Как Единая Европа лишила смысла культуру и разделила людей

Как Единая Европа лишила смысла культуру и разделила людей

Янис Варуфакис — министр финансов Греции.

Резюме: Когда падал «железный занавес», Кшиштофу Кесьлевскому в фильме «Двойная жизнь Вероники» (1991 г.) удалось не только очень тонко уловить эмоциональное воздействие послевоенного разделения Европы, но и передать экзистенциальную тревогу по поводу обещанного «европейского союза».

Данная статья была опубликована до его назначения на государственный пост в журнале The Brooklyn Rail (май 2014 г).

Европа: от разделения к единству и затем к фрагментации

Когда падал «железный занавес», Кшиштофу Кесьлевскому в фильме «Двойная жизнь Вероники» (1991 г.) удалось не только очень тонко уловить эмоциональное воздействие послевоенного разделения Европы, но и передать экзистенциальную тревогу по поводу обещанного «европейского союза». Идея Кесьлевского – это потрясающая связь между двумя похожими незнакомками, Вероникой в Польше и Вероник во Франции (обеих сыграла Ирен Жакоб). Их пути пересекаются только один раз, когда Европа вот-вот должна вновь объединиться. Получив приглашение на прослушивание для исполнения большой вокальной партии, радостная Вероника спешит домой через центральную площадь Кракова (Рынек Гловны) и оказывается в центре демонстрации. Один из протестующих случайно переворачивает ее сумку, и ноты падают на землю. Собирая их, она видит Вероник, заходящую в туристический автобус. Глаза двух женщин встречаются на долю секунды. Успешно пройдя прослушивание, Вероника получает сольную партию, но, выступая на первом концерте, падает на сцену и умирает. В этот самый момент в Париже Вероник ощущает глубокую необъяснимую печаль.

Эмоциональная и музыкальная связь Вероник с ее польским двойником (обе любят одну и ту же музыку) и острое чувство потери, которое она испытывает после смерти Вероники, символизируют солидарность и культурно-духовное родство западных европейцев и тех, кто остался за «железным занавесом», а также жителей Южной Европы – Греции и Испании, – которые освободились от фашизма только в середине 1970-х годов. Такие фильмы, как «Двойная жизнь Вероники» и «Дзета» Коста-Гавраса (1969 г.) воплощают суть европейского культурного единства, которое не только сохранилось, но и упрочилось в условиях жесткого разделения.

Может ли подобный элегический фильм появиться в сегодняшней «единой» Европе? Ирония нашего настоящего заключается в том, что ликвидация границ и триумф общего рынка девальвировали и фрагментировали европейские культурные продукты. Сегодня Вероника может заключить контракт со звукозаписывающей компанией в Париже или в Лондоне, но ее музыка будет обезличена в соответствии с трендами на глобальном рынке музыки и искусства, у которого нет границ и нет родины. Музыка, искусство и даже театр оказались под эгидой рыночных сил, ими руководят институты, финансируемые Брюсселем, а демонстрируют на масштабных выставках или раскрученных концертах, звездами которых являются кураторы-постмодернисты, известные дирижеры и, разумеется, их корпоративные спонсоры.

Иными словами, вместо того чтобы быть связанными музыкой, эмоциями, чувством вины и культурой, Вероник и Вероника сегодня были бы объединены контрактом, написанным одной и той же глобальной юридической фирмой. Вероник, наверное, опасалась бы, что Вероника переедет в Париж и займет ее рабочее место. В нашем жестоком мире больше нет места таким фильмам, как «Двойная жизнь Вероники».

Культура и европейский общий рынок: растущие противоречия

Глядя на Вену с высоты знаменитого колеса обозрения в парке развлечений Пратер, Гарри Лайм (в исполнении Орсона Уэллса в фильме «Третий человек», 1949 г.) предложил дерзкую теорию культуры: «В Италии на протяжении 30 лет при Борджиа шла вражда, террор, происходили убийства и кровопролитие. И они дали миру Микеланджело, Леонардо да Винчи и Возрождение. В Швейцарии – братская любовь, 500 лет демократии и мира. И что дали миру они? Часы с кукушкой».

Какой бы дерзкой ни казалась идея Лайма, европейская высокая культура пропитана кровью и основана на конфликтах. Изобразительное искусство и музыка – отнюдь не милые украшения на вершине европейской цивилизации. Пикассо когда-то сказал, что картина не предназначена для того, чтобы украшать, она должна действовать как «оружие против врага». Бетховен посвятил свою Третью «Героическую» симфонию Наполеону, а затем в гневе вычеркнул посвящение из партитуры. Дэвид Герберт Лоуренс не скрывал презрения к демократии и добавлял опасные нотки антисемитизма. Эзра Паунд воспевал свою огромную любовь к европейской культуре, что, как ни прискорбно, не помешало ему прославлять фашизм.

Герман Геринг как-то заметил: «Когда я слышу слово ''культура'', моя рука тянется к пистолету». Он был прав, полагая, что культура на самом деле является опасным оружием. Если, конечно, она не превращается в товар благодаря экспертам-галеристам, не постмодернизируется ловкими кураторами и не санируется, пройдя через мясорубку финансовых процедур Еврокомиссии. Геринг так и не понял, что пистолет не нужен. Чтобы лишить культуру содержания, достаточно просто заставить ее пройти через вращающиеся двери между европейским общим рынком и европейской бюрократией. Действительно, зачем отправлять штурмовые отряды в театры и студии художников, если бюрократы, аукционисты и кураторы могут уничтожить политический потенциал культуры, превратив ее в еще одну сферу, где игривость и провокативность продаются на культурной бирже наряду с ювелирными украшениями, автомобилями, гаджетами и токсичными финансовыми деривативами?

На протяжении последних 30 лет обменная стоимость не оставляет места для каких-либо других видов ценности, включая культурную. С 1970-х гг. финансы стали подчинять себе промышленность, а неолиберализм обратил нас в новую веру: рынок сам является конечной целью, а не средством достижения более значимых целей. Таким образом, у нас развилась острая неспособность думать о вещах, которые вполне дозволялись в нашем более смелом прошлом: что песня и стихотворение могут быть ценными сами по себе; ценность может не зависеть от цены; не все является предметом спроса и предложения; невозможность приватизировать запах весеннего луга не является проблемой, требующей «технического решения».

Хотя превращение в товар – глобальный феномен, это приобрело особенно опасную форму именно в Европейском союзе где-то в период выхода на экраны «Двойной жизни Вероники». И не потому, что Европа стала слишком умиротворенной или слишком единой для процветания культуры. Причина в постоянном сокращении государственной сферы. Нет ничего плохого в идее общего рынка от Атлантики до Украины и от Шетландских островов до Крита. Границы – это ужасные шрамы на теле нашей планеты, и чем скорее мы от них избавимся – тем лучше. Нет, проблема заключается в том, что рыночная экономика нуждается в сильном демосе, который будет ее уравновешивать, стабилизировать и цивилизовывать. Чтобы Европа оставалась цивилизованной, а европейская культура – «опасной», европейскому общему рынку требовалось демократическое государство огромного размера. Вместо этого национальные государства постепенно сдавали свои позиции, а на смену им приходила абсолютно недемократическая, централизованная бюрократия. Появление гигантского рынка и колоссальной бюрократии привело к дьявольскому альянсу обменной стоимости и бюрократических указаний за счет культурных и политических ценностей, которые европейцы с таким трудом создавали на протяжении столетий.

Разделенные общей валютой

Пасмурным осенним днем 1978 г. двое мужчин в костюмах, от которых исходила аура власти, вошли в часовню, где уже 11 веков покоятся останки Карла Великого. Эти два человека только что согласовали документ о создании Европейской валютной системе, которая в конечном итоге дала евро. Один из них, президент Франции Валери Жискар д’Эстен, упорно возвращался к предыдущему катастрофическому эксперименту с валютным союзом – золотому стандарту межвоенного периода. Второй паломник, германский канцлер Гельмут Шмидт, тоже был встревожен, опасаясь реакции могущественного Бундесбанка. Чтобы избавиться от тревог, Жискар д’Эстен и Шмидт пытались найти успокоение и подтверждение правильности своих действий у могилы христианского короля, имя которого у европейских традиционалистов ассоциируется со стремлением к единству Европы.

Когда спустя несколько десятилетий появились новые банкноты евро, на них были напечатаны культурные символы неминуемой катастрофы. Возьмите любую евробанкноту. Что вы видите? Декоративные арки и мосты. Только это воображаемые арки и несуществующие мосты! Континент, обладающий огромными культурными богатствами, невероятным образом предпочел не украшать свою новую общую валюту этими сокровищами. Почему? Потому что бюрократы не хотели печатать ничего «опасного» на новых деньгах. Даже если человек совершенно не разбирается в экономике и ничего не знает об уродливой архитектуре еврозоны, ему достаточно одного взгляда на культурную пустыню евробанкнот, чтобы предположить, чем все закончится.

Спустя 36 лет после еврокитчевого «паломничества» Жискар д’Эстена и Шмидта континент, который был культурно единым (несмотря на несовпадение темпераментов, наследие войн, разные языки и даже «железный занавес»), оказался разделен общей валютой. Если перефразировать басню Эзопа, то все муравьи живут на протестантском севере Европы, а все стрекозы сконцентрировались на юге – плюс Ирландия! В результате кризиса валютно-экономического союза с отвратительным дизайном Европа запустила стадию дезинтеграции.

Эпилог

Крах Римской империи произошел, когда ее основа стала слишком хрупкой, а границы расширились на восток. Результатом стал культурный вакуум, также известный как Средневековье. Сегодня Европейский союз тоже переживает дезинтеграцию своей основы на фоне расширения на восток. Одна за другой гордые нации подвергаются финансовому утоплению; люди конфликтуют друг с другом; серьезная дискуссия о том, как создать рациональную экономическую архитектуру, не ведется; а некоторые европейцы все чаще чувствуют себя более достойными, чем их соседи. Основа Европы слабеет и это становится все более опасно, а связи, обеспечивавшие солидарность, рвутся.

И вот в чем ирония: до того как были разрушены пограничные барьеры, такой фильм, как «Двойная жизнь Вероники», имел одинаковый резонанс в Париже, Лондоне и Штутгарте. Сегодня этого бы уже не случилось. Между Вероник и Вероникой не было бы мистической связи. Они бы оказались конкурентками в контексте жестокого общего рынка, где солидарность побуждает к грабительским «спасительным» кредитам, а ничего не стоящая культура не имеет смысла.