Анатолий Вассерман: Даже без воссоединения?

Еще в конце 1970-х группа западноевропейских экономистов установила: если на рынке, куда выпускается новая разработка, население меньше некоторого порога, то она заведомо не окупится. Причем порог этот мало зависит от конкретной разработки и даже отрасли. На момент исследования он составлял в Западной Европе примерно 300 миллионов человек.

Отсюда немедленно последовали организационные выводы. Начались переговоры о преобразовании Европейского экономического сообщества в Европейский союз, создании Североамериканской и Тихоокеанской ассоциаций свободной торговли. Правда, тихоокеанские переговоры вскоре заглохли: промышленность стран этого региона ориентировалась на экспорт в края побогаче, так что устранение таможенных барьеров внутри него не давало заметной выгоды. Зато внутри Западной Европы и Северной Америки вскоре не осталось экономических границ.

Увы, знаю (по краткой информационной заметке в каком-то из советских научно-популярных журналов начала 1980-х) только о самом факте исследования. Более двух десятилетий восстанавливал его возможную логику. Если моя реконструкция верна, то ключевых факторов, определяющих высоту барьера окупаемости, немного: текущий уровень развития науки и техники (чем он выше, тем сложнее — значит, дороже — создать новое, ибо заметная доля простых решений уже найдена), соотношение оплаты разработчиков и серийных производителей (чем оно выше, тем больше в цене товара доля, приходящаяся на разработку), простота преодоления ограничений права копирования.

В рамках моей реконструкции порог окупаемости в Западной Европе составляет сейчас примерно 400 миллионов человек, а на постсоветском пространстве — около 200 миллионов. Население Европейского союза куда выше порога, поэтому он теоретически может вовсе отказаться от взаимодействия с другими регионами (если не учитывать необходимость закупки сырья). Любая из постсоветских республик меньше порога, то есть ее экономическая автаркия — независимость от остального мира — невозможна даже в случае наличия на собственной территории всего необходимого сырья (чем нынче может похвастаться только Российская Федерация).

Вдобавок наши естественные условия столь отличны от зарубежных, что по многим отраслям экспорт не может заменить наш собственный рынок. Так, при среднем расстоянии автомобильной поездки, характерном для Западной Европы, выгодно вкладывать громадные силы в развитие, совершенствование и поддержание дорожной сети, а при среднем расстоянии, характерном для европейской части Руси (не только Великой, но и Малой, и Белой) выгоднее те же силы вложить в прочность и проходимость самих автомобилей.

Выходит, альтернативы воссоединению былого Союза нет?

Значение первых двух факторов, влияющих на окупаемость, очевидно. На третий же я обратил внимание всего несколько лет назад. Между тем он также очень интересен. В самом деле, если бы несанкционированное копирование результатов творческой деятельности было вовсе исключено, ничто не мешало бы назначать за творения практически любую цену и тем самым гарантировать окупаемость сколь угодно больших затрат на разработку.

Правда, модная нынче теория предельной полезности уверяет: если выгода, извлекаемая из приобретения, меньше расходов на него, покупать вовсе незачем. Но без значительной части новых разработок почти невозможно обойтись. Попробуйте предложить диабетику ограничиться животными инсулинами вместо человеческого, производимого соответственно модифицированными микроорганизмами. (Как известно из медицинской статистики, на свином инсулине можно прожить около десяти лет, а на человеческом — почти столько же, сколько при отсутствии диабета.) Или хотя бы организуйте в нынешней Москве, с ее автомобильными пробками, встречу десятка человек без мобильных телефонов у каждого. Тут уж предельная полезность близка к бесконечности, так что цена определяется — в полном соответствии с трудовой теорией стоимости — исходными трудозатратами да превышением спроса над предложением. Монополист может предлагать сколь угодно мало и тем самым покрывать любые затраты.

В либертарианской теории аппетит монополии ограничивается потенциальной конкуренцией: мол, если непомерно задерешь цену — рано или поздно окажется выгодным создать параллельный бизнес даже с нуля. Но та же либертарианская теория прямо воспрещает ущемлять (а тем паче изымать) любую собственность — в том числе интеллектуальную. Следовательно, конкуренция на объектах такой собственности невозможна. Едва ли не все варианты человеческого инсулина уже запатентованы, так что их розничная цена достаточна для покрытия многих сотен других фармацевтических и биотехнологических исследований. А конкуренция в сотовой связи обеспечена внерыночным решением государств выделять полосы частот только под стандарты форматов связи, открытые для независимых друг от друга производителей.

Юридическая фикция «интеллектуальная собственность» ныне поддержана всей мощью закона. Вспомним хотя бы четвертую часть Гражданского кодекса РФ, продиктованную призывами поскорее втянуть республику в ВТО. Правда, по сравнению с американским законодательством в этой сфере наш закон еще довольно разумен. Но и его достаточно, чтобы казалось возможным окупить любые расходы на разработку.

Но именно «казалось». Вице-губернатор Михаил Евграфович Салтыков (он же писатель Николай Щедрин) указал: свирепость законов российских умягчается единственно необязательностью исполнения оных. В других державах это правило действует не столь откровенно, но столь же неукоснительно. В частности, каждое государство, желающее быстро создать у себя мощную и независимую промышленность (от Германии в 1860-е и Японии в XX веке до нынешнего Китая), старательно закрывает глаза на копирование всего созданного за рубежом, а то и поощряет промышленный шпионаж.

Словом, доля расходов на разработку в цене товара должна быть ниже цены обхода запретов копирования. Отсюда и необходимость выпуска достаточного числа экземпляров нового изделия. А значит — порог населенности рынка.

Между тем нынешняя версия «интеллектуальной собственности» — далеко не единственно возможная. История накопила множество иных способов вознаграждения творцов. В частности, в советское время любой желающий мог наладить производство чужих разработок на тех же условиях, что и собственных. Но при этом обязан был выплачивать разработчику определенную государством долю своей экономической выгоды.

Разработчику такая схема удобнее охоты за нелегальными копировщиками. Да и для копировщиков разумная плата проще совмещения незначительной дополнительной выгоды со значительными неудобствами подпольной деятельности. Ее можно рассматривать как страховку: первоначальный разработчик берет на себя все риски, связанные с возможной неудачей, и копировщикам достается гарантированно востребованный продукт.

Правда, в советские времена дело осложнялось политическими соображениями. Например, в 1970–1980-е годы авторское вознаграждение за изобретение не могло превышать 20 000 рублей (по тогдашнему официальному курсу — около 20 кг золота, реально — раз в десять меньше), причем независимо от числа соавторов. А некоторые направления творчества порой объявляли вовсе неблагонадежными. Но в целом система оплаты творческой деятельности работала надежно. И любым авторам было выгодно воспроизведение их творений в любом уголке страны, любыми производителями.

Не располагаю достаточными сведениями для точного расчета выгодности советской системы поощрения творчества по сравнению с нынешней. Но в целом очевидно: возврат к советскому опыту в этой сфере заметно понижает порог окупаемости новых разработок. Не исключено даже, что промышленность РФ в этом случае могла бы не нуждаться во всем рынке былого Союза.

Правда, КПД любой системы меньше единицы. Так что надежнее и воссоединять нашу родную страну, и в полной мере использовать опыт эпохи самого быстрого в нашей истории промышленного (и востребованного промышленностью научного) развития. Мы уже достаточно долго прожили при новом порядке, чтобы научиться выбирать лучшее из старого.