Писатель Владимир Личутин: «Кому Россия не мать, тому и Бог не отец»

Правительство Российской Федерации присудило премию за 2011 год в области культуры известным литераторам. Среди награждённых – писатель Владимир Личутин за исторический роман «Раскол». Сегодня известный прозаик в гостях у «Файла-РФ».

– Владимир Владимирович, прежде чем стать прозаиком, Вы были газетчиком. Насколько сложен был для Вас переход в художественную литературу?

– Работа в газете – каторга, изматывающая человека. Сама газета живёт вроде бы один день, но отбирает у журналиста всю жизнь без остатка. Это своеобразная казарма со своим уставом, военной дисциплиной, диктатом государственной идеологии. Шагай куда указано; шатнулся – долой, на улицу. Но в этой работе кроются и оттенки творчества, когда душа невольно участвует, не спит. Выход: иль в пьянку удариться, смириться с участью, иль безрассудно кинуться в литературу. В газете «Правда Севера» надо было писать о надоях молока, сенокосах, колхозной жизни и т. д. А меня занимали люди, вроде бы простые, но необычные по характеру и судьбе, этакие шукшинские «чудики». И меня стали прижимать сами собратья по газете, поставили условие: иль занимайся рутиной, как и все, иль уходи на улицу… Главный редактор пытался меня защитить. Он говорил позднее с гордостью (уже будучи на пенсии): «Я вырастил трёх писателей: Бабаевского, Овечкина и Личутина». А тогда он невольно подчинился редколлегии: куда деваться старику, если из обкома уже грозятся отставкой. И я, не задумываясь, ушёл на вольные хлеба, в никуда. Хотя какое-то пятнышко света едва брезжило впереди. К тому времени нацарапал первую наивную повестушку. Но зато ждала творческая свобода, ярмо газеты с её «указивками» не пригнетало горбину. Пусть и голодно плоти, но сыто душе.

– В пору молодости Вам приходилось читать деревенскую литературу?

– Само понятие деревенская литература – искусственное, придумано теми «образованцами», книжниками и фарисеями, кто был далёк от народной жизни. Бунин, Шишков, Шолохов, Панферов, Чапыгин, Шергин – это разве деревенские писатели? Уже в моё время появились Абрамов, Носов, Астафьев, Белов, Распутин; пришли в литературу и решительно завладели умами – это разве деревенщина, косная и убогая? Это замечательные русские писатели, которые своей душевностью и духовностью, чистотой и правдой покорили не деревню, но город, теряющий свои исторические истоки и оттого страдающий от нравственного усыхания. Эти книги и меня пробудили от спячки, заставили взглянуть на мир омытым, душевным взглядом, до той поры небрежно скользившим по поверхности жизни. Прежнее, полузабытое, да и вовсе забытое в толчее забот вдруг проявилось из сумрака, как бы омытое живой водою.

– И это стало откровением?…

– Наверное… Потому что повести Белова и Распутина взволновали меня против моей воли. Словно бы средь пустыни вдруг забил ледяной ключ, и одного глотка целебной влаги хватило, чтобы пробудиться и восстать… Может, звучит несколько высокопарно, но случилось нечто подобное. Подумалось: «Боже мой, да мы же оттуда, из того отвергнутого нами по самонадеянности русского мира, мы же все крестьянские дети!» Вот в чём была сила деревенской литературы! Эта мысль созидающая, радостная, беззавистная. Из неё родился стиль, появилась музыка текста, без которой не живёт проза; слова, вроде бы окончательно забытые, но ждавшие этой поры, выпростались из гнёта и запросились в строку. Я не думал, как бы это ловчее, занятнее написать, выстроить интригу, особый залихватский сюжет, которым, кстати, никогда не славилась русская литература, ибо драматургия жизни куда сложнее и занятнее всех писательских придумок и ухищрений. Сам поток романной жизни, поначалу вроде бы похожий на окружающие будни, вдруг увлекает читателя и полоняет целиком, если он душою чувствует настоящую правду жизни, которая до того ускользала от него в скучной прозе быта. Сначала была школа ремесла для приготовишки, необходимая школа, которая невольно с годами усложнялась, и, конечно, известные мастера невольно подвигали к раздумьям. Сначала писал так, как говорят, после текст невольно усложнялся, увлекала симфония народной речи, сложная красота русского языка.
   

– Вам, Владимир, очень важно, для кого Вы пишете, кто Ваш читатель?

– Никогда не задумывался, для кого пишу и кто меня будет читать, а писал, как Бог на душу положит. Народ многослоен, разнохарактерен, и если я сам из народных глубин, то невольно найдутся и те, кому я отзывист, свой для их сердца и ума. Я полагаю, что ни Белов, ни Распутин, ни Евгений Носов не задумывались, какой перед ними читатель. Они пишут языком Отечества, языком нации. Вот и моя душа, видимо, так устроена, что писать гладко неинтересно и скучно, нет сердечного веселья, того хмеля, который возбуждает ум и вызывает музыку.

Ко мне постоянно приступают с претензиями, дескать, тяжёлый язык, надо читать со словарём. Я отвечаю: «Чтение доброй книги – это тебе не галушку в сметане съесть и не торт с клубникою. Это добровольный труд, после которого приходит наслаждение». И ещё не устаю повторять: «Кто не читает книг, тот умер ещё при жизни».

– Не кажется ли Вам, что произошёл водораздел в представлении о своей стране как об огромном пространстве – географическом и духовном? В советские времена появилось выражение «малая родина»…

– Это красивая метафора, и не стоит к ней придираться. Малая родина – это очажок, откуда твои истоки, твой род, твой корень. Она «малая», но она и Родина, со всеми очертаниями, признаками, очарованием, лишь уменьшенная копия её, которую можно охватить взглядом, любовными очами, вспоминать, хранить в сердце, уливаться слезами. И то, что можно охватить взглядом, во всякой подробности, любимой с детства, – и есть малая милая родина. Человек ведь отвлечённо, умом воспринимает выражение «великая Родина». Это что-то туманное, запредельное. Человек, не любящий малую родину, не может любить своё Отечество. А кому Россия не мать, тому и Бог не отец. Поэт Печерин писал: «Как сладко родину ненавидеть». Это философия чуженина, из которой либерал-диссидент позднее выстроит всю идеологию разрушения государства. Но Суворов воскликнул: «Быть русским – какой восторг!» Это необходимое нравственное чувство устроителя Родины.

– Что подтолкнуло Вас к написанию «Раскола»?

– Всё происходит по завету, по наитию. Первый толчок – равномерность советской жизни, ровный её ход без встряски, омещанивание её, скепсис и ухмылка. Эта равномерность, при всей её положительности, не только успокаивала, но и пригнетала, приневоливала, усыпляла и обезличивала душу. Душа немела. Помню начало восьмидесятых: сыто, пьяно и нос в табаке, но какая тоска! Она навещала тогда многих писателей. И вот взялся за роман «Фармазон» («фармазон» – это чиновный бес). Шёл 79-й год. Думаю: хватит, больше не оглядываюсь ни на какую цензуру, чужой диктат, буду писать так, как душа прикажет. Это был первый мой роман искренний и чистосердечный, без внутренней цензуры. Конечно, я тогда многого ещё не понимал, был как ребенок наивный. Написал. И ни один журнал не взялся публиковать, дескать, «антисоветчина», роман никогда не будет опубликован. Такая же журнальная судьба у романа «Любостай» («любостай» – бес плоти) – размышления о том, как интеллигент идёт к Богу. Роман везде «зарубили», обвинив меня в религиозности. Пятнадцать лет ни один журнал не печатал в стране. Второй толчок к написанию «Раскола» – встреча с критиком Александром Михайловым. Он сказал мне: «Володя, тебе надо взяться за Аввакума. Твоя тема. Кроме тебя никто не напишет». Слова его запали в душу… Четыре года собирал и изучал, конспектировал труды по религиозному расколу. Крестился… Закончил писать трилогию в 98-м, уже в новой России… Юрий Кузнецов был восхищён: «Лишь одно слово нашёл у тебя в трёх томах, которое, наверное, не употреблялось в семнадцатом веке. Ты, Владимир, даже не представляешь, какое богатырское дело сотворил».

– Роман этот – исторический эпос о раскольниках, точнее сказать, об истовых приверженцах изначального истока православия на Руси. Но давайте представим себе: а что бы случилось, если бы великий князь Владимир принял не православную религию? В чём-то, видимо, была историческая логика, выстраданная народом.


– Уникальность русского народа в том, что он освоил те суровые земли, на которых не смог бы прижиться ни один народ мира. Наши страдания – это исполнение заветов Бога сохранить эти пространства в купности для проживания божьего народа. Ведь цивилизации Европы после всех стяжаний чужих земель вернулись на свои кухни, пропахли своим чадом. И отдавшись зависти и былым доблестям, потянулись к забвению. Европа – это огромный склад награбленных сокровищ и устаревших идей. Нам же, русским, чтобы сохранить великое пространство, нужно было исполниться особым душевным и сердечным составом, выплавить из себя особый народ с особой внутренней структурой: нестяжательством, богопочитанием, долготерпением, добролюбием, чистосердечием, доброжелательностью, искренностью. И что интересно: когда великий князь Владимир примерялся к религиям, он не признал ни католиков, ни басурман, ни иудеев, но принял православную веру. Русский народ был готов к православию, потому что он по своей природной истории, судьбе, отношению к матери-земле уже давно был православным. Православие пришло на Русь на вспаханную почву. Уже за тысячу лет до принятия христианства существовала великая русская культура (так называемая «языческая культура»). Впустили бы на Русь другую веру – и она была бы отторгнута или исторгнута из души русского человека, как проказа. И началась бы великая незамираемая катавасия – внутренняя, духовная, которая бы нам не позволила построить великое государство, уникальное государство по сути своей. Раскол, что случился в семнадцатом веке, начался бы в десятом.

– Бытует мнение, что церковь слишком усердно участвует в делах государственных. Хотя по Конституции она отделена от государства.

– У меня тут двойственное отношение. С одной стороны, у реформатора Никона была мечта, чтобы церковь управляла государством. Ибо патриарх – солнце на небе, а государь – луна. Алексей Михайлович уловил грядущие распри, и Никона изгнали с патриаршества в Ферапонтов монастырь. У меня есть некоторое согласие с патриархом Никоном. Если бы нынче церковная власть, например, стояла над государственной, то мы бы не испытали многих бед и пагуб, ужасающего падения нравственности. С другой стороны, коренные перемены невозможны, ибо народ оцерковлён внешне, к глубинным истинам веры нем и равнодушен. Он готов подхватывать все новины, которые обрушивает на нас государство и церковь. Да и спутана иерархия соподчинённости. Не народ для церкви, как полагают иереи, а церковь существует для народа, живет его чаяниями, его болестями, по воле Бога присматривая за движениями души. Но церковь не усердствует, а наоборот, всячески отстраняется от коренных вопросов, то и дело возникающих в государстве, мало прилагает сил, чтобы учить с амвонов, истово проповедовать мораль, давать уроки блуждающей пастве, как следует жить по Богу, не торопится наставлять власти, чтобы те не нарушали заветов и не потворствовали злу. Дел у церкви нынче чрезвычайно много, когда стяжатели, насмелясь, вылезли из схронов и ретиво принялись развращать бессловесный народ. Да и в самой церкви в самых глубинах, в сельских приходах тлеет раскол по догматам и главным национальным признакам, куда идти и как строить русское государство. Церкви, на мой взгляд, нужно повиниться перед староверцами, признать, что у русского народа и в далёком прошлом была своя великая культура, которая и стала фундаментом православия. Ведь на мхах и трясине не выстроить величественного здания, рухнет; и если стоит православие уже тысячу лет, значит, у него в народе были крепкие «стулци».