Психология солдата Великой Бойни

Сенявская Е.С. Отношение к жизни и смерти участников Первой мировой войны. Российский исторический журнал. № 3(25).

          Генерал А.А. Брусилов писал в своих мемуарах: "Еще хуже была у нас подготовка умов народа к войне. Она была вполне отрицательная... Моральную подготовку народа к неизбежной европейской войне не то что упустили, а скорее не допустили.
       Даже после объявления войны прибывшие из внутренних областей России пополнения совершенно не понимали, какая это война свалилась им на голову, - как будто бы ни с того ни с сего. Сколько раз я спрашивал в окопах, из-за чего мы воюем, и всегда неизбежно получал ответ, что какой-то там эрц-герц-перц с женой были кем-то убиты, а потому австрияки хотели обидеть сербов.
        Но кто же такие сербы - не знал почти никто, что такое славяне - было также темно, а почему немцы из-за Сербии вздумали воевать - было совершенно неизвестно. Выходило, что людей вели на убой неизвестно из-за чего, то есть по капризу царя. Что же сказать про такое пренебрежение к русскому народу?!"
        Можно ли было при такой моральной подготовке к войне ожидать подъема духа и вызвать сильный патриотизм в народных массах?! Чем был виноват наш простолюдин, что он не только ничего не слыхал о замыслах Германии, но и совсем не знал, что такая страна существует, зная лишь, что существуют немцы, которые обезьяну выдумали, и что зачастую сам губернатор - из этих умных и хитрых людей.
       Солдат не только не знал, что такое Германия и тем более Австрия, но он понятия не имел о своей матушке России. Он знал свой уезд и, пожалуй, губернию, знал, что есть Петербург и Москва, и на этом заканчивалось его знакомство со своим Отечеством. Откуда же было взяться тут патриотизму, сознательной любви к великой родине?!"

         Джон Рид, совершивший длительную поездку летом 1915 г. вдоль русского фронта: "Мы встретили колонну солдат, маршировавшую по четыре человека в ряд - они отправлялись на фронт. Едва ли треть их была с винтовками.
       Шли они тяжелой, колеблющейся походкой обутых в сапоги крестьян, держа головы кверху и размахивая руками - бородатые, опечаленные гиганты с кирпично-красными руками и лицами, в грязных подпоясанных гимнастерках, скатанных шинелях через плечо, с саперными лопатами у поясов и громадными деревянными ложками за голенищем. Земля дрожала под их шагом. Ряд за рядом направлялись мужественные, печальные, равнодушные лица в сторону запада, к неведомым боям за непонятное дело...".
       Вот как описывает момент штыковой атаки участник Первой мировой войны В. Арамилев: "Кто-то обезумевшим голосом громко и заливисто завопил: "У-рра-а-ааа!!!" И все, казалось, только этого и ждали. Разом все заорали, заглушая ружейную стрельбу...
      На параде "ура" звучит искусственно, в бою это же "ура" - дикий хаос звуков, звериный вопль. "Ура" - татарское слово. Это значит - бей! Его занесли к нам, вероятно, полчища Батыя. В этом истерическом вопле сливается и ненависть к врагу, и боязнь расстаться с собственной жизнью. "Ура" при атаке так же необходимо, как хлороформ при сложной операции над телом человека."



         Отмечая случаи массовой сдачи в плен нижних чинов в Первую мировую войну, командование Русской Армии уже осенью 1914 г. издавало многочисленные приказы, в которых говорилось, что все добровольно сдавшиеся в плен по окончании войны будут преданы суду и расстреляны как "подлые трусы", "низкие тунеядцы", "безбожные изменники", "недостойные наши братья", "позорные сыны России", дошедшие до предательства родины, которых, "во славу той же родины надлежит уничтожать".
        Остальным же, "честным солдатам", приказывалось стрелять в спину убегающим с поля боя или пытающимся сдаться в плен: "Пусть твердо помнят, что испугаешься вражеской пули, получишь свою!"
       Особенно подчеркивалось, что о сдавшихся врагу будет немедленно сообщено по месту жительства, "чтобы знали родные о позорном их поступке, и чтобы выдача пособия семействам сдавшихся была бы немедленно прекращена". Но к концу войны, поразившей усталостью и апатией значительную часть войск стран-участниц, эффективность всех средств психологического воздействия на личный состав резко снизилась.
       20 декабря 1914 г. прапорщик Бакулин записал в своем дневнике: "Перед Рождеством доктор дивизионного обоза А.Н. Попов переведен в Варшаву в госпиталь, во вновь открытое психиатрическое отделение как специалист.
      Начальство психиатрических заболеваний не признавало, тоже как и другие болезни, не связанные с поражениями, для начальства это все симуляция, но теперь, на 5 месяце войны, пришлось начальству признаться в том, что сумасшедшие не симулируют и % психических больных повышается, что и заставило начальство признать и даже открыть несколько специальных психиатрических отделений при госпиталях".




        А вот что писал 28 октября 1914 г. жене из Галиции Ф. Степун: "Мы пошли дальше, пошли по неокончательно убранным полям сражения. Я знал уже накануне, что мы пойдем по ним, ждал страшного впечатления, боялся его и заранее подготовлялся ко всему предстоящему.
     И вот странно, вот чего я до сих пор не пойму: впечатление было, конечно, большое, но все же совершенно не столь большое, как я того ожидал. А картины были крайне тяжелые. Трупы лежали и слева и справа, лежали и наши и вражьи, лежали свежие и многодневные, цельные и изуродованные.
      Особенно тяжело было смотреть на волосы, проборы, ногти, руки... Кое-где из земли торчали недостаточно глубоко зарытые ноги. Тяжелые колеса моего орудия прошли как раз по таким торчащим из земли ногам.
      Один австриец был, очевидно, похоронен заживо, но похоронен не глубоко. Придя в сознание, он стал отрывать себя, успел высвободить голову и руки и так и умер с торчащими из травы руками и головой.
      Кое-кого наши батарейцы хоронили, подобрали также четырех брошенных на поле сражения раненых. Ну скажи же мне, ради Бога, разве это можно видеть и не сойти с ума? Оказывается, что можно, и можно не только не сойти с ума, можно гораздо больше, можно в тот же день есть, пить, спать и даже ничего не видеть во сне".




            Вот какое наблюдение по этому поводу делает Г.Н. Чемоданов: "Печальное поле проходили мы. Везде смерть в самых ужасных формах. Но нет отвращения, жути, нет чувства обычного уважения к смерти.
          Крышка гроба, выставленная в окне специального магазина, помнится, оставляла большее впечатление, чем этот ряд изуродованных, окровавленных трупов. Притупленные нервы отказывались совершенно реагировать на эту картину, и все существо было полно эгоистичной мыслью: "а ты жив".
           Ему вторит в своих письмах Ф. Степун. 14 октября 1914 г. он пишет матери о своем пути к фронту: "Вот уже шестой час стоим мы у австрийской границы и не можем переправиться ввиду заваленности дороги военным грузом.
          Следы войны здесь, как открытые раны. Сожженные постройки, опаленные кусты, разбитые бронзовые пушки австрийцев, поезда с ранеными, пленными, и на каждой станции страшные рассказы санитаров и врачей. Все эти впечатления я уже не воспринимаю, а умело топлю в своей душе, привязывая каждому к шее тяжелый груз моего упорного нежелания знать".
          26 декабря, уже побывав в боях, он признается жене: "Особую, стыдную, но непобедимую радость в душе каждого из нас вызывало сознание, что убит за этот тяжелый день не он и не тот, кто был рядом с ним, а целый ряд других, ему совсем или почти незнакомых людей".




            Прапорщик М. Герасимов вспоминал свой первый поход за "языком" и связанные с этим чувства: "Пока мы шли до наших окопов под дождем, скрывавшим и глушившим звук наших шагов, я думал: вот только что мы убили двоих немцев, могли и сами быть убитыми, а никаких признаков угрызения совести, как этому полагалось бы быть, судя по прочитанным мной романам, нет; да не, пожалуй, и особого торжества от удачно выполненной задачи.
         Что я чувствую? Только усталость, как результат пережитого за эту ночь. Чего хочу? Отдохнуть и спать. Так все просто т до неприятного прозаично. Действительно, нет романтики в разведке, а только тяжелая напряженная работа. Опасность и необходимость убивать каждый раз, когда участвуешь в поиске".
         При этом убийство воспринимается именно как работа. "Самое поражающее в войне то, что решительно никто никого не ненавидит, - писал 21 января 1915 г. Ф. Степун. - Я говорю, понятно, о постоянном настроении, а не о моментах остервенения в пехотных атаках и штыковой борьбе. Ненависть же к врагу реально чувствуется лишь в тылу".
         И еще: "австрийцы в окопах для нас не люди, которых мы завтра можем увидеть в лицо, а некий безликий "он". Мы их не видим, потому не знаем; не знаем - не любим. А когда видим и знаем (раненых, пленных) - то любим".




       Неизвестный немецкий офицер писал в июле 1915 г. с французского фронта: "В глубокой землянке, где я сижу, темно и прохладно. Снаружи - пекло и ад. Дождь снарядов с той и с другой стороны. В нашей деревне не осталось целыми ни одной стены, ни одного забора.
       Французы уничтожают свои гнезда с удивительным стоицизмом. Дерутся, как львы. Атака сменяется атакой. Героизм здесь дошел до того кульминационного пункта, когда жизнь, за прекращением инстинкта самосохранения, становится противной.
        Сколько раз, сидя в моей черной яме, между двумя стальными линиями огнедышащих жерл, между двумя сферами адского грохота, свиста, стонов и проклятий, прижимая к уху телефонную трубку и отдавая короткие приказания, рождавшие этот грохот и эти стоны, - сколько раз я чувствовал, как сзади, с боков, сверху, отовсюду подкрадывается ко мне холодное, слизкое, хохочущее и гримасничающее помешательство... И тогда я горячо, всем сердцем жаждал смерти..."




        Пожалуй, одной из самых характерных психологических черт, присущей комбатантам как особой категории людей и позволяющей им преодолевать чувство страха, является солдатский фатализм ("Что кому на роду написано, то и будет".), который в первом же бою оформляется в мироощущение и становится базой для дальнейшего поведения. 
      Проявляется он в двух прямо противоположных убеждениях: приверженцы первого считают, что судьба их хранит, и они не могут быть убиты; другие, напротив, уверены, что рано или поздно погибнут; и "только с одним из двух этих ощущений можно быть фронтовым солдатом".
       Первый тип ощущений ярко выражен в письме артиллерийского прапорщика А.Н. Жиглинского от 14.07.1916 г.: "Война - это совсем не то, что вы себе представляете с мамой, - пишет он с Западного фронта своей тете. - Снаряды, верно, летают, но не так уж густо, и не так-то уж много людей погибает.
      Война сейчас вовсе не ужас, да и вообще, - есть ли на свете ужасы? В конце концов, можно себе и из самых пустяков составить ужасное, - дико ужасное! Летит, например, снаряд. Если думать, как он тебя убьет, как ты будешь стонать, ползать, как будешь медленно уходить из жизни, - в самом деле становится страшно.
      Если же спокойно, умозрительно глядеть на вещи, то рассуждаешь так: он может убить, верно, но что же делать? - ведь страхом делу не поможешь, - чего же волноваться? Кипеть в собственном страхе, мучиться без мученья?Пока жив - дыши, наслаждайся, чем и как можешь, если только это тебе не противно. К чему отравлять жизнь страхом без пользы и без нужды, жизнь, такую короткую и такую непостоянную? Смерть везде, и нигде от нее не спрячешься, ведь и в конце концов все мы должны умереть.

         Другой тип ощущений находим в воспоминаниях Г.Н. Чемоданова. Он описывает марш-бросок на передовую 22 декабря 1916 г. на Рижском участке Северного фронта:
      "Впереди, шагах в пятидесяти от меня, двигался первый батальон. В туманной лунной мути он казался какой-то общей массой, каким-то одним диковинным чудовищем, лениво ползущим в неведомую и невидимую даль.
       Шагах в десяти от меня такой же целой массой полз и дышал мой второй батальон. Ни привычного смеха, ни даже одиночных возгласов не было слышно в обеих группах. Все больше и больше охватывало чувство одиночества, несмотря на тысячи людей, среди которых я шел.
        Да и все они были одиноки в эти минуты, их не было на том месте, по которому стучали их ноги. Для них не было настоящего, а только далекое милое прошлое и неизбежное роковое смертельное близкое будущее.
       Я хорошо знал эти минуты перед боем, когда при автоматической ходьбе у тебя нет возможности отвлечься, обмануть себя какой-нибудь, хотя бы ненужной работой, когда нервы еще не перегорели от ужасов непосредственно в лицо смотрящей смерти.
       Быстро циркулирующая кровь еще не затуманила мозги. А кажущаяся неизбежной смерть стоит все так же близко. Кто знал и видел бои, когда потери доходят до восьмидесяти процентов, у того не может быть даже искры надежды пережить грядущий бой. Все существо, весь здоровый организм протестует против насилия, против своего уничтожения".
      Подобное "фаталистическое" мироощущение можно встретить почти у каждого участника Первой мировой войны, оставившего какие-либо письменные свидетельства (дневники, письма, воспоминания). Чаще всего оно выражалось словами: "Все в руках Божьих. От меня ничего не зависит. Будь что будет".




         Иногда подобная "философия" принимала характер игры со смертью. Вот как описывал ситуацию Г.Н. Чемоданов. Дело происходило в полковой офицерской землянке за карточной игрой, ночью, за три часа до атаки:
       " - Вот, если эту карту убьют - и меня завтра убьют, - заявил поручик Воронов с глубоким убеждением и верой в свои слова.
      - Ну, и карты не дам, "фендра" этакая, - ответил ему Фирсов, державший банк: - ты мне заупокойной игры не устраивай. Смерть, голубчик, и жизнь в воле человека: захочешь жить, черт тебя убьет, я вот жить хочу, и за три войны только раз ранен, и завтра жив буду; а распусти нюни, сразу влопаешься..."
       Однако поручик все же загадал, связав свою жизнь с судьбой карты. И хотя она, к его радости, выиграла, сам он наутро погиб: "Карты его обманули". Примечательно другое: сам факт гадания "на жизнь и смерть", смягченный вариант "русской рулетки".
       Тот же Г.Н. Чемоданов рассказывал, как перед боем один из офицеров, убежденный в своей неизбежной гибели, вручил ему письмо для передачи жене:
       " - Давайте, - торопливо сказал я, так как обстоятельства не давали свободной минуты. - Впрочем, почтальона вы выбрали ненадежного, так как вероятность смерти висит и надо мной.
      - Вы будете живы, - серьезно и пророчески сказал Розен, в упор глядя на меня. Сознаюсь, теплая волна надежды колыхнула в груди от этих слов, от этой его уверенности".
       Штабс-ротмистр Розен погиб в том же бою. А сам Чемоданов по ошибке несколько часов числился в списке убитых, и вот живой и невредимый вернулся в штабной блиндаж: - Долго жить будете, - с улыбкой утешил меня начальник дивизии: - примета верная".




         Ф. Степун 21 января 1915 г. писал матери: "Право же, все, что мы здесь переживаем, происходит гораздо проще, чем это кажется со стороны. Ужасное слово "бой" означает, слава Богу, для нас, артиллеристов, в большинстве случаев процесс совершенно спокойный, я бы сказал даже идиллический.
       Грех сказать, чтобы нам было очень тяжело. Тяжело было пехоте, которая каждую ночь мерзла на передовых постах, каждую ночь ходила, святая, в разведку, ходила по глубочайшему снегу в двадцатиградусный мороз, ходила во весь рост в атаку навстречу пулеметам и ружьям. А мы в эти ночи, засыпая, только прислушивались к пулеметной трескотне".
       14 июня 1916 г. другой артиллерийский офицер А.Н. Жиглинский также отмечал различную степень опасности для разных родов войск: "Не хочу хвастать, но мне уж не так страшно, как раньше, - да почти совсем не страшно. Если бы был в пехоте, - тоже, думаю, приучил бы себя к пехотным страхам, которых больше. Единственное, что мог я уступить животному страху моей матери, - это то, что я пошел в артиллерию, а не в пехоту".




         Прапорщик М.М. Исаев, командир пулеметной команды, 23 ноября 1915 г. писал жене с Кавказского фронта: "Разговоры о наградах - любимейшая тема у пехоты и кавалерии. Артиллеристы и саперы гораздо меньше говорят о них, вообще у них уровень образования гораздо выше.
       Довольных в тысячу раз меньше, чем недовольных. Один род оружия ревнует к другому. То, что пехоте предоставлены большие преимущества - имеет основания, главным образом, для западного фронта. Здесь, кавалерия сражается почти везде в пешем строю и рискует больше, чем пехота (разведки!).
        Легче всего служба здесь в артиллерии - сторожевой не несут, все ночи спят, на работы (рытье окопов) не ходят... Только и знают, что бой (а бои довольно редко). От ружейного и пулеметного огня в полной безопасности. Да и вообще у них почти нет потерь.
        А 21 марта 1916 г. рассказывал в письме к детям: "У нас погода все еще не наладилась, по три дня идет дождь, потом несколько дней солнце. Только что высохнет - опять пойдет дождь целых три дня. Нам-то пулеметчикам хорошо, мы сидим дома, а вот бедным казакам надо каждый день в разведку ездить: дождь ли, снег ли, все равно седлай лошадь, одевай винтовку, шашку и кинжал, и поезжай в горы".




      "Воды из тыла привозят мало, - писал В. Арамилев. - Берем воду в междуокопной зоне, в ямках, вырытых в болоте. Но вот уже целую неделю это "водяное" болото держит под обстрелом неприятельский секрет. Он залег в небольшой сопке в полуверсте от наших окопов и не дает набрать ни одного ведра воды.
       За неделю у колодца убиты пять человек, ранены три. Командир полка отдал лаконичный приказ: "Секрет снять. В плен не брать ни одного. Всех на месте..." Ходили снимать... Операция прошла вполне удачно. Закололи без выстрела шесть человек. С нашей стороны потерь нет".
        21 ноября 1914 г. прапорщик Бакулин записал: "Немцы как-то пронюхали, что около 9 часов вечера к нам подходят кухни, а также узнали, где кипятят воду землячки. Каждый вечер, около 9 часов начали посылать шрапнель, и однажды попали в кухню в тот момент, когда раздавали пищу, и ранили несколько человек, а двоих убили, даже черпак вышибло и перешибло шрапнелью в руках кашевара.
        Один снаряд угодил тоже в печь, где землячки кипятили воду, тоже ранило и убило несколько человек. Без чаю землячок жить не может, никакая шрапнель его не остановит, если он знает, что может вскипятить воду.
        Меня угощали своим чаем, чай похож вкусом на все, что угодно, но только не на чай, и сапогами отдает, и салом, но только не чаем. Но ничего, удовольствуются и этим. Пьют, да похваливают".

Источник