Роман Носиков: Человек как цель национальной идеи

Если мы хотим создать какую-то национальную идею, которая помогла бы нам стать лучше, создать справедливое общество, то было бы честно и разумно рассмотреть опыты предыдущих идей, создававших общества и людей.

В стихотворении «Если» Редьярд Киплинг обращаясь к сыну, ставит перед ним трудновыполнимые условия, исполнение которых необходимо для того, чтобы считать себя человеком, а землю – своим достоянием. В советской литературе также есть произведения, которые моделируют требования к качествам и свойствам, необходимым для человека. В качестве примера можно привести такие произведения как «Повесть о настоящем человеке» Бориса Полевого, «Как закалялась сталь» Николая Островского или «Судьба человека» Михаила Шолохова.

По набору добродетелей, требуемых личностных качеств советские идеальные люди Шолохова, Островского и Полевого совершенно сходны с человеком Киплинга, за одним исключением: если идеальный человек Киплинга – западный христианин, то идеальный советский человек – материалист и атеист, мир идеального у которого ампутирован. Советскому человеку оставлены лишь необходимые детали идеального – стремление к справедливости, любовь к человеку и человечеству, требование милосердия и другие, необходимые для человеческого и общественного развития, но как бы лишённые источника. Парадокс заключается в том, что советский идеальный человек должен верить в целый набор идеального, при этом отрицая идеальное в целом. В результате идеалы советского человека лишены прочности, лишены содержания. Это просто приказы.

«…возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душею твоею
и всем разумением твоим: сия есть первая и наибольшая заповедь…»

Киплинговский идеал тоже не лишён слабых мест. Киплинговский человек реализует себя не в связи с другими людьми. Он лишён любви и творит себя и окружающий мир ради самого себя – он самоутверждается.

Эти слабые места, «слепые пятна» не случайны. Они раскрывают нюансы среды, в которой существовали творцы.  

Однако требования к качествам в обоих случаях – налицо.

Фактически и в киплинговском «Если», и в творениях советских писателей главное требование к человеку суть это требование быть совершенным, состоящие из «да» – положительных качеств, вырастающих из положительного усилия над собой, и «нет» – требований чем-то не быть и не становится, не прикасаться к какой-то скверне, ограничивать себя и отграничиваться от зла.

На вопрос «Как вам удаётся делать такие потрясающие статуи?» Микеланджело Буонаротти ответил «Я беру глыбу мрамора и отсекаю от неё всё лишнее». Киплинг, Шолохов, Полевой, Островский также придают своему идеальному человеку форму, отсекая от него лишнее. Они придают ему свойства, подвергая воздействиям среды и испытаниям – отковывают его, как клинок.

В литературе этим  идеальным людям противостоят их антиподы, которые тоже претендуют на некий идеал человека.

– …Вот всё у вас как на параде, – заговорил он, – салфетку – туда, галстук – сюда, да «извините», да «пожалуйста-мерси», а так, чтобы по-настоящему, – это нет. Мучаете сами себя, как при царском режиме.

Шариков, которым так любят потыкать отечественные либералы в неприятных им «совков», на самом деле ничего советского с точки зрения советской идеологии не произносит. Напротив – перед нами вульгарное, примитивное, пошлое изложение идеологии освобождения от пут традиционного общества, традиционной морали, традиционного этикета.

 Это – либерализмус вульгарис. И противостоит этому либерализму в произведении профессор Преображенский – человек традиционный, человек, оперирующий в операционной, обедающий в столовой, а принимающий в приёмной. Такой, конечно, не стал бы плясать в храме или молится на танцполе.

Но проблема в том, что он не любит пролетариат и немецких детей. Он вообще никого не любит. В точности как киплинговский герой. Он самоутверждается. Самореализовывается. Его врачебная деятельность направлена не на выполнение врачебной миссии по отношению к людям, а на получение заработка за счёт вживления похотливым старухам яичников обезьян, а научная – не на выполнение миссии ученого, а на самоутверждение.

Шариков – это существо, развращённое невежеством, не имеющее формы. Он – само неведение о форме, об ограничениях. Если в соответствии с обещанием Христа «Вы познаете истину, и истина освободит вас» (Иоанна 8:32), то Шариков свободен, не зная Истины. Его свобода – свобода невежества.

Преображенский – форма с пропавшим содержанием. Его поступки, которые не продиктованы воспитанием, – бесчеловечны. Он не может измерить Добро и Зло в новой, им самим созданной области отношений и не может принять верное решение. И поэтому он несвободен.

Мы приходим к интересной точке рассуждения: свобода, либерализация, порождённые не познанием Истины и не ради её соблюдения, – не освобождают, а, напротив, втаптывают человека в рабство к дикости или горделивому люциферианству. 

Либералы наши, певцы свобод, выучив по фильму «Красотка» салатные и рыбные вилки, поют Преображенскому и его комнатному учению гимны, претендуя на какое-то родство с ним, не понимая, что салатные и рыбные приборы красят человека только на фоне общего благополучия – всеобщей детской грамотности, здоровья, правопорядка, достатка. Рыбная вилка к месту, когда вокруг нет недостатка в хлебе и мясе. В противном же случае, ешь ты хоть салатной вилкой, хоть рыбной, хоть постись, хоть нет, – всё равно человекоядец есть, поедающий собрата своего.

Без этого понимания, без постоянного ощущения важности того, что происходит с другими людьми вокруг самая прекрасная форма будет всего лишь формой идола. Не идеала. Идола.

То есть для того, чтобы у формы была суть, дающая форме смысл, развивающая ее необходима связь человека с другими людьми. Постоянная, искренняя, благожелательная связь. Неужели это любовь?

«…возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душею твоею и всем разумением твоим:
сия есть первая и наибольшая заповедь; вторая же подобная ей:
возлюби ближнего твоего, как самого себя;
на сих двух заповедях утверждается весь закон и пророки».

…Мы, кажется, только что смело и бескомпромиссно изобрели велосипед.