Лев Аннинский: «Истина одна. Правд много»
17-02-2013, 15:46. Разместил: virginiya100
Свидетель эпохи. Лев Аннинский: «Истина одна. Правд много»ВЛАДИМИР ПОЛЯКОВ
Под рубрикой «Свидетель эпохи», традиционно вызывающей большой интерес наших читателей, продолжаем обсуждение «узлов» русской истории. Сегодня наш собеседник – известный литературный критик, писатель, публицист, литературовед Лев АННИНСКИЙ.
|
 Лев Аннинский. Фото ИТАР-ТАСС.
|
– Лев Александрович, Вы относитесь к поколению «шестидесятников», которое сыграло весьма значимую роль в истории СССР. Даже считается, что их либерализм сильно способствовал приближению поражения коммунистической идеологии. Так ли это?
– Слово «шестидесятники» придумал мой старый оппонент – покойный критик Станислав Рассадин. В январском номере журнала «Юность» за 1960-й год вышла его статья, которая так и называлась – «Шестидесятники». Ничего особенного в ней не было: как всегда, Станислав искренне рассказывал, что читал, что его волнует… Но это слово прилипло.
Я ему поначалу жутко сопротивлялся, ибо мы – никакие не «шестидесятники». Ведь если брать 60-е годы как эталон либерализма, всё рассыплется. Потому что либеральных там было два месяца и одна неделя. 1 декабря 62-го Хрущёв пошёл в Манеж громить абстракционистов – и всякая свобода кончилась. Мне, например, тогда зарубили книгу, немедленно…
60-е были не застойными, а зажимными. В течение 60-х было несколько этапов зажима.
Ну, 63-й – это понятно: Никита Сергеевич занялся живописью и устроил погром литературы. А главное – 68-й: это удушье – «Пражская весна».
После ухода Хрущёва пришли ещё большие зажимщики. Разве «шестидесятники» имели свободу? Нет, свобода началась лишь в конце 80-х.
Потому мне и не нравилось слово «шестидесятники». Я говорил: «Ну, тогда уж мы «пятидесятники», то есть дети XX съезда партии – вот это точнее».
В 53-м мы плакали, в 55-м раскрыли глаза, а в 56-м поняли, что наше время пришло. А кончилось оно в 63-м. Так что мы – «пятидесятники». И если бы не было одноимённой секты, можно было бы так и назваться.
Это поколение, которое должно было в ту пору себя обрести, о себе заявить. В литературной критике лучше всего заявили о себе, конечно, новомировцы: тот же Рассадин, Лакшин, Виноградов (лучший критик нашего поколения…
Меня с ними связывала внутренняя симпатия, потому что я был либерально настроен, но они меня никогда к себе не подпускали и правильно делали – они чувствовали, что я ни в какую команду не гожусь, а уж в их команду – точно.
У меня было странное положение: я разделял их взгляды, но печатался чёрт знает где, и давление редакторское было на меня жуткое. (Работал я в журнале «Знамя», которое было болотом, и далеко не либеральным).
Я спорил с Лакшиным, с Виноградовым, с Рассадиным, которые были убеждены, что они сейчас скажут правду миру. Вот, наконец-то, дорвутся – и скажут правду. Я им отвечал: «А вы правду-то выдержите? Даже если вы её и впрямь знаете – она ведь страшна…»
О себе я тогда говорил иначе: «Я живу в России, где полно скоморохов, где ничего прямо не говорится, или где всё говорится, но в задний карман прячется. Извините, я вру. Не любо – не слушай, а врать не мешай. Но когда я начинаю врать, вот тогда говорю всё, что я думаю. Всю правду, делая вид, что вру».
Надо различать истину и правду. Истина – это изначальный и конечный порядок бытия, неуловимый в истоке и неисчерпаемый до конца, но магически притягивающий всех нас, с какого бы края мы не пробивались к истине. А пробиваемся мы все с тем, что есть у каждого – с правдой. Она у каждого своя. Очевидная и неотменимая.
Истина одна. Правд много. Истина неисчерпаема и до конца непознаваема. Правда исчерпывает данный аспект бытия и исчерпывается им в ходе жизни. Познаётся в ходе судьбы. В ходе борьбы за справедливость, которая прячется где-то в тайне истории.
Потому мне было трудно вписаться в ту генерацию, которая расшатывала советскую власть, крушила сталинизм и вот получила…
– А что она получила?
– Она ещё не получила. Она ещё получит. Но, что касается того, от чего мы открещивались, была разница между ними и мной.
Я потерял в войну отца. Потом я себе его воскрешал – написал о нём книгу – её даже издали, хотя я писал её для родственников, а её выпустили тиражом 4 тысячи экземпляров. Вот моя потеря в войну. И я чуть не потерял страну, чуть не потерял культуру. Но я потерял отца, который всё это спасал.
Я – наследник отцовской правды, я осознанно и неуклонно эту его правду держу в сознании. Я отдаю себе отчёт, что эта правда – одна из бесчисленных правд о войне, – к истине каждый идёт своим путём.
Так какой же счёт у меня может быть с той эпохой? Только великая благодарность и горе моё. И расшатывать это, и растаптывать это я и сейчас не собираюсь.
Россия воюет так, как она всегда воюет: русские, собравшиеся из двунадесяти разных племён и рас как единая русская нация – это масса пёстрая, неуправляемая, но всеотзывчивая…
Русские оказались всеотзывчивыми и притом жутко боятся внутреннего раскола и предательства. И раскол всегда над нами, русскими – висит. Висит раскол, висит смута. Всег-да.
Раскололись в 1917-м году – развалилась страна, и её собирали кровавыми методами такие же люди, как те, что её разваливали, но потом собрали.
Но какую страну собрали? Ту же или иную? Получше собрали. Потому что она страшнее была, чем при Николае. Там чеховский герой был императором, а тут – стальной человек, непонятно откуда взявшийся.
В результате мы получили страну, которая готовилась к войне. Сталин сказал: «Нам дано время, промежуток, передышка – или мы должны это расстояние пробежать, или нас сомнут». Ну и смяли бы.
Откуда взялась такая огромная энергия у немецкого народа? Который был, подобно русскому, одним из крупнейших народов истории.
Потому как сколько он сделал для мировой культуры, вроде нас, но противоположное: там, где у немцев – нарост, там у нас – дырка. И наоборот.
Мы созданы были друг для друга, чтобы взаимонаполниться. И когда мы жили 30 лет под Софией Августой Фредерикой – Екатериной Второй, это было как раз то самое, что надо: она выстроила губернскую Россию – немка.
– Что же потом произошло с немцами и с нами?
– Мы все сошли с ума. И было между нами две мировых войны. И как было России спасаться, если она проиграла Первую мировую войну?
А Россия всегда войны вела так: она допускает до себя жуть всякую, она убивает собственных руководителей, как было в Смуту XVII века, как в 1812-м году: не только допустили к себе Наполеона – а и столицу сожгли – не он сжёг, а мы сами.
Вот такою ценой Россия всегда побеждала и побеждает. Страшной ценой.
Я с огромным трудом отдал себе отчёт в том, что произошло с нами в период, когда была «пробежка» (или нас сомнут) с 1918-го до 1939-го. Большевики сначала уничтожали своих противников, потом сами себя уничтожали: потому что все – и те, кто уничтожал, были сталинисты, и те, кого уничтожали, – были такие же сталинисты (или ленинцы – это не важно).
И те, и другие боялись предательства. И посчитали, что лучше сразу уничтожить тех, кто может подумать о предательстве, чем потом собирать осколки. Осколки мы и сейчас собираем (слава Богу, без крови). Но тогда ситуация была такая.
Не дай Бог повториться тому времени!
И весь этот ГУЛАГ, и вся эта жуть были не потому, что плохие люди одолели хороших – одни и те же люди были и среди палачей, а потом они же становились к стенке. И если вдруг оставались живыми – они опять могли стать палачами.
То, что сделал Сталин – это была жуткая цена того, что Россию не захватил Гитлер. Но делать вид, что можно было выкрутиться как-то из той ситуации 30-х годов иначе, нельзя.
– То есть, события были, по сути, фатально неизбежны?
– Однажды в разговоре с Львом Николаевичем Гумилёвым я задал ему вопрос: «Если бы в 33-м году выборы в Германии выиграл бы не Гитлер, а Тельман, всё было бы иначе? И войны бы этой страшной не было. И отца бы моего не убили…»
А Гумилёв мне отвечает: «Если бы тогда победил бы не Гитлер, а Тельман, война между Россией и Германией была бы в те же сроки, такой же страшной и с тем же исходом».
Обдумывая эти слова, я согласился с ним. И из подкованного марксиста я со временем стал фаталистом.
Мы ничего не можем сделать с историей. Мы и так её пытались выкрутить, и эдак, но ничего у нас не получается.
Люди придумали божий промысел, чтобы объяснить и оправдать происходящее. На самом деле происходит какая-то фатальная трагедия живых существ, населивших эту планету непонятно когда и с какой целью.
В истории действуют фатальные процессы, повлиять на которые чрезвычайно сложно.
– Вы всё же сказали, что «шестидесятники» расшатывали советскую систему. Но если допустить, что всё происходит фатально – значит, то, что произошло с нашей страной на рубеже 90-х, было тоже неизбежно?
– Оно ещё не «произошло» – оно продолжается. Россия пытается выкарабкаться из ситуации, в которой она постоянно себя обнаруживает. Она обнаруживает то, что в русской душе происходит между неволей и смутой.
Ведь что такое Смута? Это выход русской души на волю.
Никакой свободы у нас никогда не было и не будет. Свобода – это западное понятие. Свобода – это когда я знаю, что мой собеседник так же свободен как я, и моя свобода кончается там, где начинается его свобода.
У нас никогда не было ни в душе, ни в реальности никакой свободы. Воля была! У русских всегда была важней воля. Русский человек выходит на волю. Он волен убить царя. Волен хамить богу, как Маяковский по молодости хамил или как Есенин.
Это слово в русской речи означает «волю, которая смиряет ту волю». И это только в языке у русского народа такое.
И сколько мы не пытаемся избавиться от этих крайностей (а мы только в крайностях всегда были – это тоже определено нашей геополитической ситуацией и нашей историей), мы или на воле гуляем (Смута, Революция, «бунт, бессмысленный и беспощадный» – знаем, что беспощадный, но предотвратить не можем), или воля усмиряется диктатурой.
– По-Вашему получается, что едва ли не вся российская история пронизана фатализмом. И значит, тогда нельзя винить политиков 60-х и 70-х, что их действия (или бездействия) подготовили распад СССР?
– Конечно, нет. Это шло фатально. Ничего они не готовили.
Ужас в том, что в какой-то чудовищной ритмике человечество ввергалось в страшные мировые войны. Может, вот сейчас оно пятится от этой жути, потому что когда хочешь ядерную зиму – обязательно получишь её.
Не хотите? Тогда не деритесь. Но драться-то хочется – вот и возникают «горячие точки». Но «малая кровь» в такой бурный поток выливается!
Если речь идёт о фатальном ритме мировых войн, то приходится говорить о том, что мы попали в эту фатальность.
XX век, который начинался как век мечтаний о счастливом будущем всего мира, а не только России, обернулся такой жутью. И нужно было воевать.
А русские знают, что война – это сожжённая Москва, это Смута, это разваливающееся государство, которое потом опять надо собирать через жестокость и мучения. Потому – не дай Бог.
Что было России делать в начале 1917-го года? Когда стало ясно, что власть не может ничего сделать с этим народом и что народ в предчувствии катастрофы сильно ненавидит власть? И что было делать после похабного Брестского мира?
Русским нужно было что-то предпринять радикальное, чтобы в надвигающейся угрозе мировой войны (которая должна идти на уничтожение России – что Сталин быстро понял и так и сказал), – спасать государство.
А лично мне, полу-еврею, полу-казаку, на что было рассчитывать? Я знал, что меня идут убивать – такое было моё детское восприятие войны.
Люди чувствовали, когда страна не выдержала Первой мировой войны и закончила её похабным Брестским миром, что передышка не будет долгой.
И царя тогда никто не жалел, что его убили. Этой сейчас его все жалеют. А что его было жалеть, если – повторю: это чеховский герой сидел на троне. И он сам знал, что он «Иов несчастный» – так зачем же на трон сел? Дальше-то что было делать с российским государством?
Мне открыл глаза на эту проблему известный американский антисоветчик Ричард Пайпс. Историк, который учился у русских историков. Фамилия которого на самом деле Пипеш. Он родился в Польше и бежал с семьёй из оккупированой немцами страны в США. Я его читал в молодости, добывая из-под полы. И его антисоветчина на меня действовала. Но большей проницательности я ни у кого не находил.
И я у него прочёл рассуждение, которое до сих пор считаю неопровержимым. Пайпс писал, что в 1917-м у русского народа был выбор лишь из двух вариантов – за какую идею мог он пойти умирать. И отнюдь не за всеобщие демократические выборы – за эту идею, привезённую из Англии, он никогда бы не пошёл умирать.
Русский человек мог пойти умирать в 1917-м за одну из двух идеологий: или за Союз русского народа – с погромами, с антисемитизмом и прочими безумием и жутью, или за большевизм-коммунизм. Или – или. В этом был уверен Пайпс. И я с ним согласен.
Почему большевики победили? Они были жёстче. И Пайпс считает, что большевики и сделали то, что неизбежно должен был сделать народ, чтобы из своего мирного воодушевления стать готовым воевать за свою страну.
Большевики каким-то чудом сумели создать экономику «по Марксу». А коммунизм взяли, по сути, из христианства, и идею коммунистическую перед народом подвесили, как морковку, что вешают перед мордой лошади, чтобы она бежала: «Мы будем строить коммунизм!»
На самом деле надо было строить мощную армию, надо было мобилизовать всех, кто мог носить оружие. Для этого внушали всем ненависть к тем, кто нам мешает «строить коммунизм».
Какой коммунизм?! Евреи вот попробовали строить коммунизм уже после войны – в Израиле с помощью кибуцев. Там тоже сказали: от каждого по способности – каждому по потребности.
Но где такое бывает? Только в семье, где все друг другу помогают. Но даже на уровне города такое не получится – приходится уже платить по труду.
Израильские кибуцы – и был их коммунизм. Но чем больше людей они охватывали, тем дальше они от коммунизма были, но ближе к нормальной диалектике труда и капитала.
А советские люди восприняли идею коммунизма, как манну небесную.
Но на самом деле это был псевдоним необходимости мобилизации народа на будущую тяжелейшую войну с гибелью миллионов людей.
Такое моё отношение к тому периоду. Я не оправдываю его – я ужасаюсь.
– Вопрос к Вам как к литературоведу. Василий Розанов в «Апокалисисе нашего времени» высказал парадоксальное суждение: «Россию убила литература. Из слагающих «разложителей» России ни одного нет нелитературного происхождения».
Российские умы, воспитанные на русской литературе, оказались неспособны сохранить государство. И Вы вот тоже сравниваете царя с чеховским героем…
– Как можно винить русскую литературу, если это главное, что дала Россия миру?! Если бы и не было великой русской литературы, России бы всё равно не избежать революции. Она была для государства фатально неизбежной!
– Но ведь Достоевский давно предупреждал о ней! И уже были написаны «Бесы»…
– Был написан уже и «Мелкий бес» Соллогубом. И, кстати, сегодняшний «офисный планктон» – это и есть «мелкие бесы». Современная передоновщина.
Русская литература и правдиво отражала жизнь, и воспитывала. Воспитывала революционеров, которые должны были всё поменять. Революционеров, не понимающих, что потом революция обернётся против них.
И только Достоевский мог эту жуть предчувствовать. Даже Толстой не поднимался до такого понимания.
Если б все русские литературные таланты ушли не в писание книг, а в лечение «российских болезней», в политику, – болезни б остались, но не было бы великой русской литературы.
Вообще это только Герцен мог ставить вопрос: «Кто виноват?» Да ты и был виноват, Герцен: тебя разбудили и ты развернулся! И «что делать» теперь? А вот что мы сейчас можем делать – это вопрос вопросов.
Ничего мы не можем сделать с этой фатальной ситуацией, в которой оказалась Россия.
Почему развалилось советское государство? Вовсе не потому, что плохие люди одолели хороших.
После войны мы мощно защитились – вдруг на нас опять нападут? Потом полвека мы ждали возможной Третьей мировой войны. Но она не начиналась. И мы стали разваливаться. Люди перестали бояться.
И само собой начало расползаться то, что сплелось и сжалось для войны. Можно это было остановить? Пытались. И больше всех это пытался сделать нелюбимый мною Горбачёв. Почему нелюбимый? Потому что именно при нём всё развалилось.
Но не всё развалилось. Белорусы – не ушли. Средняя Азия боится Китая больше, чем нас, и потому к нам тянется. Кавказ – как был всегда чересполосьем, так и остался чересполосьем. И там надо действовать, как Ермолов, или тебя крушат.
В общем, что могли – спасли. Чего не могли спасти – не спасли.
Видите, я рассуждаю как фаталист.
– Но ведь культура оказалось тоже неспасённой? И можно ли надеяться на новых гигантов, подобных Достоевскому? Или Пелевин – максимум, что может русская литература?
– Пелевина, Сорокина и прочих ерофеевых я вообще не хотел читать. Но вышло так, что меня вынудили их прочесть. И я написал статью, которую восемь раз перепечатывали. Она называлась «Песнь пепси в утробе поколения, которое, смеясь, рассталось со своим будущим».
Больше я их не читаю. Они не предмет для разговора.
Наши великие писатели Пушкин, Достоевский, Толстой и другие – отстрадали такое, чего прочим история не дала, сей жути. И ведь Лев Толстой написал «Войну и мир» о стране, которая сожгла свою столицу! А это – жуть!
Великая культура рождается только из великих страданий. Но я не хочу, чтобы мой народ пережил новые страдания. Однако я понимаю, что, как правило, великие страдания неизбежны в великих империях. Мысль Григория Соломоновича Померанца: «Великая культура рождается в лоне великих империй».
Я добавляю: при одном условии – при сопротивлении личности гнёту этих империй. Вот тогда рождаются великое горе и великая культура.
– Из нынешнего гедонизма вряд ли возникнет великое?
– Конечно, нет! Потому и не жду появления чего-то великого. Хотите отъесться? Ну, отъешьтесь, отожритесь!
– Меня ещё вот удивляет какой культурный феномен – публицистика Достоевского по-прежнему актуальна! А ведь вряд ли он был бы доволен, зная, что написанные им статьи не потеряют важности и через 140 лет…
– Достоевский остро почувствовал, что Россию затрясло. Живя думами о России, болея за неё и предчувствуя ту жуть, которая надвигалась, он не мог ничего объяснить, потому писал: «Это бесы. Это бесовство».
Он писал свою публицистику, потому что не мог не писать, а уж как воспримут его статьи – это дело для него было второе.
Нет, русскую литературу никак нельзя обвинять в том, что она погубила государство. Надо сказать спасибо судьбе, что при нашей исторической жути была создана великая культура.
– А сегодня литература может помочь нашей стране?
– Пока нет. Пишутся замечательные тексты. Издаются великолепные книги. Но их никто не читает. Они лежат и забываются.
Библиотеки их не берут. Они берут то, что читается. Однако читают-то совсем не лучшие книги. Можно издать сегодня что угодно, но очень трудно прозвучать. Потому что нет резонанса.
Если сегодня кто-то напишет даже роман уровня «Карамазовых», его опубликуют, но очень мало кто прочтёт.
Ситуация с литературой, в общем, горькая. Хотя, конечно, не трагичная. Это история России вся трагичная. Потому что русские считаются каким-то противозаконным явлением в природе.
Но в то же время российский народ – уникальный и фатально неизбежный. Антиномичность такая нас и создала.
И русская литература стала высоконравственной, потому что в нас гнездился грех. Русский человек считает: «Не согрешишь – не покаешься. Не покаешься – не спасёшься».
Логика у нас с большим трудом пробивает себе дорогу сквозь фатальную неопределённость ситуаций. Никогда российский народ по-настоящему не придерживался границ в поведении.
Внутри себя он жаждал какой-то истины, справедливости, но как только доходило до дележа, всё оборачивалось очередным бунтом.
Нравственность для российского человека – это как мечта. Главное для нас – воля.
А русская литература надежды на справедливость пробудила. И о счастье великом в обществе, которое на самом деле может быть только в семейном кругу. Но Писарев писал: «Надо мечтать».
И в России надо быть всегда готовым ко всему. И всё выдерживать.
Вернуться назад