парламенты, суды присяжных, редакции крупных газет и пр. Именно это и есть ранняя стадия современной демократии.

Второй этап развития демократической идеи начинается после того, как к логической кульминации приходит предыдущий. На волне укрепления национальной идентичности рождается крайне правый национал-либерализм, который ведет к появлению харизматических фигур — лидеров, альтернативных монархам. Классической фигурой такого рода был Муссолини, который в течение всей своей политической карьеры позировал в роли национальной

альтернативы Виктору Эммануилу. У Муссолини не было сил избавиться от короля и церкви, и поэтому он вынужден был принять конкордат — политическое соглашение между Ватиканом, монархией и фашистской партийной бюрократией. Другие политики оказались в более удачной для себя позиции. Гитлер пришел к власти, выиграв выборы. Естественно, что он держал бывшего кайзера в голландской ссылке, исключив для рейха даже намек на возможность возврата к монархической системе правления. В новых национальных государствах, возникших после распада Австро-Венгрии, харизматическим лидерам было еще проще, ибо за буржуазными нациями вновь возникших образований практически не существовало внятной монархической традиции.

Фюрерский принцип, восторжествовавший как в радикально-правом крыле Европы, так и на ее радикально левом фланге, есть естественный результат первого пафоснонационалистического этапа европейской демократии. Поэтому содержание второго периода, начавшегося сразу после 1945 года, определяется главной заботой истеблишмента — не допустить впредь появления Гитлеров, Антонеску, Муссолини, Хорти… да и Сталина тоже! Собственно говоря, феномен хрущевской «оттепели» укладывался в тренд реакции западных господствующих классов на угрозу новой персонализации коллективной народной души в личности какого-нибудь очередного исторического героя. В этот период «демократией» называется мельтешение похожих друг на друга как близнецы партий, которые все как одна возглавляются ничтожными серыми персонажами, не способными ни на какую дестабилизирующую авантюру. Чехарда премьеров во Франции до де Голля — классический и наиболее яркий пример того, что происходит на политической сцене всего мира. И Черчилль, и де Голль рассматриваются как слишком харизматические фигуры, опасные для демократии, и вытесняются в офсайд. В Штатах отменяют возможность третьего срока для президента, в СССР осуждается сталинский, а потом и хрущевский волюнтаризм и утверждается стиль «коллегиального руководства». В этот период развития демократии нация имеет право самовыражаться лишь через осторожных бездарностей, жующих политкорректные либеральные штампы. «Народная душа» подвергается деконструкции, идея «нации» рационализируется и сводится к совокупности лиц, имеющих общее гражданство.

Настоящий триумф демократии наступает с приходом неолибералов и эмансипацией международной бюрократии от имперского диктата великих держав, учредивших ООН. В этих условиях осуществляется жесткое разграничение сфер легитимности и полномочий. С одной стороны, национальное государство — от него так просто не избавишься, внутри него существует достаточно мощная корпорация собственной бюрократии, а также активная «общественность». С другой стороны — легитимность и полномочия международных договоров, соглашений и конвенций.

Подавляющее большинство стран вступает во всевозможные конвенции, которые первым пунктом прописывают свое верховенство над национальным законом. Любые соглашения — касаются ли они прав человека или ограничения на производство вредных выбросов в атмосферу — обладают правовой гегемонией и торжествуют над национальными законами. Российский прокурор при вступлении в должность приносит присягу, в которой клянется соблюдать в первую очередь международные обязательства, имеющие силу закона на территории РФ.

Это означает, что международная бюрократия, которая связана непосредственно с практикой применения всех этих договоров, более легитимна, чем ее коллеги из корпорации национальных бюрократов.

Чем теперь на этом, третьем этапе является демократия, та самая, которую ООН, ЕС и НАТО несут на крыльях своих бомбардировщиков всему человечеству? Современная демократия означает максимально полную прозрачность каждой конкретной страны для мирового правительства. Это называется гласностью, транспарентностью, правами человека и так далее, но суть в одном: территория, которую занимает некая общность, не должна представлять собой препятствие для политической воли международных корпоративных структур.

Для того чтобы это обеспечить в полной мере, необходимо, чтобы сама эта общность перестала существовать как общность, а превратилась бы в броуновское движение атомизированных индивидов. Необходимо упразднить всякую мистику, касающуюся «коллективной души», «почвы и крови» и тому подобной «фашизоидной мифологии».

Оптимальными инструментами для деконструкции этнической солидарности служит феминизм, гей-движение, противопоставление всевозможных меньшинств большинству и пр. Таким образом, если в начале своего исторического проявления демократия была синонимична воле большинства, то теперь демократия является чем-то прямо противоположным: она есть демонтаж большинства и замена его произволом маргиналов и аутсайдеров.

Разумеется, это тоже переходный период. На каком-то этапе, когда большинство перестает быть таковым, потому что сломаны механизмы его солидарности, отпадает надобность и в меньшинствах. Уже сейчас мы видим первые проявления жесточайшей диктатуры, которую несет с собой окончательное утверждение мирового правительства. Бесправие родителей по отношению к собственным детям, бесправие граждан по отношению к силовикам… «Права человека» перерастают в непрерывно множащиеся виды бесправий, которые не встречают больше сопротивления со стороны организованной нации (она поставлена на колени), не наталкиваются на идеологический протест (его уже практически нет). Дело за малым: добить последние крупные анклавы национальных бюрократий, имеющие доступ к современным оборонным технологиям. Тогда мировое правительство можно будет считать свершившимся фактом.

Статья 4*: Мировое правительство как прорыв в «новое общество»

 Все разговоры о «Новом мировом порядке», которые велись в международном общественном дискурсе начиная с 30-х годов XX века и вплоть до Буша с его неоконами, на самом деле не что иное, как обсуждение новой общественно-политической формации, грядущей на смену и капитализму, и социализму. Социализм заявлял себя как выход на финальную стадию исторического прогресса, но эта амбиция, ясное дело, игнорировалась как в рейхе, так и в США образца 9/11. Социализм по большому счету и не представлял собой радикального разрыва с предшествующей мировой историей. В нем для такого разрыва не хватало главного: он не отказался от либерального критерия «хорошей жизни» — свободного потребления материальных благ.

Конечно, в социализме была религиозная, аскетическая струя антипотребительства, мистическое видение революции снизу, но это видение не выходило за рамки космизма, определялось горизонтами титанизма, укорененного в архаическом слое мироощущения. Этот титанический космизм в общем контексте социалистического феномена был маргинален по сравнению с материалистическим мейнстримом.

Однако разговор о «Новом мировом порядке» подразумевает кардинальный пересмотр ценностей и постановку во главу угла того, что в XIX и XX веке с точки зрения доминирующего интеллектуального тренда считалось периферийным и бросовым, а именно метафизики.

Метафизика сегодня возвращается на авансцену, в пространство «большой социологии». Возвращается после того, как залежи общечеловеческого интеллектуального наследия разобраны и вычищены постмодернистской деконструкцией. Сегодня вновь оказывается, что все происходящее в мире происходит не во имя того, что в мире…

Характерно, что современные экономисты и политологи избегают употреблять термин «общественно-политическая формация». Он связан с марксистским провиденциалистским пониманием истории; последняя для «классиков» разделялась на пять «формаций» (словно пять тонов китайской музыки). Первобытно-общинная, рабовладельческая, феодальная, капиталистическая и, наконец, та самая, «наша»…

Сегодня понятие «формация» заменяют на более политкорректное выражение «технологический уклад». Нынешние хозяева дискурса не торопятся раскрывать карты. Они предпочитают избегать намеков на эсхатологическую телеологию времени. Формации подразумевают конечность истории, а технологических укладов может быть сколько угодно.

Таким же образом и старая политэкономия заменена на economics, которую с поздних 80-х продвигают и преподают во всех центрах подготовки менедж мента. Все вместе это можно определить как «уловки переходного периода». Цель их — не вспугнуть дичь, каковой является законопослушное человечество в джунглях мирового мегаполиса.

Конечно, и марксистское деление на пять формаций было мифологичным и методологически ущербным. В марксистском «космическом провиденциализме», вопреки настойчиво подчеркиваемому философскому монизму и ссылке на пресловутый базис в виде всегдашней «необходимости есть и одеваться», тем не менее отсутствовало представление о подлинном единстве человечества во времени. Это единство не может быть понято через то, что раб в Древнем Риме и пролетарий в промышленном Бирмингеме имеют одинаковые биологические потребности.

На самом деле историческое единство человечества как коллективного субъекта с момента зарождения до эсхатологического конца заключается в том, что оно является носителем одной и той же проблемы независимо от обстоятельств места и времени, независимо от перипетий исторического сюжета.

Вечная проблема человечества, сопровождающая его на каждой версте исторического пути, — это проблема абсолютной оппозиции и жесточайшего противоборства между двумя метафизическими полюсами: бытием и сознанием. Именно в этой оппозиции — тайна феномена, известного как время.

Сама по себе длительность в ее чисто физическом смысле не образует времени. Длительности не свойственна необратимость, все элементы, которые перетасовываются в процессе физической длительности, можно поменять местами, если они не нагружены смыслом, делающим их последовательность необратимой. Иными словами, существует пропасть между длительностью, относящейся к объектам, и временем, которое представляет собой сюжет в его динамике от начала к концу. Мы здесь указываем на абсолютное различие химического или какого угодно иного природного процесса и, например, действия, развивающегося на сцене театра, действия, в котором невозможно поменять местами элементы и которое предполагает безусловную точку отсчета и безусловное завершение. Однако эталоном сюжета, который образует время в его отличии от простой длительности, является человеческая жизнь, имеющая начало и конец. Дело не в том, что человек исчезает со смертью, исчезают и животные, и неодушевленные предметы. Дело в том, что в каждую секунду жизни человека (при каждом сокращении сердечной мышцы) он является зеркалом своего неизбежного конца, рефлектирует смерть как критерий своей уникальности и опору своего индивидуального свидетельствования о сущем. Именно «жизнь к смерти» является тем, что превращает длительность во время. В свою очередь, коллективный метасюжет, относящийся уже к соборному человечеству, делает время Историей.

Рефлексия личной смерти в каждый конкретный момент жизни образует «здесь-и-теперь» свидетельствующего сознания. Собственно, это и есть сознание как таковое, потому что все остальное — знания, ощущения, впечатления, эмоции — суть объективации реального Я, становящиеся возможными благодаря этому постоянному присутствию смерти.

Жизненное время может быть израсходовано двояко. Либо человек каким-то образом участвует в огромном и сложном механизме социума, либо он становится монахом в пустыне, плюет в потолок или еще каким-нибудь образом выходит из социальной игры. Если человек является членом общества, его жизненное время отчуждается и преобразуется в капитал. Он может быть безработным или бандитом. И в том и в другом случае его существование порождает бесчисленные новые социальные связи, дает работу службе занятости или полицейским, так или иначе преобразуется в национальный валовой продукт. Все, что вокруг нас — от туземного идола, привезенного из Африки, до глиняного черепка с археологических раскопок, — это овеществленное время ушедших поколений, преобразованное в живой и непрерывно действующий капитал.

Капитал (и капитализм) существовал всегда, потому что с момента возникновения общества существовало отчуждение времени, которое превращалось в «консервированное бытие». Феномен вселенского человека есть лишь отражение чистого бытия в зеркале нашего мира. Именно об этом говорят традиционные мыслители, рассуждая о микрокосме и макрокосме, об «образе и подобии», об аналогиях между верхом и низом. Но во всяком отражении следует отличать аспект подлинности от иллюзорности. Отражение воспроизводит оригинал, но не является им. Бытие, которое вне нас является «вечным», отражаясь в образе человечества, превращается в «бытие-во-времени».

Общество представляет собой гигантскую машину по выкачиванию эссенции подлинного из человеческого фактора, с тем чтобы вернуть его объективному универсальному бытию. Можно сказать, что общество — это перманентный сверхисторический мытарь, который взимает с каждого рожденного налог в интересах метафизического владыки, по отношению к которому все фараоны и кесари являются лишь актерами, играющими его роль.

Недостаток революционного марксизма заключался именно в этом: в отсутствии метафизического измерения, из-за чего концепция отчуждения становилась крайне банальной, сводясь по сути к вполне либеральному представлению о содержании человеческой личности в ее отношениях со средой. Марксизм и не мог, не изменяя себе, поставить вопрос о конфликте между бытием и сознанием как центральном содержании политэкономии.

Проблема капитала — это диспропорция между его стоимостью в отчужденном виде и стоимостью жизненного времени, которое еще не превратилось в «консервированное бытие», оставленное предыдущими поколениями. Приведем пример. Фараон, как «капиталист» своей эпохи, располагал жизненным временем подданных. На нынешние деньги оно стоило гроши. Фараон преобразовывал это жизненное время в ирригационные каналы, дворцы, пирамиды. С начала туристического сезона в Египте, открытого Наполеоном в 1799 году, и по сей день туристы, приехавшие посмотреть пирамиды, оставили больше денег, чем стоило все жизненное время древних египтян, затраченное на их строительство.

По мере мобилизации человеческого фактора в динамике так называемого прогресса эта диспропорция только растет. Сегодня стоимость жизненного времени подавляющего большинства населения нашей планеты ничтожно мала по сравнению с совокупным планетарным капиталом, стоимость которого постоянно пересматривается в сторону увеличения. Эта диспропорция гораздо важнее, чем отсутствие паритета между количеством денег в мире и совокупной стоимостью всего, что может быть куплено (хотя оба этих дисбаланса взаимосвязаны). Проще говоря, семь миллиардов человек, живущих на земле, «стоят» X, в то время как совокупный капитал, в который входят и акции компаний, и полотна в Лувре, и мириады бесчисленных социальных связей… стоит 7 X. Эти семь миллиардов живущих распределяются по стоимости крайне неравномерно. Миллиард из них действительно «стоит» х или около того, а стоимость остальных шести миллиардов приближается к нулю. Тем не менее суммы, требующиеся для поддержания жизни всех семи миллиардов, значительно превосходят доходы от совокупного капитала. Иными словами, современное человечество не окупает собственного существования. Теоретически можно предположить доведение остальных шести миллиардов до уровня первого, подобно тому как большевики превратили 150 миллионов архаического малограмотного населения в одно из самых продвинутых обществ индустриальной эпохи. Но для такого подвига нужно затратить гораздо больше средств, чем существует в мире на сегодняшний день. Чтобы превратить Африканский континент в сплошной Манхэттен, нет сегодня тех фрейлин, у которых можно отобрать бриллианты. Выход только один: радикально снять с глобальной экономики всякую ответственность за существование этих лишних шести миллиардов.

Вот для этого и нужно мировое правительство! Пока существуют национальные суверенитеты, являющиеся субъектами международного права и обладающие членством в ООН, все конфликтное напряжение, накопившееся в человечестве, будет проявляться в противостояниях между этими субъектами, национальными государствами.

Сегодня образуется новый слой конфликта: международная бюрократия против национальных суверенитетов. Это промежуточная, переходная фаза. Превращение международной бюрократии в полноценное мировое правительство будет означать возможность перейти от горизонтальных сетевых конфликтов к глобальному конфликту по вертикали, когда верхи напрямую смогут объявить войну мировому низу, а не талибам, не диктатору Саддаму или непонятливому Асаду. Конфликт верхов и низов, освобожденный от искажающей призмы национальных государств, даст возможность создать свободное от количественных диспропорций новое общество, в котором будет реализована идеальная форма рабства, основанная на психологическом принуждении. Это рабство, поддержанное новейшими информационными технологиями и более совершенными источниками энергии, явится, по замыслу стратегов мирового правительства, прорывом в золотой век, который не будет омрачен никаким кризисом еще долгие десятилетия. При этом традиционалистская элита полагает навсегда разрешить вечное противостояние между бытием и сознанием (которое и порождает в конечном счете все кризисы) окончательно в пользу бытия.