Когда точно знаешь рамки, в которых можно двигаться, то свободен выбирать любые варианты поведения внутри этих рамок. Если же ограничения пока не познаны, приходится либо перестраховываться, самоограничиваясь сверх необходимого, либо то и дело натыкаться на пределы, познавая их ценой синяков да шишек.
Нечто подобное с незапамятных времен знают люди искусства. Они даже говорят: форма освобождает. Жесткий структурный канон вроде четырнадцати строк сонета или трех единств классицистской драматургии не только позволяет помериться силами с коллегами, работающими в той же форме. Он еще и высвобождает творческие силы для поиска содержания. А уж вложить его при должном уровне технического мастерства можно в любую избранную форму.
В науке связь свободы с необходимостью и того очевиднее. Пока люди не представляли себе толком земное тяготение, они могли сочинять красивые легенды о полете Дедала и катастрофе его сына Икара, но даже не надеялись создать работоспособные летающие конструкции. Воздушный шар братьев Монгольфье — следствие осознания связи всемирного тяготения с законом Архимеда. Полное постижение законов Ньютона позволило превратить ракеты из оружия в средство освоения ближнего космоса. Изучение же теории относительности Эйнштейна, переходящей в ньютонову физику при сравнительно привычных нам условиях, рано или поздно — скорее всего, вместе с другими открытиями — позволит в разумные сроки добираться не только до границ нашей Солнечной системы, но и далеко за них (как далеко, предпочитаю пока не загадывать: слишком уж велик риск разбиться о какую-то еще не познанную необходимость и не дотянуть до соответствующей свободы).
Каждый следующий шаг на пути научного познания открывает перед нами все новые необходимости, а значит, и новые свободы. Как отмечал Эйнштейн, Бог утончен, но не злонамерен: законы природы сложны, но неизменны, и по мере выявления существующих препятствий на пути к избранной нами цели природа не сможет создавать взамен новые. Соответственно, единожды найденный нами путь к этой цели останется работоспособным навсегда — даже в том случае, если мы впоследствии откроем к ней же новые пути.
Маркс и Энгельс жили в эпоху бурных научных открытий. Привычную атмосферу торжества свободы путем познания необходимости они распространили и на общественные науки. По их мысли, коммунизм — это вовсе не общество полной вседозволенности, коим в ту пору грезили анархисты (а ныне о нем то и дело мечтают либертарианцы; я и сам склонен к этому экономическому течению: и либералы, и я сам высоко ценим это направление политики). Это скорее система, где каждый в полной мере осознает обязанности, налагаемые на него самой необходимостью жизни в обществе и взаимодействия с другими его членами. А потому каждый вполне свободен в выборе форм исполнения своих обязанностей и способов получения удовольствия от самой деятельности.
Правда, основоположники изрядно недооценили глубину познания, необходимую для достижения такой свободы. Так, только в 1970-е годы математически доказано: составление, а тем более оптимизация производственного плана для целого государства, включающего десятки и сотни миллионов названий конкретных изделий и деталей, требует вычислительных ресурсов, заведомо недоступных человечеству в обозримом будущем. Следовательно, еще многие поколения, не располагая точными сведениями о ней, не смогут избавиться от стихии рынка и останутся не свободными от нее.
По многим подобным причинам общепринято мнение: желательно свести к минимуму внешнее ограничение свободы. Мол, раз уж все равно все мы зависим от непредсказуемых обстоятельств, нужно предоставить каждому как можно больше свободы для их преодоления. Надо только избегать при этом явных конфликтов по формуле равноправия: свобода вашего кулака заканчивается там, где начинается мой нос.
Увы, современное общество столь тесно взаимосвязано, что носы с кулаками сталкиваются в самых неожиданных местах независимо от воли самих их обладателей. Так, источником нынешнего кризиса, уже сотрясающего всю реальную экономику, стали биржевые спекуляции с производными — то есть не завязанными напрямую на какие-то реальные товары и услуги, а зависящими только от биржевых же обстоятельств — ценными бумагами.
В условиях подобной неопределенности оказываются иной раз полезны даже избыточные, на первый взгляд, ограничения. Так, в Коране особо строго прописан запрет на отдачу денег в рост, восходящий еще к Моисееву Пятикнижию. В результате исламские банки вынуждены оформлять кредитные операции как участие в кредитуемом деле. Это изрядно сокращает их прибыль, поскольку ограничивает спектр возможных приемов коммерции. Зато в нынешних кризисных обстоятельствах исламские банки — в отличие от банков, следующих иудейскому и христианскому канону, где ограничение кредита далеко не столь сурово, — не обваливаются быстрее всей остальной экономики своих стран, не тянут ее в пропасть вслед за собой.
Закономерности общественной жизни куда сложнее, чем представлялось еще полтора века назад. Более того, они, скорее всего, куда сложнее, чем думаем мы сегодня. Соответственно, нам предстоит еще не один раз и не один год натыкаться на правила, установленные царством необходимости. А дорогу в царство свободы надо прокладывать не грудью, а головой.*