Юрий Пивоваров: Смотреть на запад нас научил друг Пушкина

 

Юрий Сергеевич Пивоваров, академик РАН, доктор политических наук, профессор, директор Института научной информации по общественным наукам РАН

 

Пивоваров: Добрый день! Садитесь. Мы будем с вами сегодня говорить о том, что думала русская мысль о русской истории, о русской мысли в зеркале русской истории. Будем говорить о периоде девятнадцатого и начала двадцатого столетия. О периоде очень сложном

, переломном для русской истории, русской культуры. Одновременно о золотом веке русской истории. То есть, и культуры, и мысли, но и многого другого. Экономики, политики и прочая, прочая. Двадцатые годы девятнадцатого столетия. Двадцать пятый год. Четырнадцатое декабря. Восстание декабристов. Что это такое? Все мы учили в школе. Декабристы воспеты, романтизированы. О них снимают фильмы, поются романсы и сочиняются романы. А что же это было на самом деле? Во-первых, это был посыл.

 

Была последняя попытка государственного переворота в России, на который пошла русская аристократия. Все восемнадцатое столетие русская аристократия в лице гвардейцев гвардейской части армии, которая была расквартирована, в основном, в Петербурге, несколько раз вмешивается в ход российской истории. Пытается посадить на трон своего царя. Чаще, мы знаем, это была царица. Гвардейцы думали, с женщиной управиться легче. Так не оказалось, на самом деле. Екатерина была, например, гораздо более крута, чем многие мужчины. В общем, русская аристократия вмешивается в ход, в течение русской истории. И вот это последняя попытка русских аристократов. А декабристы, безусловно, были таковыми. Ограничить всевластие монархии. Ограничить поднимающуюся бюрократию. И продлить свою власть над российским обществом. Не удалось. Русская аристократия потерпела окончательное политическое поражение. После этого высшее русское дворянство будет по-прежнему играть огромную эстетическую, культурную, экономическую роль в русской истории.

 

Но она уже не будет, как сословие, как группа, претендовать на долю власти. Но это только с одной стороны. А с другой стороны, это начало русской революции

. Вместе с декабристами в Россию пришла революция. Что это значит? Что такое революция? Это изменение социальных порядков, экономических, правовых, политических, всего мироустройства, всего уклада жизни. И если брать слово «переворот», это смена одного правителя, менее успешного, с надеждой на более успешного, то здесь, конечно, все шло гораздо более серьезно, и гораздо более фундаментальные вещи ставились под вопрос. Восстание подавлено. Декабристы, пять человек повешены. Больше ста двадцати отправлены с разными сроками наказания на каторгу. Но в декабристском движении были два мыслителя. Были два лидера. Значение которых далеко выходит за пределы самого декабристского движения. Значение которых и по сей день невероятно для нашей истории и для нашей культуры. Это Павел Пестель и Никита Муравьев. Люди известные нам с детства. Со школьной скамьи. Пестель – это лидер Южного общества. Которое базировалось на второй южной армии, которая была расположена в Малороссии. А Никита Муравьев, один из героев, вождей Северного общества. Это Санкт-Петербург. Совершенно разные люди. Примерно ровесники. Участники войны двенадцатого года, родившиеся в середине девяностых годов восемнадцатого столетия. Очень храбрые офицеры. И тот, и другой раненные, блестящие и так далее. Но во всем другом это. Во всем остальном это противоположные фигуры. Павел Пестель был немец. И был лютеранин. То есть, протестант. Он не был русский и не был православный. И поэтому, как часто бывает в России. Знаете, есть такая поговорка, католик больше, чем папа. Да? Чем сам папа Римский. Так и Пестель был больше русский патриот, русификатор и такой русофил, чем природные русские люди. У Пестеля было еще несколько проблем. Он был невероятно талантлив, честолюбив. Он делал карьеру. Но царь его боялся, Александр Первый. Пестель внешне был похож на Наполеона. Профилем. Был похож на Наполеона. И он, вообще, был такой, знаете, маленький русский Наполеон. Маленький не в смысле роста.Он же не стал Наполеоном во вселенном масштабе. И царь как-то его задвигал и не продвигал. И во многом не сложившаяся карьера Пестеля, его неутоленное честолюбие, толкало его к революционным мыслям, к революционным действиям. Была еще одна причина быть Пестелю таковым, каким он был. Его отец, Иван Борисович Пестель, былговоря сегодняшним языком, одним из крупных олигархов того времени. То есть, он был губернатором в Сибири. Правда, управлял ею из Петербурга. И прославился невероятным воровством. И фамилия Пестель в те времена была синонимом воровства, кражи, нечестности.

 

А это были времена дворянской этики, дуэлей, повышенных таких и очень чувствительного отношения к тому, что о тебе говорят в обществе. И Пестель, в общем, несколько стыдился всего этогоТо есть, это был такой, вот, человек. С другой стороны, Никита Муравьев. Из семьи старинного русского боярства, аристократии. Совершенно русский человек, с ног до головы. И живший в Петербурге. И, разумеется, поэтому такой, русский барин. Он был западник. Говоря таким языком. Ему нравились Соединенные Штаты, в которых он никогда не был. Ему нравился Запад. Он там бывал, конечно. Западная Европа имеется в виду. И все его мысли были связаны с тем, чтобы сюда, вот, построить жизнь здесь, как-то более по западному. Пестель был фигурой жесткой. Муравьев был фигурой мягкой. И вот Пестель. Он пишет конституцию для России. «Русская правда». Смотрите, «Русская правда». Как честолюбиво называет он ее.

 

Помните свод законов, который был в первое столетие существования России? Да? Еще древней Руси, Киевской Руси. «Русская правда». Он пишет «Русская правда», надеясь, что это будет когда-нибудь организацией жизни для всего русского народа. Интересно, что когда арестовали, никто ничего не знал про эту «Русскую правду». Потом один из декабристов выдал, нашли. То есть, мы знаем, что Пестель написал этот очень важный политический документ, потому что кто-то на допросе оказался трусливым. Тоже, вот, очень интересно. И так узнали, что существует этот документ. Он был зарыт в землю, там его нашли. Что это такое? Это рисунок того, какой должна быть Россия, когда победят декабристы. Какой? Жесточайшая диктатура. Такого якобинского, как тогда говорили, замеса. Строжайшая централизованная власть. Никаких, там, федерализмов, никаких, там, автономий субъектов. Как говорят сейчас. Ничего. Никакого, там, местного самоуправления. Все в Петербурге. Надзирающая жестокая власть. Причем, такая власть не может осуществляться просто

так.

 

Ей нужна какая-то подпорка. И эта подпорка – тайная полиция. Пестель является и поэтом, и теоретиком тайной полиции очень многочисленной, влиятельной. Окутать всю Россию, следить за всеми нами. И чтобы контролировать ситуацию полностью. Чтобы она не выходила из-под контроля. Дальше. Пестель хочет всех русифицировать. Немец. Лютеранин. Всех русифицировать. То есть, многонациональная Российская империя должна вся переодеться в русскую одежду, говорить только по-русски, забыть все нерусские религии. Пестель – атеист, на самом деле. Забыть, вообще, все свои национальные обряды и обычаи и так далее. Все должно быть русским. Русификация всех народов. Дальше. Полная унификация. Что значит, унификация? Знаете, он, как взрослый ребенок, строил из одинаковых кубиков русское здание. То есть, он говорил: все губернии должны быть одного размера. Посмотрите на карту сегодняшней Российской Федерации. Область одна, там, в Сибири или край, и область европейской России, они разные. И по населению разные.

 

Они должны были стать одинаковыми по территории и одинаковыми по населению. Полная унификация. Все одинаковое должно было быть. Все равномерно должно быть. Но, разумеется, это бы привело к невероятным социальным пертурбациям в нашей жизни. Не знаю, на что рассчитывал Павел Иванович, как это сделать. Это даже сегодня невозможно. Зачем, самое главное? Никакого совершенно, никакой свободы человеку. Он подавлен. Вся инициатива подавлена. Частная собственность допускалась, но под большим контролем. Например, частная школа. Только государственная школа, государство не может. Или, например, праздники. Никаких праздников. Праздники к разврату ведут. Праздники только государственные. Сам народ чтобы ничего, там, не праздновал. То есть, полная регламентация. Суровая жизнь, как это было в средневековых каких-нибудь общинах при каких-то таких религиозных очень сильных установках. А здесь господство тайной полиции и власти из Петербурга. А как главный вопрос социальной жизни того времени решал Пестель? Вопрос о крепостном праве.

 

Разделить землю пополам. Что-то оставить помещикам, а вторую половину отдать крестьянам, но не в частное пользование. Не в личное пользование. А общине. Крестьяне жили в общинах, вот общинам и отдать. Причем, то количество земли, которое предполагалось отдать общинам, вполне позволило бы русскому народу жить вполне нормально. То есть, это был такой жесткий централизаторско-диктаторский, русифицирующий, унифицирующий план. Диктатура. Но с большими социальными гарантиями. Говоря сегодняшним языком. То есть, простые люди, подавляющее большинство населения, которое жили в общинах, крестьяне, получали в основу более-менее благополучного социально-материального существования. Я это называю деспотизм с гарантиями или гарантийные деспотизм. Деспотия, диктатура, но социальные гарантии. Мне это очень знакомо. Я жил в Советском Союзе. Это примерно то же самое. Ну, разумеется, Никита Муравьев все делает по-другому. Во-первых, он берет за основание, за за пример конституцию государства, которое тогда называлось САСШ – Северо-американские Соединенные Штаты. Так раньше США назывались по-русски. Это первая в мире писанная конституция, прообраз всех будущих конституций. Он берет ее за основу и строит совершенно иную модель. Монархия сохраняется, но становится декоративной. Это огромная федерация. Страна делится на державы. Такие огромные штаты или земли. С огромными правами. Губернии вообще ликвидируются. Создается множество всяческих уездов. Это федералистская модель рассредоточения власти. Центр не столь важен. Важна власть на местах. Это разделение властей. То есть, совершенно либеральная демократическая традиция. Это правовое государство. Это максимальные права и свободы для граждан. Совершенно либеральная, западная модель. Причем, даже Запад еще не достиг такой степени свободы и самостоятельности, какую предлагал Муравьев для частей Российской империи и для ее граждан. А как он решал вопрос с крепостным правом? Ну, он же был либерал. Естественно, он хотел отдать землю в частную собственность. Отдать крестьянам. Ну, так, примерно, две, две десятины на двор. Этого не хватило людям для того, чтоб выжить. Он плохо понимал экономическую ситуацию. И я называю это «свобода без гарантий». Или безгарантийная свобода. Люди свободны. Все права они имеют. Политические, духовные, религиозные, социальные и даже экономические. Но базы материальной, которую дает конституция, которую дают основные порядки, не проглядывается. Вот вам свобода без гарантий. Безгарантийная свобода – это то, что мы получили в девяностые годы, если угодно. Это то, с чем ваше поколение уже столкнулось. Я вам должен сказать, что вся русская история с этого момента, она так вот и просматривается через колебания от одного состояния, гарантийного деспотизма, к другому, безгарантийной свободы. И Россия пока еще не нашла себе пути, пути гарантиями. Свобода когда есть и социальные гарантии. Но когда есть свобода индивида, свобода субъектов того или иного государственного целого. Вот эти две модели Пестеля и Муравьева, они очень симптоматичны. Они символичны. Они очень важны. Потому что я еще раз скажу. Через них мы видим, как идет русская история. Как она пульсирует. Бывают, конечно, какие-то смешанные варианты, но вот этой середины золотой, о которой я говорил, нет. Муравьев выступил против очень важной мысли Карамзина. Карамзин сводил русскую историю к истории русской власти. Что история принадлежит государю, государству. А Муравьев сказал: история принадлежит народу. Он один из первых, ну, может быть, второй после Сперанского, гениальный проповедник русского гражданского общества.

 

Что народ порождает историю, а не власть. Что народ порождает основные структуры, институты, процедуры и так далее, а не власть спускает сверху. И в этом, безусловно, великое наследие Никиты Муравьева. Но, кстати, и у Пестеля тоже нашлись наследники. Скажем, царь Николай Первый, который судил декабристов и некоторых из них казнил, того же Пестеля, в общем, по-своему реализовал идею Пестеля. Потому что именно при Николае господство тайной полиции становится ощутимым в России. Конечно, не столь тотальным, как мечтал Павел Иванович. Вообще, в жизни утопии редко воплощаются. Но, во всяком случае, осязаемо. Но потом, скажем, Владимир Ильич Ленин, который, конечно, не в подробностях повторил пестелевский план. Но сам дух, темперамент Ленина, сама его направленность на такую мощную, жесткую, диктаторскую власть, не позволение человеку быть свободным, это, конечно, такой пестелевский запал в Ленине. Ну, а потом, после декабристов, начинаются тридцатые и сороковые, и пятидесятые, естественно, годы девятнадцатого столетия, которые я бы назвал золотыми. Не только для русской культуры, а вообще. Потому что основной сонм русских гениев тогда либо завершал свою карьеру, как Пушкин, Лермонтов, либо начинал, как Достоевский, Тургенев, Толстов, Толстой, Гоголь. Но они все, как бы, сошлись вот в этом периоде. Но это касается и русской мысли. В тридцатые, сороковые, пятидесятые годы, в общем, окончательно формулируются основные установки русской мысли. Основные ее положения. Основные темы русской мысли окончательно формулируются. Здесь, конечно, нельзя не сказать о таком странном человеке, который, казалось бы, не имеет прямого отношения к русской мысли. То есть, к гражданскому обществу. Сергей Семенович Уваров. Граф Уваров. Многолетний министр народного просвещения, президент императорской Академии наук. Человек по-своему блестящий. Человек той же эпохи. Человек, связанный и дружескими, и семейными узами с русской культурой, отчасти с декабристами.

 

Но этот человек вошел в историю, ну, двумя своими качествами. Во-первых, как враг, противник Пушкина. И был заклеймен Александром Сергеевичем рядом эпиграмм. Не всегда, кстати говоря, справедливых. При том, что Уваров был человек морально, может быть, не очень, но блестяще образованный, культурный. Много сделал для русского просвещения, науки. Но вошел он, прежде всего, в русскую историю своей известной теорией официальной народности. В начале тридцатых годов по заданию Николая Первого он создает какой-то свой вариант русской официальной идеологии. Который по традиции того времени не расписывается в тома или в огромные сочинения, в фолианты. А лапидарно. Лаконично. Три слова: «Православие, самодержавие, народность». Православие, самодержавие, народность. Три слова. Почему три? А вспомните, в какие три слова укладывалась идеология Французской революции. Свобода, равенство, братство. Вот русский ответ. Русская триада. Русская реакция на три французских призыва: свобода, равенство, братство. А к этому времени русское общество совершенно разочаровалось во всех этих свободах, равенствах, братствах. Бесконечные революции. Очень плохое отношение к России в Европе. Классовая борьба в Европе. Мы разочарованы. Мы хотим идти своим путем. Нам нужны свои мысли, свои идеи. И в России впервые возникает анти-западническая идеология. Анти-европейская идеология. Потому что таков был заказ общества, которое и почувствовало себя враждебным по отношению к тому, что происходит. Но и враждебным были политики Запада тогда по отношению к нам. И общество начинает реагировать таким отвержением, отталкиванием. Православие, самодержавие, народность. Каждый элемент: свобода, равенство братство.

 

Но о чем это? Православие – это о том, что русская духовность, русская интеллектуальность, русская философия всегда были и есть православие. Никаких умствований. Никаких заимствований. Никаких классических германских философий. Никаких социалистических идей из Франции или Англии. Русская духовность – это православие. Именно тогда возникает формула: если русский – значит, православный. Если православный, - значит, русский. Только оно православие. И больше ничего. И никаких философий в университетах, и никаких свободных мыслителей. Все только здесь. Второе. Самодержавие. Это означает, что самодержавие, то есть, неограниченная власть, персонифицированная одним человеком, это есть вечная русская власть. Это константа русская властная, константа. Она всегда была, всегда есть, всегда будет. Никаких республик. Никаких ограниченных монархий. Никаких иных, так сказать, устройств или переустройств. Россия не выдержит, она ей не нужна. Была монархия в самодержавной форме, есть и будет всегда. То есть, всему республиканскому или ограничительному запрет. И третье, народность. Народность, пожалуй, самый сложный и самый трудно уловимый, трудно объясняемый элемент этой триады. Но тоже очень важный. Народность. Это попытка выработки собственного русского стиля в искусстве, в культуре, в литературе. Это попытка отказа от европейских норм в области музыки, живописи, одежды, строительства, архитектуры, культуры в широком смысле слова, в том числе и эстетической культуры. То есть, если поэзия, то не поэзия Пушкина, которая французская поэзия. А какая-нибудь, такая, простонародная. Это не живопись, скажем, Брюллова. Такаяитальянская живопись. А такой, русский лубок. Это не музыка Глинки итальянская, опять же, опера. А, там, какое-нибудь бренчание элементарное. То есть, это редукция высоких форм культуры.

 

И, прежде всего, заимствованных на Западе. Простонародным формам. Народность – это, фактически, простонародность. Это. К тому же, это попытка найти для нашей культуры какие-то такие русско-славянские корни. Ну, например, архитектура – не классицизм европейский или что-то еще. А попытка вернуться к каким-то древним формам русской архитектуры. Вы вспомните Исторический музей на Красной площади. Рядом тоже здание, которое сейчас передают Историческому музею, где была в девятнадцатом веке Городская дума, а потом Музей Ленина, при моем поколении. Вот такие здания а ля рюс. Такая попытка построить псевдо-русские здания. Или посольство Франции на Большой Якиманке. Это одежда псевдо-русская. Например, последние цари, Александр Третий и Николай Второй, со своими женами любили играть в это. Все как результат, вот, всей этой народности. То есть, это отказ от высоких западных, пришедших с Запада, форм культуры, эстетики и прочего, в пользу простонародного.

 

Вот такая концепция возникла. И она стала господствующей идеологией в России. Это не значит, что везде висели призывы или, там, всех обещали, там. Всем приказывали, там, я не знаю, признаваться ей в верности. Но само отношение власти к обществу, оно стало как бы через эту призму. Оно стало направляющим для всех идей, решений, для отношения и с русскими классами, и с Западом. Эта теория сыграла важнейшую роль в русском самосознании. Вообще, русская история знает только три таких господствующих идеологий. Это в средние века – инока Филофея. Из Пскова: «Москва – третий Рим». Что мы хранители православияи прочая, прочая. Потом, в двадцатом столетии, коммунистическая идеология. Что мыоснование всех прекрасных коммунистических преобразований. И вот такая идеология. Три основных идеологии. Поэтому роль Сергея Семеновича Уварова грандиозна. И сегодня, в нашей сегодняшней жизни.

 

Я не буду называть эти громкие имена. У нас есть люди, которые в открытую говорят, что они являются сторонниками концепции Уварова официальной: народность, православие, самодержавие, народность. Вот этой уваровской триады. Она жива, потому что она отражает очень многие, действительно, реальные качества нашей истории. И роль православия. И роль самодержавия. Поскольку русская власть всегда отливается в ту или форму самодержавия, самодержавной власти. И даже народности. Опять же, не буду называть имена многих деятелей современной, скажем, эстрады, которые такую, вот, псевдо-народность вводят в жизнь. А потом, дальше, явился человек, который с моей точки зрения. В нем все, что до него развивалось, собралось, а потом вышло. Вот как Пушкин для русской литературы, так он для русской мысли. Кстати, это товарищ Пушкина. Старший товарищ Пушкина. Петр Яковлевич Чаадаев.

 

Всем известно это имя. Старший друг Пушкина. На несколько лет был старше его. Учитель Пушкина в молодые годы. «Он вышней волею небес рожден в оковах службы царской». Это Пушкин о нем. «Он в Риме был бы Брут». Брут это хранитель республиканских добродетелей, который убил Цезаря. «В Афинах Периклес». Перикл, который дал законы. Великий реформатор и теоретик права и законов. «А здесь он офицер гусарский». Правда, лейб-гусарский. То есть, гвардеец, но, тем не менее. Участник войны. Делал блестящую карьеру. Его дед, Михайло Щербатов, был придворный историограф при Екатерине Второй, и один из первых критиков. Он написал книгу о повреждении нравов в России. Чаадаев как бы продолжит эту тему. О повреждении нравов в России. Он делал блестящую карьеру, но потом, ввиду некоторых обстоятельств, карьера прервалась. Он ушел со службы. Значит, ротмистр, майор по-нынешнему. Хотя, его прочили во флигель-адъютанты, а потом в генерал-адъютанты, и прочая, и прочая. Был дружен с декабристами. И связан родственными связями. Как говорил Блок, дворяне все родня друг другу. И не участвовал в декабристском движении. Хотя, был принят своим другом Якушкиным в декабристское общество. Но уехал за границу и во времена этого выступления декабристов находился за границей. А когда вернулся, то за ним был установлен тайный надзор. Навсегда. То есть, пока он не умер. И он прожил лет тридцать потом в Москве. В районе Басманных улиц. Поэтому его называют басманный философ. Очень небогато жил. С утра до вечера сидел в англицком клубе на Тверской. Это улица сейчас. И вот так и закончил свою жизнь. Уже шестидесятилетним стариком он умрет. А многие десятилетия, вот, он ходил, рассуждал, иногда что-то пописывал. И, вот, Грибоедов, его друг, который писал «Горе от ума». Известно, что в черновиках сначала называл он его.

 

Чацкого зовут Чадский. То есть, Чад, Чаадаев, Чацкий. То есть, это он стал прообразом Чацкого у Грибоедова. Это известно. Это всегда в школе проходят. Он был другом Пушкина. Хотя, последние годы они редко виделись. И он сидел, писал, писал. Писал что-то. Писал то, что называется сейчас «в стол». Писал, конечно, по-французски. И вдруг в тысяча восемьсот тридцать шестом году журнал «Телескоп» печатает его произведение. Первое философическое письмо. Герцен в «Былом и думах». А Герцен младший современник Петра Яковлевича Чаадаева. Скажет: «Это был как выстрел в ночи». Что значит выстрел в ночи? Люди спали, да проснулись. Выстрел разбудил всех. Он всех разбудил. Немец Кетчер, который жил в Москве, перевел письмо русского философа с французского на русский язык. Представляете, русская культура. Немец переводит писание русского мыслителя с французского на русский. Да? Впоследствии крупнейший

русский философ Владимир Соловьев главную свою работу о русской идее прочтет в Париже по-французски. Это тоже очень традиции: Россия – часть Европы, часть мира в этом отношении. И вот французский язык и прочее. И вот это письмо перевернуло всю Россию. Да? Нагадал ему Грибоедов. Как это, «Горе от ума» называется? Николай Первый, узнав об этом письме, значит, повелел объявить его сумасшедшим. «Горе от ума». В России горе от ума. Его объявили сумасшедшим. И в течение года, каждый день утром, к нему приезжал врач, чтоб освидетельствовать Петра Яковлевича – буйный он помешанный. И тогда его увезти в сумасшедший дом. Или он тихо помешанный, может сидеть и никого, там, не покусает, и ничего не сделает. А что, собственно говоря, за письмо? А вот в этом письме вся русская философия, вся русская мысль на будущее, включая на сегодняшний день. Первое. Это самокритика. Русское самопознание – это всегда самокритика.

 

Самокритика. Он критикует сам себя. Дальше. Всякий русский мыслитель, патриот или не патриот, он начинает с критики России. Хуже нет ничего, чем Россия. Все. Все надо исправить. Другое дело, как. Другое дело, так сказать, с какой целью. Но все надо исправить. Чаадаев. Дальше. Идея русской исключительности: мы не как все. Он говорит: «Мне кажется порою, что мы идем не вместе со всеми народами рядом, а вот где-то поодаль. И показываем всем, как не надо делать». То есть такая негативная вещь. Но к нему приложимы вполне слова, которые написал Некрасов на смерть Добролюбова: «Он проповедовал любовь враждебным словом отрицанья». То есть, это все равно проповедь любви к России. Даже вот этим словом «отрицание». И он говорит: Может, нам бы вообще не заметили, если б мы были такими, что от Вислы. – А тогда Россия была на Висле, в Варшаве – до Берингова пролива протянулись. Ничего мы не сделали. Мы ни в чем не участвовали. Ни в каких великих исторических событиях. Мы не создали какой-то великой культуры. Ну, в общем, прожили жизнь как-то совершенно незаметно. И если б не были – еще раз повторю – такими большими, о нас вообще бы никто ничего не знал. Говорит он. То есть, Россия не как все. Идея русской исключительности. Дальше. Проблематика России и Европы. Вот, Европа – это, - говорит Чаадаев. Вот у них все здорово. И католическая вера лучше православной. Вот начинается критика. Католическая вера лучше православной. На католицизме у них все построено. У нас все на православии. И плохое, и хорошее построено. Но католицизм гораздо более динамичный. Смотрите, крестовые походы. Битвы за Гроб Господень. Потом конкистадоры, которые крест несли чтобы крестить народы, которые не знали истины Христовой, и прочая, и прочая. А потом социальное христианство, когда христиане пошли в мир, чтобы улучшить жизнь униженных и оскорбленных. А наше православие ничего не делает.

 

Тема России – Европы. С этого момента все русские мыслители, по сегодняшний день, когда думают о России, всегда ее сравнивают с Западом, с Европой. Последнее время стали сравнивать с Китаем. Но это только последнее время. А раньше с Китаем сравнивали как, как будто еще хуже есть. Мы-то чуть-чуть лучше. Сейчас уже перестали. Но с Европой. А теперь Европа – это и Америка. Теперь с Западом стали сравнивать. Это пошло от Чаадаева. Раньше этого не было. Философия истории. Русская мысль – это философия русской истории. Русская мысль – это философия русской истории. Какой у нас была история? Как она будет развиваться? Какие у нее идеи были? Что осуществилось, что не осуществилось? И религия. Мы отчасти уже это затрагивали. Как основа всякого развития. Вот это вот. У нас все из православия. Сегодняшняя наука подтверждает: выбор религии тем или иным народом, развитие этого народа в рамках этой религии, во многом определяет судьбу этого народа, ее истории. Его исторические пути. То есть, религия для культурологи является основополагающим элементом для понимания того, как развивается тот или иной народ. Все идет от Чаадаева. Кстати говоря, Чаадаев был храбрый воин, но испугался, что его сочтут сумасшедшим. И он написал потом книгу, через год, «Апология сумасшедшего». Апология. Да? То есть, какое-то такое оправдание сумасшедшего. Где он все перевернул. Он написал, что Европа скоро помрет, а Россия только начинает. Мы позже начали, нас ждет великое будущее. И подтверждением этому является всеобъемлющий гений Ломоносова, и грациозный ум и гений Пушкина и так далее. Он перешел на совершенно другие позиции и стал, наоборот, петь и воспевать Россию. Но это не важно. Вклад этого человека в русскую мысль фантастически. Я еще раз рискну предположить, что его роль в истории русской мысли, русского самопознания сопоставима с ролью Пушкина в развитии русского языка и русской литературы. Недаром они были друзьями, товарищами и так далее. А дальше под влиянием всего того, что происходило, начинается великий раскол русской мысли. Который по сей день существует. Русская мысль расколота на два очень больших направления. И все время представители этого направления выбирают одни поколения, приходят новые поколения. Они воспроизводят дискуссию, спор, различия, которые у них сформировались тогда, на рубеже тридцатых-сороковых годов. Это известный спор славянофилов и западников. Славянофилов и западников. А последний такой великий спор – это дискуссия Солженицына и академика Сахарова, где Солженицын, в общем и целом, находился на славянофильских позициях. А Сахаров находился на западнических позициях. То есть, полтора столетия идет этот спор. И я должен сказать, что всякий русский мыслитель, и не обязательно великий, но всякий, кто мыслит, он обязательно вовлечен в этот спор. Причем, поразительно, что можно и те, и другие позиции одновременно в себе сочетать.

 

Но можно жестко одни, можно жестко другие. Почему славянофилы? Почему западники? Славянофилы не потому, что они так уж сильно славян любили или русских любили. Ну, так пришлось. Их назвали славянофилами. И западники совсем не потому, что так уж любили Запад. Или так хорошо его понимали. Их назвали западниками. Ну, так сложилось в русской истории. А в чем разница между этими людьми? Ну, сначала назовем некоторых из них. Славянофилы, это Алексей Хомяков. Это Иван Киреевский. Это братья Аксаковы. Иван и Константин. Вернее, Константин старший, поэтому Константин и Иван. Это Юрий Самарин. И целый ряд других людей. А западники. Мы тоже их знаем. Это Герцен и Огарев. Это Белинский и Бакунин. Это Калинин и Чичерин. Я думаю, что эти имена практически всякому образованному человеку известны. Спор прошел вот по какой линии. Сначала была одна компания. Они собирались в салонах. Это были дворяне знатные и богатые. У них было время, они собирались в салонах, беседовали. Салоны сыграли огромную интеллектуальную роль. В них люди не только как поручик Ржевский в «Гусарской балладе» пьет шампанское и целуется с девушками. Но там они и рассуждали на самые важные философские темы. И несколько лет они спорили между собой. А потом рассорились и перестали разговаривать. Жили они, в основном, в Москве. Это московская часть русской истории, русской мысли. Славянофилы утверждали: у России свой особый путь. Россия не есть часть Запада. Славянофилы первые отчетливо сказали, что Россия – это особый тип цивилизации, противостоящий западной культуре и западной цивилизации. И наши особенности – это наши особенности. А не наша отсталость или наши недостатки. И что у России свой путь развития. И с точки зрения славянофилов, гораздо лучше, чем на Западе. Потому что они говорили: ну, посмотрите, на тот, на Запад того времени. Посмотрите, это не сегодняшний Запад. Это Запад, как мы уже говорили, в пучине революций, классовой борьбы, мощных преобразований, где было много жертв. Социальных жертв. Где много было голодных, униженных и оскорбленных. У нас этого нету. Мы идем своим путем. И наш путь таков. У нас нет частной собственности. Практически нет. Люди живут в общинах. Основная часть народа живет в общине. Где нет частной собственности. А частная собственность – это основа борьбы. Классовой борьбы. Противоречие: один богаче, другой беднее. У одного есть, у другого нет. А у нас все общее. Община – основание всего. Дальше. Православие. Это высшая форма духовности. Все эти католицизмы, протестантизмы, особенно, это какие-то такие поврежденные варианты христианства. А истина настоящая, христианская сохранилась только у нас. И тут они говорят о духе соборности. Вот это известное русское слово, которым сегодня все пользуются, не зная, что это такое. Вплоть до безбожников-коммунистов пользуются этим, так сказать, богословским термином. Соборность – это такое самоотвержение в любви. Что русские люди так любят друг друга, так близки друг к другу, так духовны, что они не мыслят спасения. А христианство – это религия спасения. Что один спасется, а другой нет. Потому что классическое христианство ведь не обещает, что все спасутся, попадут в рай.

 

А славянофилы были такие добрые русские помещики, которые говорили: «Я не хочу спасаться, если мой сосед не спасется. Мы вместе спасемся». Вот в этой вот жертвенной любви, вот это, вот, чувство соборности, которое возвышает нас надо всеми. Еще они говорили: совершенно замечательная допетровская Русь. Прекрасная. И Петр плохой. Они первые начали критику Петра. Они стали развенчивать культ личности Петра Великого. Спасибо им за это. Злой царь был. Они стали указывать на его недостатки, на его ошибки. Но вот этот самый раскол между образованными и необразованными, который был чрезвычайно опасен, и они стали сторонниками такой русской старины. Русской традиции. Понимая, что каждое общество может развиваться только реализуя внутренние потенции. Не привлекая себе что-то чужое и, в общем, ненужное. А прежде всего, надо искать основание в собственной истории. Это был глубокий и серьезный подход. Это были люди, которые вернули в русскую мысль религиозное измерение. Все они были люди церковные, православные. Все они были замечательные богословы.

 

Это были люди, которые понимали, что тип религиозного мировоззрения, это высший тип сознания человека. Не атеистический. Не такой сомневающийся и так далее. А религиозный тип, это сознание человека, это то, что приведет человека, действительно, к спасению. То есть, это были люди глубоко верующие, глубоко христианско настроенные. И они вернули вот эту в русскую культуру, которая сформировалась во многом под влиянием французской атеистической. Было мощное религиозное измерение. Они ставили так же. Делали ставку на самоуправление. Что власть в Петербурге, но она не должна быть самодовлеющей. Она не должна быть такой, которая отбирает у всех автономию, самостоятельность. Нужно дать местным органам самоуправления. Во-первых, их нужно создать. А во-вторых, дать им большую власть. Потому что общество строится снизу. То есть, это были теоретики гражданского общества. И, кстати говоря, именно по славянофильской модели была проведена реформа тысяча восемьсот шестьдесят первого года.

 

Именно славянофильская среда выделила из себя главного теоретика и идеолога этих реформа, это Юрий Федорович Самарин. Это человек, который, как бы, создал научные, идейные предпосылки и дал вариант, по которому уже практические политики стали осуществлять реформу освобождения крестьян через общину, в общине. Он был также теоретиком земского самоуправления. И практикой земство ему многим обязано. То есть, славянофилы были людьми очень много послужившими русской истории. Что касается западников, то это была не менее блестящая группа. Которые говорили: Россия – это часть всего мира. И есть мировая общая история. И специфика и своеобразие России есть, но оно есть у Англии, у Франции, у кого угодно. Мы отстали, действительно. В силу тех или иных обстоятельств, монгольского ига, там, позже началась история.

 

Среди них, например, был великий русский историк Сергей Соловьев. Сергей Михайлович Соловьев. Отец философа Владимира Соловьева, которого я вспоминал. И они говорили, что мы часть мира, и мы развиваемся с миром. Мы просто начали позднее. Но пришел Петр и сказал нам: вперед. И мы очень быстро пошли. Мы развиваемся. Эти люди, конечно, смотрели на Запад. Часть из них смотрели на такие либерально-правовые демократические идеи, которые они хотели приспособить к России. Другая часть была сторонниками идеи социализма. Вот Герцен, например. Его друг Огарев. Бакунин отчасти, который был таким, своеобразным социалистом. Это то учение, которое пришло в Россию в тридцатые годы, в сороковые годы. Учение об устроении общества без частной собственности и без Бога. То есть, это некое такое атеистическое общество, где нет частной собственности. И тогда, так сказать, полагали тогдашние теоретики социализма, будет достигнута полная гармония. И вот эти люди, западники, некоторые из них были сторонниками вот этого социалистического подхода. Западники прекрасно понимали отличие России от Запада. Западники прекрасно понимали, что у России собственные институты, и предлагали развивать собственные эти институты. Но, с другой стороны, они акцентировали не самобытность и особость России. А они акцентировали, что она есть часть мира. И в этом смысле несколько преодолевали эту провинциальность и сильное самбытничество славянофилов, возвращая нас в общую картину мира. Хомяков когда-то сказал о славянофильстве, что это есть сомнение в правоте сомнения в России. Сомнение в правоте сомнения в России. То есть, славянофилы засомневались в том, что в России можно сомневаться. Так вот, если угодно, западничество – это сомнение в правоте сомнения в мире. Что Россия не должна сомневаться в том, что она какая-то абсолютно исключительная. Ни на что не похожая. Что здесь все абсолютно было, есть по-другому, хуже или лучше. Нет, мы часть мира. Это тоже очень важная западническая линия. Что касается дальнейшего развития, то дальше русская мысль понимается все выше и выше. Например, является Николай Данилевский. Николай Яковлевич Данилевский. Это самый известный русский ученый-обществовед девятнадцатого века на Западе. Он создает новую философию истории. Что общество не развивается, как раньше учили, от рабства, потом античность. Вернее, от дикости и, так сказать, первобытности к античности, от античности к феодализму, потом новое время. Нет. Общество развивается цивилизациями. Есть китайская цивилизация. Есть европейская. Есть арабская. Есть другие. И есть русская, славянская цивилизация. Данилевский создает основы научного подхода. Он продолжает славянофильствовать, создает научные основы для цивилизационного подхода к истории, который в двадцатом столетии становится господствующим. Шпендлер, Тонби и многие другие, в двадцатом столетии становится основополагающим философом истории. Но это рождается в России. Огромную роль в начале двадцатого столетия играют русские философы, которые сплотились вокруг выпуска. «Вехи». Тысяча девятьсот девятый год. Выходи сборник Вехи», где ряд русских религиозных мыслителей пытается ответить на вопросы русской революции. Пытается ответить на те вопросы, которые были в русском обществе уже в начале двадцатого столетия. А в начале двадцатого столетия наша с вами страна переживает бурный экономический, социальный, политический подъем. Рождается мощная экономика. Повышается уровень благосостояния. Растет образование, искусство. Строятся новые города. Революция пятого года приводит к созданию парламентской страны. Партии, профсоюзов и так далее. Совершенно новый мир. И появляются религиозные философы – Бердяев, Булгаков, Франк, Шестов и так далее, и так далее, которые дают новое понимание, куда двигаться России. И эти люди, бывшие когда-то марксистами, социалистами, становятся на либерально-религиозные позиции. С одной стороны, что только глубокая религиозная идея может оздоровить общество. И будущее атеистическое развитие в Советском Союзе покажет, что они были правы. А с другой стороны, они пытались дать рисунок того, каким должна быть Россия, вот, в результате всех этих преобразований. Либеральной, конституционной, правовой. Но они не повторяли идеи Сперанского или кого-то еще. Это уже была попытка на новом уровне экономических, социальных, политических знаний нарисовать ту Россию, которая могла родиться из монархии начала двадцатого столетия. Когда шли грандиознейшие преобразования при Николае Втором, которого оболгали и считают слабым царем под каблуком у императрицы и прочее. Это был реформатор, при котором реформы шли без крови. И эти люди отражали в интеллектуальном смысле эти реформы. Потом революция. Крах всего. И в эмиграции, пожалуй, самое сильное, что было, это евразийское движение в двадцатые годы. В слышали, конечно, евразийцы. Те люди, которые говорили, что Россия – это не только славянский субстрат. Это нечто общее. Это туанский элемент, это тюрки и русские. Вот эта смесь Европы и Азии.

 

Что мы тоже другой тип развития. И что правильно, говорят они, произошли. Произошла революция, потому что петровские преобразования воздвигли пропасть между двумя Россиями. И она была преодолена. И правильно большевики по-своему вернулись к России органической. Им, этим евразийцам. Хотя, это были, в основном, дворяне и участники белого движения. Многое нравилось у большевиков. И сильная организация, какие-то реформы. Но они говорили, что большевики не понимают того, что на марксистской атеистической заемной философии ничего не построить. Надо вернуться к русским религиозным истокам. И они прекрасно видели, что, действительно, то, что осуществляется в России, это мучительный, болезненный разрыв с той неправдой, которая была в Петербургской империи. Это они зафиксировали. Другое дело, что дальнейшее развитие евразийцев пошло, может быть, не совсем в ту сторону. Но они показали очень многое в историческом пути России, в политическом пути России, того, что не видели до этого. И особость русского права. И русских политических традиций. И связь вот с этой природно-климатической средой, которую, при всем при том, что, вроде бы все об этом писали. Но недостаточно, поскольку очень многое в русской истории объясняется этой природно-климатической особостью России. Но конец всей этой русской мысли, как мы уже говорили, это середина двадцатого столетия. Когда эти поколения умирают. При сталинизме развитие свободной мысли было затруднено. Сейчас какие-то ростки появляются вновь. Но в любом случае. Мы с вами имеем возможность прочитывать русскую историю через умы, через писания, через книги и статьи, через наследие представителей русской мысли за сто пятьдесят примерно лет ее развития. Это тот инструментарий. Не единственный. И не вполне только с ним можно работать. Но очень важный. Незаменимый. Очень много точно и ясно сказано о русской истории. О русском пути. И любой современный исследователь, любой современный русский человек, который думает о том, что было в России, что есть и что будет, пройти мимо этого не может. В русской мысли было много не то сказано. Недоговоренностей. Какие-то проблемы не были решены. Но в общем и целом, если, вот, сейчас уже много десятилетий прошло с того момента, как этот феномен прекратил существование. Если смотреть на него с высока, с птичьего полета, восхищаешься и говоришь, что наряду с русской литературой, русской музыкой, с русской поэзией, это невероятное создание русского гения. И невероятное наше достояние. Как русский язык, как русская музыка. Это важнее всех – нефти, газов и так далее, и так далее. Наличие этого, обладание этим дает нам какой-то компас для движения вперед. И в этом смысле, конечно, прошлое во многом будет определять наше будущее, и знание о прошлом во многом будет определять то, какое будущее мы с вами выберем. Спасибо.

 

Ведущая: Замечательно. Спасибо большое. Пожалуйста, вопросы.

 

Вопрос: Здравствуйте! Куренков Иннокентий. Студент второго курса исторического факультета. Вы упомянули в своей лекции о Николае Втором, как бескровном реформаторе. Но мы можем, можем вспомнить и «кровавое воскресенье», которое подтолкнуло то же самое создание парламентской России. Мы можем вспомнить письма Николая Второго, в которых не проглядывается эта реформация либеральная. Я попрошу вас аргументировать этот тезис. Спасибо.

 

Пивоваров: Конечно. Я знаю, что мое отношение к Николаю Второму в обществе и науке не имеет, в общем, большой поддержки. Это мое личное отношение. Николай Второй довольно долго правил Россией, при нем произошли самые грандиозные преобразования в русской истории. И самые бескровные. По сравнению с любой эпохой предшествующей и последующей, этот царь был, конечно, царь смирный, мирный. Девятое января. Отчасти, это его ошибка. Отчасти, недосмотр. Но это трагедия страшная. И списать мы этого не можем. Отчасти это ответ на провокаторские действия противоположной стороны. Это ужасный день. Это день, развязавший в России гражданскую войну. Но этот человек, при котором Россия экономически развивалась как никогда. Росло благосостояние народа как никогда. Благосостояние народа – я подчеркиваю.

 

Росло образование как никогда. Строились города, железные дороги. Росло искусство. Демократия, политические партии, профсоюзы. Я уже говорил, права человека, правовое государство, реформы Столыпина. Мы скажем: это не при царе, это вопреки ему. Тогда мы обо всем так скажем. Какие-то изменения не из-за, не из-за этого человека, а вопреки ему. Нет. Ведь он же, нравилось ему или не нравилось, но он же благословлял, но в кавычках, эти изменения. Даже если они ему не нравились. И всякого политика надо по результатам деятельности оценивать. Результаты деятельности этого человека были прекрасные. Скажете: он проиграл, в конечном счете. Да, он проиграл в конечном счете. А Джона Кеннеди убили. Или кого-то еще. Да, была мировая война. Была мировая общая трагедия, в которой Россия не выстояла и свалилась в катастрофу. Но если я сравню ситуацию с Николаем и его действия с тем, что потом делал Ленин, Сталин или последующие большевики. Ну, конечно, Николай был чуть ли не святой. Хотя, он, как вы знаете, и стал святым, страстотерпцем. Нельзя сравнивать с тем, что делали всякие Грозные, Петры и прочие мерзавцы в русской истории. Это, конечно, он был святой человек. И для меня самое главное, что жизнь простого народа улучшалась. Простого. Не нескольких сотен олигархов, а простого крестьянина, простого рабочего, простого студента, интеллигента, офицера и так далее. А то, что была масса нерешенных проблем. То, что была масса ошибок. Что сам он не был гений, вот, как человек. Он не был такой, вот, ярчайшей индивидуальностью. Ну и что? На что мне гениальность Петра? Когда он Россию на дыбы поднял, и что он сделал с русским народом? А при Николае Втором русскому народу. Ну, я имею в виду, всем народам Российской империи. Становится легче,.

 

Вопрос: Шулинин Игорь, выпускник Академии труда и социальных отношений. Как, по вашему мнению, скажутся современные глобализационные процессы на русской государственности и на русской мысли в будущем?

 

Пивоваров: Во-первых, я призываю не преувеличивать новизны современных глобализационных процессов. Каждому поколению, и вашему, соответственно, тоже, кажется, что они живут в совершенно новую эпоху, и все меняется. Да, многое сейчас изменилось. Да, то, что вы называете глобализацией. Вообще, называется глобализацией. Проходит, имеет разные аспекты. Но мир и раньше был глобальным. И раньше шло то, что сейчас называется глобализацией в несколько иных формах. Русская государственность будет меняться. Она уже меняется. Положение России будет меняться. Оно уже меняется. Русская мысль вынуждена реагировать на эти изменения. Безусловно, отвечу я вам. Но если всерьез, то, конечно, огромная опасность для России, ее будущего, как государственности, самостоятельной культуры и, прежде всего, российского общества, нас с вами, обычных людей. Конечно, дело в том, что источник всех этих глобализационных процессов лежит не в России. Мы не является субъектом глобализации. Мы являемся объектом. Мы в определенном смысле жертва глобализации. Ну, жертва, может быть, очень сильно сказано. Но мы то, кого глобализируют, а не те, кто глобализирует.

 

Вот в чем проблема. И в этом смысле громадная опасность для России, для ее самостоятельности, для ее выживаемости в мировой экономике. Смотрите, Россия открылась после Горбачева, при Ельцине миру, и экономически очень многое потеряла. Потому что наши товары неконкурентоспособны. Наши люди очень часто неконкурентоспособны с западными специалистами. А наши политики часто неконкурентоспособны с западными какими-то мировыми политиками. В общем, тенденция к ослаблению России в мире существует. И русские должны прямо, и этому наша русская мысль нас учит, прямо и трезво смотреть на вещи. Россия в опасности. Не надо никаких трагедий. Не надо никаких истерик. Мы должны четко понимать. Глобализация в мире – это, кроме возможностей, которые она открывает для России, это огромные опасности. И огромные вопросы, как быть.

 

Вопрос: Добрый день! Меня зовут Анна Цыпкалова. Я аспирантка исторического факультета МГУ. Юрий Сергеевич, вы очень справедливо говорили о том, что у общества всегда есть два пути развития. Есть выбор между свободой без гарантий или же между гарантией без свободы. И мне интересно, по вашему мнению, был ли в историческом пути России успешный вариант смеси этих двух путей?

 

Пивоваров: Ну, не смеси, а вот такой, золотой середины. Когда гарантийная свобода, свобода с гарантиями были. Я считаю, что в социально-экономическом, политическом развитии золотой век России – это, безусловно, от реформ Александра Второго до начала мировой войны. Даже до начала революции. То есть, до семнадцатого года. Вот был период, когда при всех грандиозных ошибках, недостатках, глупости, безобразии. При всех вещах, о которых вы знаете. Потому что каждый день живете в нашей стране, все это было и тогда. Очень много делалось, чтобы выйти к этому пути. Более того, я являюсь суровым критиком, как ученый, коммунистических порядков. Но я жил в этой стране. И я могу вам сказать, что хрещевско-брежневский период. Это после смерти Сталина, «Оттепель» и первые годы правления Леонида Ильича Брежнева, в рамках социалистической системы. Насколько это было возможно. Это было. И был какой-то объем каких-то свобод. Очень ограниченных, но, тем не менее, был объем, набор каких-то гарантий. Тоже ограниченных, но эффективных. То есть даже неудачный, на мой взгляд, период русской истории, коммунистический. Если обратиться и к раньше к истории. Да, бывали такие периоды. Если пользоваться вот этой методологией. Например, начало шестнадцатого столетия. И первые годы царствования Ивана Грозного. Или, например, эпоха перед тем, как Петр пришел к власти. Скажем, это конец семидесятых, восьмидесятые годы семнадцатого столетия. В правление, соответственно, Федора Алексеевича. И Софьи Иоанновны. И князя Голицына. И вот этот период русской истории бывали периоды, когда Россия шла к этому пути. Но то, чего достигла Европа. Я когда-то занимался Германией. И вот как раз с этими проблемами, должен сказать, что в Германии, вы знаете, тоже трагическая история. И не только двадцатого столетия. Но постепенно они сумели выработать эти социальные гарантии плюс свобода. Социальные гарантии плюс свобода. Это задача любой страны. Это задача любой страны, вне зависимости, Китай ли это, Штаты, Бразилия, мы и так далее. Идем ли мы сейчас туда? Нет, не идем. Но это не только власть. Это мы с вами. Где профсоюзы, которые защищают интересы трудящихся? Где сам народ? Где общество, которое защищает свои интересы в борьбе с властью? И в сотрудничестве с властью. Это процесс. Пока мы с вами. Пока студенты не будут защищать свои права в рамках университета, они не будут иметь никаких прав. Это касается всех и всегда. Это непреложный закон. Ну, русская история знает эпохи, когда Россия собиралась и даже отчасти шла в этом направлении. То есть, все не так безнадежно.

 

Вопрос: Латышев Артем. Второй курс исторического факультета МГУ. Говоря о причинах спада нашей общественной мысли российской, вы называете, в том числе физическое уничтожение. Но если сейчас обратиться к Западу, то невольно возникает вопрос, что там мы также не видим ни Гегелей, ни Диккенсов, ни Марксов. А хотя они не переживали подобных крутых социальных трансформаций. В чем, на ваш взгляд, причина того, что они сейчас также находятся в определенном кризисе в данной ситуации? В данной сфере.

 

Пивоваров: Я с вами не согласен. Во-первых, мы не знаем. Каждая данная эпоха, непонятно, кто гений, кто Диккенс, кто Маркс. Это крайне сложно узнать. Вот, особенно в социальной мысли, в таких вопросах. Это, вот, Перельман решил какою-то теорему Пуанкаре, это все поняли. И вот, ясно математик наш. А здесь не ясно. И я профессионально занимаюсь изучением западной науки, западной мысли. Должен сказать, что она и в двадцатом веке порождала гениев. Она и в двадцатом веке порождала умы, которые давали ключ, открывали шифр к разгадке социального развития, политического и так далее, и так далее. Что касается нас. У нас и физически, и всячески иначе выкорчевывали ту культуру, которая породила феномен русской мысли, русской литературы и так далее. Я подчеркиваю. Только в свободной стране, только при наличии свободных людей возможна свободная, ответственная, глубокая, адекватная мысль. И русские – народ редкой талантливости.

 

Потому что в таких условиях они все равно что-то, мы с вами что-то порождаем. Не мы с вами лично, но наш народ порождает. И это восхищает. Я не говорю об упадке общественной мысли сегодня. Нет, я знаю, что и сегодня в России, за ее пределами, много российских людей выдающегося ума, уровня знаний, которые открывают. Вот люди здесь с истфака, я могу сказать, на истфаке еще недавно работал Леонид Васильевич Милов. Специалист по средневековой России. Это великий русский историк, который очень много открыл в русской истории. И это можно говорить и про социальные аспекты, и про экономику. У нас есть блестящие умы. Я говорю несколько о другом. О том, что русская мысль, это был такой непрекращающийся разговор о России, который шел полтора столетия, который видел. Вели сотни и сотни русских людей. Из них несколько десятков, может быть, были выдающимися и даже гениями. И которые дали нашим умам понять прошлое России, настоящее, и сделать предположение о будущем. Может быть, такое возродится снова.

 

Может быть, я не знаю. Пока еще этого нет. Еще, видимо, сроки не приспели. Время не пришло. Но, безусловно, такое интеллектуальное возрождение России, оно абсолютно, оно естественно. Понимаете? Потому что, когда, как бы, люди освободились, они начинают думать не боясь. Ведь было еще такое ощущение страха. Люди запрещали себе думать. Внутренняя самоцензура. Я все это знаю по себе. Я жил в те времена. И я все это знаю по себе. Мы читали книжки, мы думали, мы разговаривали. Но страх сидел вот здесь. Понимаете? Обычный, физический страх. Посадят.. И твоя молодая прекрасная жизнь закончится в одночасье. В таких условиях только самые сильные люди, типа Александра Исаевича Солженицына и еще несколько десятков человек, могли действительно по-настоящему реализовать себя. Люди послабее, они и оказались послабее. Поэтому дерзайте. У вас есть все возможности.

 

Ведущая: Большое спасибо.

 

Юрий Пивоваров: Наши писатели привыкли учить власть

 

Пивоваров: Добрый день! Мы с вами сегодня поговорим о русской истории в зеркале русской мысли. Как русская мысль реагировала на русскую историю. Что русская мысль думала о русской истории. Как участвовала в русской истории. Но сначала несколько слов о самой истории. Субстанции по поводу которой русская мысль что-то думала. Во второй половине четвертого века и в начале пятого века нашей эры в северной Африке жил епископ, который известен сейчас всему миру, Августин. Блаженный Августин. Епископ гиппонский. Один из отцов католической Церкви, и один из крупнейших христианских мыслителей человечества. Он сказал, имея в виду историю, что нет прошлого, настоящего и будущее. А что же есть? Есть прошлое настоящего, настоящее настоящего и будущее настоящего. То есть, все настоящее. Различные стадии настоящего. Я абсолютно убежден в том, что этот великий человек прав. Потому что история, это не какая-то вещь, которую кладут в запасник музея, а потом раз, в тридцать-сорок лет достают, пыль стирают, показывают и опять убирают. История все время с нами. Она действует. То есть, это наше настоящее. Только прошлое настоящее, настоящее настоящего, будущее настоящее. Так же, как человек всегда, в старости он помнит молодость. Ну, и так далее. Единый же человек, единая история. И мы живем в истории. И в этом смысле история абсолютно актуальна. Она нас делает. Она. То, что было пятьсот лет назад, например, в нашей с вами стране, по-прежнему определяет и во многом предопределяет нашу с вами жизнь. И так будет всегда. И не только у нас. Еще очень здорово сказано о соотношении этого прошлого и настоящего истории, занимается этим великий английский поэт, лауреат Нобелевской премии. Он жил в середине двадцатого столетия. Томас Стирмс Элиот. Это очень большое имя в литературе двадцатого столетия. Он сказал: «Прошлое также видоизменяется под воздействием настоящего. Прошлое также видоизменяется под воздействием настоящего, как настоящее испытывает направляющее воздействие прошлого». Представляете? То есть, под воздействием настоящего меняется прошлое. Действительно, это так. История это то, что мы думаем об истории. Да? Например, сегодня, через десять лет после того, как начался двадцать первый век, мы совершенно иначе смотрим на советскую историю. Чем когда я был в вашем возрасте и думал о советской истории. Потому что сегодня становится как-то яснее. И сегодняшние мысли о прошлом, они изменяют, на самом деле, прошлое, которое живет с нами. Это поразительная взаимосвязь различных эпох и времен. Но что касается русской истории. То мы говорили вообще об истории. О русской истории, то она, действительно, удивительным образом специфична и своеобразна. Можно сказать, что любая история, любого народа такова. Но русская. Я всю жизнь занимаюсь русской историей. Она постоянно ставит как-то в тупик.

 

Постоянно видишь какую-то, какие-то странности. Невероятные повторяемости. Как будто мы все время ходим по кругу. Это с одной стороны. А с другой стороны. Каждая следующая эпоха опровергает предыдущую. Ну, например. Петербургское, Московское царство. Советское. Петербургская империя. Наша нынешняя, постсоветская. Советский Союз. Везде разрывы. Нет преемственности. И это тоже традиция. То есть, с одной стороны, повторяемость. А с другой стороны, как будто бы взаимоисключаемые явления. Это разрыв с прошлым. И это есть русская традиция. И отсутствие преемственности – это и есть русская, преемственность. Это совершенно поразительно. Или, например невероятная роль власти в нашей истории. Ни в одной, может быть, другой христианской культуре. А мы принадлежим к христианским народам. Нет такого влияния власти. И, наоборот. Какое-то совершенно слабое, вялое, не структурированное то, что мы называем гражданское общество. То есть, мы с вами. Общество. Это все какие-то очень своеобразные, специфические черты русской истории.

 

Их очень трудно понять с помощью западной науки. Ведь наука в нашу страну пришла с Запада, во времена Петра Первого. И стала развиваться во многом под западными влияниями. Да, вы студенты, вы изучаете историю, политические науки, право. Вы ведь тоже читаете очень многие книжки, которые написаны на Западе, и которые трактуют нашу с вами жизнь. И очень часто получается так, что эти трактовки, как говорят в науке, неадекватны. Потому что западные науки выросли на анализе собственного опыта. И не всегда работают при совершенно другом опыте. Это не только у нас, это вообще вне западных обществах. Россия, это страна не западная. Это в Индии, в Бразилии, в Китае и так далее. То есть, всегда возникает проблема понятийного аппарата. Проблема, вообще, инструмента, с помощью которого можно познать нашу историю. И вот здесь нам есть на что опереться. Русская мысль. Русская мысль. Это особый феномен. Это не значит, что русская мысль и то, что я вам буду сегодня рассказывать, и то, что я имею в виду под этим феноменом, что это вообще, что русские люди на протяжении тысячелетней русской истории думали. Нет. Это особый феномен. Он возник на рубеже восемнадцатого и девятнадцатого столетий. Примерно два столетия назад. И он закончился в середине двадцатого столетия. Вот, когда я родился. Примерно в середине двадцатого столетия он закончился. То есть, он прожил-то всего лет сто пятьдесят. Всякие интеллектуальные явления трудно вставить в рамки жесткой хронологии. Но это примерно так. Причем, смотрите, это ведь очень интересные эпохи – конец восемнадцатого, начало девятнадцатого столетия. И середина двадцатого столетия. Что произошло на рубеже восемнадцатого и девятнадцатого столетия? Произошла Великая французская революция. Которая покончила с тем, что говорили в семнадцатом, восемнадцатом веке. Вы студенты, вы изучаете эпоху Просвещения. Эпоха Прогресса. Вера в лучшее будущее. Отрицание Церкви. Становление какого-то нового человека. Становление современного мира.

 

И вдруг все это кончилось гильотинами, кровью, которая там лилась, во Франции, по всей, по всей Европе. Кончилась каким-то страшным ужасом, конвульсиями. Говоря красиво, корабль Просвещения разбился о штормы Французской революции. А русские люди ведь учились всему этому. Для них это была трагедия. Как это мы вам сто лет верили. После Петра ведь русские сто лет подражали и учились у европейцев. И вдруг все это рухнуло, и оказалось, что все эти замечательные идеи эпохи Просвещения привели к гильотине и к смерти тысяч и тысяч невинных людей. Надо иметь в виду, что Французская революция была не менее жестокой и кровавой, чем впоследствии наша Великая революция начала двадцатого столетия. А что еще произошло? А в это же время в Англии началась промышленная революция. Помните? Переход к пару. Пароходы, паровозы. Конец всяких разных ремесленных дел. И начало современной промышленности, индустрии. Переход к индустриальному обществу. Мир совершенно изменился.

 

Мир стал меньше, потому что появляются поезда. Можно быстро ездить. Можно быстро плавать по морю. Можно больше производить, а, значит, и растет уровень благосостояния. То есть, мир стал совершенно меняться. До этого он тысячелетиями был примерно одинаковый. Что во времена Гая Юлия Цезаря, что во времена, я не знаю, Людовика Шестнадцатого, которому отрубили голову. Люди передвигались на лошадях. А уже через пару десятилетий они стали ездить на поездах. И плавать на пароходах. Мир совершенно изменился. И все это тоже не могло как-то не зафиксироваться в русском сознании. Тем более, и мы уже отчасти об этом сказали, что все восемнадцатое столетие русские прилежно читали западные книги. Освоили иностранные языки, переводили с французского, немецкого на свой родной русский. Постепенно становились образованными европейцами. И вдруг мир стал меняться. И, вообще, появлялось очень много нового. Ну, например наполеоновские войны. Это же огромная мировая война, которая шла примерно двадцать пять лет. То есть, это после революции эпоха страшной войны.

 

А война всегда ставит под вопрос

старые условия быта, старые условия существования, какие-то нормы морали. Люди меняются в ходе войны, рождается новый человек. И в области интеллекта, в области человеческого познания произошли изменения. Ведь тогда возникли такие крупнейшие идеологии, которые существуют сегодня. И они во Франции возникают. Естественно, Франция тогда – эпицентр всего нового, в начале девятнадцатого столетия. Консерватизм. Это Шатобриан. Консерватизм. То есть, не надо бежать вперед. Не надо постоянно делать реформы. Консервировать. Охранять надо. Или либерализм, Бенжамен Констант, тоже Франция. Напротив, это свобода человека. Это тема свободы человека, выбора человека в мире. Романтизм. Ну, тут, конечно, и немцы поработали, и англичане. Здесь не французы. Романтизм, это, прежде всего, акцент на истории. Это идеализация каких-то прежних порядков. Но в Европе это были феодальные порядки. Это тогда. Кстати, в Европе начался туризм, когда люди стали ездить по старым замкам и смотреть на эти разрушенные замки и, значит, совершенно сходить с ума.

 

Раньше ходили в паломничество к святым местам, а теперь исторические святые места и романтизм заявляют о том, что, вот, замечательная была раньше история. Сейчас, может быть, хуже. Надо туда смотреть. Сегодняшний мир хуже. Или, например, в Германии рождается историческая школа права, которая говорит, что все народы развиваются по-разному. И, например, мы, немцы, у нас. Тогда еще не было единой Германии. Совершенно другие правовые институты. И мы наше право поэтому, историческая школа права, должны строить на изучении этих своих институтов. То есть, появляется тема самобытности, оригинальности каждой страны, а не то, что все вовлечены в единые поток. Вот масса всего этого не могла не будоражить русский ум. Но были и русские причины для возникновения оригинальной, самобытной, очень важной русской мысли, необходимой для самопознания. И вот я назвал, может быть, ключевое слово из того, что я сегодня хочу сказать. Что русская мысль – это опыт коллективного самопознания России.

 

Это несколько поколений блистательных, культурных, образованных русских интеллектуалов занимались темой, что делать с Россией. Россия и есть тема русской мысли. Ее предмет, ее проблема. Это не там, как на Западе, где методология, гносеология. Гносеология – учение о познании. Какие-то квалификации понятий. Что для немцев особенно характерно. Нет. Россия. Ее совершенно необычная судьба. Ее какое-то удивительное своеобразие в мире. Вот это понятие. Это становится предметом размышлений нескольких поколений блистательных русских людей. Но я еще раз скажу. Были специфические русские причины для возникновения русской мысли. И, конечно, многие из них крылись в том, что сделал Петр Первый. Петр Великий. Его реформы, о которых мы все хорошо знаем. А что произошло в ходе его реформ? Василий Осипович Ключевский, первый наш историк, лучший наш историк говорил:

 

«Из реформ Петра вышли не два смежных периода нашей истории». Смежных - то есть, был один, потом другой. Они смежные. «А два враждебных друг другу направления. Два враждебных склада мысли, которые были обречены на борьбу с друг другом». Говоря более простым языком. Ключевский-то писал более стал лет назад. Вышло две России. Одна Россия – это Россия «Евгения Онегина». Россия, которая говорила по-французски, одевалась в французскую одежду, ела французскую еду, жила. Ну, французскую, в общем, европейскую. Жила в европейских домах. И, в общем, чувствовала себя совершенно, так сказать, европейцами. И тот же Пушкин, как мы знаем, думал по-французски, писал по-французски, объяснялся в любви по-французски, молился Богу по-французски и так далее. Это было нормально для русской аристократии. Французский язык Льва Толстого в «Войне и мире». Помните? В подстрочник идет французский язык. По оценкам французов, это потрясающий французский язык, которым далеко не все французы в то время владели. Вот насколько русские преодолели и взяли себе всю эту европейскую премудрость. Это одна культура.

 

Это культура европеизированных верхов. А с другой стороны, это основная масса людей. Это крестьяне. Это священство. Ну, за исключением иерархов. Это купечество. Это мещане, то есть, жители города. Основная масса российского населения осталась, говоря, опять же, языком «Евгения Онегина», «верна заветам темной старины». «Заветам темной старины». Это такая старомосковская субкультура. Традиционалистская, традиционная. Жизнь, быт, язык, одежда, нравы. Они зафиксировались, как будто это шестнадцатый век или семнадцатый век. То есть, ничего не изменилось. Вот эти две России. И они встали друг против друга. Они были абсолютно враждебны. Этнически этот были одни и те же русские. Вернее, люди тех народов, которые населяли тогда Российскую империю. Но ментально, вот здесь, и психически это были совершенно разные люди. И это была дикая проблема. И, например, впоследствии, уже в двадцатом столетии, Николай Александрович Бердяев, один из крупнейших наших мыслителей, скажет, что это была бомба с часовым механизмом, которую Петр заложил под фундамент русской истории. И когда время пришло, когда часы натикали столько, на сколько были включены, раздался взрыв. Страшная русская революция начла двадцатого столетия. Не русский, немецкий философ Карл Маркс, когда-то очень важный для нашей страны когда-то написал: «Настанет русский тысяча семьсот девяносто третий год». Тысяча семьсот девяносто третий год – это апогей якобинского террора во времена Французской революции. То есть, для него это метафора ужаса и террора. «Настанет русский тысяча семьсот девяносто третий год. Господство террора этих полуазиатских крепостных будет невиданным доселе в истории. И покончит с мнимой цивилизацией, возведенной Петром Великим». «Мнимая цивилизация». Цивилизация, выросшая не на своих корнях. Вот что Петр привнес в русскую культуру.

 

И вот эта основная масса людей, находящаяся в крепостном праве, у которых совершенно иные представления обо всем, и которые еще и эксплуатируются этой верхушкой. То есть, это страшное противоречие. И русская мысль не могла не ответить на это противоречие. При этом, уже в восемнадцатом веке бомба рванула. Не та, о которой говорил Бердяев, а другая. Это пугачевское восстание, о котором мы помним. Начало семидесятых годов, правление Екатерины Второй. И это страшное восстание. Это пугачевщина, которая захватила всю Россию. И ведь смотрите, что было замечено уже тогда? Когда пугачевские войска вступали в какое-нибудь имение дворянское. Во-первых, они уничтожали всех дворян. Всех. Маленьких, старых, средних. Всех мужчин, женщин, детей, стариков и так далее. И уничтожали все предметы культуры, которыми пользовались дворяне. Они не то что брали себе их одежду или их мебель, или, там, что-то несли, там, на базар, чтобы продать, или чем-то использовать. Нет. Музыкальные инструменты уничтожались. Какие-то астрономические приспособления уничтожались. Мебель рубилась, сжигалась. Одежда сжигалась и так далее.

 

То есть, они уничтожали все элементы вот этой чуждой им культуры европеизированных верхов. Вот этой дворянской заимствованной культуры. Именно в них они видели источник эксплуатации. Именно это все казалось им нечестивым. То есть, страшное противоречие. А ведь эта культура, культура дворянская, уже тогда стала порождать театр, музыку, литературу. Расцвет был в девятнадцатом веке, но уже в те времена, при Екатерине, подъем был ощутим. А для большей части народа эти дворяне были чуждыми. Они были враждебными. Они были не русскими. И это навсегда зафиксируется в русском сознании. Во время революции семнадцатого года, если человек, там, шел с французской книжкой по улице, его могли убить. Если же человек шел в пенсне, там, и в шляпе, его могли убить. То есть, вот это вот, по-другому одет. Читает другие книжки, мне недоступные. Это что-то такое неприемлемое. И вот это Петр заложил. И пугачевщина показала, насколько не соответствуют два этих мира. Дворяне страшно испугались. Александр Сергеевич Пушкин, величайший русский человек, и замечательный историкЧеловек с каким-то невероятным историческим нюхом и очень таким точным, и очень таким трезвым. Когда Николай Первый разрешил ему, первому частному гражданскому лицу в России. То есть, не по работе, а просто потому, что он не хотел. Пойти в государственные архивы, то он начал заниматься, как мы знаем, историей пугачевского бунта. Потом уже «Капитанская дочка» и так далее. А Пушкин принадлежал к третьему поколению тех дворян, которых пугачевцы резали напрочь. Он себя чувствовал дворянином и представителем этой культуры. Недаром в лицее у него прозвище было Француз. Хотя, он никогда не бывал на Западе, но он был совершенно весь проникнут вот этой вот культурой Запада. И являясь во многом, как бы, результатом не только нашего духовного развития, но, разумеется, и духовного эстетического развития Запада. Так вот, он пошел туда и написал об этом, и показал эту страшную пугачевщину.

 

И это тоже очень важное событие. Что еще способствовало появлению русской мысли? Дело в том, что в тысяча семьсот шестьдесят втором году. Тысяча семьсот шестьдесят второй год. Да? Скоро будет двести пятьдесят лет. В России появились первые свободные люди. Кто такие? Дворяне. Петр Третий. Вы, наверное, помните такое недолгое время, это был муж Екатерины, которого она потом убила и села сама на престол. Он правил всего полгода. Он был такой, вроде бы, неудачный, ненормальный и так далее. Но при нем было принято важнейшее событие. Важнейшая реформа. Какая? Восемнадцатого февраля тысяча семьсот шестьдесят второго года вышел манифест о вольности дворянской. Дворян освободили от крепостного права. Дворяне ведь тоже были закрепощены. Они должны были с пятнадцати лет, мальчики. Девочки, конечно, тогда в игре не участвовали. Мальчики должны были служить, причем, на воинской службе. Потом только стали решать, если плохо себя чувствует, на гражданской. Но служить, как только пятнадцать лет, и садись на коня и служи царю-батюшке, пока не помрешь, или глаз не выбьют, там, ухо не оторвут и так далее. Они тоже были крепостные. У них тоже не было свободы. У них не было свободного времени ни для чего. И тут дворянам говорят: «Ребята, вы свободны. Делайте, что хотите. Можете ехать за границу. Служить там. Потом возвращаться. Можете служить. Можете вообще только охотиться или вино пить и так далее». Появились свободные люди. И эти свободные люди не все же уехали. И не все же стали только пить вино и охотиться. Многие стали думать. Появились дворянские гнезда. Помните «Дворянское гнездо»? То есть, обустроенные красивые дома с библиотеками, с театрами, с музыкой. Началась дворянская культура, которая по-настоящему заплодоносит в девятнадцатом столетии, вот вся эта культура Пушкиных и Чайковских, Достоевских и Толстых, которые вышли из дворянства. Но для этого должны были появиться эти свободные люди. Русская мысль – это плод творчества свободных людей. Только там, где есть свобода, есть подлинная мысль. И есть подлинное понимание, хотя бы попытка понимания основных проблем общества. Не случайно я сказал, что русская мысль умрет примерно в середине двадцатого столетия. Потому что в середине двадцатого столетия умрут последние свободные русские люди. Где? В эмиграции. Тех, кто останутся здесь, в сталинской России, будут нещадно уничтожать. В лучшем случае они замолчат и будут мимикрировать под дурачков каких-нибудь или, там, я не знаю. Перестанут думать, а будут заниматься чем-то другим. То есть, вот там закончится. Но начинается это как результат освобождения группы русских людей. Появилось свободное время. Появилась возможность думать, работать и ощущать себя. А при этом, ведь еще крепостные на тебя работают. То есть, ты не думаешь о хлебе насущном, как правило. Соответственно, появились все условия для существования профессиональной мысли. Но, кстати говоря, это событие во многом привело к пугачевщине. Потому что крестьяне не поняли, чего это их, хозяев наших, освободили, а мы по-прежнему должны на них работать. Потому что крестьяне-то думали, что мы работаем на дворян, потому что они батюшке служат. А теперь, раз уж они батюшке не служат, чего ж мы будем на них работать? И недаром, да, вы помните, что Пугачев говорил, что он Петр Третий, что он хотел освободить крестьян, да его за это и убили. И так далее, и так далее. В этом же кроется вся эта штука. И вот еще ужасная тема крепостного права, которое довлело русским умам. Тот же Ключевский Василий Осипович скажет: «Освободив восемнадцатого февраля дворян, надо было девятнадцатого февраля освободить крестьян». Так и произошло, - говорит он. Девятнадцатого февраля начались девяносто девять лет, тысяча восемьсот первого года, крестьян освободили. Помните? Крестьянская реформа при Александре Втором. Ключевский считал это величайшим событием русской истории. Но девяносто девять лет мы проиграли. Девяносто девять лет, с точки зрения Ключевского, Россия упустила. И упустила, в том числе, и промышленную революцию. Вот наша экономическая отсталость. Потому что при крепостном труде невозможно никакого подлинного экономического развития. Кстати, двадцатое столетие показало это. Все успехи сталинской России были построены на новом крепостничестве, на новом рабстве народа. И они рухнули через несколько десятилетий, потому что не устояли, когда мир перешел к новой фазе развития. А крепостническая советская Россия была не способна перейти к этой электронной, информационной революции, постиндустриальному обществу. То же самое было тогда. Петр модно толкнул Россию экономически на крепостнических началах. Но когда началась промышленная революция, революция свободных людей, в России их не оказалось. И девяносто девять людей. Девяносто девять лет мы отставали. И надо было это обдумать. Что делать с крепостным правом, это была одна из важнейших тем русской истории. И вот, начинается девятнадцатое столетие. И являются два гения, с которых мы можем начать, ну, что ли летоисчисление того, что я называю русской мыслью. Это Николай Михайлович Карамзин и Михаил Михайлович Сперанский. Но меня могут спросить: а что, русские люди раньше вообще ничего не думали? Думали, конечно. В восемнадцатом столетии были уже люди, которые пытались думать.

 

Но в основе своей это было не очень ярко, не очень оригинально. В основе своей это было в подражание Западу. А что до этого? А до Петра они думали? Ну, конечно, думали русские люди не хуже других. Они всегда думали. Но тип той культуры, который был раньше, до Петра Великого, не предполагал вообще никакой отдельной мысли. Это была культура религиозная. Сакральная. Традиционалистская. Это был период развития русского общества, который не предполагал выделения мысли в особую сферу. Надо сказать, что все народы прошли. Просто некоторые раньше выходят из этого состояния, как, например, европейские народы, создавая почти тысячу лет назад свои университеты. Или опираясь на споры в церкви. В силу определенных тех или иных исторических условий, событий, причин, о которых мы сегодня говорить не будем, в России этого не было. И поэтому, к тому моменту

, когда появился Петр, конечно, уже были какие-то люди, которые задумывались и что-то предполагали, и что-то думали.

 

Но, вот, то, что я имею в виду очень четкая и ясная, определенная современная саморефлексия, самопознание, самопонимание, этого не было. И вот это рождается в начале девятнадцатого столетия. Это царствование Александра Первого. Помните, как у Пушкина: «Дней Александровых прекрасное начало». Когда молодой царь, двадцатичетырехлетний, придя на престол, он открывает России новые горизонты. Он предлагает России делать реформы. И все у России цветет весной, поэты воспевают, все счастливы. И являются два гения. Карамзин и Сперанский. Сначала несколько слов о Николае Михайловиче Карамзине, которого, конечно, все вы знаете. Потому что его даже в школах проходят и в курсе русской литературы. Это человек, который начинал как литератор, как журналист. Который написал гениальную книгу «Записки путешественника», когда он проехался по Европе, по революционной Европе. Он был фантастический.

 

Фантастический человек, который сумел сделать свое гениальное дело почти во всех отраслях русской культуры. Он создатель современного русского литературного языка. Не Пушкин. Пушкин уже пришел на готовое. Он его усовершенствовал. Он наложил на этот язык свою гениальность. Вот свою такую неповторимую пушкинскую печать, и все люди заговорили по-пушкински. Но уже до этого Карамзин стал писать так, как пишет Пушкин. Если вы посмотрите Карамзина за пятнадцать лет до Пушкина, это уже язык Пушкина. То есть, это практически наш современный русский язык. Если сравнить, например, Карамзина и его современника, но чуть более старшего, Гавриилу Романовича Державина, это как будто две разных эпохи. Державин – величайший русский поэт. Он весь еще в старом русском языке, в архаичном. Появляется Карамзин и говорит современным языком. Почему я говорю о языке? Если нет языка, нет культуры. Вот если б меня спросили: господин профессор, вот уже сейчас, в две тысячи десятом году, а что у России есть на самом высоком мировом уровне? Я скажу: язык. Не газ

и нефть, не ракеты, не территория. Как мы знаем, территории теряются, газ и нефть можно исчерпать, ракеты заржавеют. Русский язык, который был создан Карамзиным. Но не только им одним. Просто так история сложилась, история русской культуры, что через Карамзина Россия говорила тем языком, на котором я сейчас говорю, а вы записываете и слушаете. То есть, это человек, который внес невероятный вклад. Это был один из первых русских журналистов мирового уровня. Он создал журнал «Вестник Европы». Это человек, который занимался тем, что он писал о том, что происходит в мире. Он писал обзоры из западных книг, журналов, газет-рефератов и так далее. Он вводил в русскую культуру западное, европейское, просвещенное знание. Кстати, это был человек из города, который подарил России довольно много гениев, Симбирск. Симбирск. Оттуда вышел Иван Гоначаров, как мы знаем. Владимир Ленин, Александр Керенский, целый ряд еще знаменитых людей. Это такая, вот, корневая, как мы знаем, Россия. Во всяком случае, для русского девятнадцатого или восемнадцатого столетий. И вот этот Карамзин в начале двадцатого столетия, уже обладая всеми культурными позициями, вдруг начинает писать – что? Историю государства российского. Он становится первым профессиональным русским историком. Обрабатывая летописи, стягивая к себе абсолютно все в свой кабинет. А писал он здесь, у нас, в Москве. В Подмосковье. Значит, в имении своего родственника, князя Вяземского в Алсуфьеве. И он пишет эту историю. Причем, заметьте, он пишет как гражданское лицо. Это тоже новация. Ему никто не поручал. Он не придворный историограф. Он не какой-нибудь генерал по службе. Он просто гражданское лицо. И вот тоже интересно. Карамзин, это имеет отношение к русской мысли. Это первый человек в России, который стал что-то делать не по поручению власти, а потому что он считал, что нужно делать. И, кстати, зарабатывать стал. Сам. И стал жить не на деньги, которые получал со службы, как жила вся Россия. А за продажу своих произведений. Помните, как потом у Пушкина: «Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать». Вот Карамзин стал продавать рукописи.

 

Он первый профессиональный литератор, свободный человек. Гражданское общество. Так начинается русская мысль. Русская мысль начинается как становление русского гражданского общества. И все это происходит через Николая Михайловича Карамзина. Ну, впоследствии его карьера сложится иначе. Александр Первый заметит этого незаурядного человека. Сейчас скажу, как. И он его пригласит в Царское Село, чтобы он был поближе, и Карамзин станет очень близким человеком к Александру. А история их знакомства тоже очень интересная. Дело в том, что в начале века, как мы уже говорили, Александр пытается проводить реформы. И здесь главный человек – Сперанский, о котором мы будем говорить чуть позже. А Сперанский и Карамзин очень связаны между собой. И многим эти реформы не нравились,. Многие видели в них французский дух. А к чему приводят реформы по французскому типу? К революции. И многие боялись. И Карамзин принадлежал вот к этой группе консерваторов, осторожных людей, которые не верили, что Александр и Сперанский могут что-то сделать. Они ошибались. Мы это скажем потом. Но, тем не менее.

 

И вот, он нашел такого, вот, со, что ли, человека созвучного ему по мыслям в сестре Александра Первого, Екатерине Павловне. Это была дама очень близкая к своему брату. Они были ближайшие друзья. Которая жила в Твери, где был губернатором ее муж, принц Ольденбургский. И она несколько раз общаясь с Карамзиным, сказала: «Слушайте, Николай Михайлович, мой брат (то есть, император) должен знать ваши мысли. Напишите». Он взял и написал. Это называется «Записка о древней и новой России, в ее гражданском и политическом отношении». Это, ну, вот, таких, вот, страничек сто примерно. Ну, написал. И в тысяча восемьсот девятом году Екатерина Павловна устроила свидание. Александр приехал в Тверь, и Карамзина вызвали из Москвы. Карамзин читал ему куски из этой работы, куски из «Истории государства Российского». Александру Первому это не понравилось. Он был очень холоден. Когда они расставались, он сказал, что я не согласен с вашими взглядами.

 

Но отдайте мне «Записку», я почитаю. И уехал. И постепенно Александр влюбился в эту «Записку». Постепенно она его взяла. Она пронзила его. Он стал переходить на эти же позиции. И поэтому реформатора Сперанского потом выбросят, а Карамзина, охранителя к себе приблизят. И он переедет в Петербург и станет очень близким человеком для Александра Первого. Причем, тоже, судьба русской мысли. Это люди, которые очень. И в этом смысле Карамзин показательная, такая нормативная, первая судьба. Поэтому можно на ней остановиться. Вот он по собственному почину начинает заниматься русской историей. Потом он по собственному почину начинает заниматься анализом текущей политики, что цари делают, и начинает их критиковать. Русская мысль сразу возникает как критика власти. Сразу же. Как критика власти. Общество не согласно с тем, что делает власть. И власть уже вынуждена прислушиваться. Времена меняются. То есть, еще недавно Радищева, как вы знаете, куда отправили.

 

Или Новикова, просветителя, при Екатерине Второй. Здесь уже власть слушает. А Карамзин говорит очень жесткие. Мы сейчас скажем об этом. И очень такие, критичные вещи говорит по отношению к власти. Но когда уже Александр его полюбил и приблизил, то Карамзин играет, начинает играть при нем громадную роль. А какую громадную роль? Ну, например, Александр думает: дать Польше конституцию или не дать? Он спрашивает Карамзина. Конституция дается. Или он думает: вот как поступить с тем-то или с тем-то. И даже вещи интимного свойства, то есть, личной жизни. И он идет к Карамзину. Он не идет исповедоваться к священнику, а идет к Карамзину. Но, более того, даже женские особы, даже женщины из императорской фамилии бегут к Карамзину и рассказывают о своих любовных приключениях или неудачах семейной жизни. Он становится исповедником царской фамилии. Он и говорит им, что делать. В политикев экономике, в бюрократических назначениях. И одновременно он даже исповедует их и учит их, как жить личной, частной, приватной, интимной жизнью. Это поразительная вещь. Но интересно, что эта поразительная вещь, вот такой вот, как бы учитель царей, учитель власти, она продолжится дальше. Посмотрите русскую историю. Гоголь впоследствии. Помните выбранные места из переписки с друзьями, где он будет учить, что должен делать губернатор или его жена. Что должен делать министр или его жена. Потом Достоевский в «Дневнике писателя» будет говорить: внешнюю политику надо так делать, а внутреннюю политику так. Потом Лев Николаевич Толстой позволит себе учить Николая Второго, что не надо проводить столыпинские реформы и разговаривать с ним сверху вниз. И цари будут слушать и бояться. Потом Горький появится и будет Сталина неудачно и Ленина учить, что, мол, там, террор смягчить или, наоборот, усилить. А потом Александр Исаевич Солженицын, вот уже при вашей жизни. Когда он был помоложе, он писал письма вождям. Он потом, когда приехал, выступал по телевизору и учил русских людей, русскую власть, как надо жить. Вот эта традиция, которую потом обрела русская литература и русская мысль.

 

А часто литераторы – мыслители, вот, как Карамзин, это оно и то же. Или как Достоевский, или как Солженицын, или как Толстой, или как Пушкин. Это часто оно и то же. Они учат власть. А что, откуда, почему это? Я хочу вам напомнить, что в православной культуре традиционной, помните, была такая фигура – старец? Это был такой монах. Он не имел чины церковные особенно большие, монашеские. Но это был духовный человек, которого все очень уважали, которому была открыта какая-то истина, чувствовали все. И даже самые крутые цари, типа Ивана Грозного, Ивана Четвертого, ездили к старцам, спрашивая их, как быть, и слушались. И боялись. И каялись. И исповедовались и так далее. А вот уже в рамках светской культуры, культуры просвещения, культуры современной, нашей с вами, появляются фигуры таких, вот, светских старцев. Да? Многие из них потом бороды такие завели. Карамзин-то еще нет. И Гоголь, и потом уж и Толстой, и Достоевский, Александр Исаевич Солженицын. Они с бородищами, как старцы, явятся и будут такими старцами учить власть. Это все начинается с Карамзина. Но вернемся к его «Записке о древней и новой России».

 

А что, собственно говоря, в ней было? Что он там такого написал? А он написал такое, что при царях ее никогда не публиковали. Никогда. Она была практически не известна русскому обществу. Никогда при царях нет. Так, какие-то выжимки, так, какие-то кусочки. А частично ее опубликовали лишь перед революцией. А потом опять при советской власти перестали публиковать. И вновь, по-настоящему, полным текстом опубликовали уже во времена Горбачева. Когда была Гласность, Перестройка, свобода и так далее. То есть, это удивительное произведение, которое двести лет практически русские люди не знали. И, тем не менее, это произведение произвело огромное влияние на все. Это был манифест русского консерватизма. «Записка о древней и новой России, ее гражданском и политическом отношении». Так начинается русское охранительство. Так начинается великий русский консерватизм. Смысл консерватизма заключается в том, что если общество не готово к реформам, лучше их не делать. Всякая реформа, это всегда риск. И это не благо. Реформа – это последнее дело. К реформе надо прибегать только тогда, когда уже других методов нету. А каких других методов нету?

 

Карамзин был теоретиком, идеологом, певцом, представителем вот этого самого гражданского общества. Он считал, что общество должно развиваться само, изнутри, органично. И власть своим хирургическим ножом должна внедряться в это общество очень осторожно. То есть, всякая реформа, это лишь. Ведь мы идем к хирургу и врачу, идем лечиться и на операцию, когда нам больно, плохо. А так мы стараемся этого не делать. Так примерно думал Карамзин и по отношению к обществу. Поэтому он считал, что реформы, которые затеял Александр Первый со своим первым министром Сперанским, они опасны для русского общества. Они инородны. Это известно, что после каждой операции человеческий организм год или полгода приходит в себя. А внедрение нового органа вообще часто не совместимо. Примерно также, разумеется, все эти медицинские аналогии принадлежат мне, а не Николаю Михайловичу. Но примерно так же он думал о, вот, всяком реформизме, прогрессизме и так далее. Очень надо действовать осторожно. Это первый русский консерватор.

 

Первый русский охранитель. И, вообще, в нашей традиции к нему относятся плохо. Я должен вам сказать, что, конечно, это великие люди, потому что они думают об обществе. Я уже в своей жизни пережил несколько очень серьезных, радикальных реформ в политике и экономике, и не могу сказать, что все они были благодетельны для меня, тогда представителя гражданского общества, как для обычного человека, и для моей страны. Карамзин прекрасно это понимал, потому что он знал опыт Французской революции. Когда крутыми реформами, революционными мерами разрушили французское общество, которое столетиями слагалось. Хотя, имело недостатки. И в этом смысле он призывал к осторожности, к чуткости. Это одно. Второе. Как он пишет. Когда он пишет историю, как он ее называет? «История государства Российского». Он не называет ее «История России» или «Российского общества» или «Российская история». То есть, что он делает? Он редуцирует. Слово «редуцирует» понятно, да. То есть, сводит, сокращает русскую историю к истории русской власти. К истории русского государства.

 

Он первый говорит о том, что власть есть центральная идея, центральный институт, центральная категория русской истории. Недаром он. А он же художник, он гениальный художник. Он рисует фигуру Ивана Третьего, это дедушка Ивана Грозного. Это конец пятнадцатого, самое начало шестнадцатого века. При котором Московское царство поднимается из небытия и становится великой европейской державой. Он рисует его красками такого - вот он, великий человек, который создал, вот эта великая власть. И он говорит, что самодержавие, как он говорит, - это палладиум России. То есть, самодержавие – это вечный институт для России. Что русская власть не должна быть ограниченной ничем. Ну, говоря языком, парламентом, судами и так далее. Русская власть должна быть не ограниченной. Потому что вся история русской, русская история – это история русской власти. И русская власть, когда она сильная, когда она крепкая, когда она мощная, только тогда она может обеспечить России процветание. То есть, с одной стороны, развитие гражданского общества. Но и власть, которая стоит и блюдет, и наблюдает, и учит, и так далее. И он говорит, что, вообще, история русской власти – это постепенный переход от жесткого самовластия, жестких таких форм управления, к более мягким, просвещенным, умеренным. И что власть, русская власть, она хороша тем, что она не зависит ни от какого сословия. Она для всех. Для всех классов, сословий, социальных, профессиональных групп и так далее. Это, так сказать, такое отеческое правление. Как отцу, все его дети – старшие, младшие, более глупые, менее умные дороги. Так и власти дороги все представители общества. И он говорит, что за всю историю русских царей, только два были выродки. Это Иван Грозный и Павел. Ну, Павел, это, вот, отец Александра, сын Екатерины, при котором Карамзин жил. А так, в принципе, - говорит он, - безусловно, Россия всегда спасалась самодержавием. Поэтому отбросьте все эти ваши конституционные мечтания, все эти ваши французские затеи, это приведет никуда Россию.

 

И дальше он говорит, что нельзя править так, как правит Александр Первый. Ну, он не может ругать впрямую Александра Первого. Он ругает его министров, не называя Сперанского. И здесь это тоже начало. Мы отчасти об этом говорили. Впервые в русской культуре, в русской мысли появляется официально признанный критик. А критиковать можно. Можно иметь собственную позицию. И «Записка о древней и новой России» - это первая в русской культуре манифестация собственной позиции. То есть, проявление ее. Которая повлияла на ход политических дел. Он прекратил реформы. Александр Первый …. мысли о реформах. И что еще создал Карамзин? Он создал первый вариант мифа о России. Первый вариант мифа о России. Он нарисовал идеальный образ России. Вот самодержавие замечательное. Вот отказ от непродуманных реформ. Вот, дальше он говорил, повторяя то, что говорили в Германии люди.

 

Что если вы хотите дать русским законов, поищите их не в римском праве, а поищите их в русских традициях юридических. Он говорил о том, что всякие учреждения хороши только там, где они рождаются. И то, что родилось в Англии, хорошо для Англии, но совсем не будет работать здесь. То есть, давайте и здесь пути институциональных реформ, изменение институтов, введение новых органов власти, - давайте делать с опорой на наши традиции. Он говорит такие вещи, очень важные. Но важнее всего вот этот миф. Он противопоставляет идеальную им Россию, нарисованную им в «Истории государства Российского», в этой «Записке», в каких-то своих литературных трудах. Той наличной России, которая была. И сравнивает их и говорит, что Россия та, вот, реальная, эмпирическая Россия, по которой он ездил, воздухом которой он дышал, которую он видел своими глазами, с людьми, с которыми он общался всю свою жизнь, - это какая-то поврежденная Россия. Это Россия какая-то не та. А вот есть некая идеальная Россия, которую он рисовал в своих историях и в этой «Записке».

 

Вот к этой России нам надо стремиться. Это миф. На этом будет построена вся русская мысль впоследствии. Потому что, что будут делать? Ну, например, будут говорить: вот, до Петра было замечательно, а сейчас стало плохо, после Петра. И создаются мифы о допетровской России. Это впоследствии, это не он. А вот нынешняя Россия плохая, она должна стать как до Петра. Или, наоборот: до Петра все было ужасно, кошмарно. Отвратительные бояре толстопузые, косность, зависимость от всего и, вообще, отсталость. И вот пришел Петр со своими птенцами из гнезда Петрова, началась. И такая жизнь, противопоставляется косная старая Московская Русь великолепной Петербургской. А потом дальше пойдут. Европа, которая гниет и отстает. И мы, которые прекрасные, идеальные. И, значит, будем, как мы, и не будем ничего европейского. Или, наоборот, Запад чудесный, просто какой-то такой райский Запад, а мы отвратительные, дураки, дороги плохие, там, все воры. Вот Гоголя почитайте. Все ужасно и прочая, прочая. То есть, русская мысль становится мифологичной. Миф. Мифотворчество. Мифологизм.

 

Конструирование мифа. С разными плюсами и минусами. Это не важно. Но важно, что каждый раз, сравнивается что-то идеальное, на самом деле не существующее, с чем-то реальным. Причем, этому реальному придаются еще какие-то карикатурные, отвратительные черты, дополняются. Это сохранилось в нашей мысли по сей день. В любой газете, в любой телевизионной программе мы можем это услышать, в наших разговорах и так далее, и так далее. Когда мы говорим: да нет, у нас всегда плохо, никогда не будет, - вот на Западе. Или, наоборот: да, конечно, мы не самые богатые, но мы, там, духовные, душевные, замечательные, а Запад – это. Это типичное мифотворчество, мифологизм, который вышел за рамки профессиональной мысли и культуры, который проник в нашу кровь, в нашу плоть, в наши слова, мысли, разговоры и прочая, прочая. Это все Николай Михайлович Карамзин. Он прожил довольно долгую по тем временам жизнь. Он родился в тысяча семьсот шестьдесят шестом, умрет в тысяча восемьсот двадцать шестом году. И он умрет во время, по существу, его подорвет восстание декабристов. Многие декабристы начитались его книг. Но многие декабристы выступили против его идей.

 

И потом будет сказано, что восстание декабристов – это попытка вооруженной рукой критиковать положение «Истории государства Российского». И он будет четырнадцатого декабря в Зимнем дворце. И Николай Первый попросит написать ему манифест о восшествии на престол. Но он простудится по дороге

, в карете будет холодно. Подхватит воспаление легких, потом в мае, через несколько месяцев, он умрет. И у него будет дрожать рука. И он не сможет писать манифест. И тут призовут другого человека в Зимний дворец. У того рука дрожать не будет и никогда не дрожала. Который никогда не болел никаким воспалениями легких, потому что всегда обливался холодной водой, занимался боксом, что было тогда очень модно. Из Англии пришел спорт. Скакал на лошади. Был, вообще, в великолепной физической форме, вплоть до своей смерти, у которого ничего не дрожало. Который холодно, жестко, написал манифест. Этого человека звали Михаил Михайлович Сперанский. Вот их пути сошлись. Да? Сперанский. Антагонист, противник Карамзина. Или, наоборот.

 

Сперанский родился в тысяча семьсот семьдесят втором году. Или в тысяча семьсот семьдесят первом. Историки так и не знают. Почему? Потому что, если Карамзин. Послушайте: Карамзин – Кара Мурза. Да? Дворянин из Золотой Орды, традиционное русское дворянство было из Золотой Орды. Представитель знатного дворянского рода. А Сперанский, родился в бедной семье, у бедного священника, у которого не было фамилии. Вообще, фамилии у простых людей появятся только в начале двадцатого столетия. И фамилия, там, скажем, типа моей, сразу говорит, что они появились относительно поздно, потому что связаны с профессией. Пивоваров. Пиво варили. А дворянские фамилии старые, они появляются от мест, как правило. Вяземский – Вязьмы, Трубецкие – Трубеж. И так далее. Так вот, он принадлежал к таким, к каким и я принадлежу. К людям, у которых фамилии не было. И Сперанский, фамилию получил. Бедный священник во Владимирской области. Отец. Фамилию получил в семинарии, где, как сын священника, учился.

 

От латинского «спераре» - «надеяться». То есть, по-русски это «Надеждин». Это типичная такая, поповская фамилия – Сперанский. Латинизированная. По-русски это Надеждин. Это был человек невероятных талантов, не ниже, чем Карамзин. Сперанский по объему своего гения ни в коем случае не уступает Николаю Михайловичу. Да? То есть, это два когениальных современника, которые, мы можем гордиться, что такие люди стояли у истоков нашей с вами мысли. Вот он закончит семинарию, потом поедет учиться в Александро-Невскую лавру. Вы знаете, где она находится. В Санкт-Петербурге. Там же и находится. Кстати, Сперанский и Карамзин там и похоронены. На кладбище Александро-Невской лавры. Когда зайдете, то направо, там найдете. И тот, и другой похоронены. Он учится там в главной семинарии. То, что потом духовная академия. Он был блистательный человек, Сперанский. И Церковь видела в нем будущего своего руководителя. Будущего главного иерарха. И по окончании этой главной семинарии, то есть, Духовной академии, он становится профессором. Причем, преподает риторику, философию, физику, массу предметов. Культурный, образованный человек. Но ему как-то было тесно в церковном мундире. Если можно так выразиться. Он однажды пошел в гости к своему приятелю, который служил домашним учителем у князя Куракина. А князь Куракин был обер-прокурором Синода при Павле Первом. Большой человек. Это был тысяча семьсот девяносто шестой год. Через несколько дней после смерти Екатерины, воцарения Павла. И вот этот его друг сказал, своему шефу, князю Куракину, что Михаил хочет перейти тоже в гражданскую службу. Он пока не может. На что он сказал ему: «Ну, ладно, пусть он напишет несколько деловых писем к утру. И по-французски». Он написал несколько деловых писем к утру, по-французски. Куракин понял, с кем он имеет дело. Сперанский, безусловно, самый гениальный чиновник, который был в русской истории. О нем есть такие книжки «Наполеон русской бюрократии», «Светило русской бюрократии». Бюрократия, это и есть чиновничество. Только в самом лучшем смысле этого слова. Чиновничество. Это был гениальный чиновник. Ключевский говорит, что он работал по тридцать восемь часов в сутки.

 

Мы знаем, что всего двадцать четыре часа. Он во времена Павла Первого, с девяносто шестого по тысяча восемьсот первый год, сделал резкую карьеру. Причем, во времена Павла было очень трудно делать карьеру. Это был сумасброд, который отправлял пачками людей. Это зафиксировано и в истории, и в литературе у Юрия Тынянова. Отправлял в ссылку, там, прогонял и так далее. Этот делает невероятную карьеру, получает потомственное дворянство, получает орден. Крепостных получает. Он продвигается и уже к тысяче восемьсот первому году он становится одним из виднейших чиновников. Вот пример того, какой это был гениальный человек. Вы были, наверное, в Петербурге. Там есть стрелка на Васильевском острове, где стоит здание Петербуржской биржи. Роскошное здание с лестницей. Однажды нужно было написать торговый устав. То есть, как торговать. А не знали, как. Правил не было. Ну, сделали по-русски. Приехала полиция, арестовала всех, кто участвовал в торгах на бирже. Их отвезли на одну из дач под Петербургом. И Сперанского арестовали и сказали: «Вот сидите. Вы ему расскажите, чем вы занимаетесь, а ты напиши торговый устав».

 

Он написал. И до семнадцатого года он действовал в Российской империи. Он до этого вообще этим делом не занимался. Был гений абсолютный. Понимаете? Кстати, совершенно оболганный Львом Николаевичем Толстым. Помните, в «Войне и мире» он появляется, когда князь Андрей Болконский возвращается из Лысых Гор в Петербург, хочет служить. И Толстой описывает Сперанского таким холодным змием, таким рациональным, жестким человеком. И там подчеркнуто, что князь Андрей, как все дворяне, говоривший по-французски, говорил со Сперанским по-русски. Толстой намекал на поповичское происхождение Сперанского, что он языков не знал. Он свободно говорил по-английски. У него жена была англичанка. По-французски, по-немецки, по-итальянски, латынь, древнееврейский, древнегреческий, армянский. Причем, он переводил книги с латыни, с немецкого, философские. Это человек гениально образованный. И, конечно, не такой холодный автомат, каким изобразил его Лев Николаевич в «Войне и мире». Чем повредил, так сказать, в русской традиции восприятия Сперанского. Короче говоря, Сперанский в начале царствования Александра Первого уже виднейший священник. И Сперанский приглашается Александром Первым для чего? Александр Первый создает негласный комитет. Такой штаб у себя. Мозговой трест. Они сидят в Зимнем Дворце, на кухне. Но это, конечно не наша с вами кухня. Это тоже зал. Они сидят на кухне, и его молодые друзья, и обсуждают, что делать с Россией. Поскольку все они были прекраснодушные аристократы, которые толком ничего не знали, только хотели всего самого лучшего, им понадобился человек, который будет записывать все это. Потом обрабатывать. Подготавливать совещания. В общем, он становится секретарем. И постепенно власть видит в нем большого человека. Он делает карьеру. Он становится товарищем министра внутренних дел. То есть, это заместитель министра внутренних дел. А министр МВД, это был первый министр тогда. И он уже начинает проводить какие-то реформы. И тут Александр Первый на него обращает особое внимание. И берет его с собой за границу, в Тильзит, где с Наполеоном переговоры. Наполеон совершенно очарован Сперанским. Он предлагает Александру поменять Сперанского на пару немецких княжеств.

 

Он вернет ему завоеванные княжества, только пусть он ему отдаст своего первого министра. Но и Сперанский тоже был очарован Наполеоном. Они взаимо очарованы на этой встрече в Тильзите. Тогда Сперанский был впервые за границей. Он завербовал Талейрана, министра иностранных дел. То есть, Сперанский еще руководил русской разведкой. И Талейран, министр иностранных дел, стал русским агентом. Представляете, завоевать министра иностранных дел. Конечно, Талейран сам хотел этого. Он понимал, что Наполеону скоро придет конец и начал работать над своим будущим. Очень удачно, как мы знаем. Она у Талейрана продлится и после падения Наполеона. А в тысяча восемьсот восьмом году Александр Первый поручит Сперанскому написать конституцию для России. И он пишет произведение, которое, вот, как «Записка о древней и новой России» Карамзина, так и это произведение, это начало русской оригинальной мысли. Начало русского оригинального самопознания. Это начало, между прочим, и то, и другое, современной русской политической науки. Когда не просто, там, рассуждения исторического порядка. А когда мыслители вторгаются в политическое пространство и говорят, что надо делать.

 

Или чего не надо делать. Так вот, он пишет тоже такую основополагающую работу. Вообще, «Записка о древней России» Карамзина и вот это «Введение к уложениям государственных законов». Уложение на языке того времени – это конституция. «Ведение к уложению государственных законов». Это две работы для нас столь же важны, как, например, для западной политической традиции, для западного самопознания – «Государство» Макиавелли. Или работа Левиафана «Гоббса». Или «О духе законов» Монтескье. Это работы эпохальные, которые создали западное политическое, историческое, социальное мышление, социальное сознание. Так эти работы для русских. Если б я, например, был президентом страны или премьер-министром, я бы заставлял всех чиновников сдавать экзамен, чтобы они знали эти работы назубок. Поскольку, как знают западные бывшие студенты и будущие министры назубок основы этих политических знаний, которые дали те мыслители. У нас, к сожалению, они знают не очень хорошо. Вот он пишет «Ведение к уложению государственных законов», где. Он не первый и не последний делает проект русской конституции.

 

Но именно этот проект русской конституции станет навсегда основополагающим проектом русской конституции. Сегодня мы живем по проекту Сперанского. С небольшими видоизменениями, но мы живем по проекту Сперанского. Он первый теоретик в России правового государства. Правового государства. Что это значит? Есть два основных типа руководства обществом. Религиозный, когда религиозные нормы и религиозные процедуры определяют все в государстве и обществе. И правовой. Современный. Когда право является основным регулятором социальной жизни. Не волеизъявление монарха, не кто-то еще. Карамзин против всего этого выступает. Он говорит: «Вы сами, государь, - конституция. Вы сами – живой закон». Против всего этого выступает Сперанский. Он говорит: «Власть необходимо ограничить. Через систему разделения властей». Система разделения власти – законодательная, исполнительная, судебная. Причем, она должна пронизать все российское общество. От уезда. Это район сегодня. До губернии. Это область сегодня. И общеимперский уровень – сегодня это федерация. Он создает мощную конструкцию.

 

И он делает важную вещь, о которой я когда-то уже говорил в своих лекциях. Но не сегодня. Он выводит фигуру императора из системы разделения властей. Вот, понимая это огромное значение русской власти, то, что она надо всем в России, он не вписывает ее в систему разделения властей. Он ставит ее над системой разделения властей. То есть, он совмещает западный подход. Вот это разделение властей, правовое государство. Он совмещает это с русской традицией выделенности власти надо всем. В конституции девяносто третьего года, сегодняшней конституции, ельцинской конституции. То есть, при Борисе Николаевиче принятой и действующей сегодня. Фигура президента тоже выделена из системы разделения властей. Тоже выделена. Это линия Сперанского. Она через двести лет прошла. Конституцию Сперанского сначала хотели принять, но не приняли. Во многом Карамзин помешал и его мощная критика. При том, что Карамзин точно-то ведь ничего не знал. Это ж не публиковалось. Какие-то обрывки до него долетали планов, что-то он узнавал от придворных, от своих друзей, которые жили в Петербурге. Но толком он не знал основных идей Сперанского.

 

Кстати, потом впоследствии они подружатся. Когда они познакомятся в двенадцатом году, во время войны, они станут друзьями на всю жизнь. И Карамзин будет очень помогать Сперанскому, которого, как мы сейчас узнаем, сошлют, вышлют. Причем Сперанский предлагает замечательную идею преобразования России. Но царьпостепенно охладевает к Сперанскому. И, в общем, в марте двенадцатого года, за несколько месяцев до начала войны, его вызывают в Зимний дворец. Его арестовывают. И он отправляется в ссылку. Как враг. Царь даже хотел его расстрелять. За ним было устроено тайное наблюдение. Но, в общем, он отправляется в ссылку. И долгие годы он находится в ничтожестве, хотя, пытается вырваться из ссылки. Он сделал очень много и помимо этого. Ну, например. Он создал Царскосельский лицей, где учился Пушкин. А что это такое? Ну, подумаешь Царскосельский лицей создал. Это первое учебное заведение в России, специально готовившее людей для государственной службы. Это первое учебное заведение в России, где не было физических наказаний. Там не били. Когда-то Ключевский скажет: «Почему русские победили на Куликовом поле? Потому что выросло несколько поколений русских, которые не знали нападений татаро-монголов и не боялись их». Почему русская культура в девятнадцатом веке так поднялась? Потому что выросло несколько поколений не поротых дворян, которых не били. До этого русских людей всегда били. Даже дворян. Здесь не били. И явилось чувство собственного достоинства, самоуважения. Чувство того, что человек – это очень серьезно, это очень важно. Причем, каждый. И это он создает. Кстати, впоследствии он создаст и училище правоведения в Петербурге, из которого выйдут основные реформаторы в царствование Александра Второго. И даже для наших братьев-украинцев создаст университет Святого Владимира. Это не Киевский университет. Он очень много работал. Он проведет реформу министерств. И министерская система в том виде, в котором она существует сейчас в России, это тоже детище Сперанского. Он проведет реформу Церкви, поднимет церковное образование. То есть, куда ни кинь, он делает какие-то громадные вещи.

 

В общем, его сослали в ссылку. Он там жил. Потом поехал генерал-губернатором в Сибирь. До этого был в Пензе губернатором. В общем, его вернули в начале двадцатых годов. Большой роли он не играл, но его вызвали, тем не менее, в двадцать пятом году. О чем мы говорили. Писать манифест. И уже при Николае Первом он умрет в тридцать девятом году. То есть, он будет жить примерно тринадцать-четырнадцать лет при Николае Первом. Он будет играть тоже очень важную роль. Он подготовит свод законов. Он соберет все законы России, классифицирует их, поставит по хронологическим последовательности. И опубликует сорок пять таких томов. А потом сделает из них выжимку – пятнадцать. Те, которые действуют. И с этого момента, это тысяча восемьсот тридцатый – тридцать третий год. И с этого момента Россия встанет на фундамент закона. С этого момента все законы будут известны. А раньше их не знали. И все законы будут делить. Те, которые действуют, и те, которые не действовали. А для России это была проблема.

 

Вот, например, «Дубровский», известное произведение Пушкина, на этом было построено. Когда там был спор Троекурова и отца Дубровского, на незнании законов, возможность и манипуляций законами. Сперанский ликвидировал эту двусмысленную ситуацию. Он создал ситуацию ясности, законности. Причем, у Сперанского была одна тоже тяжелая функция в те годы. Ведь фактически его поставили во главе суда над декабристами. Те люди, которые выросли на его идеях. А декабрист Батеньков, один из самых известных декабристов, жил у него в доме, ухаживал за его дочерью. Через него Сперанский даст знать декабристам, что четырнадцатого декабря надо выступать. И царь, имя все это в виду, Николай Первый, заставит его судить декабристов. Для него была дикая трагедия. И он их судил. Вы знаете, что весьма жестко с декабристами поступили. Это тоже было в его жизни. То есть, и на солнце есть пятна. И для него это была страшная трагедия. Но, вот, он пошел на это. Иначе он не мог, это было бы для него самоубийство и отступление от его абсолютной преданности закону, право. А декабристы, конечно, с политической точки зрения преступили закон и право. И со всяких других точек зрения. Короче говоря, он создает для России законы. А что он еще делает в конце жизни, это очень важно. Он является преподавателем политической науки у Александра Второго. Царя-освободителя. То есть, он читал ему политические науки. В России, вообще, была замечательная традиция, когда выдающиеся русские умы, в каждый данный момент, они наследнику престола преподавали свои дисциплины. Был Жуковский. Помните, Василий Жуковский. Он читал русскую литературу и русский язык наследнику. А вот Сперанский – политические, правовые науки. Кстати, Ключевский предполагался учителем истории для наследника престола последнего царевича Алексея, который был расстрелян. Ну Ключевский умер, а царевича расстреляли. То есть, всегда лучшие умы. Достоевский когда-то рассматривался на роль учителя царей. Среди учителей царей мы можем, скажем, найти Победоносцева, крупнейшего русского политического деятеля. И целый ряд других замечательных людей. И он читает лекции. Интересно, что в этих лекциях Сперанский формулирует основу будущей политической науки. Политическая наука. То, что сегодня называется политология. Ее тогда, как бы, еще не было. Она возникнет через несколько десятилетий не у нас, а в Америке и так далее. Но уже были люди, которые мыслили по научному. Были люди, которые пытались к реальной политике, к наличной эмпирической политике, подойти не с описательной точки зрения, а с точки зрения, научной. И в современной политической науке, например, господствующим является так называемый элитистский подход, через элиты. Что политика – это поле деятельности элит. Это поле конкуренции, поле их сотрудничества и прочая, и прочая, и прочая. Так вот, Сперанский был первым теоретиком элитизма в России. Он рассмотрел русскую верхушку, так сказать, как совокупность пяти элитных групп. И сказал, что, вот, есть прогрессивные элиты, есть реакционные. И борьба между ними определит будущее России. А от царя, от фигуры императора, зависит.

 

Он должен быть таким, модератором, дирижером. Таким, вот, управлять этими элитами, чтобы – а, не допустить, чтобы они съели друг друга. Не допустить, чтобы они развалили русское здание. Ну, не допустить того, чтобы никакого. Никакой конкуренции не было. Потому что все живое, все свободное рождается в конкуренции. И он рисует эту картину, как должно быть. Кстати, так и произойдет. Борьба этих элит определит русский конец девятнадцатого столетия. И от того, как тот или иной царь будет руководить этой конкуренцией, борьбой, сотрудничеством, во многом будет зависеть русская история. В Сперанском мы имеем отца-основателя другой русской традиции. Либеральной. Правовой. Потому что то, что он предлагал, это, безусловно, привело бы Россию к усилению свободы. К усилению правового и юридического начала. Таким образом, в начале девятнадцатого века, в первой трети девятнадцатого века, в первой четверти девятнадцатого века мы сталкиваемся со случаем конкуренции и сотрудничества двух гениальных мыслителей, и основателей двух основных линий русской мысли. Охранительство, консерватизма. И либерализма правового и правовой государственности.

 

Ведущая: Большое спасибо. Аудитория, пожалуйста, вопросы.

 

Вопрос: Здравствуйте. Егор Томский, аспирант Московского института электроники и математики. На протяжении веков в России постоянно возникал вопрос с религией. Сначала это было, ну, десятый век, выбрали то, что это будет христианство. В. Ну, ближе к девятнадцатому веку вообще возник вопрос о. Ну, нужна ли эта религия вообще. И не правильно ли будет взять западную религию, одну из западных. А в двадцатом веке религии вообще не стало. Отноше. Ну, вообще, влияние религии на русскую мысль, каково оно?

 

Пивоваров: Вопрос правильный, хороший, очень важный. Я должен несколько подправить. В девятнадцатом веке не было идеи отказаться от православия. Появились некоторые русские вольнодумцы, которые переходили. Либо становились вольнодумцами-атеистами, либо переходили в католицизм. Были такие случаи. Но я вам долженсразу сказать, что в Российской империи, во всяком случае, того периода, о котором я вам рассказываю. Было наличие совершенно разных. Российская империя, там жили и мусульмане. А в русской аристократии было много протестантов, некоторые католики. Были выкресты. То есть, бывшие иудеи, которые принимали, скажем, протестантскую веру. И шли на службу. Например, Аксельроде, канцлер и министр иностранных дел. То есть, в этом смысле в девятнадцатом веке отказа от религии не было. Но, действительно религиозное начало, как мы знаем, выветривается. И потом атеизм в двадцатом столетии, воинствующее безбожничество. Это абсолютно советско-русский феномен, с которым никто никогда не сталкивался. Но влияние религии на русскую мысль огромно.

 

И забегая вперед, я хотел об этом рассказать в следующей лекции. Когда-то Петр Яковлевич Чаадаев, в тысяча восемьсот сорок втором году, своему парижскому корреспонденту, графу Серкуру. Очень влиятельному политическому деятелю Франции того времени. Написал: «В России все из православия – и плохое, и хорошее». И, вообще, русская мысль, она по преимуществу религиозная. И Карамзин, и Сперанский были глубоко верующими людьми. И Карамзин, и Сперанский в своих идеях опиралисьна христианские религиозные начала. И Карамзин вводил в политику и в историю религиозное измерение. Сперанский является первым русским теоретиком социального христианства. То есть, христианство должно пойти в мир, в общество. Христианство не должно замыкаться в церковной ограде, ограничиваться только процедурами и службами. Христианство должно творить в мире. Оно должно мирить работодателей и наемных работников. Мирить помещиков и их крепостных, и прочая, и прочая. Это были люди на громадной религиозной подпитке. И вся последующая русская мысль, она всегда будет религиозной.

 

Вообще, вне религиозного русского мыслителя очень трудно найти. И даже в двадцатом столетии мощное атеистическое направление русской мысли обладало такой религиозной интенсивностью, что было ясно, откуда все это берется.

 

Вопрос: Сиротенко Анастасия, студентка второго курса исторического факультета МГУ. Вопрос касается вашей концепции истории России с восемнадцатого до двадцатого века. Вы говорили, что в это время Россия, по сути дела, состояла из двух миров, чуждых друг другу, во многом враждебных. То есть, ну, не мир, а культуры. И верхов, и культура уже традиционного общества русского. То, что они друг другу, соответственно, были враждебными. Но как, вообще, Россия могла существовать при столь антагонистическом противоречии? Насколько, вообще, власть может длительно существовать, не находя поддержки в народе? Вот. По-моему, тут стоит вспомнить в качестве заметки, эпизод о котором рассказывает Федор Михайлович, когда он говорил, что, вот, когда он был ребенком, увидел в лесу волк. Ну, как бы, ярко его видел. После этого он очень испугался, побежал. Его, там, крестьянин успокоил, всячески, нежно и по-всякому. И Федор Михайлович был, прям, удивлен таким самым отношением к ему. К нему, представителю власти, по сути дела. Как, как вы можете, вообще, это объяснить? Насколько возможно существование власти в России не находя поддержки в народе?

 

Пивоваров: Я отвечу на этот вопрос по существу. Но сначала должен сказать, что у Федора Михайловича была еще и другая история жизни. Когда народ доказал свою любовь к роду Достоевских, как представителям власти. В определенном смысле. Крестьяне крепостные убили его отца. И вот эта вот сладенькая история с волком, она в духе такого, уже стареющего Федора Михайловича. Стилизующего отношение народа и власти. А реальность была такова. И пугачевщина показала, какая реальность. Как власть жила? Ну, у власти было два начала. Охранительно-репрессивное. Подавлять, бить, не пущать, стрелять. С другой стороны, очень умелая, реформистская, технологичная, динамичная. Когда облегчалось крепостное право. Когда заботились о простом народе. И очень много. Когда думали, как отменить крепостное право. Как внести просвещение. И прочая, и прочая. Власть русская очень умелая, очень хитрая, очень умная, очень осторожная.

 

Очень часто заботящаяся и хорошая, положительная. Был даже случай, когда власть и народ совпали друг с другом. Это война двенадцатого года. Когда это вот противоречие между Онегиными и крепостными было преодолено. В этом подвиге спасения Отечества. Читайте «Войну и мир». Это и есть пафос «Войны и мира». А что касается двух сословий. Там было все. Там были, например, кающиеся дворяне, которые страдали от того, что они далеки от народа. Которые хотели отдать. Потом начнется хождение народа. И вы помните, как Народовольцы пошли в народ. Эти изысканные, эти избалованные люди, физически не готовые к физическому труду. Которые бесплатно строили избы, принимали роды. Там, я не знаю, всякое делали. А народ сдал их в полицию, решил, что это какие-то шпионы появились. Чей-то за бесплатно и переоделись. Так не бывает. И прочая, и прочая, и прочая. Был и страшный антагонизм между верхами и низами.

 

Была и отеческая забота. А был рациональный принцип. Помещики. Помещик Суворов, это наш гениальный полководец. У него были крестьяне. Они по пьянке пропили все. Он заново купил им скот и все остальное, и сказал: «Еще раз – и». А почему он это сделал? Не потому, что он был добрый, а потому что он был умный. Он понимал, что если они на него работать не будут, то как он жить-то будет? Все это ясно. И, опять же, почитайте «Войну и мир». В финале Николай Ростов. Это, видимо, так, отец Льва Николаевича. Вот такой, как бы, литературный персонаж. Его крестьяне очень любят. А он с ними жесток. Он с ними начальник. Он барин. Он хозяин. И это тоже было. Но то, как по-настоящему они друг к другу относятся, показала русская революция. Пятого года, семнадцатого года. Как народ поступил со своими бывшими властителями. И они во многом это заслужили. Так что, благости не было. Была бомба. Жили на вулкане. Вулкан рванул. Но это все метафоры.

 

А в реальной жизни ведь люди живут себе и живут. Вот я, например, пережил события девяносто первого года, девяносто третьего года, когда в России были революции. Но я их не пережил так, что я с утра до вечера только об этом думал. Ну, как-то люди справляются с этой жизнью. Так и тогда. И были случаи, действительно, идеальные и не идеальные. Я в одной своей книжке описал биографическую ситуацию. Потому что по матери я из дворянского рода Ведяшевых. В девятьсот пятом году крестьяне пришли к моему прапрадеду, в имение, Старинский уезд Тверской губернии. Аркадию Львовичу Ведяшеву. И сказали: «Барин, дай деревья порубить у тебя». То есть, они пришли и сказали: «Иначе мы тебя удавим в твоем лесу». Он сказал: «Рубите, детушки. Вам же надо жить как-то». И тут же вызвал полицию. То есть, они пришли его ограбить, а он на них полицию вызвал. А поговорили очень хорошо. Дедушка, его детки, крестьяне и так далее. В общем, было и так. Было по-разному. Да, пожалуйста.

 

Вопрос: Здравствуйте! Середкина Надежда, выпускница Финансовой академии при правительстве Российской Федерации. Про прошлое и настоящее русской мысли мы уже немножко знаем. У меня вопрос, есть ли настоящее, настоящее у русской мысли? Может быть, немножко не совсем по теме, но, мне кажется, это интересно.

 

Пивоваров: Я уже отчасти говорил. Когда в России был страшный сталинский режим, то великого русского философа Флоренского убили. Арестовали – он помер, там. Великого русского философа Лосева фактически тоже убили. Он ослеп, сидел в лагере. Он и его жена. Великого русского философа Шпета, которого отправили куда-то, в Сибири чуть ли не расстреляли. Великих русских философов в двадцать втором году Феликс Эдмундович и Владимир Ильич выслали на известном «философском пароходе». От них освободились или забили здесь, или не давали рождаться новым. Но, конечно, невозможно, чтобы люди не думали. Постепенно, постепенно в пятидесятые годы, в годы «Оттепели» хрущевской, русская мысль начинает думать. Появляются думающие русские люди. Одни из них могут быть официальными философами, работать в Институте философии Академии наук. Там было много замечательных людей. А потом появились инакомыслящие, диссиденты, которые привнесли в русскую мысль совершенно новые вещи. Они стали бороться за свободомыслие и за свободу.

 

И они снова стали свободными людьми в несвободной стране. И стали думать. Например, привнесли в русскую мысль идею права. Сперанский только начинал. Потом мы еще будем говорить. Потому другие люди думали о праве и внедряли его в русскую жизнь. Но в условиях абсолютного бесправия коммунистического эти люди сказали: право – основа всего. Конституция – основа всего. Это основной регулятор социальной жизни. Не произволение властей, не какие-то великие кремлевские мечтатели, а закон един для всех. И закон должен быть совершенно отвечающий нормам справедливости и целесообразности и порядка. И это было совершенно новое. Но такого феномена нет. Потому что нанесен страшный генетический урон российскому населению. Десятилетия отрыва русской культуры и науки от общего мирового развития. Отсутствие вот этой самой свободы. Потому что за свободу мысли они платили либо изгнанием, либо каторгой тюрьмою или сумасшедшим домом. Их сажали в сумасшедшие дома. Это тоже русская традиция, между прочим, еще с девятнадцатого столетия. Инакомыслящих сажать в сумасшедшие дома. Но, конечно, сегодня, в последнее десятилетие, какие-то ростки нового мы с вами можем ощутить. Но уровни тех, конечно, нет. То был золотой век русской культуры вообще. Это был золотой век, вообще, России. И после страшного двадцатого столетия Россия должна собраться. Соберется или нет, не известно. Но все страны проходят свой золотой век. Я утверждаю, что Россия прошла свой золотой век в конце восемнадцатого, девятнадцатом, начале двадцатого столетия. И Германия прошла в двадцатом. Золотой век раньше. И Англия, и Франция, и так далее. Так что, я не убежден, что Россия вновь поднимется на те же высоты в литературе, в искусстве. Там, в музыке и прочая, прочая. Хотя, литература в двадцатом столетии, как ни странно, была неплохой. И в музыке, и так далее. Если после гибели последних свободных поколений это только то, о чем я сказал. Это довольно прилично, это интересно. Это надо знать и изучать. Но сравнивать очень сложно. Не в нашу пользу.