Вассерман: Единство цели — разнообразие партий. Почему российская партийная система не западная

Один из популярнейших нынче антироссийских упрёков: реальной политической жизни в стране уже давно нет, а есть разве что её имитация партией власти, всецело подчинённой Владимиру Владимировичу Путину (вне зависимости от занимаемой им в данный момент должности — хоть президента, хоть премьера), и несколькими карманными партиями, шумно изображающими недовольство «Единой Россией», но даже не надеющимися войти во власть. Классическая много- или хотя бы двухпартийная система, где несколько политических сил регулярно сменяют друг друга на вершине государства и/или правительства, в РФ то ли вовсе не прижилась, то ли вытоптана всё тем же Путиным лично. А ведь — по словам упрекателей — без многопартийности, без постоянной конкуренции проектов развития страны, без угрозы проверки новой властью всех (в том числе и личных) деяний старой власти, по заверениям адептов демократии западного образца, вовсе не бывает ни прогресса, ни хотя бы устойчивости страны: если альтернативы и проверки не присутствуют в легальном политическом поле — их рано или поздно внедрят силой (так оправдывают, в частности, государственные перевороты в тех странах, чьи руководители оказались столь уважаемы своими народами, что их не удалось сменить стандартными политическими методами).

Между тем далеко не каждое успешное государство придерживается канона демократической ротации власти. Первые три десятилетия японского экономического чуда прошли при безоговорочном парламентском большинстве либерально-демократической партии, под руководством созданных ею правительств (а правительства, созданные её конкурентами, в стране считаются не столько следствием, сколько причиной экономических неурядиц). Китайская Народная Республика уже несколько десятилетий являет едва ли не наивысшую в мире скорость экономического развития, невзирая на строгую властную монополию коммунистической партии (её руководство, правда, меняется каждые 10 лет — но тоже не демократическим путём: новых вождей выдвигают действующие). Творец сингапурского экономического чуда умер совсем недавно — и по этому поводу все комментаторы отмечали: с момента провозглашения независимости республики ею руководил либо он сам, либо подконтрольные ему люди.

Адепты демократической ротации находят в каждом подобном примере какие-нибудь зацепки в защиту своей религии. Либерально-демократическая партия Японии состоит из множества фракций столь разных, что в большинстве европейских стран они стали бы самостоятельными партиями (и решали бы свои разногласия не кулуарно, а в предвыборных дебатах, вовлекая всю страну в ту самую нестабильность, ради предотвращения которой якобы и нужна многопартийность). КНР всё ещё не сформировала эффективную научную и инженерную школу, так что опирается на разработчиков из стран канонической демократии (в них такие школы формировались за несколько веков — но верующие редко заглядывают в историю). Сингапур вообще специализируется не на наукоёмких производствах, а на финансовых играх и портовых услугах (по либеральному канону производство — даже самое наукоёмкое — ниже и примитивнее сферы услуг, не говоря уж о финансовой алхимии — но верующие умеют не замечать противоречий между постулатами своей веры).

Тем не менее все эти примеры не опровергают очевидное сочетание политических и экономических успехов многих стран с давно установившейся в них многопартийной системой и регулярной ротацией политических сил во главе власти (и даже с сосуществованием противоборствующих сил внутри одной и той же власти: так, в Соединённых Государствах Америки довольно часто в двух палатах парламента большинство принадлежит разным партиям или же обе палаты контролирует не та партия, к которой принадлежит президент — глава исполнительной власти). Почему же не все страны так спокойно относятся к регулярному политическому противоборству? Неужели действительно всё дело в тиранической власти или привыкшем к рабству народе?

Но посмотрим на те же Соединённые Государства Америки повнимательнее. Различия между тамошними правящими партиями — демократической и республиканской — несомненно очень важны для самих американцев, ибо касаются таких насущных вопросов, как примерный уровень налогов или размеры страховых выплат. Достаточно напомнить, сколь ожесточённые дебаты идут там вокруг проектов обязательного медицинского страхования: это предложение президента Клинтона вызвало неимоверные дебаты и по сей день в полной мере не осуществлено даже следующим президентом от демократической партии — Обамой. Но с точки зрения стратегических перспектив развития это — мелочи. Ведь стратегические перспективы — это, например, выбор экономической модели общества в целом, а тут у американцев сколько-нибудь значимых разногласий уже давным-давно не было (тех же, кто всерьёз предлагал обобществить значимую часть хозяйства страны, в конце 1910-х годов высылали или даже отстреливали, в начале 1950-х сажали, а сейчас просто объявляют безумцами, не способными признать провал советского эксперимента). Поэтому СГА могут себе позволить двухпартийную систему.

Очевидно, выбор стратегического пути должен быть долгосрочным: невозможно сегодня строить социализм, завтра — капитализм. Поэтому, например, в Британии, где разногласия между политиками зачастую бывали довольно значительны, существует институт постоянных заместителей министров: они не зависят от партий, не сменяются по результатам парламентских выборов, но именно они отвечают за стратегию в политике и экономике, оставляя на долю выборных политиков разве что технические мелочи.

По опыту стран с давно и успешно действующей системой ротации власти понятно: она возможна только пока и поскольку в обществе нет значимых разногласий о стратегическом выборе направления движения, пока все споры и разногласия касаются каких-то технических мелочей. Если же общество не придерживается единства по стратегическим вопросам, любая попытка регулярной ротации обернётся либо тряской на месте (новые правители будут разве что успевать демонтировать созданное предыдущими), либо массовой борьбой за выбор единого пути — именно во избежание такой тряски.

Насколько я могу судить, в Российской Федерации представления о лучшем будущем столь различны, что даже на уровне основных публичных политических сил разногласий куда больше, чем единства. И разногласия эти столь велики, что переход реальной власти от одной силы к другой может вызвать потрясение, сопоставимое с последствиями попытки затормозить со скорости 200 на гололёде. Поэтому полагаю: у нас в обозримом будущем вряд ли утвердится двухпартийная модель в её английской или американской интерпретации.

Это, впрочем, никоим образом не отрицает политическую жизнь «вне Путина». Понятно, политическая жизнь в её классической англосаксонской трактовке у нас довольно затруднительна: никто пока не может себе позволить столь резкие перемены курса, какие формально допустимы при двухпартийной системе. Формально — поскольку, как я уже отметил, на самом деле и в тех странах, которые провозгласили у себя ничем не ограниченный плюрализм мнений, реальные колебания курса намного меньше декларируемой возможности (так, во Франции с момента приравнивания гомосексуального сожительства к браку отрицающее возможность такого равенства большинство граждан объявлено маргинальным, и отмена новоявленного закона вряд ли возможна).

Но, по счастью, политика не исчерпывается выбором: строить нам капитализм или социализм (или даже выбором: может ли государство иметь собственную экономическую политику или обязано только не мешать невидимой руке рынка). Есть и множество вопросов поменьше. Вокруг них политическая борьба у нас может быть столь же оживлённой и ожесточённой, как на благословенном самим собою Западе. Полагаю, те, кто хочет попробовать вкус реальной политической жизни, вполне могут найти себе спектр вопросов, удобных для политической агитации, создания партий и вообще влияния на многое в стране.

Те же, кто хочет обязательно следовать предложению Эжена Потье «весь мир насилья мы разроем до основанья, а затем мы наш, мы новый мир построим», должны и впредь помнить: обещание в следующей строке того же стихотворения — «кто был ничем, тот станет всем» — сбывается далеко не для всех и не всегда. Куда чаще оказывается: кто был хоть кем-то, но захотел обязательно стать всем — становится ничем.