Внутреннее и военно-политическое положение советской России к концу 1918 года

К 1919 г. положение советской России во мнении не только врагов коммунистической власти, но и правителей ее представлялось глубоко безотрадным. В стране не было свободной печати, но и казенная, и подневольная[1] изо дня в день рисовала картину полного и безнадежного развала всех сторон народной жизни. Советские правители в своих многочисленных выступлениях под маской официального оптимизма не могли скрыть своей жгучей тревоги. Перечитывая теперь, спустя пять лет, все эти поблекшие от времени и «проявленные» в некоторой исторической перспективе страницы – свидетельства наших тогдашних настроений, видишь, насколько далеки были и мы, и они от правильной оценки мощных туков российской почвы, которую не может обесплодить вконец даже самое варварское, истребительное хозяйничанье; от оценки неисчерпаемых богатств, накопленных веками трудом народа и расточаемых трутнями и хищниками смутного времени; необыкновенной живучести народного организма, противостоящего невзгодам ряда лет войны, голода, мора, морального и физического рабства; наконец, как далеки мы были от понимания того безграничного долготерпения и непротивления русского народа, с которым он несет свое постылое ярмо!..

Все отрасли народной хозяйственной жизни шли к окончательному упадку, ведя к продовольственному и товарному голоду и к параличу транспорта. Государственные финансы держались только мощностью печатных станков[2] и инерцией общественного доверия к государственным денежным знакам старого образца. Достойно внимания, что с 25 октября 1917 г, до апреля 1919 г. советское правительство не решалось подвергнуть испытанию доверие страны к «рабоче-крестьянской власти» и печатало фальшивые билеты Временного и царского правительства – по старым клише, со старыми годами, дублируя нумерацию, и за подписью «царского» министра и управляющего государственным банком Шилова...

Немногочисленный правящий класс – коммунисты, составлявшие едва 0,5% населения советской России, изображали из себя в стране осажденный лагерь. Московская власть кроила по живому телу страны «новые, небывалые формы организации», издавала и отменяла декреты и одновременно вела борьбу против всех.

Борьбу против самовластия мест, где комиссары, комитеты, советы с их чрезвычайными комиссиями «расхищали власть центра», проявляя нетерпимый областной (местный) партикуляризм... Где, по выражению Ленина, «правила не коммунистическая партия, а просто трехвостка». Откуда, с низов общественной иерархии, из волости доносился вопль: «Члены Советов губят нас, насилуют нашу волю, над нами издеваются, как над бессмысленными скотами»[3].

Борьбу с фабрично-заводскими комитетами, отстаивавшими свои элементарные права против кабальной системы, введенной коммунистической администрацией фабрик и заводов, права на личную свободу, на «вольный труд» и голодный паек, низведенный в первую треть 1919 г. до размеров 30% минимальной потребности...

Борьбу с кооперацией, которая декретом 20 марта 1919 г. была обращена в государственный аппарат, с мертвящей рутиной советского бюрократизма...

Продолжалась борьба – широкая, вооруженная – власти и города против деревни... Вооруженный пролетариат шел походом на деревню не только за хлебом, но и за землей: удержание в руках государства значительной земельной площади (совхозы), официально объяснявшееся соображениями государственного порядка, имело обоснованием чисто классовые соображения: «Надо закреплять и поддерживать движение рабочих на землю без разрыва с фабрикой», – комментировал Ларин советский декрет. «Рабочий заинтересован в производительности завода, несущей ему освобождение от невыносимого гнета продовольственной диктатуры деревни». Деревня оборонялась по-своему: пассивно – уменьшением общей запашки до 40% и сокращением посевов технических растений до 75%; активно – «голодными бунтами» в уездах северной и центральной России, непрекращавшимися крестьянскими восстаниями, охватившими Московскую, Тамбовскую, Смоленскую, Рязанскую, Костромскую и другие губернии.

Наконец, борьба жестокая, истребительная продолжалась против русской буржуазии, интеллигенции, людей науки и литературы, служителей церкви, бывшего офицерства. Словом, «борьба против Бога, человека и природы». Террор «Че-ка» по-прежнему не знал границ в числе своих жертв и в жестокости мучителей.

Не избегли гонения советской власти и социалистические партии, бывшие на полулегальном положении до февраля 1919 г., когда им был нанесен большой удар многочисленными арестами видных членов. С тех пор прекратилась всякая легальная деятельность в советской России социалистов-революционеров и социал-демократов и органы их ушли в подполье. Тем более странным представлялся тот поворот в партийных взглядах и тактике этих партий, который привел их к безрезультатным попыткам соглашательства и к отказу от вооруженной борьбы с большевиками.

Официально в постановлении московской конференции социалистов-революционеров, состоявшейся 6–9 февраля 1919 г., мотивы такого решения приведены были следующие[4]: «...4. Все более объединяющаяся буржуазно-помещичья реакция, питаясь методами большевистской власти и опираясь на поддержку союзного империализма, стремится восстановить в России дореволюционные порядки и ввергнуть страну во власть монархической реставрации. Непримиримая борьба с ней трудящихся классов диктуется их жизненными интересами». «...8. Конференция решительно отвергает попытки свержения советской власти путем вооруженной борьбы, которая при распыленности и слабости трудовой демократии и все растущей силы контрреволюции служит только на пользу последней и используется реакционными группами в целях реставрации».

Позиция социал-демократов-меньшевиков в этом вопросе была более туманной, хотя и приводила к тем же результатам. Лидер меньшевиков Дан говорил обратившемуся к нему представителю Национального центра: «Мы не считаем возможным сохранить наш прежний нейтралитет по отношению к той или иной части демократии, которая связывает себя с союзниками, потому что объективно эта часть демократии теперь становится врагом революции... Мы стоим за такое Учредительное Собрание, которое рождено революционной волей. А чтобы создать такую волю, необходимо прекратить, прежде всего, гражданскую войну между двумя частями демократии – крестьянством и пролетариатом. Навязать эту волю силой пролетариату нельзя. Поэтому наша тактика должна быть направляема к тому, чтобы рабочие-большевики сами бы пришли к необходимости соглашения с другими частями демократии. Вот почему, мы являемся решительными противниками свержения большевиков вооруженной силой в союзе с имущими классами».

Без сомнения, такая мотивировка была не искренней. Она прикрывала моральное и политическое бессилие и одиночество революционной демократии. Исторические и социальные процессы привели к созданию на территории России трех разнородных вооруженных сил: Белой, Красной и Зеленой армий. Ни в одной из этих сил революционная демократия не могла создать себе не только политического главенства, но и сколько-нибудь прочного влияния. Ходом событий она была отброшена поэтому в сторону от поля битвы, не переставая, однако, и затем наносить извне удары, направленные по преимуществу в сторону белого движения.

Тяжело было положение советской власти и в области международных отношений: после падения Центральных держав изменился состав внешних фронтов, но блокада – политическая, экономическая, моральная и стратегическая – замкнулась окончательно, отрезав советскую Россию от внешнего мира.

В октябре 1919 г., давая отчет о внешней политике Советов за два минувших года, Чичерин характеризовал ее, как отчаянные попытки «вырваться из изолированного положения». До осени 1918 г., в период полной неналаженности государственного аппарата и армии, это было достигнуто ценою Брест-Литовска, используя противоположение интересов Согласия и Центральных держав. С тех пор как выяснилось близкое крушение Германии, совет комиссаров начал всевозможные попытки сближения с державами Согласия, впоследствии и с западными новообразованиями, ценою хотя бы тяжелых материальных и территориальных компенсаций.

Советская власть отнеслась с серьезным беспокойством к новой военно-политической конъюнктуре. В своем докладе 6-му съезду Советов в конце октября Бронштейн говорил: «В связи с зимним временем, на севере нам опасность не грозит, (но) на южном фронте до сих пор дела обстоят плохо... На юге нам грозит объединение немецко-красновских банд с французско-бельгийско-алексеевскими».

В начале октября Чичерин опубликовал в московских «Известиях» свою ноту президенту Вильсону, составленную в обычном стиле большевистского лживого пафоса: «Мы готовы... заключить перемирие, если вы намерены удалить войска с Мурмана, Архангельска и Сибири. Мы согласны заключить мир, но ставим следующий вопрос: намерены ли правительства Согласия перестать требовать крови русского народа, если он согласится уплатить и откупиться от них... Если да, то какую дань требуют союзники концессиями, рудниками, приисками и территорией. Если вы не дадите ответа, то народ русский поймет, что условия Согласия столь тяжелы, что вы не желаете даже сообщить их русскому правительству».

Нота эта, предназначенная, очевидно, исключительно для агитации, осталась без ответа. 21 октября Чичерин вновь уже в более корректных выражениях обратился по радио к державам Согласия, «желая положить конец враждебным действиям», с запросом – когда и куда должны прибыть советские представители для переговоров... В то же время (конец октября) всероссийский ЦИК принял резолюцию об аннулировании Брест-Литовского мира...

Наконец, в ноте от 4 февраля советское правительство пошло на полную капитуляцию: оно предлагало за мир «признать свои финансовые обязательства по отношению всех кредиторов (так в тексте. – Ред.),как государств, так и отдельных лиц, входящих в состав союзных держав», выражало готовность «предоставить концессии на рудники, леса и т. д. гражданам союзных держав», и даже... «вести переговоры с союзными державами по вопросу о территориальных уступках».

Эти попытки чередовались, впрочем, с резкими призывами московского радио от имени III Интернационала[5], коммунистической партии и отдельных представителей советской власти – призывами к низложению буржуазных правительств Европы, для которых персонально и огульно в большевистском лексиконе находились самые презрительные определения. В то же время между советом комиссаров и германским правительством, по официальной большевистской терминологии – «социал-предателями и палачами», шли также переговоры: тайно – о политическом и военном соглашении и открыто – о восстановлении экономических отношений обоих государств. Особенности нового «пролетарского» языка и приемов большевиков перестали, по-видимому, смущать реальных политиков Запада, привыкших по традиции облекать в изысканную форму даже тягчайшие акты насилия и теперь искавших безнадежно выхода в игре, небывало запутанной и осложненной грубым политическим и социальным шантажом.

Все эти многократные попытки сближения с державами Согласия оставались без результата, свидетельствуя лишь о том, в каком тяжелом внутреннем и международном положении находилась тогда советская Россия, и какие, поэтому, огромные объективные возможности имели союзники для разрешения русского вопроса. Эти неудачи, по словам Чичерина, поставили перед большевиками вопрос о решении восточной проблемы как единственного способа борьбы с сильными империалистическими державами. «Революция на Западе замедлилась. Мы должны зажечь Восток, поднять бедноту Турции, Персии, Индии, поднять Афганистан!»[6].

Тем временем в начале 1919 г. завершилась и стратегическая блокада советской России. Намерения противников были совершенно не ясны советской власти, силы их оставались невыясненными. В сохранившемся боевом расписании большевистского Генштаба в середине января они определялись следующим образом: 1. Северный фронт (от Мурмана до Печоры) 57 955 штыков. 2. Финляндский фронт 55 800 штыков. 3. Западный фронт (от Финского залива до Риги и до Мозыря) 20,75 пех. дивизии и 1 кавал. дивиз., из которых 12 пех. и 1 кав. – германские, прочие – «белогвардейские». 4. Германо-украинский фронт (от Мозыря до Азовск. моря) 17 пех. дивиз. и 4 кав. дивиз. 5. Донской и Добровольческий фронт (по советским границам Донск. обл. и между Азовским и Каспийским морями) 51 пех. див. и 32 кав. дивиз. 6. Восточный фронт (от Верхотурья до Гурьева) 35,5 пех. див., 17,5 к. д.

Число дивизий у врагов советской власти, как увидим ниже, было фактически меньше, внушительные названия «дивизия» нередко на русских фронтах носили части не свыше тысячи штыков... Но, тем не менее, в тесном кольце, сжимавшем со всех сторон Советскую Россию, стояло под ружьем до полумиллиона врагов; все пять морей и два океана находились во власти флота Согласия, а в портах Белого и Черного морей и Великого океана высаживались международные десанты союзников... Предстояла борьба тяжелая, борьба за самосохранение и за власть коммунистической партии, роковым образом ставившая на карту судьбы всего русского народа.

Одно из могучих средств борьбы – пропаганда велась большевиками в размерах небывало широких. Она проникала всевозможными путями в ряды оккупационных и белых войск и в занятые ими районы. По мнению советских военных авторитетов, эта работа «играла решающую роль в организации победы Красной армии». «Буржуазию мы не находили нужным привлекать на свою сторону, – говорит советский официоз[7]. – Правда, делались попытки разложить буржуазию, вернее, тех, кто находился у нее в услужении: части офицерства делались предложения о переходе на сторону советской власти». Весь центр тяжести агитации и пропаганды был перенесен в рабочую и крестьянскую среду.

Отдавая пальму первенства в технике ведения пропаганды буржуазным государствам и, в частности, Франции, перед которой «мы жалкие пигмеи», Бронштейн поясняет: «Дело не в том, что мы выдумали пропаганду, дело даже не в методах, которые значительно более совершенны у наших противников, а дело в классовом содержании, в той идеологии, которой мы насытили свою пропаганду». И хотя, по словам Ленина, круто менявшего в 1919 г. крестьянскую политику, «классы нельзя обмануть», хотя суровая действительность стояла в разительном вопиющем противоречии с обольстительными посулами большевистской пропаганды, но она имела действительно известный успех, не только в силу ошибок, проявленных противниками советской власти, но и потому, что не встречала равноценных по демагогической сущности обещаний с другой стороны, потому, что не улеглась еще вырвавшаяся из берегов народная стихия. Народ жил еще миражами, хотел быть обманутым и поддавался соблазну.

Сфера деятельности большевистской пропаганды выходила далеко за пределы России. В марте 1919 г. во французских и швейцарских газетах появилась «инструкция» советского правительства представителям и агентам советской республики за границей, выработанная в Кремле в начале ноября 1918 года. Она давала указания для революционной работы в грандиозном мировом масштабе. В области международных отношений указывалось поддерживать шовинистические движения и национальные конфликты; в области внутренней политики – вызывать противоправительственные движения; в экономической – поддерживать забастовки, дезорганизовать транспорт, создавать финансовые затруднения – между прочим и наводнением рынка фальшивыми деньгами; в военной области – разлагать армии пропагандой и возбуждением солдат против офицеров. Все эти действия должны были способствовать внутренним переворотам и волнениям в «буржуазных империалистических странах», подготовляя почву для пришествия всемирной революции.

Оставляя в стороне вопрос о подлинности этого документа, нельзя не признать объективной его правды: все его положения соответствуют в полной мере заявлениям советских правителей и служебного органа советской власти – III Интернационала, соответствуют деятельности их, поглощающей огромные средства, – последние финансовые ресурсы обнищавшей страны. Перед миром встала новая угроза, симптомы которой начали вскоре появляться в самых отдаленных уголках Земного шара.

Принимались чрезвычайные меры и к созданию Красной армии. В начале 1919 г. большевистская власть почти окончательно ликвидировала прежние добровольческую и партизанскую системы комплектования, перейдя повсюду к общеобязательной воинской повинности и к регулярным нормам организации. К октябрю 1918 г. призваны были уже «все трудящиеся» в возрасте от 18 до 35 лет. Собранный в декабре 1918 г. в Москве «военный конгресс» вынес постановление о «всеобщем военном обучении», которое, по заявлению Подвойского, должно было к весне 1919 г. поставить в ряды Красной армии до 3-х миллионов бойцов. «Конгресс» призывал Россию «бороться с протягивающимися к ней руками черного интернационала трудами непобедимой армии пролетариев красного интернационала». Таким образом, национальный момент в предстоящей борьбе был исключен вовсе. «Наша борьба, – говорит один из советских деятелей, – шла под лозунгом не защиты России как таковой, а защиты власти крестьян и рабочих. Наша борьба была не борьбой против какого-либо государства как такового, а борьбой против буржуазии, где бы она ни находилась»[8].

Не раз, впрочем, большевики отойдут от этого принципа, когда это им будет выгодно или необходимо. Так они поведут под национальным лозунгом красные эстонские и латышские полки в Прибалтику, «Повстанческую Украинскую армию» Антонова-Овсеенко против немцев и петлюровцев на Украину; наконец, в 1920 г. в критический момент войны с поляками трагичным и недоуменным диссонансом прозвучит призыв Брусиловым всей нации к патриотизму... Призыв, родившийся по инициативе терявшего почву правительства и командования, «несмотря на борьбу (с этим) руководящей партии»[9].

Красная армия, в значительной степени, утратила тот сословный характер, который имела Красная гвардия. Но, вместе с тем, она стала слабее морально. В ней не было никогда того пафоса, того энтузиазма, о которых слагают легенды советские историки. Она была скована только силой государственного аппарата, террора и принуждения и до некоторой степени примирена тем привилегированным положением, в котором находился солдат в голодной, нищей стране. В состав ее входили, ведь, в огромном числе, элементы, чуждые коммунистической идеологии: на верхах – старый Генеральный штаб и многочисленные представители «царского» офицерства, внизу – в преобладающей массе крестьянство, по словам советских авторитетов, «в громадном большинстве мелкособственническое, не имевшее ярко сознанных классовых интересов», крестьянство, которое «без большого труда комплектовало и те массы, которые буржуазия направляла против (советской власти)»[10].

Красная армия сделала известные успехи в организации, обучении и устройстве технической и материальной части. Потому ли, что не было времени на приискание новых пролетарских форм организации, потому ли, что военная наука таких форм не знает, а во главе армии фактически стоял старый командный состав, – Красная армия строилась всецело по образцу и подобию армии императорской. Исключение представляли лишь коллегиальная форма верховной военной власти, институт комиссаров и комячейки, в руках которых находился надзор за командным составом и политическое воспитание массы. Во главе вооруженной силы поставлен был «Высший военно-революционный совет» с председателем Бронштейном и членами Подвойским, Антоновым-Овсеенко, Сталиным и другими. Фактически, однако, вся власть была в руках Бронштейна. Центральное управление снабжений, созданное в июле 1918 г., имело также коллегиальный состав – во главе «специалист» и при нем два комиссара. В таком виде управление просуществовало до декабря, когда перешло окончательно к единоличному возглавлению.

К началу 1919г. вооруженные силы советской России сведены были в 12 армий, состоявших из отдельных пехотных и кавалерийских дивизий, насчитывавших вместе с внутренними резервами номинально до 800 тыс. бойцов. Главнокомандующим был офицер Генерального штаба, латыш Вацетис.

В половине ноября 1918 г. на соединенном заседании Совета народных комиссаров и Совета народного хозяйства было выяснение отчаянное экономическое положение страны, отрезанной от источников питания сырьем. В общих ресурсах государства имелось не более трехмесячной потребности железа, 14% чугуна и почти полностью отсутствовала медь; запасы хлопка на фабриках и заводах определялись к октябрю 1918 г. в 775 тыс. пудов, против 3 миллиардов, имевшихся к октябрю 1917 г.; нефти было всего 30 милл. пудов; каменного угля – треть минимальной потребности, и т. д. Единственное спасение советской России совещание видело в расширении ее пределов и, главным образом, в походе за донецким углем и ташкентским хлопком. Эти основания, наряду с военно-политическими соображениями, в частности, бессилием Украины и стремлением Бронштейна «просунуться между уходящим германским милитаризмом и приближающимся англо-французским», – легли в основу выработанного тогда же советским командованием плана зимней кампании 1919 года.

В феврале[11] и апреле 1919 г. я получил два варианта этого плана, несколько различавшихся в деталях, но по существу тождественных. Красной армии ставилась задача:

1. На северном фронте (VI отд. армия ген. Самойло, 16,5 тыс.)[12] – активная оборона Архангельского направления.

2. На подступах к Петрограду от Олонца, Выборга, Нарвы и Пскова (40–50 тыс.) – также активная оборона.

3. На Западном фронте (ген. Снесарев: VII и Западн. армии, позднее и XVI, 50–60 тыс.) ставилась задача – захватить важнейшие железнодорожные узлы – Валк, Ригу, Двинск, Ковно, Брест-Литовск и др.

4. На Украинский фронт под командой Антонова-Овсеенко были двинуты только небольшие кадры, сведенные в две регулярных дивизии (16 тыс.), пополнявшиеся исключительно местным элементом по мере продвижения и выросшие затем в «Повстанческую Украинскую армию». Назначение дивизий Антонова – поднять Украину и воссоединить ее с советской Россией.

5. На Южном фронте (ген. Сытин – группа Кожевникова, позднее XIII армия, VIII, IX, X армии и отряд Терехова, свыше 100 тыс.) указано было первоначально овладеть Донецким каменноугольным бассейном и отбросить Донское войско за Дон, нанеся удар в трех главных направлениях: от Воронежа, Балашова и Царицына.

6. На Восточном фронте (полк. Каменев: I, II, III, IV, и V армии, свыше 100 тысяч) – активная оборона по Уралу и наступление в Ташкентском направлении.

На Кавказе в начале 1919 г. происходила окончательная ликвидация Добровольцами XI и XII советских армий, насчитывавших еще до 75 тыс. штыков.

Таким   образом,   по   распределению   сил   и   стратегическим   директивам советского командования, главный удар заносился на Южном фронте, над многострадальным Войском Донским, волею судеб стоявшим на путях к углю и нефти и преграждавшим связь центральной России с Северо-Кавказской красной армией, которой угрожала окончательная гибель. «На южном фронте, – говорил Бронштейн, бьется пульс советской республики. Мы кликнули клич петроградским и московским Советам. Последние дни туда посланы сотни новых работников. Всё на южный фронт: работников, автомобили, винтовки, орудия... Нам нужно занять Дон, Северный Кавказ, Каспий, поддержать Украину... В Донской области мы должны разрубить завязывающийся узел контрреволюции»[13].

Источник