Джонсон и Рэндел сказали, что такой шаг по закону не разрешён в свете долгой истории стараний министерства обороны по обжалованию закона. Они напомнили Бауэру, что администрация отвергла ту же самую идею, выступив против предложения сенатора Левина о наложенном в этом году моратории, и отметил негативное влияние, если администрация вдруг решит не исполнять закон добросовестно. Две стороны оказались в тупике. Команда Белого Дома заявила, что заново обратится к президенту.

Пусть я все ещё путешествовал за рубежом, были согласованы договорённости, что мы с президентом снова поговорим по телефону 15 октября. Перед звонком Джонсон сказал мне, что со слов Бауэра стало ясно, что президент «действительно хочет» приостановить увольнения на временной основе, направив обжалование на решение нижней палаты суда: он «долго и упорно над этим размышлял» в предыдущие два дня. Джонсон сказал Бауэру, что я тоже настроен решительно, и что президенту необходимо знать, что мы сильно расходимся по этому вопросу.

Я говорил с Мулленом, Джонсоном и Рэнделлом с борта самолета. Я сказал им: «Я настолько устал от смен часовых поясов, что едва логично рассуждаю. Как я могу сыграть роль юриста по конституционному праву с президентом, который и есть специалист по конституционному праву?» Рэнделл сказал, что мне просто надо поставить вопрос о мудрости и правовой устойчивости приостановки увольнений, а не спорить о сути самого закона. «Мне кажется, что задержка означает, что закон действует — целиком», сказал я. «Я думаю, что тут как чёрное и белое: или есть закон, или его нет».

Когда президент позвонил, он сказал, что всё ещё хочет приостановки увольнений, пока дело будет рассматриваться Девятым Судом. Бауэр и Джонсон говорили с канцелярией юрисконсульта в министерстве Юстиции (отдел в департаменте, который объявляет правительству, законны ли его действия), возможно ли это. Президент по большей части игнорировал мои возражения.

Президент и я снова обратились к этому вопросу 19 октября в Белом Доме. Я сказал: «У меня  проблема с введением в действие части закона, но не со всем… Либо закон есть, либо его нет — нет никакой серой зоны» Муллен согласился. Президент наклонился вперед и сказал очень твердо: «Я решительно не согласен. Я полагаю, что закон ошибочен, что у истцов более сильная позиция, чем у правительства». С едва сдерживаемым гневом он продолжал: «Два года президентства, и по этому вопросу никаких действий. Никто не может обвинить меня в поспешности». Он велел нам ещё раз подумать и встретиться на следующий день, необходимо принять решение в течение следующих от двадцати четырех до сорока восьми часов. Затем мы поговорили приватно несколько минут, и он сказал мне, что он считал, что Девятый суд, несмотря на свою либеральную репутацию, отменит решение окружного суда. Ему придется как-то реагировать» или группы (гей-активистов) взбесятся». Он сказал, что приостановка увольнений на время процесса обжалования позволила бы ему выглядеть так, словно он что-то делает, чтобы смягчить DADT, раз уж отмена восстанавливает прежнюю политику.

На следующий день после заседания Совета Национальной Безопасности, президент пригласил меня и Муллена в Овальный кабинет. Он спросил, в каком мы положении по   DADT, и я сказал, что всё как и раньше. Я сказал, что мне говорили, раз было определено, что человек занимался тем, что закон определяет, как «гомосексуальное поведение», то закон кристально ясен в требовании увольнения. Я сказал президенту, что по мнению Дже Джонсона «вы предлагаете приостановить наиболее директивную часть закона». Когда стало ясно, что я никак не сдаю свою позицию, президент высказался: «Я не стану просить вас подписываться под чем-то, что вам не нравится. Я лидер свободного мира, но похоже, я кое-что сделать не смогу».

Во время встречи голос президента был скрипучим. На выходе из Овального Кабинета я опрометчиво спросил, не заболевает ли он. Он сделал отрицательный жест, которым говорил «Даже не пытайтесь быть со мной дружелюбным, поскольку я реально зол». Он был зол на меня так, как никогда ранее. В глубине души он чувствовал, что закон  DADT был ошибочным, и он был крайне раздражен своей неспособностью что-то с этим сделать. Я был главным препятствием, но он явно был не готов приказать мне то, что я считал неправильным.

В тот же день 20 октября Девятый суд удовлетворил жалобу правительства о приостановке решения более суда низшей инстанции и закон  DADT был восстановлен. На следующий день я подписал указание, что увольнение служащих может быть одобрено только секретарями службы после координации с главным юрисконсультом и заместителем по персоналу и готовности. Практически это было приостановление увольнений, но придерживаясь принципа, что пока закон действует, мы будем продолжать ему следовать.

Адмирал Муллен и я публично сообщили о результатах процесса обзора 30 ноября. Я подвёл итог, сказав, что «для больших сегментов войск отмена DADT, хотя в краткосрочном плане потенциально опустошительна, но не будет разрушительных, травматических перемен, которых многие опасались и предсказывали… Ключ к успеху, как и в большинстве военных дел, в подготовке, образовании и в первую очередь в сильном и принципиальном руководстве по всей цепочке командования».

Я заключил, решительно посоветовал Сенату провести закон об отмене и направить его президенту на подпись ещё до конца года. Теперь, когда мы проконсультировались с войсками, моя позиция по отмене DADT соответствовала позиции Белого Дома в отношении продвижения принятия закона. Я закончил предостережением, предназначенным сенатору МакКейну и другим противникам отмены: «Те, кто выбирает не законодательные действия, делают ставку на то, что эта политика не будет резко отвергнута судами». Суть заявления адмирала Муллена была такова «Это то изменение политики, которое мы можем сделать».

Майк и я 2 декабря докладывали комитету Сената по делам вооружённых сил результаты процесса обзора. Самым жарким был обмен репликами, когда меня спросили, было ли хорошей мыслью проталкивать отмену, когда исследование показало значительное сопротивление среди служащих. Я ответил весьма резко: «Я не могу вспомнить ни единого прецедента в американской истории проведения референдумов  в американских вооруженных силах по политическому вопросу. Вы собираетесь спрашивать их, хотят ли они командировок длительностью в пятнадцать месяцев? Вы собираетесь спрашивать, хотят ли они оказаться в числе командировочной волны в Ирак? Это не тот способ, какой когда-либо срабатывал в наших войсках с гражданским руководством за всю нашу историю».

На голоса нескольких не принявших решение сенаторов повлияли результаты обзора Пентагона и, вопреки ожиданиям той же осени 18 декабря Сенат проголосовал за отмену DADT, а 22 декабря президент подписал закон. В нешуточной вспышке споров планировщики сцены в Белом Доме обеспечили, чтобы флаг Морской пехоты был размещён за спиной президента, когда он подписывал закон. Огромные бюрократические колеса Пентагона начали вращаться с необычной скоростью согласно политике министерства и норм нового закона и подготовки материалов для войск. К концу февраля подготовка командиров и руководителей  шла полным ходом, затем она была расширена на два с половиной миллиона мужчин и женщин в униформе. Главы служб, при всех их озабоченностях и скептицизме, проводили эти действия эффективно и позитивно. Новый командующий морской пехотой, Джеймс Эмос, который, как и его предшественник, был наиболее отрицательно настроен из всех глав служб, был склоне подготовиться морских пехотинцев лучше и быстрее всех.

Подготовка шла гладко, но процесс сертификации не завершился до моего ухода с поста. Президент подписал третье и последнее свидетельство, требуемое для того, чтобы ввести отмену в действие — министр Леон Панетта и председатель Майк Муллен уже это сделали — 22 июля 2011 года, через три недели и два дня после моей отставки. По условиям отмены закона,  DADT был упразднен в американских вооружённых силах 22 сентября 2011 года. Переход прошёл настолько гладко, как вряд ли кто мог ожидать. Мы перевернули страницу истории, и едва ли появилось какая-то зыбь.

Некоторые могут утверждать, что переход прошел так гладко потому, что наши опасения и тревоги были во многом преувеличены, и что воплощение могло пройти намного быстрее. Я всегда считал, что воплощение прошло со столь небольшим числом инцидентов и проблем из-за планирования и подготовки, ему предшествовавших.

Война изнутри (продолжение)

С сержантом морской пехоты Тимоти Брауном в Военном медицинском центре им. Уолтера Рида. Со временем эти визиты стали для меня труднее, поскольку я понимал, что отправил этих парней на путь страданий.

В 2010 году проблемой оставалось обеспечение ведущих бои войск тем, что им было необходимо. В Афганистане бронемашины (MRAP) начали поступать в начале года, что обеспечивало намного лучшую — и столь необходимую — защиту солдат при передвижении. Мы добились существенного прогресса, получив больше самолётов и беспилотников на театре действий для разведки, наблюдения и рекогносцировки. Но поскольку стратегия изменилась с акцентом на защиту афганцев, всё больше солдат передвигались по вражеской территории пешком. Увеличилось число жертв от самодельных взрывных устройств, и раны становились более тяжёлыми. Когда солдат наступал на самодельное взрывное устройство, слишком часто в результате отрывало ноги и руки с взрывными травмами паха, таза и живота. Грязь и осколки попадали в эти раны, что ещё более усложняло лечение. Благодаря улучшениям во времени медицинской эвакуации и полевой медицины большая часть тех, кто получил столь ужасные раны, выжили и столкнутся с годами операций и реабилитации, годами борьбы и боли.

Ранее я описывал встречу весной 2009-го с первым, у кого были ампутированы четыре конечности Бранданом Марокко, пострадавшим при подрыве СВУ в Ираке. Почти через год я встретил второго такого морпеха, получившего ранения от самодельного взрывного устройства в Афганистане. Марокко, к тому времени получивший протезы рук и ног, был героем для морпеха и примером, давая ему надежду, что он тоже сможет двигаться. Я подписал приказы, направив их обоих в бой, и хотя вид их разрывал мне сердце, их отвага и решимость продолжать жить вызывала во мне трепет.

Несколько месяцев спустя цена войны приблизилась к нашему дому, когда мой внучатный племянник написал мне, что его школьный товарищ Джонатан Бланк, из маленького городка Августа в Канзасе, потерял обе ноги в Афганистане. Я навестил Джонатана в морском госпитале Бетесда. Он, подобно Марокко и многим другим, кого я видел, был так молод, так уязвим. И так изумительно стоек.

Каждый визит в госпиталь укреплял мою решимость толкать бюрократию Пентагона, чтобы они больше делали для защиты этих ребят. Бронированные вездеходы и средства разведки, наблюдения и рекогносцировки были важны, но недостаточны. Поскольку мы начали афганское наращивание, 75% жертв были из-за самодельных взрывных устройств, 90% из них на юге. И бомбы становились больше. В 2008 году средний вес СВУ был десять килограмм, к началу 2010-го он увеличился в три раза; в 2008 году 10% превышали семьдесят пять килограмм, и их число почти утроилось к 2010-му. Всё более источником сырья для взрывных устройств становилось обычное удобрение, нитрат аммония, который доставлялся грузовиками из Пакистана. Нам необходимо было замедлить этот поток.

Существовало много технологий и масса снаряжения, которые могли помочь солдатам обнаружить взрывное устройство прежде, чем оно ранит или убьет кого-то, равно как и обеспечить большую защиту нашим открытым блокпостам. Сюда входили ручные детекторы мин и взрывчатки, большие, привязные воздушные суда (аэростаты), обеспечивающие надзор с неба над блокпостами и операциями. Широкое разнообразие средств означало, что многочисленные организации и бюрократические слои вовлечены в приобретение и доставку, а это требовало времени. Я хотел, чтобы эти дополнительные средства развёртывались достаточно быстро, чтобы соответствовать наращиванию 30 000 дополнительных войск, направляющихся в Афганистан весной 2010 года.

В ноябре 2009-го я был в курсе проблем, с которыми мы столкнулись: не было основного интегратора всех средств, направляемых на театр действий, наши аналитики разведки не были достаточно сконцентрированы ни на вражеской тактике и технологии взрывных устройств, ни на собственно нашем подходе к нарушению и уничтожению сети взрывных устройств, нам пришлось разбираться, как лучше  использовать десятки самолётов наблюдения «Либерти», которые были у нас в Афганистане — особенно при решении использовать ли их для получения информации о сети взрывных устройств или обеспечения прикрытия для дорого и защиты солдат; Нам было необходимо собрать все силы Пентагона воедино, чтобы сконцентрироваться на основных приоритетах; нам требовалось больше аналитиков и быстрее сформулировать для них задачи, информацию об определении взрывных устройств надо было передавать более эффективно различным региональным командам в Афганистане, и нам было необходимо быстрее перемещать средства против взрывных устройств из Ирака в Афганистан. Брифинг доказал, ещё раз, что Пентагон не был должным образом структурирован, чтобы отслеживать постоянно меняющуюся обстановку на поле боя или бороться с ловким и приспосабливающимся врагом.

И ещё раз я вышел за рамки обычной бюрократии, чтобы разобраться с этими вопросами и сделать это срочным образом. 4 декабря 2009 года я организовал целевую группу по борьбе с взрывными устройствами, где сопредседателями были заместитель по приобретению, технологии и логистике Эш Картер, и генерал-лейтенант морской пехоты Джей Пакстон, директор  операций Объединённого штаба. Подобно целевым группам по бронемашинам, защищённым от мин (MRAP) и разведывательным машинам (ISR), она должна была сконцентрироваться на том, что можно доставить на театр действий за недели и месяцы. Картер и Пакстон ухватились за эту возможность с пылом.

Однако другие всё ещё нуждались в том, чтобы под ними загорелось (кресло). 8 января 2010 года я встретился с руководством Совместной организации по борьбе с СВУ (JIEDDO) — сформированной в 2004 году, чтобы возглавить усилия всего департамента по работе с взрывными устройствами —и сказал им: «Ваше агентство утратило ощущение срочности. Не в деньгах дело. Скажите мне, что вам необходимо». Мы всё ещё вели две войны, одна из них вот-вот должна была стать существенно крупнее. За три года работы я так и не смог понять, почему мне всё ещё необходимо убеждать людей в срочности заботы о войсках.

К концу января Картер и Пакстон разработали планы, как разорвать цепочку поставки удобрений — теперь определяли взрывчатые вещества кустарного производства (HME), с поставкой почти 90 000 ручных детекторов взрывчатки. Они предложили к сентябрю увеличить количество аэростатов с тридцати до шестидесяти четырёх, увеличить количество датчиков на башнях наших передовых баз с 300 до 420, ускорить производство бронетранспортёров с защитой от мин и нападений из засад и мотовездеходов и нарастить количество детекторов мин и радаров, они даже разработали план выполнения моих обязательств перед нашими союзниками, чтобы мы обеспечили им подготовку и средства против взрывных устройств. Поскольку виды детекторов, необходимых патрулям могли варьироваться в зависимости от характера их миссии, вместо того, чтобы дать каждому подразделению стандартный набор детекторов, я подумал, что нам стоит иметь своего рода хранилище на местном уровне со всеми видами снаряжения, чтобы солдаты могли выбирать детекторы или защитные устройства , наиболее подходящие для миссии на данный день или для оперативной обстановки подразделения. Картер и Пакстон даже придумали, как это сделать.

К концу марта 2010 года была согласована закупка существенно большего числа минироботов, ручных устройств определения самодельных взрывных устройств, наборов электронного ведения боевых действий, катков для обезвреживания мин и детекторов следов взрывчатки. Никакая идея новой технологии, техники или подход не считались вне рамок. Но при всех технологиях было общее согласие, что лишь один сенсор работает лучше всего для определения взрывного устройства — собачий нос. Итак, приоритетом стало приобретение и подготовка большего числа собак. Новые средства против взрывных устройств  всех видов для войск наращивания обошлись бы в  $3.5 миллиарда, и существенно больше для всех развёрнутых в Афганистане войск. Я подумал, что дело того стоит. Целевые группы продолжали работать в 2011 году, разрабатывая и развёртывая все средства, которые могли обеспечить лучшее определение и предупреждение о взрывных устройствах, но к тому же и лучшие средства личной защиты солдат, в том числе разработку защитного белья с целью уменьшить урон от взрывного устройства паху, гениталиям и животу.

Несмотря на достижения этой и других целевых групп, организованных мной, я всё ещё тревожился, что всё было спонтанным. Я не исправлял бюрократические проблемы, я обходил их в интересах ускорения оснащения к боям. Эш Картер и я постоянно это обсуждали. Я попросил его подумать о том, как узаконить то, что мы делаем. Если мои преемники не желали бы пробить бюрократическую стену, как мы могли гарантировать, что будущие бойцы смогут быстро получить то, что им необходимо? Нам необходимо было принять «экспресс путь» на уровне министерства, чтобы обеспечить, что срочные запросы выполняются. Самым большим вызовом при существующей системе — процессе Совместных срочных оперативных нужд — было найти на эти нужды деньги. После одобрения любая такая «необходимость»направлялась в самую подходящую военную службу, которую просили за это заплатить. Слишком часто у служб не было денег или они решали, что их собственные приоритеты выше и не обеспечивали финансирование. Нам надо было иметь систему, где не финансируемые нужды полей сражений привлекали бы внимание министра или заместителя, которые могли бы указать найти финансы из любых источников по всему департаменту. Мы ещё не формализовали такой подход, когда я ушёл в отставку, но я остался в уверенности, что Картер, разделявший мою страсть к защите солдат, сделает дело, особенно когда через несколько месяцев его повысили до уровня заместителя.

При работе с уязвимостью Америки к кибератакам с компьютеров, столь жизненно необходимой для нашей основной инфраструктуры, бизнесу и правительству, мы оказались в неведомых водах и бюрократически, и в смысле закона. Существует глубокое расхождение внутри самого правительства — и в исполнительной власти, и в Конгрессе — из-за того, кто должен отвечать за внутреннюю кибер-безопасность: правительство или бизнес, агентство Национальной Безопасности министерства обороны, департамент внутренней безопасности или какая-то другая организация.  Был раскол между теми, кто ставил приоритетом национальную безопасность, и теми, кто  ставил приоритетом защиту личных и гражданских свобод. Результатом стал паралич. Вскоре после моего назначения на пост я попросил у юрисконсульта министерства меморандум о том, какого рода кибер-атака — нами или на нас — представляла бы собой акт войны, обосновывая ответ такого же рода или традиционный военный ответ. Спустя три года я всё ещё ждал ответа.

Министерство обороны внутренне не очень хорошо организовано, чтобы работать с вопросами кибернетики. Директор национальной разведки при президенте Буше Майк МакКоннел в 2008 году советовал мне создать отдельное боевое командование, чтобы работать с кибер-угрозами. Тогда мы организовывали Африканское Командование, и я думал, что президент и Конгресс будут упираться из-за ещё одного крупного командования. Но осенью 2008 года я провёл некоторые организационные перемены, и в июне 2009-го организовал Кибер-командование, как компонент, подчинённый Стратегическому Командованию. Я рекомендовал, чтобы президент номинировал генерал-лейтенанта армии Кейта Александера, директора АНБ, возглавить «суб-единое» командование. Целью было лучше организовать операции министерства  в кибер-пространстве, чтобы гарантировать нашу свободу доступа в кибер-пространство, и контролировать инвестиции в людей, ресурсы и технологии, чтобы воспрепятствовать нарушениям службу военнослужащих.

21 мая 2010 года я предпринял шаг, предложенный двумя годами ранее МакКоннелом, и организовал независимое Кибер-командование во главе с нынешним его главой Кейтом Александером. (Частично  моей мотивацией для создания независимого командования было получить четвёртую звезду для Александера, которого я считаю одним уз умнейших, лучших офицером, каких я когда-либо встречал. Без такого командира и его продвижения, я опасался, что мы его потеряем, он уйдёт на пенсию). К тому же я создал новый гражданский кабинет, чтобы проводить политику развития и обеспечивать надзор за новым командованием. В целом, благодаря АНБ и другим компонентам в министерстве, посвятившим себя информации и кибер-безопасности, и при этих организационных изменениях, я чувствовал обоснованно уверенным, что кибер-сети министерства обороны защищены, пусть даже хакеры атакуют их много раз за день. Значительная инициатива заместители министра Линна, чтобы ключевые оборонные предприятия добровольно вошли под наш кибер-зонтик защиты тоже получила значительный успех. К середине 2010 года я думал, что мы осуществили значительный прогресс.

Но не остальное правительство. Основным вопросом была роль АНБ. В частности, частные адвокаты и гражданские активисты-либертарианцы не желали использовать агентство военной разведки для защиты кибер-пространства внутри страны. Выражением их позиции в реальном мире стало создание некоего домашнего противника АНБ. Я думаю, это было чистым идиотизмом. Снова и снова я утверждал, что нет денег, времени или человеческих способностей, чтобы создать домашнего клона. Когда летом 2010-го мы получили предупреждение, что осенью планируется крупная атака на инфраструктуру США, я увидел возможность выхода из тупика.

Я разработал политически рискованный, но потенциально успешный способ обойти всю бюрократию, в том числе персонал Белого Дома и представить президенту решение. Если несколько упрощённо, будучи министром обороны я отвечал на связанные с национальной безопасностью кибер-проблемы вне США, и по закону министр внутренней безопасности — Джанет Наполитано — несла ответственность за защиту сетей внутри США. Я пригласил Джанет на ланч. Мы встретились 7 июля и я предложил, чтобы мы назначили нескольких наших высших чинов вместе срочно разработать план , чтобы её министерство могло использовать АНБ для защиты внутренних кибер-сетей США. Моя идея состояла в том, что я бы назначил старшего по внутренней безопасности — рекомендованного Наполитано — дополнительно заместителем директора АНБ, с возможностью использовать уникальные возможности агентства для защиты внутренних компьютерных сетей. Этот человек имел бы собственного главного юрисконсульта в АНБ, и мы вместе выстроили бы «огневой вал» для защиты конфиденциальности и гражданских свобод, чтобы обеспечить, что широкие полномочия АНБ при работе за границей были ограничены внутри нашей страны.

Мы ещё раз встретились за ланчем неделю спустя, чтобы рассмотреть предварительные черновые предложения. Мы сделали некую корректировку и 27 июля вдвоём представили предложение президенту в Овальном кабинете (неслыханная в Вашингтоне скорость). Мы обошли всех остальных в правительстве — но сказали президенту, что именно мы двое обладаем оперативной возможностью и можем выполнить эту работу. Мы сказали ему, что он может дать Джону Бреннану быстро провести межминистерский процесс координации (особенно в министерстве юстиции), чтобы удостовериться, что мы ничего не упустили, но ему следует иметь возможность одобрить подписание нами меморандума к 15 августа. Наполитано и я встретились 5 августа с Бреннаном в его кабинете в Западном крыле, большой загромождённой комнате с низким потолком. При его поддержке в быстром продвижении предложения через три недели после нашей встречи с ним президент подписал предложение.

Наполитано и я на короткое время смогли — при поддержке президента — разделить бюрократическое «красное море», но вскоре его воды снова сомкнулись. Хотя мы весьма быстро провели организационные и личные решения и перемены в АНБ, чтобы воплотить наш план, через несколько месяцев генерал Александер сказал мне, что внутренняя безопасность не очень-то использует новую структуру. Я до сих пор не знаю, почему. Но из-за неудачи заставить это или нечто похожее работать — наряду с политическим параличом в Конгрессе о том, как работать с кибер-проблемами — страна осталась опасно уязвимой, на что мой преемник в речи в 2012 году жёстко указал.

Процесс, когда министр обороны формально передает право президента использовать военную силу боевым командирам, происходит путём подготовки и подписания «исполнительны указов», и они применяют силу на театре боевых действий, таких, как Ирак и Афганистан. Эти указы — EXORD  – обычно  весьма специфичны, но некоторые были в записях администрации Буша, в частности в области контр-терроризма, они давали боевым командирам широкие полномочия начинать операции без дальнейшего одобрения — в частности, когда возможность нанести удар по цели требовала очень быстрого принятие решения. В каждом случае президент широко одобрял использование смертоносного оружия, но мне становилось неудобно, когда использование силы могло захватить президента врасплох. При президенте Буше я прояснял, что говорится в EXORD, я хотел быть проинформирован о любых действиях заранее, чтобы я мог информировать президента.

В 2010 году я принял решение, что нам следует пересмотреть все EXORD, чтобы привести их язык в соответствии с моей практикой информирования президента заранее. Ни Обама, ни его советники подробно не рассматривали  EXORD, одобренные Бушем. То, что я представлял, как по большей части механические действия с целью обеспечить, чтобы президент был должным образом информирован, стало широкими, межминистерскими действиями, возглавляемым Советом Национальной Безопасности, всегда желавшим контролировать каждый шаг Пентагона. Действия с нашей стороны возглавляла Мишель Флурной и помощник министра по специальным операциям и конфликтам низкой интенсивности Майк Викерс. Нам часто приходилось жестко сопротивляться, чтобы Белый Дом и Госдепартамент не лезли слишком далеко в наши военные дела, но в конце года  мы обновили EXORD, гарантировав, что кроме как в самых исключительных случаях министр и президент будут знать об операциях до их начала и обладать поддержкой администрации Обамы.  Когда мы закончили, казалось, часть боевых командиров отнюдь не были расстроены сокращением их односторонних полномочий по началу боевых операций.

В таком большом хозяйстве как министерство обороны, что-то всегда идёт не так. Большую часть времени отнимали бюрократические неувязки. Но когда затронуты наши ядерные силы, у вас учащается пульс. Первые два таких инцидента, как я сказал, привели в 2008 году к моей отставке и отставке начальника штаба ВВС. В октябре 2010 года на базе ВВС Ф.Е.Уоррен вблизи Шайены, Вайоминг, была потеряна связь с  дивизионом из пятидесяти межконтинентальных баллистических ракет с ядерными боеголовками Минитмен III. Хотя вскоре была установлена альтернативная связь, никто не проинформировал министра обороны или президента, когда мы потеряли связь с центром управления запуском и пятьюдесятью ракетами. И конечно, когда связь упала, никто на базе или в штаб-квартире Стратегического Командования  на тот момент не знал, сколько её не будет, и была ли она потеряна из-за технической неисправности, террористического акта, саботажа и чего-то ещё — и даже могла ли хоть одна или несколько ракет оказаться под угрозой. В шедевре преуменьшения Обама признал, как он хотел бы об этом знать. Я вполне разделял эти чувства.

После большого расследования была обнаружена техническая проблема, ставшая причиной этого, и она была быстро исправлена. Ракеты никогда не были вне нашего контроля или в опасности. Я сказал президенту в начале ноября, что уже есть новые нормативы, обеспечивающие, что в случае любых будущих проблем, затрагивающих ядерные силы, национальный центр военного командования в Пентагоне будет проинформирован в течение десяти минут, а председатель и министр будут уведомлены  в течение пятнадцати минут. Я буду принимать решение, информировать ли президента. Можно не сомневаться, что я бы тут же позвонил.