Остаться Русским. Памяти Алексея Павловича Щербатова

Встреча 82 года спустя

Когда три года назад отец Георгий Калаур – настоятель прихода Новомучеников и исповедников Российских (РПЦЗ) в Бруклине (Нью-Йорк) – пригласил меня помочь ему съездить с чудотворной иконой Божией Матери «Курская – Коренная» к одному из болящих, я и не догадывался, что предстоит встреча с «человеком-легендой русской истории» – Алексеем Павловичем Щербатовым.

А.П.Щербатов и автор этих строк

Мы приехали на Манхеттен. У подъезда одного из жилых домов нас встретила молодая женщина, которая проводила до квартиры, куда мы направлялись. После жаркой нью-йоркской суеты мы вдруг оказались в прохладной тиши русского дворянского дома. В прихожей и зале – подобранная по стилю старинная мебель. На стенах небольшой, но уютной квартиры – гравюры с русскими пейзажами, портреты известных русских фамилий. Мне показалось, в гравюрах была представлена вся история рода Щербатовых. Казалось, время перенесло нас чудным образом в эпоху торжества русской культуры и истории. Все убранство этого дома передавало аристократическое достоинство и утонченный вкус его владельца.

Когда мы достали из походной сумки чудотворную икону, хозяин дома, встретивший нас в кресле-коляске, всплакнул и, перекрестившись, приложился к иконе.

В далеком 20-м году прошлого столетия десятилетний алтарник Леша Щербатов вместе с блаженнейшим митрополитом Антонием (Храповицким) молились в судовом храме парохода «Константин» перед этим чудотворным образом Божией Матери «Курская – Коренная». Из Ялты «Константин», перегруженный русскими беженцами, направлялся в далекий Константинополь. Тогда всем отъезжавшим казалось, что уходят они ненадолго, а оказалось – навсегда. И вот, 82 года спустя, они встретились вновь – «Одигитрия» русского рассеяния и уже многолетний председатель Русского дворянского собрания Северной и Южной Америки Алексей Павлович Щербатов. Это была не обычная встреча с благословенной иконой, а встреча с детской верою, надеждой, судьбой.

Удивительная судьба

Князь Алексей Павлович Щербатов, род которого восходит к Рюриковичам, родился 14 ноября 1910 года в Петербурге. Его отец был адъютантом Великого князя Николая Николаевича, мать – урожденной княжной Барятинской (оба – ветви рода Рюриковичей). Жизнь Алексея Павловича Щербатова, одного из представителей двух старейших дворянских родов, заслуживает не одного исторического романа, столько было в ней крутых и захватывающих поворотов.

Он дружил с царскими дочками и играл в одни игрушки с цесаревичем Алексеем. Ему было четыре года, когда началась Первая мировая война, и семь лет, когда случилась революция и империя пала. В февральском Петербурге 17-го года он своими глазами видел, как молотками на Невском сбивали двуглавых орлов с магазинов, «поставщиков Его Величества», и слышал Ленина, выступавшего с балкона особняка Кшесинской. В 20-м году родители вывезли его в эмиграцию из Крыма, вместе с остатками армии Врангеля. Затем была долгая дорога изгнания – Константинополь, София, Брюссель, Париж, Рим, Нью-Йорк… В Бельгии Щербатов окончил университет, стал профессором истории и экономики. В 1937 году он перебирается в США. Во время Второй мировой войны служит в американской армии при штабе генерала Паттона, в Третьей армии США. Учеба в Парижской школе военной разведки, знание семи языков позволили Алексею Павловичу стать специалистом по связям между союзниками. Потом – преподавание истории России в университете Фарлей Диккенсон. Став профессиональным историком, князь Щербатов всю свою долгую жизнь пытался ответить на три вопроса: почему в России произошла революция, почему к власти пришли большевики и почему белые проиграли. В поисках ответов на эти вопросы он и встречался с самыми значимыми фигурами русской эмиграции.

Он видел Императора Николая II, Ленина и Гитлера. Пил чай с Муссолини. В Крыму ловил бабочек с Набоковым. В Нью-Йорке встречался с Керенским. В Париже общался с Махно, Маннергеймом и Тухачевским, беседовал с Гучковым и Милюковым, знал Деникина и Врангеля, Бунина и Цветаеву…

Историк по образованию, Алексей Павлович входил в Российскую зарубежную экспертную комиссию по идентификации останков Императора Николая II и членов его Семьи. Скрупулезный ученый, профессор Щербатов считал своим долгом исследовать фактический материал, чтобы убедиться в исторической достоверности. Если посмотреть его докладную записку комиссии, в сравнении с пышными политизированными докладами, то можно сделать свой вывод о характере русского православного ученого.

«Для России ничего невозможного нет»

Но вернусь к той памятной для меня встрече в Нью-Йорке летом 2003 года. Учтиво пригласив нас в дом, Алексей Павлович непринужденно, с самоиронией поделился воспоминаниями своей жизни. «Если бы не Лариса, – кивнул он на свою молодую жену, – меня бы уж давно не было».

Мы заехали помочь 92-летнему болящему, а получилось так, что за разговором сами получили удивительный заряд бодрости от человека, пронесшего через всю жизнь несгибаемый русский дух.

Обрывки воспоминаний, реплики по современному положению России были емки, точны, что говорило о большом таланте историка и писателя. К сожалению, весь разговор в деталях передать сложно. Но воспользуюсь для иллюстрации фрагментом рассказа, который потом вошел в книгу Ларисы Криворучкиной-Щербатовой «Право на прошлое».

“Мне было всего семь лет, когда в 1917 году Ленин прибыл в Петербург и выступил с балкона особняка Кшесинской. В этот момент я со своей гувернанткой проходил мимо слушавшей его толпы. Моя гувернантка была англичанка, добрая и умная женщина, свободно говорившая по-русски. Мы опоздали к завтраку. Дядя встретил нас недовольно и сказал гувернантке: «Не стоило задерживаться, чтобы слушать этого проходимца». Она ответила: «Нет, князь, вы ошибаетесь: сегодня Ленин – самый опасный для России человек. Он пропагандирует грабеж, а это всегда привлекает массы людей». В 70-е годы князя попытались уговорить помогать советским диссидентам («русским диссидентам», как говорил князь, так и не привыкший к новому названию родины). Один из активистов пришел к Щербатову поговорить на сей счет, однако князь резко заметил: «Мне не нравятся ваши принципы. Вы – антирусский». – «А вы что? Вы же американец». – «Это только гражданство. Я остался русским… Я против демократии в том виде, в каком вы ее преподносите. Глупо навязывать России чужую форму правления с сенатами, конгрессами, не свойственными ей законами»”.

Помню, мы много говорили о Чечне. Князь очень переживал события на Северном Кавказе и имел свое видение решения этой проблемы (прадед князя А.П.Щербатова когда-то брал в плен знаменитого имама Шамиля, впоследствии присягнувшего русскому царю на верность). В ноябре 2001 года он передал помощнику Президента России Сергею Ястржембскому 19 писем имама Дагестана и Чечни Шамиля (1797 – 1871), находившихся в его личном архиве. Письма, написанные имамом по-русски и по-арабски уже после того, как он переселился в русский провинциальный город Калугу, были вывезены из России еще до Первой мировой войны. Большая часть этих документов до сих пор не изучалась историками.

Меня интересовало его видение будущего России, ведь кто, как не историк, может ретроспективно взглянуть из прошлого в будущее.

Алексей Павлович говорил, что возрождение в народе православной веры, восстановление должного влияния Русской Православной Церкви на все сферы жизни, поднятие нравственного авторитета верующих людей будут способствовать возвращению к исторической России. С большим уважением Алексей Павлович отозвался о Патриархе Алексии II и просил передать ему поклон.

Мне хотелось понять для себя, как эмигрант Алексей Щербатов, проживший 82 года в изгнании, остался русским? Алексей Павлович всем своим жизненным опытом подтвердил слова Ф.М.Достоевского, что русский – это, прежде всего, православный.

Запомнился один небольшой эпизод, точнее даже одна фраза. Тете Щербатова принадлежал особняк в Италии, она отдала его в пользование Православной Церкви. После смерти тетушки дом по закону и по всем документам стал собственностью князя Щербатова. Однако князь не сделал ни малейшей попытки вступить в права, поскольку, по его мнению, «бороться с Церковью как-то неэтично».

Князь Щербатов всегда с любовью относился к России. Он был сторонником сильного российского государства, с мощным оборонным и высоким дипломатическим потенциалом. Хранитель исторического русского самосознания, князь полагал, что любому русскому национальному правительству придется начать с возрождения главного служивого сословия, – без этого не обойтись. Законодательною основою должен стать все тот же Табель о рангах.

Алексей Павлович всей душой одобрял перемены в российском обществе и горячо выступал в поддержку Президента РФ Владимира Путина.

Спросил я и о возможном Земском Соборе. С большим оптимизмом он ответил. Не помню дословно, но суть сказанного – для Бога и Богом хранимой России ничего невозможного нет.

Удивительным достоинством дышало каждое слово князя, когда речь шла о родине. Вероятно, только истинный аристократ может позволить себе в изгнании любить не «Россию, которую мы потеряли» и не «Россию, какой она могла бы быть», а просто Россию. Из встречи с мудрейшим князем я понял, что любить Россию – значит изо всех сил самому стараться быть стяжателем и хранителем русского духа, независимо от того, куда тебя забросила судьба. Не хотелось уходить от этого сказателя и живого хранителя русской истории, князя Щербатова. Думалось, еще приеду специально, но не случилось.

Эта встреча с его «Одигитрией», к большому прискорбию, стала последней для Алексея Павловича. Он почил в Бозе 10 июня 2003 года. Уже осенью 2003-го вдова Лариса Криворучкина-Щербатова в Нью-Йорке передала мне фотографии, сделанные во время той памятной встречи.

Благодаря усилиям Ларисы князь смог подготовить мемуары, которые ценнейшим вкладом войдут в историю русской культуры. Год назад вышла книга воспоминаний Алексея Павловича «Право на прошлое», выпущенная в издательстве Сретенского монастыря. Многие страны добиваются сейчас права опубликовать эту книгу. Однако князь Щербатов говорил незадолго до смерти, что для него очень важно, чтобы мемуары увидели свет в первую очередь в России.

«Записка Юровского»

Вот несколько общих моментов, которые, на мой взгляд, заслуживают внимания.

А) УБИЙСТВО

Юровский говорит, что вся семья и слуги были в комнате. Он предложил встать. Государь стал спиной к нему.

«Я объяснил, что ЦК постановил их расстрелять». Юровский выстрелил в затылок царя, но на найденном черепе нет входного отверстия пули; а его лицо вообще разбито. ЧК это не делало в 1918 г., а стало делать только в 1921 г. (см. Смоленский архив).

Б) КТО СТРЕЛЯЛ?

Юровский считает, что «чепуха, что расстреливали инородцы-латыши, что русские рабочие и крестьяне не могли дойти до расстрела».

В тот вечер у русской стражи были отобраны наганы. В убийстве приняли участие тщательно проверенные солдаты интернациональной бригады и ее Первого Камышевского полка; по словам Ансельма Фишера, солдата бригады и автора книги воспоминаний, их было десять солдат и один офицер – Истван Кольман, лейтенант Австро-Венгерской армии, попавший в плен под Луцком. Солдаты указаны как А.Хорват, Изадор Эдельштейн, Имре Надь, Виктор Гринфельд, Андреас Вергази и С.Фаркаш. Сам Кольман получил «за Екатеринбург» орден Красного Знамени, а в 1920 г. зверствовал вместе с Бела Куном в Крыму после эвакуации. На обоях на южной стене была найдена по-немецки надпись из поэмы Гейне «Вальтазар»: «В эту самую ночь Вальтазар был убит своими холопами». Все это говорит о нерусских участниках убийства».

«Наконец, Юровский утверждает, что палец, найденный у шахты (а не в шахте), был оторван брошенной в шахту ручной гранатой, но он был, по словам Соколова, найден не в шахте, а у нее и был отделен не взрывом, а по линии межфалангового сустава. Края сустава и кожи представляются ровными... Палец, скорее всего, отрезан каким-либо острым, режущим предметом».

В) ОБ ОБЯЗАТЕЛЬНОЙ ЭКСПЕРТИЗЕ

Насколько нам известно, «Записка» не подвергалась никакой экспертизе: ни внутренней, ни внешней – или, вернее, ничего не сообщалось о результатах такой экспертизы. Почерка (их на присланном нам экспонате два), бумага, чернила, шрифт и характеристики пишущей машинки – все это должно быть краеугольным камнем обязательного комплексного исследования.

Надо проанализировать язык автора «Записки», выяснить, почему он столь безукоризненно современно-канцелярский, не содержит почти никаких орфографических ошибок, особенно во время еще недавнего перехода со старой орфографии на новую, признающую тогда не твердые знаки, а апострофы вместо них, что часто вело к насильственному удалению твердых знаков из типографий и рассыпанию готовых наборов. А «Записка» полна твердыми знаками, а не апострофами.

Затем надо критически проанализировать «Записку» и все ее утверждения в свете существующих коллекций первичных данных – книг следователя Соколова, генерала Дитерихса, сборника Николая Росса и имеющихся в России частей «Дела» Соколова, с целью выявления разночтений, противоречий, не говоря уже о несоответствиях и полных несуразностях. Такому же анализу следует подвергнуть «Записку» и в свете объективных физических данных, таких, как метеорология, астрономические временные ориентиры, рабочие и временные пропускные способности, и прочие ориентиры, зависящие от окружающей среды, вплоть до репетиций и симуляций отдельных действий и ситуаций, описанных в «Записке».

На все это указывалось нами в общих чертах в нашем меморандуме от 25 декабря 1993 года, но ни о каких шагах, предпринятых комиссией в этом направлении, или их результатах нам, к сожалению, до сих пор неизвестно...

П.КОЛТЫПИН-ВАЛЛОВСКИЙ, председатель; кн. А.ЩЕРБАТОВ, вице-председатель; проф. Е.МАГЕРОВСКИЙ, вице-председатель комиссии».

Александр ЧЕРНАВСКИЙ

(Воспоминания А.П.Щербатова читайте на следующей странице)

ПЕРВАЯ ПОЕЗДКА В РОССИЮ

(Начало читайте на предыдущей странице)

Из воспоминаний Алексея Щербатова

Многое я понял после поездки в Россию в 1991 году. Этот год стал для меня судьбоносным. Я в первый раз поехал в Россию по приглашению Б.Н.Ельцина, занимавшего тогда пост председателя Верховного Совета РСФСР, на организованный им конгресс соотечественников. Покинув страну 14 ноября 1920 года, я решился на встречу с родиной лишь в августе 1991-го. 19-го числа мы вылетели из нью-йоркского аэропорта «Кеннеди» группой, представлявшей русскую диаспору за рубежом. Со мной летело несколько знакомых и друзей: Аркадий Небольсин с племянником Петром Хлебниковым, Тамара Мак-Кихан, Ирина Дворжицкая-Сан-Филиппо с супругом, Катя Форд и присоединившиеся к нам русские из Флориды. Когда начали приземляться, меня вдруг охватило странное волнение: то ли от радости встречи с оставленной так давно страной детства, то ли от страха разрушить непредсказуемой реальностью вынашиваемый десятилетиями дорогой образ. Но уже после проверки документов я почувствовал себя уверенно. Молодой таможенник взял в руки мой американский паспорт, и я буквально впился взглядом в его лицо, следя за малейшим движением мускулов. Оно оставалось непроницаемым. В тот момент я еще ожидал каких-нибудь проблем. Наконец офицер рассмеялся:

– Что это у вас написано? Алексис князь Щербатов?

– Да, а что вам не нравится? Вы не знаете моей фамилии?

– Слышал, но был уверен, что в Америке не сохраняются титулы.

– А я сохранил.

Молодой человек развеселился и с искренним интересом спросил:

– А давно не были в России?

– Почти семьдесят один год.

– Ого! Добро пожаловать, желаю всего хорошего.

И на душе потеплело.

История с именем в американском паспорте получилась в мою пользу исключительно благодаря моей настойчивости. Когда в начале 40-х годов я пришел в службу эмиграции, меня предупредили, что законы США не признают титулов, потому в документ не вносятся. «Позвольте, но это же часть моего имени», – возразил я. Эмиграционный чиновник надолго задумался, но сообща мы нашли компромисс: слово «князь» будет вписано средним именем. «Славно», – порадовался я. В Америке такое возможно, гражданин страны по желанию может вписать между именем и фамилией второе имя – любимого дедушки, брата, соседа.

Так я сохранил свой титул.

Досмотр багажа закончился довольно быстро, и мы тотчас отправились в гостиницу «Россия», громоздкую, не очень уютную, но, в общем, неплохую. Чего гостинице не хватало, так это чистоты: такое количество тараканов я видел только в Турции. Оставив чемоданы в номерах, члены нашей группы вскоре встретились в вестибюле и сразу узнали новость: пока мы летели, в стране начался переворот; Горбачев с женой, отдыхавшие в Крыму, в Форосе, недалеко от дворца российских императоров, взяты под стражу. Дворец этот начал возводиться, я знаю, в эпоху Александра II и был закончен Александром III, расположен в красивейшем месте с огромными плантациями виноградников. Отдых там, я думаю, был по-царски хорош. Не зря потом цитировали Раису Максимовну: «Надеюсь, с нами не произойдет ничего подобного, как с царской семьей?» Все обошлось. Для нас сравнение генсека с императором звучало по меньшей мере странно, но трогательно. Неожиданно начавшийся накануне нашего приезда переворот так же неожиданно завершился на следующий день. Из всей этой истории у меня осталось только сочувствие к маршалу Ахромееву, человеку порядочному и достойному, который в безвыходной ситуации предпочел застрелиться. Я познакомился с ним, когда он приезжал с визитом в Америку. Благородный русский офицер, скорее национал-большевик, чем коммунист, и, бесспорно, большой патриот. Да и жизнью распорядился, как поступали офицеры царской армии в критических случаях.

Вечером того же дня всех прибывших на автобусах повезли в зал имени Чайковского на концерт. Встречавшиеся на пути нашего продвижения москвичи дружелюбно помахивали вслед.

На следующий день, после посещения Думы, мы вместе с Тамарой Мак-Кихан и прилетевшим специально из Брюсселя на конгресс сыном моего двоюродного брата, Николаем Апраксиным, поехали в Кремль. До отъезда из России в Москве я не бывал, и мне подумалось, что будет разумным начать знакомство со столицей с Кремля. Когда мы проезжали по улицам, я старался уловить дух этого города, и впечатление он на меня произвел немного холодного, делового, суетящегося, но красивого.

Интересно, как выглядела Москва во времена моего предка, жившего в доме на Петровке 38, Алексея Григорьевича Щербатова (1796 – 1817), в честь которого я назван Алексеем? Он, генерал от инфантерии, герой войны 1812 года, Георгиевский кавалер II и III степеней, московский губернатор и мэр Москвы, заложил первый камень при строительстве Храма Христа Спасителя. Того, что был разрушен Сталиным в 1935 – 1936 годах и недавно восстановлен. Не скрою, что новость эта меня порадовала. Может быть, начнется в России серьезный процесс «зализывания ран», выздоровления. И начаться он должен, как и положено, с головы, я имею в виду Москву.

Я знал, что немало князей Щербатовых стояло на страже государства Московского:

– Василий Григорьевич (1576 – 1611), воевода, объезжий голова (прошу прощения за невольную игру слов) в Москве от Никитской по Неглинную;

– Лука Осипович (1589 – 1633), придворный воевода; при отсутствии государя оставался в Москве при охране, участвовал в церемониях приема и отпуска послов. Подписался на грамоте избрания в цари Бориса Годунова (1598 год). За что получил много подмосковных имений, как и его брат, Иван;

– Иван Осипович, воевода. С 1601 года был объезжим головой по Москве, в Новом Каменном городе, за Неглинной, от Москвы-реки по Никитскую.

И позднее:

– Александр Александрович (род. 1776 г.), отставной поручик, статский советник, заведовал в Москве дворцами и другими зданиями;

– Николай Александрович (род. 1800 г.), московский уездный предводитель дворянства, был московским губернатором.

– Александр Алексеевич (1829–1902) служил в Кирасирском полку, московский городской голова, попечитель московского приюта имени Софии Щербатовой. Почетный гражданин города Москвы, в честь него названа 2-я городская больница.

Еще больше представителей семьи Барятинских служило Московскому государству. Интересно, что, пока я проезжал по улицам, память угодливо пролистывала страницы старых родословных книг:

– Петр Романович Барятинский оборонял Москву еще в 1615 году;

– в 1735 году Иван Федорович Барятинский (род. 1687 г.), генерал-аншеф, сенатор при Анне Иоанновне, был генерал-губернатором Москвы;

– в 1637 году Григорий Петрович Барятинский при обороне Москвы ведал частью ее от Сретенской улицы по Яузу, был головой у городских дворян.

Память об этом хранят лишь пожелтевшие страницы родословных книг Власьева. Уверен, что в самой Москве нет ни мемориальных досок, ни названий улиц – маленькая деталь «утерянного прошлого». С чувством обиды за Россию припомнились слова А.С.Пушкина: «Неуважение к предкам есть первый признак дикости и безнравственности».

Что касается Кремля, то в 1628 году в объезде этой части Москвы состоял воеводой боярин Иван Михайлович Барятинский. Я почувствовал, что Кремль сохранил атмосферу старой Руси: каждый камень словно дышал ее историей, и все мне здесь было очень близким. Пройдясь по церквям, в том числе по Архангельскому собору, где мне так и не показали мощи моего предка со стороны обоих родителей, святого Михаила Черниговского, мы вышли на улицу. Возле кремлевских стен стояли танки. На одном из них восседал молоденький солдат. Я подошел ближе и поинтересовался:

– Что вы тут делаете?

Окинув меня невыразительным взглядом, солдат бросил:

– Не твое дело.

– Похоже, что так...

Сказать, что меня огорчило это вялое хамство, нет. Я воспринял его как одну из иллюстраций к социалистическому образу жизни. Для меня самым интересным был даже не конгресс: что толку от советского официоза, о котором я наслышан и начитан достаточно, а живое, уличное, внепрограммное общение с людьми, представлявшими СССР. Не получив никаких разъяснений от прохожих, равно как и от милиции, мы поспешили в гостиницу, где все уже всё знали: результатом путча стала победа сторонников Б.Н.Ельцина, что в дальнейшем привело к отстранению от власти Горбачева. «Нетрудно догадаться, какие колоссальные западные средства были брошены на эти изменения. Я думаю, что если на Февральскую революцию Америка, Англия и Германия выделили несколько сот миллионов долларов, то здесь суммы должны быть значительно солиднее», – отреагировал я на новость, чем, кажется, вызвал некоторое замешательство среди членов группы и случайных слушателей, находившихся в вестибюле гостиницы.

Отдаю должное организаторам конгресса: никаких запретов или ограничений в выборе контактов для нас не было. Каждый день представители зарубежных делегаций, прибывшие из разных стран Западной Европы и Америки, имели возможность общаться с советскими людьми любого социального уровня, интересов и профессий. Результатом этого явились мои многочисленные знакомства: от Шмакова, главы советских профсоюзов, до художника Глазунова, пригласившего нас на прием в свою студию, и от которого я с благодарностью принял офсетную копию его картины «Вечная Россия».

Не думаю, что все встречи проходили бы так легко без помощи тепло принимавшего нас и постоянно решавшего массу организационных вопросов, очень милого, интеллигентного и умного Михаила, внука Алексея Толстого, автора «Хождения по мукам» и «Петра I». Кроме Михаила Толстого, сопредседателями оргкомитета конгресса числились другие значительные фигуры: Гавриил Попов, мэр Москвы, Анатолий Собчак, мэр Ленинграда, Юрий Афанасьев, возглавлявший фонд «Демократическая Россия», Владимир Лукин, председатель Комитета по международным делам. Интересной была и программа конференции, особенно обмен мнениями на встречах с социологами, психологами, историками, специалистами по искусству за «круглыми столами». Помимо этого, нас ждали культурные мероприятия и религиозные богослужения. С замечательной речью обратился к собравшимся Б.Н.Ельцин: «Политический курс, который мы проводим в жизнь, – это курс на возрождение всего лучшего, что было утрачено после Октября 1917 года, на возрождение того, что делало Россию Россией». Заманчиво и как будто искренне звучали его призывы к тесному сотрудничеству, к обновлению общей Отчизны.

«Круглые столы» отличались удивительным многообразием, и порой нелегко было сделать выбор, если они проходили одновременно по разным адресам. Меня, конечно, больше занимали темы: «Возрождение российской генеалогии», «Русское наследие: разделенные архивы», «Права человека и российское законодательство», «Русская идея и возрождение» и, разумеется, все, что касалось истории России.

Мне повезло познакомиться с героем афганской войны, полковником Виктором Алкснисом, внуком латышского стрелка, спасшего в 1917-м Ленина и большевиков, когда анархисты атаковали их поезд между Петроградом и Москвой на стации «Дно». И второй раз латышские стрелки помогли Ленину в июле 1918 года во время мятежа социал-революционеров. Забавно, что прошлое нас не только не разделяло, но как будто сплотило. Алкснис – сравнительно молодой человек, лет сорока, тем не менее, общаться с ним было приятно и легко, словно мы давно знакомы, так часто сходились наши мысли и мнения. Я думаю, это оттого, что мы оба были русскими патриотами, стояли за восстановление Российской державы. Он, кстати, подтвердил мое мнение о переброшенной массе долларов для проведения переворота. Все последующие дни я старался занять место за столом рядом с ним.

На третий день к нам присоединился еще один американец русского происхождения, профессор истории по фамилии Пайпс. И мы с ним несколько поспорили по вопросу, касавшемуся Украины. Он утверждал, что необходим раздел СССР и что начать нужно с Украины, дав ей независимость. На что я возразил: «Все земли от Буга до Терека, то есть Кубани, были имперскими, вместе с Одессой названными Новороссией». Пришлось прочитать небольшую лекцию по украинскому вопросу, оказавшемуся мало кому известным.

«Автономная республика Новороссия занимала территорию от Днестра до Кубани, включая Крымский полуостров, Азовское море и северную Таврию. Все эти территории Россия получила после двух войн с Турцией. Первый мир был подписан в городе Кучук-Кайнарджи в 1774 году Потемкиным, второй – в Яссах, уже после его смерти в 1791 году. Крым присоединили к Новороссии под именем Тавриды в 1783. Тогда же было установлено наместничество Новой России, и первым наместником назначили князя Потемкина-Таврического. Все самые большие города Новороссии основаны в эпоху Екатерины Великой. Одесса «родилась» 27 мая 1795 года, когда испанец, состоявший на русской службе, адмирал Хосе де Рибас заложил первый камень около татаро-турецкого села Хаджибей. Свое имя город получил от сарматского селения Одессус, существовавшего с III века до Р.Х. Герцог де Ришелье, градоначальник Одессы и губернатор Новороссийского края, и князь Воронцов, наместник Новороссии, построили и развили этот город. Герцог отбыл во Францию после возвращения на престол Бурбонов, заняв пост первого министра короля Людовика XVIII. Князя Воронцова похоронили в Преображенском соборе, воздвигнутом в Одессе в 1795 году. А в 1920 году его кости из разбитой гробницы были выброшены на улицу большевистской чернью. Херсон основан князем Потемкиным-Таврическим в 1778 году. Прах князя покоится в херсонском соборе Святой Екатерины. Город Николаев, раскинувшийся на берегу Буга, также основал князь Потемкин в 1789 году. Севастополь появился при Екатерине II в 1783 году на месте татарской деревушки Ахтиар, около развалин античного города Херсонеса, являвшегося базой Черноморского флота. Республика Новороссия считала себя русскоязычной, своим флагом – Андреевский флаг, что всегда развевался и над Черноморской флотилией. Новороссия исторически не связана с Украиной 15 – 16 веков, но тесно связана с Россией в течение последних двухсот пятидесяти лет и также имеет полное право на автономию и независимость. Появление ее территории – это заслуга Потемкина, Суворова, Румянцева. Замечу, кроме того, что последний главнокомандующий Русской армии, генерал Врангель, покидая Крым в ноябре 1920 года, встал на колени, перекрестился и поцеловал русскую (крымскую) землю».

Я так вдохновенно убеждал Пайпса, что не обратил внимания, когда наш стол окружили заинтересовавшиеся предметом столь эмоциональной речи слушатели и журналисты. Мне захотелось уйти от дальнейших разговоров, что я и попытался сделать, но услышал брошенную в спину фразу: «Вы не любите Украину или украинцев?» Глупейшая реплика тотчас вернула меня, и я продолжил: «Украина – это родина моих предков. Мы как-то рассуждали на эту же тему с неким господином Добрянским. Он занимается в США финансированием украинского «Руха». Сам он из галичан, выходец с Западной Украины. Я ему сказал, что если кого-то и считать украинцем, то меня, а не его. Он стал смеяться. У меня до сих пор хранится свидетельство за № 622, выданное 21 сентября 1912 года, утвержденное и подписанное представителями Харьковского Дворянского Депутатского Собрания, удостоверяющее право князя Алексея Павловича Щербатова на потомственное дворянство. Его, между прочим, никто не отменял. Мое предложение обменяться родословными Добрянского удивило. Мне нетрудно доказать, что происхожу от киевских и черниговских князей, которые всегда назывались русскими. Я не сомневался, что господин Добрянский не знает своей родословной дальше ста лет, а фамилия его, скорее, похожа на польскую. Смеяться он перестал, но, кажется, обиделся».

Последние фразы я обращал к Алкснису, которого, по-моему, все это забавляло, он согласно кивал, зато упрямый Пайпс не только откровенно раздражался, но то репликой, то мимикой отображал отрицание мною сказанного. В результате я закончил свое нечаянное выступление, апеллируя именно к нему: «Я преподавал достаточно долго в университете и, похоже, знаю русскую историю лучше, чем вы». Он, что называется, рассвирепел, и наши стычки повторялись еще не раз.

Да, мне не нравились его высказывания, направленные против России. Утверждение Пайпса, что в России при царском режиме, до Февральской революции, не было демократии, заставило меня найти аргументы против его умозаключений, ибо я считал, что после освобождения крестьян последние двадцать пять лет страна была даже более демократичной, чем Америка. Меня поддержали присутствовавший за столом бельгиец и Алкснис. Я знал, что обиженный Пайпс атаковал меня лично и даже «лягнул»:

– Уверен, что вы много знаете, но что можно сказать о вашем непрестижном институте – Фарлей Диккенсон?

– Это, конечно, не Йель, но профессура наша весьма знаменитая.

Пайпс не сдавался. И когда в одно из заседаний к нам подсел русский профессор истории, хороший специалист, я продолжил тему, рассчитывая на его поддержку. Но он еще больше потряс меня своей антипатией к России. С Пайпсом, хорошо говорившим по-русски, безусловно, знающим предмет и, на мой взгляд, лишь преподающим историю под искаженным углом, новый сосед быстро нашел общий язык. Мне окончательно наскучили словесные баталии с ними, и я позволил им вести диалог, перейдя к другой группе. Действительно, настойчивость Пайпса меня настораживала, возбуждала неясное еще подозрение, что украинская тема лишь часть общего: отделится Украина – и потянет за собой раздробление единого целого. Поэтому вопрос этот казался мне принципиальным. Увы, мои попытки поправить историю не имели успеха, Советский Союз рассыпался как карточный домик. «Напрасно я принимал все так близко к сердцу и откровенничал с людьми, мало что желавшими поменять в стране, которая навсегда осталась для меня самой дорогой», – подумалось в какой-то момент.

Зато с Алкснисом я мог говорить открыто и доверительно. В частности, об окончательно сложившемся у меня мнении насчет совещания в Шатагуа, где, как мне кажется, исподволь подготавливался развал СССР путем внедрения в коммунистическую форму правления демократии, по типу американской, когда все единодушно кричали о русской ее модификации, приватизации, правда, с поправкой на гласность. Приватизация сработала без проволочек, гласность же где-то аукнулась и затухла. Ну и к чему мы пришли? К разбазариванию России? Перестройка превратилась в полное разрушение страны. Демократизация России – чистой воды балаган. От коммунизма к демократии путь длинный и нелегкий, одним объявлением ее и сменой вывесок установить демократию невозможно. Да и что такое демократия, кто даст ясное определение этому понятию? Его нет. Квинтэссенцией демократии принято считать наличие основных свобод – совести, печати, незыблемость частной собственности. Но то же самое может самостоятельно существовать вне демократической формы правления. Гарантированные законы – первое условие перемен, в которых нуждается Россия. С падением советской власти даже те малоэффективные и однобокие законы, что слабо работали до перестройки, перестали действовать. Как мы знаем, отсутствие законодательной базы в дальнейшем привело к расцвету мафии, скрепившей общими интересами личного обогащения криминальные низы с верхними эшелонами власти. Всю экономику затянуло теневой паутиной, и результатом объявленной демократии стали крупномасштабное воровство и заказные убийства. Удивительно, что иностранка императрица Екатерина Великая хорошо понимала, в чем нуждается Россия: «…надо, чтобы правительство было таково, чтобы один гражданин не мог бояться другого, но чтобы все боялись ЗАКОНА». Вообще, Россия, в которой я оказался через столько лет, напоминала мне Китай XIX века: богатая, культурная, цивилизованная страна, которую растаскивали, разрывали на части все, кто мог приложить к этому руку. Алкснис, словно предчувствуя грядущие негативные перемены, вскоре после переворота, разочаровавшись в Ельцине, уехал в Латвию, хотя, кажется, Горбачева, не перестававшего жить лозунгами: «Коммунизм – это империя», «Коммунизм нас окрыляет» и тому подобное, ценил еще меньше. Он предпочитал увидеть в стране твердое военное правительство, поэтому вначале поддержал Руцкого, вышедшего из переделки в роли курского губернатора, но и там у него оказались проблемы. Когда я встретился с Руцким в Москве, он показался мне человеком интересным, и я думал, у него достаточно шансов возглавить российское правительство. Самое худшее, что инсценировка противоборства «за» и «против» кандидатуры Ельцина привела к бессмысленной гибели людей. После случившегося в неразберихе внутренней приватизации высеялись так называемые олигархи, разграбившие окончательно все, что можно. Появились первые большие состояния, которые смогли сколотить как подсуетившиеся американцы, так и местные ловкачи: Рич, Березовский, Гусинский, Быков, Абрамович. Впрочем, что толку от сотрясания воздуха: мы говорим, а они действуют. Я чувствовал, что меня затягивает в нескончаемые, ни к чему не приводящие, эмоционально выматывающие дебаты, и начал терять интерес к происходящему.

Приятным разнообразием стал поход в Кремль на первую после семидесяти лет молчания обедню в заново освященном Успенском соборе, которую отслужил Московский Патриарх. Сам факт, что это стало возможным в стране разоренных церквей, произвел на меня неизгладимое впечатление. Поверилось, что православие в России с трудом, но выжило. Незадолго до этого отметили Тысячелетие христианства на Руси. Это тоже показалось мне хорошим знаком.

В приподнятом настроении я вернулся в гостиничный номер. Но не успел расположиться для короткого отдыха, как услышал стук в дверь. Вошедшая дама, представившись секретарем Штрауса, произнесла официальным тоном:

– Посол советует вам возвращаться в Америку. Ситуация в стране неспокойная, может случиться непредвиденное.

– Ничего не произойдет. Все, что могло случиться, уже случилось. Вы это знаете не хуже меня.

Она развернулась и вышла. Видимо, кто-то передал послу мои высказывания по поводу переворота и всего с ним связанного.

В самом деле, вечерами все наши разговоры крутились вокруг неясного будущего России. Я открыто делился своим знанием прошлого: «Если помните, то Америка, Англия и Германия, давшие деньги на русскую революцию, получили их обратно от советского правительства. Все выплачено неофициально, преимущественно в виде ресурсов. Я знал Якова Шиффа, американского еврея из Вены, одного из директоров банка «Кун, Люб и К°» , который мне говорил, что банк вернул свои двести миллионов за пять лет. А вот так я впервые услышал о Якове Шиффе. У меня были хорошие отношения с Борисом Шубом, жившим в Америке вместе с отцом, известным меньшевиком, Давидом Шубом. Давид вспоминал, как еще в 1906 году на одном из собраний революционеров – выходцев из России – обсуждалась тема «Поддержка революции». Он рассказывал: «Вдруг посредине заседания вбегает человек и кричит: «Ура! Ура! Яков Шифф дал двадцать пять миллионов долларов». Ни для кого теперь не является секретом, на эту тему написано немало книг, что деньги на революцию начали поступать из Нью-Йорка еще с конца XIX века. Документы, касающиеся сделок по выплате долгов, должны храниться в архивах, с которыми, к сожалению, не поработаешь. Также никому пока не удавалось попасть в архивы банка «Кун, Люб и К°».

О некоторых тонкостях финансовых операций того периода мне известно от А.Ф.Керенского. Он, помнится, среди прочего говорил, что значительная часть предназначенных для революции средств переводилась через шведский банк, расположенный на границе с Финляндией.

Все увереннее связывая случившееся со встречей в Шатагуа, я старался узнать побольше деталей подготовки переворота. И за несколько дней кое-что для себя прояснил: американцы, ЦРУ провели деньги через своего посла в России, Роберта Штрауса, использовав его связи, чтобы подкупить военных: Таманскую и Дзержинскую десантные дивизии, которые должны были перейти на сторону Ельцина. Большие деньги получили сын маршала Шапошникова, военный министр Грачев. У Шапошникова сейчас имение на юге Франции, дом в Швейцарии. Я слышал от Джорджа Бейли, моего давнего друга, много лет проработавшего в ЦРУ, что выделенная на СССР сумма составляла больше одного миллиарда долларов. Немногие знали, что в 1991 году в аэропорт «Шереметьево» специальные самолеты под видом дипломатического груза доставляли деньги, их раздавали упаковками 10-, 20-, 50-купюровыми банкнотами правительственным руководителям и военным. Эти люди в дальнейшем смогли участвовать в приватизации. На сегодня это известный факт. Штраус имел хорошие контакты с обеих сторон, у него в помощниках в качестве советников ходили представители Гарвардского университета, сами воспользовавшиеся ситуацией нестабильности в СССР. Они совершили ряд финансовых махинаций, которые, как известно, сейчас рассматриваются в американском суде. Штраус, кроме того, вызвал в Москву на роль советника Фрица Эрмарта, встреченного мной в Шатагуа. Многие называли его тенью Збигнева Бжезинского, всегда лепившего образ Советского Союза как оголтелого агрессора и монстра. В обмен на перестроечные деньги из России по низким ценам экспортировались цветные, черные, редкие металлы, золото, серебро, лес. Значит, какую-то часть иностранных «инвестиций» заинтересованные лица смогли получить обратно.

У меня самого сложилась такая картина. Американцы, опасаясь войны, пришли к убеждению, что изменить что-либо кардинально внутри Советского Союза, скажем путем свержения коммунистической власти, невозможно из-за большого числа поклонников коммунистической партии и ее идей. После проведенного анализа решили, что можно ввести перестройку с привлекательными идеями демократии, гласности, дать заработать в финансовом плане военным, в плане авторитета – коммунистам, объявившим демократию. Партийные лидеры, разумеется, хотели иметь гарантии, что смогут сохранить за собой ранее полученные привилегии, поэтому им, как и военным, заплатили большие деньги, при этом почти полностью оставили в руках властные рычаги. Так спокойно пришла в страну перестройка, никак не задевшая глубинные процессы в политике и экономике СССР. Первая встреча представителей двух стран, состоявшаяся в Юрмале, показала американцам, что с некоторыми советскими людьми можно легко «договориться»; вторая, с присутствовавшими на ней военными и агентами разведслужб, явилась пробным шаром для будущего взаимодействия. В перевороте участвовали бывшие делегаты конференции в Шатагуа: генерал Червов помогал распределять деньги среди военных, один из директоров «Бэнкс Траст Компании», Джон Кристалл, как мне стало известно, провел поступившие от ЦРУ суммы через свой банк. Оказалось, что если советским чиновникам дать хорошие взятки, то разрушить Советский Союз не составит труда. Все было рассчитано верно. При этом благодаря совместным конференциям, использованию средств массовой информации, усилиям американских и советских представителей самого разного уровня вырабатывалось общественное мнение, делалось психологическое «вливание» в умы советских людей и мирового сообщества о необходимости введения этой самой демократии. Сначала предполагалось действовать через Горбачева, но вскоре стало ясно, что он оставался символом коммунизма, а времени на перестройку советского мышления было недостаточно. Заменить президента страны оказалось гораздо легче. Инсценировка переворота произошла «неожиданно» в пользу с шумом вышедшего из компартии в 1990 году Бориса Ельцина. Согласно собранных мной сведений, все примерно так и происходило.

Через два дня после путча я отважился в одиночку прогуляться по Москве, посмотреть, чем дышит столица в новом демократическом качестве. Возле гостиницы встретил группу молодых, лет тридцати-сорока, людей, спросил:

– Куда это вы так дружно направляетесь?

– Идем на Лубянку, снимать статую Дзержинского.

– Можно к вам присоединиться?

– Конечно.

Мы подошли к площади, когда на ней уже толпилось несколько тысяч человек. Издали увидели, как статую, опоясанную петлями тросов, стягивали с пьедестала. Все, и я в том числе, с удовольствием наблюдали за процессом, с разных сторон раздавались ликующие голоса. Впечатляющая атмосфера. Я огляделся. Возле лубянской тюрьмы выстроились пулеметы. Оценив обстановку, бросил рядом стоящей группе:

– Только не громите Лубянку, будут стрелять.

– Они не посмеют.

– Не будьте глупцами.

И сразу послышался окрик:

– Не приближаться, отойти на двадцать шагов, будем стрелять.

Время ничего не изменило: чекисты по-прежнему любыми средствами защищали свое гнездо. Памятник Железному Феликсу наконец рухнул, все постепенно разошлись. Не спеша и я направился в гостиницу в надежде, что почти постоянно дежурившие журналисты к этому часу покинут вестибюль. Но я ошибся. Тогда, решив, что после посещения, которым меня удостоила посланница Штрауса, терять мне уже нечего, согласился ответить на вопросы подошедшему ко мне молодому репортеру.

Это интервью мало отличалось от последнего, которое я дал в Петербурге журналисту Сергею Зелинскому. Когда Сергей вручил мне печатный текст нашей беседы, я был вполне удовлетворен содержанием своих мыслей и формой их изложения. Помимо украинской темы, переворота и демократии, мы поговорили о возможных формах правления в России: «Я бы поддержал монархию конституционного типа. Надо лишь найти монарха. Это проблема. Наследник престола Владимир Кириллович Романов, умный, порядочный, кстати, вашим демократам очень бы понравился, – самый подходящий для демократии монарх. Он не откажется. Но его возраст… он старше меня на восемь лет. Кто будет следующий? Демократия западного типа губит Россию не меньше, чем коммунизм. Может быть, надежда на федеральное государство нового типа – русский имперский союз? Но чтобы русские были во главе как наиболее стабилизирующий, примиряющий национальный элемент. Может быть, империя и федерация, это не традиционное сочетание, будет жизненным? Надо пробовать». Кажется, Москвой я надышался.

В промежутке между работой конференции мы небольшой группой съездили на два дня в Ленинград, который вскоре должен был сменить в очередной раз свое название, теперь на Санкт-Петербург.

Исполнилась моя мечта: я побывал в городе детства.