|
По новостным сайтам недавно пробежала «новость» о том, что фильм «Маленькая Вера» собираются включить в список картин, рекомендуемых для просмотра школьниками. Надеюсь, что эта новость – фальшивка, очередная провокация, но я поймал себя на мысли, что готов много отдать за то, чтоб этого фильма не было, вообще, никогда, чтоб он не появлялся, не существовал в нашей жизни.
Совершенно беспомощная поделка, имеющая нулевую художественную ценность, растянутая часа на два, да так, что до пресловутых эротических сцен можно успеть заснуть от тоски и беспросветности, явилась, тем не менее, чем-то вроде стакана помоев, вылитого в бак с питьевой водой, или комом дерьма, перемешанного с бочкой мёда.
Но ещё большую цену я готов был бы заплатить за то, чтоб никогда не появлялись такие фильмы, как «Интердевочка» и «Анкор, ещё анкор». Режиссер этих фильмов – Тодоровский, который, во время оно, то есть в основной советский период снимал вполне терпимые вещи, среди них есть даже фильм, который я смотрел несколько раз – «Городской романс» называется. Это лёгкий, воздушный фильм о неожиданной любви, снят в зимней Москве (я очень люблю фильмы, снятые в зимней Москве), с Киндиновым, в главной роли.
Однако, в середине, или в конце восьмидесятых, произошло что-то, по ту сторону жизни, началось что-то злое, подлое, необъяснимое, кто-то проклял нас, наслав Горбачёва, и всё вдруг стало проваливаться куда-то, будто в яму нравственного падения, причём общество-то было заражено всем этим лишь отчасти, и даже интеллигенция-то далеко не вся была развращена «поклонением либеральной свободе», нет, нельзя сказать что так уж интенсивно «рыба гнила с головы», скорее можно говорить о том, что кто-то намеренно и методично решил вживить нам всё то, что искалечило, впоследствии, страну и целые поколения.
Когда по экранам прокатился фильм «Интердевочка», который, с художественной точки зрения, был почти столь же беспомощен и банален, как и «Маленькая Вера», он создал в душах многих людей точно такую же работу, которую может осуществить показ порнографических снимков малому ребенку, и наивное советское общество, оказалось тем сосудом питьевой воды, в которое влили стакан помоев.
О, как бы я хотел стать собакой, найти дверь, которая не пустила бы всю эту грязь внутрь советского общества, и охранять его, это редкостное сообщество, это удивительное создание духовной эволюции, охранять его просторы, не пускать никого туда, разрывать в клочья, всю грязь, всю мерзость!
Ложь, ложь, и ещё раз ложь – все заявления о том, что неискушенность советского человека – его порок! Неискушенность, наивность и чистота – это великие достоинства, их нужно охранять, а теперь их нужно выискивать и культивировать, распространять их, поощрять.
А тогда просто взяли и растлили чистоту целого поколения. «Интердевочка» была небольшой частью, небольшим эпизодом действий по растлению, но она сделала своё дело! Через несколько лет после того, как «Интердевочку» прокатили по Союзу, социологи стали констатировать удивительный, казалось бы, факт: немалый процент девочек, на вопрос о том – кем вы хотите стать? – отвечали, причём на полном серьёзе – проституткой! Эта «профессия» стала легитимирована, более того, она явилась чем-то престижным, удобным, позволяющим найти хороший доход.
Социологические опросы среди советских школьников, проведенные в 1989 году, показывали, что профессия валютной проститутки входила в десятку самых престижных, почти треть московских школьниц, на протяжении нескольких лет после просмотра фильма «Интердевочка», допускали возможность стать путанами.
Но в фильме «Интердевочка», как и во всём том, чего нёс на своей мутной волне, процесс горбачёвской перестройки, была наглая ложь, всё было ложью, буквально всё, до мелочей! Главная героиня, образ которой пыталась слепить Яковлева, оставалась (и после нескольких лет занятия проституцией), тонкой души созданьем, и подрабатывала-то проституцией, в свободное от работы время, но денег за это «хобби» получала сколько хотела, покупала матери дорогие шубы, а потом ещё и замуж выскочила за клиента-иностранца.
Понимала ли Яковлева – что она играет? зачем она это делает? понимала ли она суть дела, имела ли она понятие о том, чем на самом деле является проституция? Скорее всего, она просто не отдавала себе отчёта, насколько лжива и абсурдна её роль, насколько неправильно стоят акценты, насколько всё вывернуто наизнанку! Но она, вернее её странная героиня, лгала молоденьким девочкам, обманывала их, отнимала у них самое дорогое – женское счастье, нормальную судьбу, любимых детей, покой.
Сейчас, когда я с ужасом смотрю на поколения, у которых отняли семейные ценности и подменили любовь убогим подобием западного отношения к сексу, я понимаю, что у огромного числа девочек отняли самое ценное в жизни, самое дорогое, то самое, чего ничем заменить нельзя! Невозможно заменить нормальную семью, здоровые отношения в семье. Никакие деньги, ничто не заменит тех вещей, которые положены человеку его природой!
А в той бездарно-мерзкой «Интердевочке», ложь была упакована в ложь и ложью окутана, да ещё приправлена ложью, ведь ничего из того, чего являет собой ремесло «свободной женщины» там показано-то не было! Там даже банальной опасности заразиться какой-нибудь дрянью не упомянуто, и не сказано там, что главная из «профессиональных болезней» проститутки это не сифилис даже, не СПИД, не прочие «болячки», главное – постоянная опасность подвергнуться насилию и унижениям, ведь упрямая статистика свидетельствует, что, по крайней мере, каждый пятый клиент, пользующийся услугами проституток, имеет серьёзные проблемы с психикой и нервной системой, у кого-то это выливается в садистские наклонности, у кого-то в патологический мазохизм, порой возникает что-то ещё более ужасное, но очень нередко проститутки вынуждены испытывать побои, им ломают руки-ноги, ключицы и рёбра, а ведь в те, в постперестроечные-то времена, когда «Интердевочка» уже стала фактом действительности и вербовала девиц в ряды путан, любой человек на улице был незащищён, а уж проститутка тем более, проститутки были расходным материалом эпохи, его отрядом подопытных крыс. И всё то, что было по ту сторону картинки, созданной для неискушенного советского человека, вышло наружу, а там была ложь и грязь!
А потом картинок не стало вообще, пошла одна чернуха, беспросветная, циничная, бессмысленная, как всё то настроение, которое создавал фильм «Маленькая Вера».
Но почему, почему и зачем тот же Тодоровский вдруг стал снимать фильм о проститутке? Зачем ему это понадобилось? В чём была его задача? Зачем другие режиссеры советской поры принялись клепать чернуху? Зачем, зачем?
Не так давно, кто-то из моих знакомых сказал, что в советскую пору каждого заставляли быть человеком, его принуждали к человечности, всячески стимулировали, вели к очеловеченности. Но вот пришёл Горбачёв и сие прекратилось, и будто маски полетели вниз, или оборотни вышли из обличья людского!
Режиссеры принялись говорить гадости о стране, которая дала им всё, предоставила большое возможности, но они, в ответ, принялись вдруг говорить мерзости о стане и об обществе!
Но почему, почему они принялись это делать?
Восстала душа художника и начала вопить, обличая гадости? Ладно, хорошо, допустим!
Бывает, что душа художника восстаёт, она восклицает, указывая и на гадости, да это бывает, ведь и Гюго писал чернуху, и Горький. Но если мы возьмём текст хрестоматийного романа «Мать», в котором чернухи, и вправду, немало, то ведь мы сразу же сможем убедиться, что каждая строчка имеет свою важную цель, каждое слово Горького написано не просто так! Его чернуха призвана была указать на конкретные проблемы, которые требуют решения, к примеру – чересчур длинный рабочий день на заводах, (в капиталистической системе производства, которая тогда была потогонной и сейчас опять становится такой, так что «Мать» опять делается актуальной), или несправедливость конкретных законов и социальных норм - вот об этом писал Горький, прибегая к приёму чернухи. Горький боролся, и, в конце концов, достиг-таки неких успехов по тем конкретным пунктам своей нравственно-гражданской программы, которая выдвигалась им; в результате возникла великая страна, благодаря эксперименту которой рабочий день стал приемлемым, причём почти во всех странах мира (капиталисты боялись «прихода коммунистов» и вынуждены были идти на уступки, а иначе бы никогда не дали и десятой доли тех послаблений).
Но какую цель и какую духовную, или художественную задачу может преследовать режиссер, или писатель, который тупо выискивает небольшие язвы на теле общества, расковыривает их и провоцирует разрастание болезни на весь организм!?
Вышеупомянутый фильм «Интердевочка» спровоцировал растление множества девичьих сердец, легитимировал «профессию» путаны, причём не где-то, а в нашей девственно-чистой (до того момента) стране, и, позвольте узнать - какой тонкий смысл, какая польза, какая цель могла быть достигнута художником, совершившим это???
Убейте меня, не могу понять!
А ведь у того же Тодоровского, чуть позже, но уже в ельцинские времена, был фильм «Анкор, ещё анкор», он, с художественной точки зрения, был чуть получше картонной «Интердевочки», этот фильм снят будто навзрыд, с гибельной, трижды проклятой иронией, но я снова и снова готов сказать, что отдал бы многое, чтоб этого фильма не было, никогда, как и всего того, что обрушилось на нас в горбачвскую и ельцинскую эпоху.
Сия кинокартина показывала нечто вроде тёмной, запятнанной изнанки советских армейских гарнизонов послевоенной поры. Режиссёр брал банальности (извечных, всегдашних человеческих пороков), но доводил всё до абсурда, вынося, зачем-то абсурдный приговор, уничтожая что-то, глумясь над чем-то, и казалось, что он презирает не только героев, но и себя, и весь человеческий род, и саму идею человека.
Создатель этого фильма, этой гнусной исповеди отчаянно падал в тёмную яму моральной низости, наговаривая чего-то такого, что даже коль в реальности и является грехом, звучит-то иначе, но не так, не так!
И вот ведь дьявольская пора, вот ведь время жестоких чудес, коим стало ельцинское безвременье, что даже покаяние в эту годину явилось бОльшим грехом, чем сами прегрешения плоти, которые бичует кающийся и обличающий своё общество «критик», в обличье режиссёра.
Этот фильм явился тогда одним из орудий, из которых палили по остаткам советской армии, скатившейся в ужас, благодаря ельцинским «реформам», этот фильм претендовал на осквернение не только тел, но и душ, как, собственно и ранее появившаяся «Интердевочка». Фильм «Анкор, ещё анкор» уничтожал последние воспоминания морального величия советской армии, непобедимой, некогда, величественной, жёсткой, имевшей свои трагедии и свои высоты. Но тут просто взяли и смешали всё с грязью, причём с банальной, простенькой, которая сейчас и не удивит никого! Это в свой момент она была ядерной бомбой, а сейчас стала тем же, чем является музейный экспонат в виде бомбы, созданный в былые годы, который теперь лишь смешон своей неуклюжестью.
Какая цель была у сценариста фильма «Анкор, ещё анкор», какая цель была у сценариста фильма «Маленькая Вера»? К чему стремились эти люди, зачем они тратили себя на сие мерзкое занятье? Зачем они доставали всю эту грязь из своей души, зачем навязывали её нам, желторотым подросткам, которые тыкались тогда, как слепые котята, не зная кому и чему верить, не понимая, что происходит, и не ведая – как жить на обломках?
Я помню то время, как сейчас, я никогда не забуду его, тот момент, когда у меня отняли страну, подменили её, исковеркали душу моего поколения. Эх, если бы кто мог знать, чего сотворил процесс уничтожения устоев с поколением моих ровесников, то есть с теми, кому сейчас около тридцати пяти лет. Это было ужасное время, немыслимое, почти фантастичное! Это похоже на абсурдистскую повесть полусумасшедшего писателя-фантаста, который задумал выдумать ситуацию, когда порушено всё, всё сметено, ничто не верно, не целостно, ничто не является авторитетом, ни за что нельзя ухватиться, а на место всех икон и всех энциклопедий уложены пачки мерзких зелёных денег, будто подёрнутых злобной плесенью. И главное – всё объявлено ложью, всё, буквально, причём и натуральная ложь, и терпимая полуправда, и нетерпимая, и сама правда тоже, всё перемешано, изрублено и поругано, всё превращено в ложь.
А брести приходилось как в темноте, как будто ядерная война стряслась-таки! Но знаете, что более всего странно? Тогда, в этот чумной момент, очень трудно было являться другим, не таким как толпа, вылепленная убогой формочкой наступившей «демократии», являться иным, самими собой, было гораздо труднее, чем в советский период. Ельцинский период был чем-то тотальным в своём разрушении, он обтёсывал по шаблону убогих форм, и бичевал тех, кто этому сопротивлялся. В тот период заклёвывали как никогда агрессивно, но так это странно, так удивительно, ведь процесс-то весь провозглашал свободу быть инаковым, свободу быть собой, но она, однако, подразумевала, на деле-то, лишь свободу быть таким, каким велит являться узкая «мода».
Впрочем, всё это было уже после, уже в девяностые, в конце восьмидесятых же, когда трагедия распада лишь начиналась, было нечто параллельных времён, ведь наряду с милым для меня прошлым начинало существовать «интер-будущее», вернее настоящее, которое стало самым ненастоящим из всех возможных обманных экспериментов.
И тогда, в восьмидесятых, переживал пик своей популярности музыкальный коллектив Макаревича, я слушал их песни и даже любил их. Мои родители покупали множество пластинок с этими записями, голос Макаревича звучал все выходные, напролёт. И вот, помнится, этот голос проникновенно пел о «глупом скворце», которого зовут улететь в тёплые, прекрасные края, а он, пернатый, не хочет, и остаётся в ужасной, неласковой стране, где, в любую минуту готовы грянуть метели.
Была у Макаревича такая строчка: «А завтра грянут метели, кому ты будешь нужен зимой?»
Рефреном звучало всё то же - «глупого скворца» всё звали в прекрасные края, а он не улетал, продолжая бороться за свободу в сём ужасном крае.
И такая, вы знаете, благодарность, рождалась в моём юном сердце, по отношению к Макаревичу этому, что вот не улетел же, не эмигрировал, а учит, нас, тутошних, уму-разуму, и всяческий свет свободы проливает на наши головы!
Макаревич, (и я, вслед за ним), считал, в ту пору, что «метели» (то есть некие репрессии и прочее супостатство, творимое над человеком властями его страны), возможны лишь в «этой стране», а коль тот же Макаревич улетел бы в прекрасный край свободы, то там-то сие никак не возможно, не бывает и не было никогда! Там свобода, свобода она и есть свобода! Не знал, вернее не хотел знать Макаревич, что в том краю, во времена, когда он тут боролся со советскими несвободами, существовали и «чёрные списки Голливуда», и настоящие репрессии, и тайные убийства неугодных, осуществляемые агентами ФБР, и много всего было из того, чего тут, то есть в «этой стране» уже и в помине не было.
Но песня про «глупого скворца» звучала, даже когда «Интердевочка» уже пошла по экранам, эта песня всё также звучала, и у многих её слушателей создавалось впечатление, пожалуй даже уверенность в том, что стоит лишь свалить из «этой страны» на благословенный запад, и ты навсегда застрахован от всех «метелей», ты попал в рай! Ну а если решил оставаться здесь, чего тогда делать? А тогда ты обязан лишь одно, твой долг состоит в одном – в борьбе за разрушение «этой страны», за её полный разгром, искоренение всего, что составляет её остов, в священной борьбе за раздробление её устоев, словом сражаться тебе надо за то самое, чего потом и совершила генерация ублюдков «гайдаровской команды».
Но знаете, что страшнее всего, что ужаснее всего? Теперь, уже в двухтысячных, (быть может лет пять назад), у Макаревича спросили, в эфире какой-то телепрограммы: «А сейчас вы не жалеете о разрушенной стране, не считаете, что в девяносто первом, и девяносто третьем, что-то было сделано не так? – он ответил, - нет, я не жалею, всё правильно!»
Меня почти шокировал этот ответ, это был удар для меня, хотя тогда ещё не было всех этих мерзких «писем Путину», они появились потом, будто пощёчина всему тому, что было во мне, когда я любил Макаревича.
Оказалось, что он нисколько не раскаялся, не смог и не захотел признавать кошмарной ошибки, стоившей покоя миллионам людей, а десятку миллионов стоивший жизни. И вот, я чуть не со слезами, читаю очередное «письмо Путину» и вижу, что Макаревич, по-прежнему верит в то, что в благословенных краях свободного запада никогда не «грянут метели», что там всё иначе, что там рай земной, и что туда все должны стремиться и всех детей нужно отправлять туда, из «этой страны», которая, как была от веку, да и остаётся (если верить Макаревичу) несвободно-кошмарной, где вот-вот «грянут метели».
И я уж не буду говорить о том, что в Америке-то, в благословенном краю, о котором так мечтал «глупый скворец», те самые «метели»-то, похоже начнутся уже со дня на день, или даже начались уже потихоньку, что скоро там может разразиться гражданская война, что расстрелы в школах происходят каждый день, а нестабильность «пирамиды» грозит стать приговором всей «американской мечте», нет, я не об этом даже, ведь это другая тема, я не о слепоте Макаревича пишу, а совести.
Как можно так не любить страну, которая дала тебе всё, одарила тебя всем, о чём может мечтать художник, ничем тебя никогда не обидела? Как можно так радоваться её разрушению???
А он рад распаду той Великой Страны, и сейчас не стесняется говорить об этом.
Есть ещё один пунктик, который и вовсе не может никак выйти у меня из головы и я никак, ну никак не могу понять как это возможно!? Как возможна такая ситуация, когда человек, который пишет по-русски, то есть является русским поэтом, не собирается жалеть, и даже радуется тому, что ареал распространения русского языка сократился? Как русский поэт может этому радоваться?
У меня никак не укладывается в голове, как тот же Макаревич, до сих пор, может радоваться «независимости» республик, прекрасно понимая, что вся эта «независимость», даже в официальной-то риторике, борется за искоренение русского языка? Если Макаревич русский поэт, то как он может быть против русского языка?
Я не знаю, есть ли что-то, чего является более высокой ценностью для меня, чем русский язык, наверное лишь жизнь моих близких… хотя, это равнозначные ценности, ведь одно без другого неполноценно! Если демократия выступает за запрет русского языка (как в Прибалтике, или на Украине), то какая же это демократия, какая же это свобода, если запрещают самое главное, отнимают самое ценное – родной язык, память предков, совесть нации?
И порой хочется взять за плечи, того же Макаревича, или кого-нибудь из тех режиссёров, наподобие Тодоровского, которых, я слушал в советское время, которым я верил, но они будто предали меня, будто продали моё доверие за те деньги, миллионы которых стали им доступны, после «провозглашения демократии», порой хочется взять за плечи и трясти, допытываться у них: «Ну как же, как всё это возможно? Как вы могли так обмануть меня, так надругаться над моим доверием, так опуститься, так низко пасть передо мной, не стесняясь меня? Я вам верил, верил вам, верил! Что же вы сделали?!»
Но они не ответят, им нечего сказать, ведь у того же Макаревича спрашивали о чём-то подобном, но он не сумел найти в себе раскаяния, он не собирается каяться за себя, он всё также кается за некие грехи «этой страны», он бичует других, он не видит ужаса своих поступков.
В какой-то момент мне сказал кто-то, что «письма Путину о несчастных детишках» - это лишь пиар, на котором хочет заработать Макаревич (создавая шумиху и увеличивая, тем самым, продажи своих дисков), но я не хочу этому верить, ведь это ещё ужаснее, ещё гаже, ещё более мерзко, чем всё то, что уже ясно, как день!
Если я поверю, что Макаревич также топорно и пошло пиарится на детях, как любой другой нынешний «креативный персонаж», то придётся признать, что я застал этого, пожилого уже человека, за чем-то таким постыдным, таким мелочным, на что может пойти подросток, но не поживший моральный авторитет! Это как мелкое воровство, или что-то ещё более гадкое, но когда я читаю «письма Макаревича Путину», всё труднее и труднее отделаться от мысли, что я застал-таки того человека, который некогда казался мне авторитетом, за подростковой пакостью, за мелким воровством, или мошенничеством.
И бывает, со мной происходит что-то странное, когда по привычке, начну вдруг бормотать про себя «Посвящение Высоцкому», которое Макаревич написал в восьмидесятых… так оно тогда затронуло меня, я плакал под его звуки, я выучил его наизусть, и вот, по привычке начну вдруг бормотать, но вдруг как током ударит – предательством Макаревича, его чёрной ненавистью к моей любимой стране, к моему языку, к моей памяти! Он предал и Высоцкого, и всё за что бился Высоцкий. И поймав вдруг себя на том, что бормочу строчки Макаревича, я понимаю, что произошёл какой-то страшный, почти необратимый, злокачественный сдвиг, обман, раз те люди, которым я верил, которых я слушал, оказались оборотнями, способными оценить финансовое благосостояние выше моего доверия. Большие деньги и «американская мечта» оказались для них ценнее моего сердца, Макаревич, и другие ложные кумиры будто обернулись спиной, и я увидал как они превратились во врагов, став оборотнями, геростратами, сжигающими храм, который был моей святыней.
Боже, милосердный Боже, одному тебе известно, как много я бы отдал для того, чтоб остановить время, хоть на часок, в восемьдесят седьмом году, когда всё ещё можно было вернуть и исправить, остановить момент, и будто фильм прокрутить, тот который показал бы страшный девяносто третий год, его низость, его грязь, ужас деградации, показал бы мой девяносто четвёртый год, который я не забуду никогда, сколько бы я ни жил, измордованную, грязную Астрахань, в которой мне пришлось выживать, показал бы всё то, что было в девяностых, причём так, как оно было на самом деле, чтоб мы вышли из того чумного дурмана, из того обмана, который обволакивал нас, стряхнули с себя гипноз его чернухи, как лживую пелену, встали в полный рост и не позволили украсть у себя страну, украсть что-то главное, надругаться над нашей чистотой и наивностью!
И советы на местах, и наша армия, которую подвергли унизительной переприсяге, когда разбивали страну на «суверенные государства», быть может прозрели бы и поняли, какая опасность нам угрожает, чего таит в себе эта переприсяга, чего она означает???
В этом, наверное, всё и дело: переприсяга – вот наш главный грех, ведь мы не имели на неё права! Коль дал присягу своему флагу, неси её, не сетуя на страну, даже коль кажется, что есть страны и получше.
Но моя страна была наивна, не искушена, не испорчена, она верила всему, чего говорили ей доброжелатели, она позволила себя обмануть, ведь сама-то она не денег хотела, нет, она всё грезила о какой-то ещё более честной справедливости и свободе, за которую и готова умирать, от века. Но пришли гнусные баскаки, воспользовались этой наивностью, влили свой стакан помоев в сосуд нашей питьевой воды, и всё стало так, как стало. И вот теперь можно почти всерьёз говорить о том, что «Маленькую Веру» надо показывать в школах.
О, как я хотел бы, чтоб никогда не было её, в нашей жизни этой маленькой, ничтожной веры, этого маловерия. Конечно мы тоже виноваты, виноваты немало, но это другая тема, параллельная, связанная с нынешней, но всё же другая, ведь оно, общество наше, было уникальным, тонким, отзывчивым, откликающимся, оно откликнулось и на то, что погубило его.
Но закончить я хочу тем же, с чего начал, то есть вновь скажу о том, что весь тот негативный опыт, вся «наука разочарований», всё то, что дали девяностые годы, весь их «поучительный цинизм» не стоит ничего и не имеет ценности в сравнении со способностью сохранять наивность, отзывчивость и чистоту, до старости. И я бы много отдал во имя того, чтоб отбросить, как ненужный спуд, весь тот опыт, через который пришлось пройти мне и моей стране, отбросить его, устранить, забыть, и вновь воскресить всё то, что позволяло нам быть доверчивыми, непосредственными, наивными. Я бы вновь увидел всё это, был счастлив этому, сел у двери в наш большой дом, и, как собака, охранял бы всё это, следил бы и охранял, верно, преданно, веруя в эту чистоту, ибо она одна лишь и имеет смысл, а не опыты с получением золота из ртути, или деланием денег из воздуха.
А хотя, может и вся грязь девяностых была разлита вокруг нас и примешана в нашу питьевую воду, именно для того, чтоб мы поняли – что есть в нас ценного, и что не является истинным, поняли – кто нам друг, а кто враг, поняли, что свои метели пережить должен каждый, и не бывает краёв, где нет дурного сезона, бывает лишь верность своей стране, которая помогает пережить всё, любя её, как свою семью.
Вернуться назад
|