|
Двужильный Гейченко
Ударно отработав «освещение финала У11 Всесоюзной юнармейской военно-спортивной игры «Орлёнок», мы с коллегой, корреспондентом ТАСС по Псковской области Борисом Власовым решили проведать хранителя Пушкиногорья Семёна Гейченко. Хозяина самого большого в мире музея под открытым небом на месте не оказалось. Вместе с гостившим у него поэтом Михаилом Дудиным они отправились на перезахоронение останков боевого лётчика лейтенанта Анатолия Григорьевича Зеленова, погибшего в небе Пушкиногорья в июле 1944 года. Мы с Борисом подъехали в деревню Новгородка, где проходило скорбное торжество. Дудин и Гейченко стояли на солнцепёке с непокрытыми головами. С Дудиным мы обнялись. Судьба меня свела с поэтом на шесть лет раньше, чем с Гейченко. Михаил Александрович рассказал, что могила лётчика находилась на месте падения самолёта, возле крохотной, всего в несколько домов, деревеньки Добрынино. Теперь её нет. Несколько лет назад был наглухо заколочен последний дом. Тогда однополчане Зеленова, ветераны 161-го истребительного авиационного полка 14-й воздушной армии и обратились в райисполком с просьбой перенести прах их побратима на братскую могилу к уже установленному обелиску. Началась привычная в нашей стране волокита. Гейченко подключились к святому делу и добились справедливости. Тут место людное - имя героя уже не затеряется.
- Сёма – уникум. Таких людей больше нет. За что берётся – всё делает. Он прибыл сюда, в Пушкиногорье, на попутном грузовике по военному бездорожью в апреле 1945 года. Едва оклемавшись от фронтовых ран, без левой руки. И решил восстановить облик Михайловского, а затем и всего Пушкинского Святогорья, искорёженного фашистами, вернуть сюда дух самого Пушкина. Подобное было под силу, если не гиганту, то человеку очень крепкому духом и телом. А Сёмен видишь какой: худющий, почти тщедушный. И сколько его знаю, таким был (они дружили с 1947 года – М.З.). Иной раз думаешь: в чём только душа теплится. Но сила его не в теле - в уме и воле. И ещё в особой, почти религиозной самопожертвованности. Про таких говорят: двужильные. Всё что Сёма имел – всегда отдавал музею. Никакой иной жизни кроме жизни для музея Гейченко не понимает и не признаёт. Понятия материальных благ, если они не соотносятся с благами для музея, для него тоже не существует. Я уверен, что ему и в голову никогда не приходило купить для себя дачу, автомобиль, холодильник, телевизор, ковры, мебель. Между тем всё это для музея он пробивает всегда, как заправский хозяйственник: ловчит, ублажает, подхалимничает, если нужно, ругается, на чём свет стоит со всей нашей советской бюрократией.
На автомобиле Власова мы вчетвером объехали урочища Михайловского, Тригорского, Петровского, побывали на речке Сороть с её лугами и покосами, взбирались на Савкину горку, посетили старое кладбище Воронич, приусадебные парки, поклонились могиле Пушкина. Но десять тысяч гектаров и свыше сотни исторических объектов на них, как сказал Дудин, никаким «жигулям» «за полдня не по зубам». Тем более, что Боря заспешил по делам службы. Меня остаться Семён Степанович соблазнил баней, которая «уже топится». Изрядно растерянный от повышенного внимания к своей скромной персоне столь известных людей, я всё же собрался с духом и рассказал им, что в моих краях люди бань не знали. Мылись два раза в год: летом и когда шли к врачу. А мне служба офицерская привила любовь к парной. Теперь она у меня по шкале жизненных ценностей и приоритетов - на втором месте. После женского полу. Старики оценили мой солдатский юмор. Более того, Гейченко ещё и продолжил тему: «Наши Мани, наши Вани/ Не обходятся без бани./ Производство Мань и Вань/ Не обходится без бань». «Какая замечательная народная частушка»- выказал я познания в фольклоре. Оказалось, автор - Дудин. А Гейченко продолжал декламировать дудинское: «Глядит в себя российский человек/ И говорит, почесывая жопу:/ «А Ной не ныл. Он мастерил ковчег,/ Готовясь ко всемирному потопу». «Хотя мой зад уколами исколот,/Увы, мой дух не делается молод». «Не печальте ваши лица,/ Не туманьте очи мглой,/ Обнажая ягодицы/ Для свидания с иглой». «Родившегося говнюком/ Нельзя исправить коньяком». «Ты из-за пьянства и девчонок/ Не пощадил своих печенок,/ А Прометей — из-за огня./ Вы по страданиям — родня». «А что такое алкоголь?/ Пустая радость,/ Или боль,/ Или судьба народная,/ Или статья доходная?!» «Есть свой у возраста оттенок,/ Свои тревоги и напасть./ Но сколько есть еще коленок,/ К которым следует припасть».
Надо полагать, польщённый Дудин всё же остановил друга: «Сёма, мой двойной тёзка приехал аж из самой столицы, чтобы написать о твоём приближающемся юбилее (что было правдой на самом деле), а ты его никчемными стишками потчуешь. О себе лучше расскажи и о своём каторжном труде здесь. Парню интересно будет, да и я с удовольствием тебя послушаю».
- А что о себе рассказывать?- Семён Степанович заученным движением попытался пригладить свой непокорный вихорь.- Интеллигент я в первом поколении, не добравший образования как следует и потому теперь, на старости лет, вынужден восполнять пробелы молодости. Родился в беднейшей семье сверхсрочного солдата. Нас было у отца с матерью восемь детей. Причём всем в доме заправляла одна матушка: отец пропадал на проклятой службе, получая за неё гроши. С трудом величайшим мне одному удалось получить церковно-приходское образование. Остальные братья и сестры так и умерли неграмотными. Музейным работником я стал в двадцатых годах совершенно случайно, чего греха таить, - из-за приличного пайка, который тогда выдавали этой категории госслужащих. Работал подсобником в Эрмитаже, в Русском музее, в других музеях Ленинграда. Пятнадцать лет отдал Петергофу. Перед самой войной загремел в тюрьму на 10 лет за «кухонные» разговоры о нашей «светлой советской жизни». Но чудом был освобождён и добровольно ушёл на Волховский фронт. Воевал рядовым минометного расчета. В боях под Новгородом чуть было не утонул в Волхове, но опять же чудом спасся. Был дважды ранен, руку мне во фронтовом госпитале оттяпали. До сих пор хожу с пулей в левой ноге. И надо же было так распорядиться судьбе, чтобы она именно мне вручила святое дело возрождения Пушкиногорья.
В сорок пятом меня, демобилизованного, разыскал бывший тогда президентом Академии наук Сергей Иванович Вавилов. Мы хорошо знали друг друга. Я часто выполнял некоторые его задания. Он и предложил: возьмитесь за Михайловское. Такое большое дело, как восстановление заповедника, литературоведу или историку не под силу. А вы, хваткий музейный работник, должны понять, что и как делать. Я вам верю.
Я ехал и в общих чертах понимал, что следовало предпринять в первую очередь: расчисть, разгрести осквернённую фашистами святую для русских людей землю. Однако то, что здесь увидел, повергло меня, человека, в принципе, жизнерадостного в полнейшее уныние. Под знаменитым дубом в Тригорском, о котором гений написал «У лукоморья дуб зеленый...», эти гады вырыли глубокий блиндаж. Само Михайловское они превратили в узел обороны, весь парк перерыли ходами сообщения глубиной в полтора человеческого роста. В доме Пушкина устроили огневую позицию для артиллеристов. Колокольню святого монастыря взорвали, под могилу Пушкина прорыли 20-метровый туннель и заложили туда 10 авиабомб по 120 килограммов каждая. Им показалось этого мало, так добавили ещё пять специальных мощных мин. Вообще на территории заповедника было построено 207 блиндажей, 18 рядов окопов, опоясанных почти сотней километров колючей проволоки. И эта оборонительная линия гитлеровцев носила звериное наименование «Пантера». Для её возведения было уничтожено свыше 50 тысяч мемориальных деревьев, многие из которых росли еще при Пушкине. Уже не говорю о том, что все музейные ценности - картины, мебель, книги - немцы увезли в свой фатерланд.
Вот же не первый раз всё это рассказываю. А всё равно душа моя содрогается. Нелюди - одно слово. После них наши ребята-сапёры ещё пять лет «освобождали» освобожденную землю от фашистской нечисти. Только в Святогорском монастыре солдаты и офицеры извлекли около пяти тысяч мин. Некоторые из бойцов погибали, выполняя свою святую миссию. На могиле у ворот, ведущих к захоронению Пушкина, посмотри мемориальную плиту. Под ней покоятся командиры взводов Владимир Кононов, Сергей Покидов, старшина роты Михаил Казаков, командиры отделений Иван Колебаров, Николай Акулов, рядовые Егор Козлов, Иван Травин, Виктор Трепов. Царствие им небесное, дорогим нашим витязям.
Ну, так вот, посмотрел я тогда на мертвую пустыню вокруг себя землю и подумал: «Куда ты, Семён, суешься со свиным рылом в калашный ряд. Тут здоровому мужику погибель уготована, а ты же калека. Зачем грех на душу брать, людей обнадеживать, если сделать всё равно ничего нельзя». Тем более, что некоторые доброжелатели в кавычках ещё зудили над моими ушами: «Ты посмотри на стариков и старух, которые поселились в землянках михайловских рощ (деревни вокруг все были разрушены!), послушай, как они кашляют, посмотри, как умирают от голода и болезней. Кому здесь нужен твой музей?»
И от этих ли речей поганых, от собственных ли тягостных сомнений, от общей безысходности что ли, я даже сказать вам не могу почему, но вдруг меня такое зло взяло, аж кровь в висках застучала. Да что же, думаю, не мужик я, чтобы слюни распускать! Про тех двух лягушек вспомнил, что в молоке барахтались. Одна, помните, от отчаяния сразу утонула, другая лапками работала, покуда кусок масла не образовался. Так и я начал одной «лапкой» своей загребать. Другой-то нету...
Поначалу мы зарывали траншеи, расчищали завалы в парке, на одной хромой лошадке завозили пригодный для строительства материал, выхаживали поврежденные деревья, сажали новые. И знаешь, что самым радостным фактором для меня тогда было? Народ пришёл к нам на помощь. Даже если бы я в те времена специально задался целью учитывать всех добровольцев, то это вряд ли бы у меня получилось. Веришь, сотни, тысячи людей по зову своей души вносили свой посильный вклад в восстановление заповедника. Многие приезжали из других областей, из других республик Советского Союза. Но были среди них и особые энтузиасты.
Взять хотя бы Николая Шенделя. В сорок патом после тяжелого ранения в голову (потерял глаз) приехал он к нам. Здесь работала уборщицей его матушка Акулина Григорьевна. Это Коля придумал ставить латки из коры спиленных, погибших деревьев на израненные знаменитые липы на аллее Керн. Другой энтузиаст - Михаил Степанов, столяр-краснодеревщик экстра-класса. С топором в руках и стамеской он восстанавливал многочисленные деревянные строения, обставляя их, как и положено, «мебелями». Ни в Михайловском, ни в Тригорском нет ни одного шкафа, комода, дивана, который бы не прошел через золотые руки Михаила.
Жизнь свою на музей положили ветеран двух войн Тимофей Жариков, Галина Семакова, Михаил Васильев, Василий Шпинёв. А Володя Бозырев, мой первый заместитель, вообще уникальный человек. Сейчас львиную долю всей работы по заповеднику выполняет он. Я-то уже больше почетным директором числюсь. Силёнок не хватает. Век-то лишь на три года старше меня. Я Бозыреву даже предлагал: бери всё в свои руки, командуй, рули. Нет, отвечает, вы для коллектива, да и вообще для всего народа, как символ. Ну что-то вроде легитимного правителя. Я аж прослезился. Нет, согласись, приятно осознавать, что жизнь прожита не напрасно, что дело своё есть в чьи руки передать. Да, конечно, после моей смерти только Бозырев здесь будет все дела вершить. Я даже завещание такое напишу.
...Вот положа свою одну руку на сердце, могу сказать вам, что на сию минуту, когда мы за пивком разговариваем, в урочищах Михайловском, Тригорском, Петровском и в Святогорском монастыре восстановлено всё. Буквально всё. То есть именно такой была окружающая Пушкина природа, в таком материальном и вещевом мире он обитал. Другими словами, нам удалось восстановить сам дух Пушкиногорья. Говорю это с такой уверенностью потому, что и я, и все мои помощники, смею надеяться, поняли хотя бы то, какое место в жизни Пушкина тут, в Михайловском, занимала природа. Так вот мы заставили природу заговорить, сделав её едва ли не самым главным «экспонатом» музея.
…После бани мы вышли во двор. День докипал. Но птицы ещё пели.
- Да, мужики, птичий хор здесь – нигде более такого не услышите. Скворец, зорянка, дрозд, горихвостка - запевалы этого хора. За ними начинают заливаться зяблики, славки, синицы, мухоловки, пеночки-теньковки. К восходу солнца будет весь птичий хор в сборе. Но вас же после бани не поднять будет. Особенно умилительна пеночка. Она обычно поет, неустанно порхая и прыгая с на сук, с дерева на дерево. Она первая прилетает сюда с юга, первая пробуждает дремлющий лес. Она мастер тонкой трели и очень высоких нот. А есть птичка, которая выпевает свои громкие переливчатые трели в Михайловском и зимой, когда сидит в снегу, почти зарываясь в нем, или на заснеженной ветви ели. Это птичка-малютка, у нее хвостик, как вымпел, всегда поднят к небу. Эта чудо-птичка - крапивник. Есть птицы, которые поют в Михайловском и по ночам. Кроме соловья, это камышовка, козодой, сова. Живя в Михайловском анахоретом, Пушкин не мог не видеть и не слышать того, что видим и слышим мы, обретающиеся здесь сегодня. А мы видим и слышим, как живут, поют, наблюдают за нами горлица, дрозд, скворец, зорянка, ласточка, славка. «В гармонии соперник мой/ Был шум лесов, иль вихорь буйный,/ Иль иволги напев живой»- писал Пушкин под впечатлением о пребывании в своей родной вотчине.
- А вот ты, Сёма, об этом думал когда-нибудь (Дудин вступили): «Боже мой, что за речь, что за слова, что за матерщина, что за обряды! Где я? Что я? Все передо мной затмилось». И ровно через два месяца разительно иное: «Здесь меня святое провидение осенило, поэзия, как ангел-утешитель спасла меня, и я воскрес душой!».
- Думал… Да я на таких перепадах гения, слава Богу, что не свихнулся. Вот он пишет: «Люби сей сад с обрушенным забором...». И я, куда хожу, ломаю голову: а что вызвало, что понудило Александра Сергеевича употребить именно это слово – «обрушенный», а не, предположим, «ветхий» или «гнилой», «сваленный»? Почему он именно так написал? Или вы видели кресло поэта в его кабинете. Не поверите, скажете старик дурью мается, но я месяц размышлял: куда его поставить, где оно могло стоять при жизни Пушкина, человека очень маленького роста, кстати. Вот у вас, двух Михаилов, какой рост? За 180 сантиметров, небось. А у него было 5 вершков с хвостиком. Это, примерно, 160, ну, 161 сантиметр.
Всю жизнь, работая здесь, я пытаюсь понять предназначение каждой вещи в жизни Пушкина, влияние природы на его творчество и мировоззрение. Я постоянно задаюсь вопросами: как он смотрел, как голову поворачивал, держал перо, ногами как болтал, как с людьми разговаривал, как в бане, к слову парился. В жизни нашего гения, равного которому человечество больше не знало, всё было настолько неожиданно, непривычно для нашего слабого разумения, что, как говорится, ни в сказке сказать, ни пером описать. Когда он приехал в этот дом, к слову, построенный еще Ганнибалом, то застал его в плачевном состоянии. И поначалу называл его не иначе, как «моя ветхая лачужка, моя изба». Но спустя какое-то время уже говорит: «мой дом, мой замок».
Он здесь, учтите, никогда не надевал фрака, цилиндра. Ходил в мужицких портках, в льняной рубахе. Здесь было начало нового Пушкина, народного поэта.
Петербургский мрамор никогда бы не сделал его народным поэтом!
- Сёма, не забудь про ураган (это вновь Дудин).
- Действительно пять лет назад у нас страшный ураган пронесся. За 20 минут свалил около 10 тысяч деревьев. Я думал не переживу этого катаклизма. А потом проснулся однажды утром и подумал: нет худа без добра, природа начнет трудиться с удвоенной энергией, и Пушкиногорье, как и всё в природе, обновится. И еще не одно поколение людей приобщится к святости здешних мест.
Но другая проблема, не природная, посерьёзнее будет. В пушкинском доме, если вы помните, всего шесть комнат. Домик няни - это вообще избушка на курьих ножках: дунь свалится. Но через неё (равно как и через дом Пушкина) в год проходит 600-700 тысяч человек. В юбилейные годы – до миллиона! Но в этих помещениях нет ведь ни раздевалки, ни камеры хранения. А люди идут и в снег, и в дождь, и во всякую иную погоду. Меж тем в этих комнатах - уникальные предметы мебели, картины, книги. Износ их катастрофический! Два раза в год мы вынуждены поэтому объявлять санитарные месяцы, чтобы дать вещам отдохнуть, снять с них сырость, озонировать помещение. Хорошее дело. Так нам «пошли навстречу». Чиновники от культуры говорят мне: давайте вообще ограничим посещаемость домиков.
Теперь представьте себе: человек приехал к нам из Хабаровска, а ему говорят: извините, но у нас вход ограниченный. В том же Ленинграде, если посетителя не пустили в Эрмитаж, то он пойдет в другие музеи города. Куда он у нас пойдет? Так что пока я жив, здесь всем паломникам гарантирована свобода полная. Пусть всяк общается со своим Пушкины.
А Пушкин у каждого действительно свой. Тут кругом была права Марина Цветаева. Для меня он - живой человек. Веселый, парадоксальный, заядлый матерщинник. Как мой дружок: «Умишком скуден х...ишком блуден, Мишка Дудин». Но именно матерщинник, а не ругающийся. Это, ребята, доложу вам, очень разные вещи. У Александра Сергеевича нет ни единого случая, чтобы он ругнулся в сердцах! Да и прибегал к ненормативной, как мы теперь говорим лексике, в основном, только в письмах. Всего 873 раза. Да, был бл…дун, каких наша отечественная литература и не знала. Хотя, честно говоря, и женоненавистников в ней окромя Гоголя, я что-то и не упомню.
...Вы правы: я знаю о Пушкине очень много такого, о чём мне никогда и никто написать не позволит. Но и того, что я уже написал вполне достаточно для удовлетворения моего тщеславия. (Его книги - «У лукоморья», «В краю великих вдохновений», «Приют, сияньем муз одетый», «Пушкиногорье», «Сердце оставляю вам», «Завет внуку» - М.З.). Вообще Господь меня щедро одарил. Я жизнью своей доволен. И жена моя, Любовь Джелаловна, хорошо меня понимает, и друзья меня понимают. Друзей очень много. Вот видит Бог не вру, вот честное слово, я бы уже давно ушёл на заслуженный отдых, но Бозырев упёрся. Вы, говорит, наш символ, факел, не гасните. Вот и вынужден полыхать. Или тлеть – хрен его знает…
Переписывался и перезванивался я с Гейченко до самой его смерти. Общение с ним было для меня и радостью, и гордостью одновременно. Написал о нём за эти годы с десяток материалов в различных изданиях. Каждый он читал и сам правил. Прислал мне, если говорить музейным, казённым языком, свыше трёх сотен различных единиц хранения: письма, всевозможные буклеты, которые он ежегодно издавал в огромных количествах, книги, журналы, открытки, эстампы, подаренные мне директором музея. А в довершение - два дореволюционных колокольчика с упряжной дуги. До сих пор храню это добро. А писем его не цитирую. Уж слишком в них я замечательный…
…Когда я уезжал от Гейченко, к нему прибыл корреспондент «Комсомольской правды» Василий Михайлович Песков. Потом я прочитал в молодёжной газете: «Гейченко в пушкинском музее-заповеднике выполняет обязанности: администратора, хозяйственника, экскурсовода, краеведа, архивариуса, землемера, землеустроителя, орнитолога, ботаника, мастера-озеленителя, садовника, литературоведа, писателя, сценариста, бытописателя, хранителя и собирателя реликвий. Наконец, просто – директора».
Всё это правда, но я бы ещё добавил одну должность, которой Гейченко при мне всегда до конца отдавался: уборщик. Идёшь с ним по аллее - обязательно поднимет кем-то брошенные окурок или бумажку. А в комнатах рукавом правой руки непременно вытрет на полировке стола следы от чьих-то жирных ладоней. Второй рукав его пиджака, за ненадобностью, был пришпилен в кармане. Глядя на неестественную конфигурацию его высокой худой фигуры с непокорной прядью седого вихря, я до жалостливых слёз всегда восхищался этим необычным человеком. С ним было всегда легко и приятно. Подтвердить это могут тысячи, если не десятки тысяч людей, знававших его накоротке или близко.
Гейченко умер летом 1993 года. Позвонил я Дудину. «Вот и похоронили мы Сёму. Скоро встретимся с ним ТАМ. И будем у Александра Сергеевича вдвоём истопниками в его бане» - «Да ладно, Михаил Александрович,- сказал я первое, что пришло в голову,- вы же намного моложе Семёна Степановича». А Дудин, между тем, умер в последний день того 1993 года. На самом деле они крепко дружили…
Михаил Захарчук.
Вернуться назад
|