Люди оболганных принципов?

От редакции. Американские СМИ бьют тревогу: в современной Америке усиливаются изоляционистские настроения. Подавляющее большинство американцев выступают против нанесения военного удара по Сирии, они вообще – против втягивания их страны в новые конфликты за рубежом, в тех случаях, когда безопасности их страны ничто не угрожает.

Доктрина «гуманитарного интервенционизма» не находит никакой поддержки у простых американцев, а военная резолюция в поддержку удара по Сирии имеет все шансы быть заблокированной в Палате представителей. В Республиканской партии, которая еще недавно считалась оплотом наиболее агрессивной части американского истеблишмента, резко усиливается «изоляционистское крыло», а ее неформальный лидер сенатор от штата Кентукки Рэнд Пол имеет сегодня все шансы победить на республиканских праймериз в 2016 году.

Многие обозреватели говорят, что политическая линия Рэнда Пола и его единомышленников представляет собой возрождение «старого изоляционизма», символом которого был знаменитый сенатор от штата Огайо Роберт Альфонсо Тафт (1889-1953 годы), сын президента Уильяма Тафта. Роберт Тафт активно выступал против вовлечения США во вторую мировую войну, а впоследствии критически относился к созданию блока НАТО и вооруженной поддержке антикоммунистических режимов в Европе и Азии.

Хотя Тафт – один из самых уважаемых политических деятелей Америки за всю ее историю, его изоляционистские воззрения осуждены общественным мнением как безусловно ошибочные, и сегодня поэтому его чаще вспоминают скорее противники Рэнда Пола, чем его сторонники. Не настало ли время и России повнимательнее познакомиться с политическим наследием этого человека, чье имя вдруг снова стало актуальным.

Будет ли для нас, как и для всего мира отошедшая от участия в мировых делах Америка, более удобным партнером, чем Америка, решающая все сложные проблемы по своему произволу? Попытаемся на этой неделе вместе с нашими авторами найти ответ на этот непростой вопрос.

* * *

Былые баталии американской политической и околополитической жизни отнюдь не стали позабытыми строчками на страницах покрытых пылью академических фолиантов. Даже в наши дни события более чем семидесятилетней давности по-прежнему не теряют своей остроты и важности, и именно поэтому до сих пор идет непрекращающаяся борьба за интерпретацию этих событий.

Одной из таких тем, которую приходится буквально выскребать из-под многолетних наносов политических ярлыков, идеологических штампов и психологических стереотипов, является тема так называемого «изоляционизма» и подлинных устремлений лидеров этого политического направления.

Традиционно принято считать изоляционистов сторонниками слабой и беззубой политики, готовыми на любые уступки, лишь бы только избежать войны. Однако так ли это было на самом деле?

Колыбелью американского изоляционизма можно считать европейский политический хаос 1920-1930 годов. Версальский мирный договор, завершивший Первую Мировую войну, породил одновременно весь тот сгусток конфликтов и противоречий, которые привели, в конце концов, к пожару Второй Мировой войны. Франция, со времен катастрофы под Седаном ненавидевшая и боявшаяся Германию, шла на все, лишь бы только не дать возродиться противнику за Рейном – но создаваемая за германский счет французская континентальная гегемония совершенно не устраивала Британию.

Заложенная президентом США Вильсоном идея «самоопределения наций» привела к тому, что в Европе появилось множество государств, каждое из которых было на коротком поводке у Франции или Британии, ненавидело соседей, и готово было если не вцепиться в горло, то ударить в спину.

Границы не устраивали ни побежденных, ни победителей, плебисциты о принадлежности тех или иных территорий предварялись террором против «неправильных» соседей. Во время войны ради привлечения и удержания союзников дипломаты не скупились на обещания, одни и те же военные призы были обещаны сразу нескольким претендентам.

Италия считала себя обманутой, полагая, что она получила слишком мало за переход из Тройственного союза на сторону Антанты, словаки и хорваты не понимали, почему они остались без права на самоопределение и оказались под властью чехов и сербов. Не успели высохнуть чернила подписей на мирном договоре, а новые границы уже начали набухать кровью от Балтики до Средиземного моря.

Все считали, что противник одержал победу не в честном бою, а ударом в спину, и победители боялись побежденных. Спешно, по принципу «против кого дружите» создавались и тут же разрывались изнутри союзы, объединявшие вчерашних противников. Государственная политика половины Европы писалась под диктовку иностранных посольств и марши партийных отрядов, сходившихся в уличных боях.

Военные диктатуры из разряда абстрактных политических терминов стали обыденной реальностью демократических республик. Франция и Британия зализывали раны, и, косясь друг на друга, становились «заклятыми друзьями».

Глядя на все это, очень многие американцы полагали европейскую политику особо мутной водичкой, а европейских политиков – лжецами и лицемерами, предающими вчерашних союзников и декларировавшиеся принципы. Кроме этого все более очевидным становилось и то, что вступление Соединенных Штатов в Первую Мировую было обусловлено не только и не столько «борьбой за мир и демократию», сколько интересами корпораций, заработавших баснословные прибыли на войне за океаном.

Те, кто выступал категорически против участия США в делах Европы, кто не желал вновь оказаться в положении оплативших кровью американских солдат прихоти европейских пройдох, кто был против войны для обогащения корпораций – были по-своему правы. Но каково же было настоящее, без пропагандистской маски, лицо тех, кого назвали «изоляционистами»?

* * *

Представители консервативного крыла Республиканской партии – оплота изоляционистского движения – отнюдь не были теми политическими питекантропами, которыми их принято выставлять. Это были сторонники прогресса и развития США, их консерватизм состоял не в том, что они отвергали все новое – такой глупости у них и в мыслях не было – а в том, что они считали демократов и прогрессивную фракцию республиканцев слишком уж активно пришпоривающими лошадей.

В радикализации общества во имя сиюминутного политического выигрыша, в экономии на стратегических планах ради срочной уступки общественному мнению – в этом республиканцы-консерваторы видели опасность потерять Америку и ее дух, опасались, что американцы из нации рискованных авантюристов и первопроходцев, уверенных в собственных силах, превратятся в нацию, зависящую лишь от наполнения социальной кормушки.

Только медленно и упорно соскребая застывший налет пропаганды, начинаешь видеть отсветы тех дней, когда консерваторы, желающие видеть страну сильной и способной постоять за себя, яростно требовали увеличения расходов на реальные программы перевооружения и подготовки войск – а не на содержание бюрократического аппарата и разовые пропагандистские акции. Они были противниками радикального популизма внутри страны и были уверены в том, что деловые интересы США хотя и охватывают весь земной шар, но должны поддерживаться долларами, а не пушками.

Они были уверены, что вооруженные силы нужны для обороны уже занятых позиций, а не для захвата новых – и уж тем более не для обслуживания интересов других стран и интересов корпораций.

Одним из наиболее ярких и сильных представителей консервативной части Республиканской партии был Роберт Альфонсо Тафт, сын президента Уильяма Говарда Тафта. Он пришел в публичную политику весьма поздно, но очень быстро сумел завоевать в партии и в Сенате позиции достаточно серьезные, позиции, позволившие ему уже через два года претендовать на президентскую номинацию от Республиканской партии.

Причина такого успеха сенатора от Огайо крылась в той твердости в убеждениях относительно внутренней политики Соединенных Штатов, которую он высказывал на протяжении всей своей жизни. Именно за эту непреклонность он заслужил прозвище Мистер Республиканец – и его противники считали это прозвище синонимом слова «твердолобый», а сторонники – синонимом слова «несгибаемый».

Рузвельтовская политика Нового Курса, по мнению Тафта, представляла собой нападки на Конституцию и основные американские принципы, и он раз за разом выступал с острой, но конструктивной критикой президентских начинаний.

В области внешней политики патриотическая позиция Тафта нашла свое абсолютное выражение в идее создания «Крепости Америка», то есть, такой системы обеспечения безопасности, которая делала бы невозможными любые действия против США.

Мощный флот двух океанов, мощная стратегическая авиация и хорошо обеспеченная армия – вот что, с точки зрения Тафта, было залогом успеха, и именно поэтому он (вопреки бытующему мифу об изоляционизме) последовательно проводил в Конгрессе курс на усиление военной мощи США. Хотя он выступал резко против оказания помощи Британии, но делал это потому, что в 1939-1940 годах такая помощь могла быть оказана только за счет ослабления обороноспособности США.

При этом одновременно Тафт голосовал за увеличение ассигнований на флот и авиацию и поддерживал решение президента Рузвельта расширить сферу контроля США на половину Атлантики – для него это было, по сути, обеспечением предполья перед бастионами «Крепости Америка».

Разочарованный противодействием со стороны Тафта, один из офицеров британской разведки охарактеризовал его как «ограниченного карлика с подлыми принципами» – хотя он и признал, что Тафт отличается «жестким проницательным умом».

Тафт в равной степени выступал и против неограниченной, в ущерб своим силам, помощи Великобритании и против послевоенной политики «сдерживания коммунизма». Для него и то, и другое было совершенно неразумной и даже вредной тратой ресурсов США на цели, далекие от американских интересов.

Если в начале 1940-х годов рузвельтовские демократы и прогрессивные республиканцы числили Тафта чуть ли не в немецких пособниках, то позже Аверелл Гарриман заявлял, что «Тафт отлично бы следовал в фарватере внешней политики Сталина».

Должно было пройти много лет, американцы должны были пройти через Корею и Вьетнам, чтобы историк Генри Бергер назвал Роберта Тафта консервативным националистом. Потребовалось время, чтобы журналист Николас фон Хоффман назвал политику Тафта «путем к защите страны без ее разрушения, путем к тому, чтобы стать частью мира без претензий на управление оным».

* * *

Хотя в молодости Тафт и слушал профессоров Гарварда, он, однако, остался чужд идеям этих профессоров о том, что Америке предначертано нести идеалы по всему миру. В течение XX века, от Первой Мировой войны до Войны в Заливе, эти гарвардские идеи трансформировались от крестового похода во имя идеалов до походов ради имперских завоеваний, лишь прикрытых лозунгами идеалов.

Ответ Тафта гарвардским теоретикам и вашингтонским практикам был прост: если Соединенные Штаты решат «защищать мир подобно странствующему рыцарю, охраняя своих друзей и идеалы праведной веры», то придется признать, что и противники США имеют право на крестовый поход по распространению своих идей на остальной мир.

Роберт Тафт искренне верил в исключительность американского народа, в то, что идеи, лежащие в основе американского государства, возвышают его над остальным миром, но при этом он был твердо убежден, что «основное назначение внешней политики Соединенных Штатов есть обеспечение свободы нашего народа», а вовсе не построение бескрайней империи по британскому образцу.

Приводя в пример Пуэрто-Рико, он спрашивал – если США не могут «успешно управлять маленьким островом с двумя миллионами населения, то как мы собираемся управлять несколькими миллиардами людей в остальном мире?»

В 1939 году Тафт сделал суровое пророчество о том, что война приведет к «незамедлительному требованию диктаторской власти, неограниченному контролю доходов, цен и продовольствия». За месяц до Перл-Харбора он заявил о своей уверенности в том, что если США вступят во Вторую мировую войну, то «к концу войны право частной собственности в Соединенных Штатах будет в значительной мере уничтожено». Военные мероприятия, настаивал сенатор, сделают президента «полным диктатором над жизнью и собственностью всех наших граждан» – и он оказался прав в своих опасениях.

«Ничто не может уничтожить эту страну», говорил он, «за исключением перерасхода наших ресурсов». Он считал, что защита внешней торговли США или инвестиций в зарубежные страны не оправдывает агрессивную внешнюю политику, и полагал, что вступать в войну со страной лишь потому, что «однажды эта страна может стать успешным конкурентом во внешней торговле – это полностью чуждая американскому народу точка зрения».

В 1943 году Тафт заявил, что одна из целей войны – это гарантировать, что «сила в этом мире не делает правым». В дополнение к сформированной Рузвельтом системе Организации Объединенных Наций, Тафт продвигал идею, согласно которой делегация США могла бы голосовать лишь за резолюции, соответствующие международному праву: он был сторонником международного суда, но не всемирного правительства, опирающегося исключительно на право сильного.

* * *

Говоря об изоляционизме и о людях, стоявших на этих позициях, следует помнить, что впервые эти принципы были провозглашены еще Томасом Джефферсоном.

«Наш первый и фундаментальный принцип, – утверждал Джефферсон ровно 190 лет тому назад, – должен состоять в том, чтобы никогда не впутываться в европейские ссоры. Второй наш принцип – никогда не допускать, чтобы Европа вмешивалась в дела на этой стороне Атлантического океана».

Не следует забывать и слова Чарльза Линдберга, ставшего одним из основных глашатаев комитета America First, объединившего сторонников изоляционизма.

«В лозунгах и пропаганде, которыми наполнено нынешнее военное время, много говориться о Свободе и Демократии. Созданы комитеты для защиты демократии, для помощи демократии, для борьбы за свободу. Президент Рузвельт сказал, что мы должны стать «арсеналом демократии»; что наша миссия – распространять, если понадобиться силой, разные формы свободы по всему миру.

Я тоже верю в свободу и демократию – но не в те их формы, к которым нас сегодня ведёт президент Рузвельт. Демократии нет в стране, народ которой не информирован об основных принципах политики своего правительства. Слово «свобода» звучит насмешкой для людей, которых принуждает к войне президент, избранный ими потому, что он обещал мир.

Если «демократия» хоть что-нибудь означает, она означает право граждан демократического государства быть информированными о главных принципах политики своего правительства, и право определять эти принципы голосованием. Если «свобода» хоть что-нибудь означает, она означает право свободных граждан решать, отправятся ли они воевать и умирать в иностранных войнах.

Если мы не знаем, что делает или собирается делать наше правительство, если мы не имеем права голосовать по вопросу участия в иностранной войне, если наши новости цензурируются и смешиваются с пропагандой, как в тоталитарных странах, если наших граждан призывает на военную службу, а нашу экономику дезорганизует президент, который избирался на первый срок под лозунгами восстановления экономики, а на третий срок под лозунгами мира – значит, в нашей стране больше нет ни демократии, ни свободы.

Мужчины и женщины Массачусетса: свобода и демократия не могут долго существовать без третьего качества – честности. Без честности свобода и демократия становятся только политиканскими ярлыками для американского тоталитарного государства».

Эту речь Линдберг собирался произнести 12 декабря 1941 года в Бостоне. Японская атака Перл-Харбора сделала для миллионов американцев чужую войну своей войной.

Члены и сторонники комитета America First отнюдь не были теми антипатриотами, пособниками врага, противниками американского образа жизни и трусами, которыми их, окатив пропагандистскими помоями, выставили позже. Они не были необразованными и недалекими людьми – комитет создавался гарвардскими студентами, журналистами ведущих изданий, бизнесменами – не только республиканцами, но и демократами.

Они не были ничтожной маргинальной кучкой – в 1941-м году против вмешательства США в войну в Европе выступало 70% американских граждан, в том числе и ньюдилеров – тех, кто поддерживал рузвельтовский курс во внутренней политике. Их нежелание видеть Америку сражающейся за чужие интересы не было капризом, но имело четкое обоснование.

В основе их позиции лежало четыре принципа:

– Соединенные Штаты должны построить неприступную оборону Америки;

– никакая иностранная держава или союз не могут успешно напасть на действительно хорошо подготовленную Америку;

– помощь иностранным государствам не должна вестись в ущерб обороноспособности США,

– в случае войны американская демократия оказывается под угрозой цензуры и государственного диктата.

Они были патриотами своей страны и именно поэтому не желали видеть ее прислужницей денежных мешков и чужих империй. Но когда война коснулась непосредственно США, то среди подавших заявления о добровольном вступлении на воинскую службу были и Чарльз Линдберг – голос America First, и Сарджент Шрайвер – член клана Кеннеди и один из основателей комитета, и даже будущий президент Джон Фитцджеральд Кеннеди, хотя и не состоявший в комитете, но поддерживавший его деньгами как «жизненно важное действие».

Они, вместе с тысячами других американских патриотов, отправились добровольцами в армию, авиацию и на флот. И стоит ли удивляться, что среди ушедших воевать за свою страну был и Роберт Альфонсо Тафт младший – сын и полный тезка того, кто хотел видеть Америку достойной ее силы?