Информационно-психологическая война


Бахтин был кумиром советского диссидентства. Но, если верить Кожинову (а ему в вопросе о Бахтине вполне можно доверять), Бахтин не скрывал своего — фундаментального, можно сказать — антисемитизма. А это противоречило духу советского диссидентства. Причем весьма категорическим образом. Малейшее проявление антисемитизма порождало резкое диссидентское «фи».

Даже Солженицын столкнулся с таким «фи». Не говоря уже о Шафаревиче. Да, диссидентские салоны могли скрепя сердце смириться с проявлениями антисемитизма у определенных противников коммунизма. Но именно смириться — во имя торжества общего антикоммунистического проекта.

С Солженицыным или Шафаревичем смирялись. А Бахтиным — восторгались. Между тем, если верить Кожинову, Бахтин был подлинным гуру антисемитизма и в вопросе антисемитизма крыл рекорды Солженицына и Шафаревича. Так почему же диссидентские салоны не просто холодно смирялись с Бахтиным, а им безмерно восхищались? Снисходительное отношение к чудачествам гениального современника?

Извините, советские диссиденты не прощали чудачеств подобного рода даже гениальным представителям прошлого — Достоевскому, например. Советские диссиденты (как, кстати, и любые диссиденты) умели четко проводить грань между «своими» и «чужими». Потому что только проведение такой грани позволяло диссидентам выстаивать, позволяло им надеяться на победу.

Но этим загадочность восхищения, которое вызывал Бахтин у советских диссидентов, никоим образом не исчерпывается.

Вдумаемся, Бахтин воспевал диалогизм, который в чем-то, конечно же, сродни плюрализму, толерантности, готовности впустить внутрь себя чужую позицию. А диссиденты были ужасно монологическими людьми. Абсолютно не готовыми впустить в себя чужую позицию. Разве мог диссидент заявить: «С одной стороны, конечно, я диссидент, то есть яростный ненавистник совка, коммуняк и прочего. Но, с другой стороны, я готов рассмотреть и правду тех, кто восхваляет коммунизм, верит в Советский Союз и т. д.»?

Согласитесь, заявивший нечто подобное диссидент немедленно перестал бы быть диссидентом. Простой пример: могла ли заявить нечто подобное, например, Валерия Новодворская? Конечно, не могла. Иначе она перестала бы быть Новодворской.

Антисоветская антикоммунистическая революция — или контрреволюция — не может осуществляться на базе диалогизма. Почему Рейган победил Горбачева? Потому что Рейган не был диалогичен. Он назвал СССР «империей Зла», сказал, что предпочел бы, чтобы его дочери сгорели в ядерном огне, нежели жили под властью безбожного коммунизма. И он не просто сказал это — он в это верил. Любая война — за коммунизм или против него — основывается на крепости веры. «На том стою и не могу иначе». Так зачем же нужен был диссидентам Бахтин?

Кстати, был ли диалогичен сам Бахтин? Ведь подлинность принципов, декларируемых тем или иным ученым (или идеологом — Бахтин, скорее, был именно идеологом), определяется, в том числе, и тем, насколько верен своим принципам тот, кто рекомендует эти принципы в качестве единственно верных своей стране, своему обществу и так далее.

Так вступил ли Бахтин в содержательный диалог с советским мировоззрением, мировоззрением того общества, в котором он жил? Ибо если ты всерьез исповедуешь диалогизм, то, казалось бы, должен рассуждать так: «Моя правда — антикоммунистическая, антисоветская. Но я верю в диалогизм, то есть в то, что моя правда не является истиной в последней инстанции. Более того — я ведь не просто толерантен и плюралистичен, то есть способен с уважением рассматривать чужую правду, в том числе, и правду коммунистическую, советскую! Я — диалогичен! То есть способен впустить эту чужую для меня правду внутрь своего сознания и вести с ней полноценный внутренний диалог. Понимая, что нет ничего опаснее для моего сознания, что этот диалог моей правды — с правдой, мне глубоко чуждой. Но я на этот диалог иду. Ибо в этом принцип, который я возвещаю людям. А возвестив его людям, я должен принять его сам».

Вел ли себя Бахтин сходным образом?

Сергей Бочаров — литературовед, сотрудник ИМЛИ, который, как и Вадим Кожинов, близко общался с Бахтиным в 1960-е — 1970-е годы, отмечает:«Знаете, я встречал в жизни немало замечательных ученых, литературоведов старшего поколения — Лидию Гинзбург, Берковского... Все они, в общем, были… советскими людьми. И только один Бахтин всегда поражал тем, что это был человек из какого-то совсем другого мира, сделан был из другого теста. Как-то это все время чувствовалось».

Знакомясь с творчеством тех, кого перечисляет Бочаров, понимаешь, что все эти люди: Лидия Яковлевна Гинзбург, Наум Яковлевич Берковский и т. п. — вовсе не были советскими людьми в строгом смысле этого слова. Это были люди, готовые рассмотреть советскую правду наряду со своей собственной правдой, достаточно далекой от советской. То есть именно Гинзбург, Берковский и другие были диалогичны по-настоящему, а не «советски монологичны», как следует из приведенных выше слов Бочарова.

Кому-то покажется, что речь тут идет о столь любимой Бахтиным теме (евреи, принявшие советское, коммунистическое и так далее как свое, — и антисемиты, которые не приняли это как чужое). И определенные основания к этому есть. В том числе, и основания мельчайшие. Ведь Бахтин призывает довести диалогичность до микродиалогичности, то есть до внутренней диалогичности отдельного слова, адресующего одновременно к противоположным контекстам. Применяя подобный подход к тексту Бочарова, можно обратить внимание на то, что Сергей Георгиевич не хочет называть имя Берковского. Он пишет: «Лидию Гинзбург, Берковского», — что нетактично. Но если он напишет «Лидию Гинзбург, Наума Берковского», то его текст приобретет определенную окраску: мол, евреи «осоветились» (и понятно, почему), а антисемиты — нет (и тоже понятно, почему). А Бочаров такой трактовки боится. Она ему совершенно не нужна по многим причинам, включая причины международного характера. Поэтому он жертвует тактом во имя разного рода целесообразностей и сознательно не упоминает имя Берковского.

Кому-то такое внимание к деталям покажется излишним. Но оно, во-первых, очень бахтинское, то есть основанное на рассмотрении слов через некий филолого-аналитический, семантический микроскоп... И, во-вторых, если подобные мелочи будут в дальнейшем интегрированы во что-то более крупное, то внимание к ним более чем обосновано. Ну так они и будут интегрированы.

А может быть, Бахтин прав? И прав идущий за ним, недоговаривающий Бочаров? Может быть, Гинзбург приняла советское потому, что она — Гинзбург, а Берковский потому, что он — Берковский? Бахтин же не принял советское, потому что он — Бахтин, и потому упрекать его в недопущении диалогизма в вопросе о советском и антисоветском неправильно, неразумно?

Но давайте дадим слово человеку, во-первых, ну уж никак не советскому. И, во-вторых, не попадающему под те подозрения, которые в неявной форме выдвигает С. Бочаров. Этот человек — из того же теста, что и Бахтин. Он встает на путь диалогизма, хотя и не исповедует его, в отличие от Бахтина, в качестве альфы и омеги подлинного человеческого бытия. И, встав на путь подлинного диалогизма в