В чем заключается феноменология украинской революции. Вопросы о характере происходящего не сняты, а тем временем революция заходит на второй, военно-крымский круг.

Этот текст возник по недоразумению. Мне заказывали статьи об Украине, и я пытался диктовать свои мысли — а за это время процесс уходил все дальше. С какого-то момента я понял, что передо мной уже не политический процесс, а сама революция. В том именно смысле, о чем говорил Михаил Яковлевич Гефтер. Соединение цепи поражений слабых политиков, спонтанных процессов и манипуляции ими, смены лидеров — и втягивания в свой круг все новых участников, вольных и невольных. Процесс, который не в силах остановиться и с какого-то момента останавливаться уже не хочет. Тогда я стал просто наблюдать, обдумывая по ходу. Мои впечатления наложились на мысли Гефтера о революции, которых при его жизни я, признаться, не понимал (тогда молодой среде казалось, что русские революции — в прошлом). Вот одна из моих диктовок (от 24 февраля 2014 года). Она заканчивается накануне того, как Россия открыла вторую фазу революции — на Укровостоке, в Крыму.

1.

Брошенный мной мем дать революции в морду сделал меня в 2004 году «иконой непопулярности» в Киеве. Реплика была опрометчива, отражая скорей мое тогдашнее состояние, чем ход мыслей. «Дать революции в морду» может только абсолютно внешняя ей сила, то есть интервенция. Действуя с холодной марсианской жестокостью, как при подавлении венгерских революций 1919-го и 56-го годов. Даже если палачом выступает старая власть, то и она сама действует, как марсианин (в китайской 1989-го).

Но есть и второй вариант — революция растопчет себя сама. Это Термидор.

По-настоящему революцию может осадить, «термидоризировать» только она сама. Некто свой внутри революции, знающий, чего та в данный момент хочет, должен это дать ей — пока та не догадалась, что может взять все.

Важно, есть ли «носитель» термидора? В том 2004 году, когда я это говорил, я не видел, что революция уже получила в морду — от себя самой. Получив Ющенко, она получила «Ющенкой в морду», с невероятной быстротой перераспределяя собственность и посты.

Этим она была «термидоризирована» и остановилась. Здесь мы выходим ко второй теме — наше ложное представление о «программно управляемой революции».

Мы все представляем революцию как процесс политически конечный, а главное — как процесс целесообразный. Это из сталинского наследства, которое опирается на пару-тройку текстов, с одной стороны, Ленина, с другой — Троцкого. (Ленина — с цитированием, Троцкого — без цитирования.) Речь идет о некоей сказочной картине, где еще до революции у нее уже якобы есть программа, есть «цель» и «задачи». Которые она может выполнить (или не выполнить) частично или полностью. Эта концепция системно изложена в «Основах ленинизма» сталинских и «Кратком курсе»: существует запрос на революцию, этот запрос удовлетворяется либо не удовлетворяется, в зависимости от зрелости, как известно, субъекта, авангарда и так далее.

Когда мы повторяем слово «революция», некая инструментальность уже заложена у нас в голове. Революция приходит, чтобы что-то сделать. Все не так: она приходит, когда выясняется, чтонекому сделать хоть что-то! И все летит кувырком. Вы думаете, что революция — инструмент? Нечто долго не делалось, некая повестка не исполнялась, и вот пришла революция, одним как наказание, другим как Санта — что-то подвинула и выполнила необходимое?

Но на деле русские революции не таковы. Французская великая и английская не таковы. Вначале революция легко объяснима из суммы происшествий, как сериал итераций, — за сдвигом сдвиг. За эти сто дней каждый следующий день, когда он прошел, легко объясним из предыдущей недели. Ты видишь, как растет бездарность и бессилие действующих лиц, будто их что-то обессиливает. Но еще быстрее растет реакция на них и отвержение их.

Находясь внутри текущего объяснения, совершенно не можешь угадать, каким будет следующий день. Итак, вначале — бесполезная, но легкая объяснимость, а целесообразность — лишь посмертно, да и то не всегда. Понятной становится лишь умерщвленная революция, которую удалось утопить в ведерке сделок, как в 2004 году.

Сегодня мы тоже видим процессы, которые отвечают сталинской концепции «распоряжаемой» революции. Уже сейчас в Раде, при том что та окружена свирепыми националами, места во фракциях продаются за миллион. Долларов, не гривен! Но одновременно идет другой процесс, который сделал все это возможным, и он, похоже, не остановился. Повседневность не поглотила революцию, как в 2004 году, — поперхнулась и сдалась революции.

Собственно говоря, глядя ночью соглашения 21 февраля и вслед за этим бегство Януковича — «жалобную ночь», совершенно потрясающую картину похорон, что вообще надо видеть, это значительно более сильно, чем 10 олимпиад, вместе взятых.

Похороны героев, похороны «небесной сотни», расстрелянных снайперами накануне. Наверняка были криэйторы, которые решали, что после чего. Но в целом как зрелище такое криэйтор поставить не может. Эти плывущие в ночи освещенные гробы, эти свечи или фонарики телефонов в руках, подчеркивающие мрак, и это под душераздирающую старую песню «Пливе кача по Тисинi» в прекрасной обработке ансамбля «Пикардийская терция» — все это срывает с ума. Ведь эти люди на площади, еще суток не прошло, как все рисковали быть убитыми. «Вас всех убьют», — сказал Сикорский. И одновременно с этим заканчиваются переговоры Януковича с послами и с лидерами оппозиции, и постылые лидеры, не скрывая радости, выходят, говоря, что они договорились. — С кем?

Понятно было: совершенно невозможно, чтобы эта площадь приняла это соглашение, — ни одного шанса. Когда довольный министр Сикорский разъясняет веско и совершенно правильно, по-европейски, умно, я бы даже сказал. Ему говорят: ну как же, не все требования выполнены, и убийца Янукович остается президентом, на что он отвечает: если этого соглашения не будет, завтра вы все будете мертвы!

Но такое бессмысленно говорить людям, которые сами уже живут смертью в этот момент. Десятки тысяч человек дышат атмосферой высокой смерти. Они просто не услышат этих соглашений, они и не могут сейчас об этом слышать.

2.

Гефтер мне много раз говорил, что выстрел «Авроры» был чистый театр, он был совершенно никому не нужен, так же, как был не нужен и штурм Зимнего. Еще час-два, и можно было послать трех человек, чтоб принять Зимний под расписку. Я этого не понимал. А теперь вижу: да, так и есть. Ни один человек не стал бы в жалобную ночь защищать президентское «Межигорье» или президентскую администрацию. Янукович, как честная Маша, подписав соглашения, решил, что он находится теперь под защитой Соединенных Штатов, Евросоюза и России, и сдуру вывел войска. Немедленно после этого десяток-два человек из охраны Майдана пошли и заняли Раду и президентскую администрацию. Под расписку, как бесхозную собственность, вообще не встречая сопротивления.

В октябре 1917-го было бы то же самое. Но Троцкий — человек спектакля, ему был нужен спектакль «Штурм русской Бастилии». Если бы они не штурмовали Зимний, а зашли с бокового хода, им просто отдали бы все ключи.

Но все равно эти вещи остаются непонятными. И они как-то связаны с тем, как устроен человек.

Берешь три этих месяца — видишь вроде бы очень ясную картину. Видишь рост бессилия политиков, власти и оппозиции, которые все время делают не то. Все совершают некое идеальное«не то, что надо бы в этот момент делать». Правда, выясняется это лишь в следующий момент, когда уже поздно. А потом получают неожиданные последствия, их также не понимают и на непонятное реагируют идиотски. Какую точку ни возьмешь за эти сто дней, глядя на нее назад, все объяснимо. А что будет потом, даже на неделю предсказать нельзя.

Здесь возникает симптом, «фактор Х», который не может быть разгадан. Он синтетический, а с другой стороны, где-то очень простой. Надо бы постараться увидеть, провести ревизию того, на что ты глядишь, но даже этого не можешь сделать.

С одной стороны, дискурс Евромайдана. Он прекрасен, возвышен, он гуманитарен и почти инклюзивен в начале. Через слово подчеркивается: мы рады всем, мы никого не отвергаем, придите к нам, мы будем братья.

С другой стороны, изначально слышим изолирующий привкус, и он не только в том, что все демонстративно говорят по-украински. Дело в самом использовании украинского. Он очень дружественен априорно — к «братам». Мы все браты. Но браты — это те, кто здесь. А те, кто не здесь? Пускай приходят, и тоже будут браты. А если не захотят прийти? Молчание. Пятачок Майдана исподволь приравнивается ко всей Украине. Он становится Украиной, исключающей все другие Украины, — местом истины. Местом правды, местом достоинства — единственным! Покушение на которое — столь страшный грех, который не может быть прощен. Близким к братоубийству еще до того, как начали убивать. И когда убивать их начнут, всех, кто не на Майдане, станут подозревать в соучастии.

Исподволь нарастает дегуманизация. Потенциал дегуманизации отстоялся в дискурсе. И с какого-то момента — не всегда по воле тех, кто на нем говорит, да и при чем тут воля вообще! — всякий раз реакция этого дискурса и его сообщества превосходит силу удара. Не готовясь к удару, его ждут и его навлекают.

Это такое же свойство революции, как и ее локальность — сверхсжатая, суггестивная, интенсивная локальность. Все совершается только здесь — и больше нигде. Остальное неважно. Ни Донецка, ни Крыма просто нет. Подойди и спроси: а как люди, которые живут в Горловке, — для всех очевидно, что и эти люди тоже с нами. И те, кто живет в Донецке? Заминка, но и они с нами… в каком-то смысле. Даже если придется по ним стрелять — все равно они браты и будут с нами.

Но этот вопрос даже не задают. Задать его — уже почти оскорбить. Это очень хорошо видно в сетях, в том числе у весьма утонченных, скептичных интеллектуалов вроде Саши Ройтбурда, художника из Одессы.

Большинство простых вопросов революции уже нельзя задать. Даже сомневаться в месте, где ты на самом деле находишься, уже нельзя.

Ведь все вокруг — зона мрака. Пока чудом смерти искупленная, она не станет зоной света. Но пока это место убийц. Кругом зло. И зло тоже беспримесно. Конечно, зло концентрируется в Януковиче. Безумно интересно, как банальный Янукович превращается из банального политического противника в нечто абсолютное. Это именно тотальный враг Карла Шмитта, тот самый, война с которым дает мандат на суверенитет, чрезвычайное положение и объявление войны. В войне не важно, кто кому объявил войну. Когда пришел враг, он мог первым объявить войну, или ты первый объявил войну врагу — неважно, это вообще не имеет значения. Враг — это враг. Война — это война.

А здесь война внутри. Внешнее продолжение врага — конечно, Россия. Но какая-то другая Россия, которую надо особо рассматривать — что это за Россия. Янукович — продолжение, длинная рука России. Но прежде всего Янукович есть зло. Кстати, это пройдет. Потому что человек, который бегает по Украине и прячется по ростовским дачам, уже не годен на роль сатаны.

Выражение, которое зазвучит на Майдане после первых смертей: «причина смерти — украинец». Это интенсивное чувство украинства не имеет отношения к этничности. Подтверждается оно говорением на украинском языке, обычно ломаном, но это не важно. Возникает зона возвышенного лицемерия, ведь большинство — не все, но большинство, общаясь логистически: дай мне то, держи это, — говорят по-русски. Разливая бензин по бутылкам, они говорят по-русски! Но во все ритуальные моменты, когда подходят журналисты, в выступлениях с трибуны или делая заявление, личную манифестацию под запись, как убитый армянин, они переходят на украинский. Для некоторых он, конечно, родной, но только для некоторых.

«Украиномовность» теперь — апокалиптический и погребальный момент. Это мистические украинцы во времени приуготовления, а не в продолжении прошлых времен. «Мы» уже входит в новое состояние: эти «мы» уже чисты, уже святые. «Мы» уже новая тварь.

3.

В начале Евромайдан был столичный прикол, не имеющий яростности даже первой Болотной. Скорее, «ОккупайАбай» — хождения по бульварам 12-го года. Люди пришли, побушевали против неподписания Януковичем соглашения и разошлись по домам, не собираясь завтра туда приходить.

Мустафа Найем, журналист, сказал: давайте придем и завтра! И назавтра возникает мысль, что, может быть, не надо прекращать. Идея не расходиться появляется позже. Все еще настолько всем влом, что к 1 декабря чуть было не разошлись. Уже почти было разошлись, когда Янукович или кто-то еще, трудно сказать, в знаменитом ночном избиении 30 ноября первый раз делает что-то необычайное — верней банальное, тут же становящееся необычайным: молодых бьют. Если бы он переждал уикенд, все бы закончилось. Но нет, и бьют, и эта картинка бьет по сердцам страны.

Это избиение, где еще ни одного убитого нет, но кого-то из молодых здорово побили, засняли и выложили в Сеть, запускает новый процесс. И дальше таких событий-впрыскиваний будет несколько. И если первые недели Евромайдана светлые, «нью-эйджистские», то далее идет процесс горя, ужаса, боли и вслед этому — ненависти. Итак, все возвращаются в растущем числе на Майдан, и опять возникала интенсивная нью-эйджистская атмосфера.

Этот нью-эйджизм в декабре играет роль горючей смеси для следующего такта. Это доновогодняя фаза — там есть и смех, и шутки. Шутки кончатся в январе, известными событиями, принятием «тиранических законов». Выходом на политическую сцену титушек, с одной стороны, иАвтомайдана — с другой. А там и бои на Грушевского.

Янукович — это наша постсоветская дилемма силы и слабости. Проблема ложного образа силы, хотя в этом образе Янукович петляет, и долгое время это ставит его впереди других. Он очень умело петляет, он ждет. Справедливо полагая, что все рассосется, как всегда. С двух сторон его мучат словом «сила» — с одной стороны, американцы, и с другой стороны, Кремль. Знаменитое выражение Медведева явно не его выражение в данном случае — «Не позволять вытирать ноги о власть». Понятно, что это позиция команды Кремля. Она глубинная, не наигранная. Потому что это философия тех, о кого слишком долго вытирали ноги! Кто, не сумев стать сильнее, перехитрил зато самых сильных. Философия кремлевского Улисса, который извернулся и взял неприступную Трою-Кремль. Это не сила. Она не знает другой силы, кроме как избегать ситуации, предотвращать ситуацию, в которой о тебя опять будут вытирать ноги.

Эта сила в РФ нашла себя в создании инстанции суверенного контроля, который исключает внешний. А у Януковича-то этого нет. Итак, с одной стороны, Москва ему: не давай вытирать об себя ноги, не будь тряпкой! С другой — Джо Байден каждый день звонит: никакого чрезмерного применения силы! И Янукович, который не подходит к телефонам Меркель, а к телефонам Байдена подходит!

В самом Януковиче сидит травма 2004 года. И эта травма сложная. Она и его собственная, и коллективная русско-украинская. Травма неиспытанной силы в 2004 году, которая затем была квалифицирована как бессилие. Хотя он и не мог никакой силы применить, у него не было таких возможностей. Все силовые структуры были у Кучмы. Кучма оставался президентом до инаугурации Ющенко, во время всей этой оранжевой революции и знаменитого третьего тура. Ни один полицейский без приказа Кучмы не двинулся бы. Никакой возможности у Януковича что-либо делать не было. Он даже боялся собрать митинг в Донецке. Собрали пикет из натуральных подонков. Люди без зубов, со страшными лицами, человек 20. Их должны были показывать как мощную силу, собирающуюся в поддержку победителя Януковича! Когда мы это увидели, сказали: все, ребята, enough, такого показывать нельзя.

Но у него-то осталось ощущение, что ему не дали тогда показать зубы! И его в этом ощущении укрепили: несомненно, мы, Россия.

А как теперь ему проявить силу? Надо бить, но так, чтобы Джо Байден не придрался. И появляются в Киеве эти самые титушки — неформальные образования с Укровостока. А неформальные образования — их нельзя сосчитать! Тебе покажут одного-двух этих самых титушек, и после этого для тебя на титушек похожи все. Потому что особенность титушек состоит только в том, что они одеваются не как киевский хипстер.

Но они бьют людей, идущих с Майдана, машины поджигают. Люди пропадают. Вопрос не в хронологии — вопрос в логике неадекватности, которая запускает процесс, с которым дальше сама справиться уже не сможет.

4.

У Януковича нет своих сил, кроме штатных силовых структур. И тогда он ввел в действие неформалов, а неформалы запустили волну взаимной ненависти.

Я думаю, точка перехода процесса в формат ненависти как преобладающего мотива (где появляется Янукович-враг, а не просто презренный властитель) возникла в момент свержения Ленина в Киеве. Потому что не Ленин символ — он вообще не символ в этой игре, но символ — его свержение. Перекошенные лица, веревки, молоты, которыми разбивают голову, — все это символы тотальной вражды, которая вдруг втайне оттолкнет сразу несколько миллионов испугавшихся. Не только на Востоке и Юге, но и в центре тоже. Не ленинистов, а тех, кто не умеет ненавидеть так страстно! Они понимают, что завтра сами окажутся во власти этого вот дикого хлопца с кувалдой.

Думаю, в этот момент те, кто не выносит ненависти как таковой, самой атмосферы ненависти, — они просто ушли с Майдана и дальше следили за всем по телевизору. Но ужас их от этого рос. «Нью-эйдж» уходит с Майдана, потому что не умеет ненавидеть. Возможно, ненависть предполагает некое генетическое подкрепление, которое не у всех есть. Оставшиеся — уже не те «нью-эйджисты».

Они объединены первым консенсусом, консенсусом ненавистничества. Он не идеологический, он более глубинный. Он может подбирать себе разных актеров на роль врага. Конечно, в этом консенсусе успешнее условные «бандеровцы». Потому что сама идеология «национальной революции» предполагает тотальную ненависть, и они долго в этом тренировались.

В этом коридоре они и начинают выдвигаться. Но вернусь ко дню так называемого «мирного наступления» 18 февраля, которое закончилось ночным боем на Майдане. Закончилось абсолютно эпичной картиной битвы 300 спартанцев на Майдане. Картина колонны Независимости на фоне языков пламени сама по себе станет одной из картин века.

Оппозиция идет в мирное наступление, но, не имея собственной силы, смотрит сквозь пальцы на то, что «Правый сектор» идет вооруженным. И про себя хочет силового давления. Думает: столкновение — это неплохо.

Здесь отдельная тема, которую в виде короткого отступления назову, — тема привлеченной силы. Силового апгрейда бессильных политиков. Она общепостсоветская. Состоит она в том, что политики, которые на самом деле и не политики, нуждаются во внешнем предъявлении и усилении своих позиций. И тогда они входят в симбиоз с «сильными парнями» и «крутыми мужиками». Последний близкий к нам пример — кратковременный союз НБП и московских либералов. Нацболы были жупелом для московских либералов, пока в 2006 году Лимонов не развернул оглобли и не стал вдруг выступать за Конституцию и права человека.

И этот союз — митинги на Триумфальной — пять лет просуществовал, между прочим. А сгинув бесследно, окончательно спутал позиции либералов. С другой стороны, породил и сохранил инфраструктуру правительственных провокаций и атак со стороны неформальных отрядов — избиения Кашина, Бекетова, Червочкина и тому подобные вещи. Это все результат «унии гандистов с нацболами».

Но вернемся в Киев. Здесь оппозиции нужна активность «Правого сектора» — но «Правому сектору» не нужны лидеры оппозиции, и тем более не нужно коалиционное правительство Януковича. Они быстро находят первый повод к столкновению, и начинаются бои. «Беркут», однако, легко разбивает их порядки, все бегут, улица Грушевского очищена, Янукович счастлив. И видимо, говорит: ну там еще остался этот Майдан, нафиг его, заканчивайте! Зачищайте!

«Беркут» подходит к Майдану. И начинается великая ночь, от экранов которой невозможно оторваться, когда силы президента все сжимают и сжимают кольцо. Но без стрельбы не могут его раздавить! Я представляю, как страшно было тем, кто держался всю эту ночь, кто стоял, видя, как кольцо все уже и уже, как оно сжималось. Зажгли покрышки, но у них даже горючего не хватало, и жгли двери из соседних домов, и, отбиваясь, кидали коктейли Молотова.

Здесь возникает другое состояние человека. На Майдане возникает «братство кольца». «Беркут» отступает, не справился. А у Януковича возникает еще более ложное понимание, что проблема-то в том, что «Беркут» не стрелял! Какой-то ему охламон наверняка говорит: слушайте, надо было снять всего трех-четырех человек, да и тех не насмерть. Просто давайте стрелять по ногам! Снимем 10 человек от силы, и все. И Майдан откроется.

Но к этому времени перед ними уже на деле другой объект. Что-то возникло, ведь ночью казалось почти очевидным, что к утру этот Майдан снесут, — а выстояли! Янукович получил формальное право — вот же экстремисты! — ему нужно было основание. Он демонстрирует всем кадры этого страшного уличного боя, и ему кажется, что перед миром это само собой достаточно. А мир видит совсем другое. Мир видит героев Фермопил. Невероятную картину, невозможную даже в привычной к коктейлеметанию Европе и Турции, — люди выстояли и победили! Они даже подбили БТР или два, «Беркут» их не разогнал.

Янукович считает, что у него есть виртуальный мандат на силовой финал. Да, ему продолжает говорить по телефону Байден, что не нужно чрезмерного применения силы, а Кремль твердит: не будь тряпкой. Хорошо, ты их бил, но надо бы чуть-чуть пожестче, и ты бы их дожал, парень!

Возникает схема со снайперами, кажущаяся властям гениальной. Она поначалу не состояла в том, чтобы перебить десятки человек. Я абсолютно уверен, что формула была другая, скорее всего, такой: вот мирные радикалы, а вот радикалы немирные. Есть радикалы со штакетником и бейсбольной битой, а есть — с огнестрельным оружием. Там действительно с огнестрелами многие были. Значит, так: тех вторых, кто применяет оружие, мы снимаем. Их же немного! Прочих не трогаем.

Но есть технический момент: даже очень меткий снайпер не отличит через мишень травматический пистолет за поясом от настоящего. На расстоянии видно, что есть пистолет. А проверять — это даже американские полицейские не любят. Они просто стреляют.

Что такое расстреливать издалека в этой ситуации? «Задержание с оружием в руках — расстрел на месте» — это норма военно-оккупационного режима! Но даже она предполагает наличие военного патруля, который задерживает и проверяет, что ты за птица. Руки в порохе, как после Парижской коммуны? — вперед, на кладбище Пер-Лашез! Но снайпер не патруль, он анонимен. Это смерть, которая настигает неизвестно почему и откуда.

Но, может быть, снайперы не решатся стрелять? И возникает какая-то вторая группа снайперов, для которой первая является просто подставой. Оттуда кто-то стреляет и по «Беркуту».

У власти снайперов нет лица. Власть дематериализуется и превращается в Азазелло, ангела смерти — причем беспричинной, непонятной смерти. Рядом с тобой безвинно падают люди, и ты не видишь даже, кто в них стрелял, — просто падают и умирают. Очень важно разобраться, кто стрелял. Я уверен, что там было несколько стреляющих сил, образующих «сон во сне». Теперь еще и оборона Майдана стреляла. Но важней всего, что исчезает государственная власть.

Парадокс в том, что сила применена, а власть исчезла! Той просто не стало. И демонический тотальный бесплотный убийца теперь не имеет другого лица, чем Янукович. А за ним видится Россия: все носятся с российским шевроном, не спрашивая, чей он и откуда взялся. И где тот «русский снайпер», у которого, якобы, оторвали шеврон.

Здесь уже и европейцы понятно, что ничего не понимают. Януковичу приписывают коварные цели, но я думаю, что нет их. В каком-то смысле все получилось почти случайно, как в начале всех русских революций. Как с литовским полком в феврале 1917-го.

5.

Революции — это же братство, братство во всем — и в ненависти, и в противостоянии. В то же время революция — это сила поляризации. Вроде все братья, но чуть-чуть под другим углом зрения — и если твои сапоги мне нужней, а у меня винтовка, то я лучше сниму сапоги с твоего трупа. Последовательно накапливается порция ошибок и преступлений. Но это может быть описано как развертывание новой сущности, субъекта, который прежде не существовал — и еще бы выяснить, где он возникает! Он обладает совершенно другими свойствами, ортогональными привычкам действующих лиц. Сегодня этот субъект существует рядом со старым добрым украинским политикумом. Который в то же время уже сам сидит в кармане у этого субъекта.

Вот картины событий. Вот «мирное наступление», побег, стрельба в спину. У какой-то девушки (есть фотография в Сети) был рюкзачок на спине, она бежала, и светошумовая граната попала ей прямо в спину. На ее счастье, попала в этот рюкзак. Рюкзак выгорел, выгорело и все, что было внутри, а на спине гигантский синячище, но — осталась жива!

Но у нее теперь новый опыт. Пока люди бегут от Грушевского к Майдану и там разворачиваются и обороняются, они сами становятся какими-то другими. Но внутри этого особенного субъекта, который одновременно является очагом особого времени, и события значат больше. Происходящее более не является унылым «фактом», оно — гиперфакт! Его или нет вообще, или оно становится сакральным гиперфактом. Гиперфакт морален, неоспорим и порождает императив, который нельзя оспорить.

Когда начались столкновения с «Беркутом», были даже крики: провокация, не отвечать!.. Но пока они бежали по Грушевского, уже перестал существовать факт того, что мирное шествие состояло из явно вооруженных людей. «Мирным» оно было не более, чем когда в Берлине спартаковцы ходили по улицам.

Возник другой гиперфакт, императивный — факт зверя, который несется за тобой, чтобы вонзить зубы тебе в затылок. То есть возникает императив смертной схватки для победы над врагом. Весь процесс построения революционного субъекта — это процесс накопления и слипания императивов. Творится могучее императивное целое, из которого вырваться нельзя. У которого на первых порах даже представителей нет, но оно уже тебе диктует, что можно делать и чего нельзя.

Мне это памятно по значительно более мягкому варианту — диссидентства, где тоже возник императивный субъект. Он бесплотен, но он абсолютно тверд: ты можешь делать это и это — а этого ты делать не можешь.

В революциях страшно быстро у императивов появляется комиссар. Это я говорю о впечатлениях ночи на Майдане, где выходили на сцену то очень брутальные мужики, то иногда тихие, похожие на рыбака с картин передвижников с вислыми усами, — эти-то самые страшные. И говорили: это что же, «они» думают, что мы их когда-то простим? Что мы побратимов предадим? «Они» относилось уже не к Януковичу и не к власти — к любому, кто поднимет руку на это их состояние. То есть прежде всего к своим. — Не дадим ослабить и осквернить нашу ненависть!

Надо было видеть реакцию на заявление Турчинова о том, что Майдан выполнил свою роль и может расходиться, — страшный рев! Это хорошо описано в книгах про Французскую революцию — ненависть, повернутая на умеренных. Появляются люди императива, и в Сети расходятся ролики, как эти хамы рычат, хватаются за ворот, бьют.

Они прекрасно отличают 100 патронов от 50, разбираются в видах оружия и в том, с какой стороны его заряжать. С другой стороны, они совершенно неотмирны. И это тоже революционное свойство, в котором без книг Андрея Платонова не разберешься. Революции в Киеве плевать, что на это глядит зритель в Крыму, Харькове, Луганске.

Оптика взгляда из Москвы позволяет легко дать этому имя — фашисты. Потому что ты не можешь понять, что это такое. Ты ощущаешь угрозу, исходящую от этой императивной твари, ты не хочешь, чтобы она тебе диктовала!

В Киеве, кстати, слова «революция» не боятся. Ленина свергают, но слово «революция» тут с позитивным смыслом и никогда не было негативным.

Теперь я вспоминаю: в 1991 году все было наоборот. В Киеве эти «панове-добродии» с ужасом смотрели на Москву, ничего не понимая. Бесконечно показывали по телевизору пустые московские полки, дикторы взахлеб говорили, что завтра будет голод, все умрут и будут погромы. А у киевлян-то не было пустых полок, и в Одессе еще были полные холодильники.

И что же эти голодные москали делают? Они вводят танки в столицу, переименовывают города и сносят памятники! Независимость давала Украине самое простое решение — отгородиться. Их независимость — забор от нашей революции.

Но теперь так же мы глядим на них. Бессмысленно спрашивать, а зачем им нужно свергать Ленина в таких товарных количествах — там уже около 50 памятников свергли. Я даже не знал, что их столько есть, этих памятников, даже в родной Одессе. Где они эти памятники нашли, я не знаю. Итак, перед нами революция?

6.

Слово «революция», с одной стороны, удобно для употребления именно в силу того, что оно не расшифровывается и, строго говоря, до сих пор является дискуссионным. А с другой стороны, оно ничего не говорит и не дает ключей к происходящему.

Если бы я хотел быть более мистичным, я бы сказал, что революционный субъект является не вполне человеческим, и может быть, и неплохо бы не дать ему улизнуть и вырасти, как в фильме «Чужой». «Дать революции в морду»? Он в обычном смысле слова не мыслит, но он гиперчувствителен. Это выражается в подозрительности его участников, невероятной, чрезмерной подозрительности. На самом деле она не чрезмерна — просто люди стали рецепторами своей революции.

Вот выступает освобожденная Тимошенко, и вдруг ее прерывают — дикие крики в толпе: титушки, титушки! поймали титушек!

Даже если поймали, подумаешь — сто тысяч человек на площади, выступает почти что их лидер. Поймали кого-то? Ну, поймали и поймали, вывели и шлепнули за углом. Нет — начинается истерия! Истерика расширяется: эй, тащите их сюда, к трибуне! Тот, кто поймал, уже не кричит, но кричат другие. Тимошенко растеряна, не понимая, в чем дело? Она была уже на подъеме речи и думала, что площадь разогрета и видит одну ее, — нет! Крики «Поймали титушек!» продолжаются минуты две, все останавливается, бегут к сцене суровые полевые командиры Майдана, к микрофону: усё спокийно, давайте их сюды! Дайте коридор! Мнимые титушки что-то лепечут, показывают ксивы ветеранов оранжевой революции, уж не знаю, что они там показывают, — но их волокут за сцену. Потом уже я смотрел «Гражданское ТВ», и оказывается, что это были вовсе не титушки, — просто парни, которые кричали «Юлю геть!» И не единственные кричали, потому что Юля не всем понравилась. Она не встретила тотального обожамса, который, с ее и нашей точки зрения, должен был быть. Перед ней — другой субъект. Он чужой, и она не часть его. Ловля подозрительных ему интересней, чем старая героиня.

Она это интуитивно чувствует, пытается в него влезть — я своя! — а он не пускает! Ты хто така? Раньше надо было!

В русской послереволюционной прозе легко найдешь все эти сюжеты. Это тот самый субъект, и он не украинский вовсе.

Момент, важный для нас, — субъект революции не специально украинский. Выражение «здесь куется нация» просто глупо. Да, через каждое слово — «Украина», через два слова — «слава героям — героям слава». Уже Бандерой они клянутся со сцены. И я себе представляю, как на это «Героям слава!» смотрят в Горловке. Но субъект вообще не государственный и не локальный — он уже глобальный, внетерриториальный субъект.

Я думаю, что на Майдане родился внетерриториальный субъект, поэтому я говорю о Майдане как о еще одной русской революции. Он не национальный, и в этом опасность. Может быть, даже в Киеве будут рады, если его удастся растворить в болтушке продажной Рады. Коррупция иногда вела к Термидору, но не всегда. Сейчас процесс идет параллельно, на улице и в Раде — действительно, такие вещи пахнут войной. А какой? — нельзя было сказать, непонятно. Но не гражданской. И тут пришел Путин, подарив им войну.

У Юли для этого был слабый дискурс. Он нам здесь кажется сильным, потому что мы вообще забыли открытую политическую речь. У нее прекрасная политическая речь, но перед ней уже не политический субъект! Вот в чем дело. Она очень умно стремится взнуздать его и сразу сосчитала, что слабое место оппозиции — отсутствие акцента на каре. Не просто мораль — кара! «Жорстока кара», — она говорит. Она ударила в нужную точку. И второй момент — недоверие к политикам. Она десять раз повторила, что политикам нельзя доверять. Она даже покаялась за то, что была политиком. Но это все тоже лишь политические приемы. Сущность, на которую она ориентирована и которой еще не знает, — уже не народ, не украинский народ.

Там есть скрытое определение народа, но не дискурсивное. Это нечто, рождающееся из смерти и огня, из какого-то смертельного огня. Это вам не Окуджава, трень-брень, где «нас ждет огонь смертельный» — слабая интеллигентская редукция. Нет, здесь «народ» действительно тождественен самому смертельному огню. И смерть — его атрибут. Это аристократия, братство лучших — ибо лучшие мертвы. Вверху несется небесная сотня — погибшие браты. Они святые, они у Бога. Через них Бог достигает нас и велит слушаться «сотников». Безумно интересно: вот есть какой-то «отец Павел», не знаю, которой он церкви. Но когда он заговорил во время «жалобной ночи»… Он член какого-то «комитета доверия Майдану». Так вот, когда в какой-то момент он сказал, как раз во время панихиды этой ночью: мол, больше не надо крови! — то вся площадь просто взвыла от ярости. И поп сразу дал задний ход, резко. Понял, что сказал неверно, и стал вилять.

Итак, здесь народ определяется в первую очередь негативно, и его негативное определение политическое — народ те, кто обязан «жорстоко карати ворогiв». Это безразмерная тара, в нее можно затащить самых разных. А с другой стороны, есть пламенеющее идеалистическое тело, абсолютная идеальная точка. Но и она абсолютно неприкасаема. Ее не обсуждают — ею дышат.

Эта точка — черная дыра, в которую может уйти все, что угодно. В этом неостановимость революции. Всегда тебе можно сказать, что ты поднял руку на святыню. Ты за Закон о языке? Ты враг, ибо «умеренный». Во Французской революции само понятие умеренного превращается в самое страшное политическое обвинение. Хуже, чем сатрап тирана! Умеренный — вот главный враг. Он тот, кто хочет как бы лишить мистического измерения народ. И мистический народ оголтело несется к «люстрациям», а денег нет, и на него глядит Владимир Путин из Крыма.

Сцена подготовлена к следующему революционному акту, и на сцену выходят Путин, Черноморский флот и крымская братва.

Источник: Гефтер