Егор Холмогоров: Фальшивые карточки

Мне остается только гадать, почему либеральная публика выбрала жертвой министра культуры Владимира Мединского. Но подводит критиков, как всегда, отвратительная работа с источниками и фактами.

В результате того, что немецкая сторона отпечатала и сбросила продовольственные карточки, в конце октября произошли серьезные беспорядки в снабжении продовольствием.

Командование 18-й армии 17 ноября 1941 г. Отдел 1с

Национальный архив США. Командование 18-й армии. Отдел 1с. Микрофильм. Т-312/1579 – 563-7

Интересно, почему если Шендерович сделал нечто неаппетитное и оскандалился, попутав девочку-пушинку Юлию Липницкую и метателя ядра Ханса Вельке, командира роты украинских полицаев, убитого в марте 1943 года у белорусской деревни Хатынь (за чем и последовало уничтожение немцами ее жителей), то либеральная публика начинает нападать на Мединского?

«Большинство наиболее нелепых слухов были запущены «Огоньком» уже в перестройку по причинам, не связанным с блокадой»

Обвиняющий министра в оскорблении писателя Даниила Гранина депутат Петербургского ЗАКСа Борис Вишневский зачем-то откровенно лжет. Каждому, кто слышал запись или прочел стенограмму дискуссии, на которую он ссылается, очевидно, что «враньем» Мединский назвал не позицию Гранина, а миф, что Жданов в блокаду только и делал, что объедался пирожными.

Неправдой являются, кстати, и утверждения, что уважаемый писатель в своей новой книге «Человек не отсюда» открыл какие-то новые документы и факты о пирах в Смольном на фоне блокадного голодания. Увы, это не так. Ничего нового Даниил Александрович не поведал, кроме разве что действительно смешного и поучительного эпизода о походе к девицам легкого поведения, у которых с продуктами было все нормально.

Ну да дело не в Гранине и не в Мединском, которые прекрасно объяснились и без посторонних. Дело, как я уже неоднократно подчеркивал за последние полгода, в вопросах источниковедения.

Вот «Новая газета» собрала массу аплодисментов публикацией интервью с бабушкой-блокадницей о том, как в войну Елисеевский магазин на Невском ломился от продуктов «не по карточкам».

Присматриваешься к фотографиям блокадного Ленинграда и обнаруживаешь, что магазин закрыт досками. В страшную блокадную зиму он не работал. Присматриваешься к трудовой книжке бабушки и обнаруживаешь, что первая запись в ней – начало работы в Елисеевском – датируется 21 июля 1942 года. А все споры между тем кипят об октябре 1941 года – марте 1942 года.

То есть перед нами опять неаккуратная работа с источниками и попытка убедить читателя в том, чего на самом деле не было.

Увы, главный упрек, который можно предъявить многим из публицистов, пишущих о блокаде, хотя меньше всего – девяностолетнему писателю, который, конечно, не может уже собирать документы по архивам, – это незнание подлинных документов и свидетельств о «блокадном неравенстве» между основной массой и партийными работниками, о рвачестве, злоупотреблении служебным положением и т. д. Таких свидетельств пока опубликовано немного, например, в книге Н. А. Ломагина «Неизвестная блокада» (М., Олма-Пресс, 2002), но они есть.

И становится очевидна разница между вымышленными пирами и скудным, но полноценным питанием партработников в Смольном, которые могли себе позволить горячий чай, щи и макароны каждый день, а с помощью наглости и использования админресурса могли вытребовать себе и пресловутых пирожных, как деятели Приморского обкома в ноябре – декабре 1941 года: «Сейчас нет возможности выдавать детям пирожное, а Белоус в начале ноября с. г. звонил Таубину: «Достать ему 20 шт. пирожных». Это последним было выполнено» (Ломагин Н. А. «Неизвестная блокада», гл. 2, раздел 5).

Был бы интересен сбор и анализ подлинных фактов об этом блокадном неравенстве, которые вскрыли бы структуру власти, психологию принадлежавших к ней людей, этические и политические императивы советской номенклатуры.

Интересный момент: чиновников в Смольном действительно неплохо кормили, но периодически первый секретарь горкома Кузнецов их этим попрекал, понуждая лучше работать, угрожая увольнением. Согласимся – эффективное сочетание кнута и пряника.

Но в то же время очень жестко преследовались любые попытки причастных к властным привилегиям партработников приворовывать и приторговывать краденым. За это карали беспощадно. Продовольственное снабжение работников Смольного осуществлялось сверхнормативно, однако и у них после приема пищи отрезались карточки на хлеб и мясо. А вот крупы и макаронные изделия партия щедро им дарила – соответствующие карточки не трогали. Вот в этот подлинный мир спецснабжения в блокаду было бы очень важно заглянуть.

Однако вместо этого в «обличительной» публицистике, посвященной номенклатуре в блокадном городе, тиражируются три мифа, то один, то другой выскакивающие из-под наперстков.

Первое – утверждение историка Юлии Кантор (Кантор Ю. «На всю оставшуюся жизнь нам хватит горечи и славы...» 60 лет назад была снята блокада Ленинграда // Известия. 2004. 26 января), которая со ссылкой на анонимного инженера-гидролога, так ею за десять лет в печати и не названного, передает историю о лежавших у Жданова в вазе пирожных буше.

За исключением этого анонимного утверждения госпожи Кантор, во всей известной мне литературе нет ни одного хотя бы минимально источниковедчески подтвержденного свидетельства пищевых роскошеств Жданова в период блокады.

Напротив, существует достаточно много свидетельств аскетизма Жданова в еде.При бесчисленных пересказах моя ровесница историк Юлия Кантор превращается в «участника блокады Кантора», пирожные буше – в «венские пирожные с заварным кремом» (венское пирожное – это песочное пирожное), произведенные подпольным цехом, снабжавшим номенклатуру, а диабетик Жданов объедается этими пирожными так, что, несмотря на два перенесенных во время блокады инфаркта, бегает вокруг Смольного, чтобы сбросить вес.

Их приводит в своей биографии Жданова в серии ЖЗЛ А. Волынец, цитируя писавшего свою книгу в годы холодной войны корреспондента «Нью-Йорк Таймс» Солсбери: «Питались они несколько лучше остального населения. Жданов и его сподвижники, так же как и фронтовые командиры, получали военный паек: 400, не более, граммов хлеба, миску мясного или рыбного супа и по возможности немного каши.

К чаю давали один-два куска сахара... Никто из высших военных или партийных руководителей не стал жертвой дистрофии. Но их физические силы были истощены. Нервы расшатаны, большинство из них страдали хроническими заболеваниями сердца или сосудистой системы».

Опрошенные историком В. И. Демидовым близкие к Жданову лица показали то же самое. Как вспоминала одна из двух дежурных официанток Военного совета фронта А. А. Страхова (Хомякова), во второй декаде ноября 1941 года Жданов вызвал ее и установил жестко фиксированную урезанную норму расхода продуктов для всех членов военсовета (командующему М. С. Хозину, себе, А. А. Кузнецову, Т. Ф. Штыкову, Н. В. Соловьеву): «Теперь будет так... Чуток гречневой каши, щи кислые (которые варил ему Николай Щенников – персональный повар) – верх всякого удовольствия!»

Сегодня – парадоксально, но факт – частью прессы усиленно эксплуатируются два ключевых для простых горожан мифа, бродивших по Ленинграду в голодную зиму.

Первый: «Как только немцы возьмут город – они всех накормят» – повторяется бесчисленное множество раз, вплоть до повторения либерального мнения о «невидимой руке рынка», которая сама-де накормит Ленинград.

Второй: «Они в Смольном обжираются, а до голодающего народа им дела нет». С учетом того, что теперь нам точно известна вся степень ошибочности мифа о сдаче как пути спасения от голода, мы можем предположить, что и мнение народное о роскошествах в Смольном было сильно преувеличено.

Однако и при этом никаких безумных подробностей про ананасы и пирожные в фиксируемых и передаваемых НКВД слухах не содержалось. Да и вообще фамилия Жданова упоминалась редко – главной жертвой неприязни был председатель Ленгорисполкома Попков, непосредственно отвечавший за хозяйство и снабжение.

Большинство наиболее нелепых слухов были запущены «Огоньком» уже в перестройку по причинам, не связанным с блокадой, – своеобразная месть за Ахматову и послевоенную идеологию. Перестроечная пресса лепила из обычного партчиновника Жданова опереточного монстра.

Необходимо понимать, что слухи о нормально питающемся Смольном были важной составной частью негативного психологического фона в городе. И, разумеется, партийное руководство вынуждено было думать об имидже. Позволять себе пиры во время чумы, информация о которых вскоре распространилась бы, оно не могло. Блокадная фантазия и без того была склонна все преувеличивать.

«Сегодня частью прессы усиленно эксплуатируются два ключевых для простых горожан мифа, бродивших по Ленинграду в голодную зиму»

Типичный пример такого преувеличения – «дневники Рибковского».

Секретарь райкома из Выборга Н. А. Рибковский после занятия финнами города оказался в Ленинграде на иждивенческом пайке и едва не умер. Но 5 декабря 1941 года его берут на работу в Смольный, где он немного откармливается обычным смольненским пайком, а в марте попадает в стационар усиленного питания для работников горкома.

И тут-то он и оставляет в дневнике запись, которая стала самым цитируемым свидетельством о роскошестве партократии в блокадном Ленинграде: «Питание здесь, словно в мирное время в хорошем доме отдыха: разнообразное, высококачественное, вкусное. Каждый день мясное – баранина, ветчина, кура, гусь, индюшка, колбаса; рыбное – лещ, салака, корюшка, и жареная, и отварная, и заливная. Икра, балык, сыр, пирожки, какао, кофе, чай, 300 граммов белого и столько же черного хлеба на день, 30 граммов сливочного масла и ко всему этому по 50 граммов виноградного вина, хорошего портвейна к обеду и ужину» (Н. Козлова «Советские люди. Сцены из истории». М.: Европа, 2005, с. 268).

Этот отрывок, на который без подробностей указывает и Гранин (писателю хватило чутья, чтобы заподозрить ненадежность этих сведений), относится к числу постоянно цитируемых в интернете как главное подтверждение жирования партократии. Хотя еще публикатор выдержек Н. Н. Козлова не удержалась от восклицания: «Не придуривается ли он?» – но поспешила убедить себя, что нет. Наверное, очень хотела себя убедить.

Перед нами бред оголодавшего человека, добравшегося до немного улучшенного питания. Очевидно, что в стационар для доходяг Рибковский попал не от хорошей жизни. Больше ни разу подобным образом «подкормиться» за блокаду ему не удается, его питание скудно.

В стационаре Рибковский читает книгу Евгения Федорова «Демидовы». Книгу писатель – участник обороны Ленинграда якобы порекомендовал Рибковскому во время случайной встречи в Смольном. Тема еды поднимается в «Демидовых» постоянно, и там содержатся в том или ином виде почти все элементы гастрономических фантазий автора дневника, за исключением разве что корюшки, каковая в ленинградском партийном стационаре в марте, скорее всего, быть могла.

«На площадях порасставлены возы, на них живность – куры, индейки, в бадьях свежая и соленая рыба, мешки с зерном и с крупой, свиные и бараньи туши... Хозяин и гость после хлопотливого дня ели с аппетитом курники, свинину, лапшу, пироги. Дьяк запивал еду крепким вином, но не хмелел».

Рибковский, партаппаратчик с культурными запросами, постоянно ходящий в театр, пытается вообразить и описать свою еду, как настоящий пир. На мою жизнь, конечно, голода не пришлось, но в середине 1980-х были трудные моменты и у семьи, и у страны. И я помню, как с книгой в руках я воображал себе окороком обыкновенный кусок хлеба с солью, а стакан киселя становился глинтвейном.

Отсюда в его тексте странные два ряда – абстрактный и конкретный: «баранина, гусь, индюшка, балык, пирожки» и тут же «300 граммов белого и столько же черного хлеба, 30 граммов сливочного масла». Вряд ли человек, имеющий возможность объедаться балыком, будет скрупулезно подсчитывать сливочное масло в граммах.Представим себе, насколько более сильным было такое смещение сознания у Рибковского, проведшего октябрь и ноябрь в реальном голоде, да и вряд ли сразу оклемавшегося после этого.

Этот тщательный подсчет – типичная и реалистичная деталь блокадных дневников, а вот ветчина и балык – это плод фантазий. Отсюда такая странная для человека ХХ века словесная конструкция как «50 граммов виноградного вина». Она выдает литературную игру Рибковского с головой. В первой же главе «Демидовых» читаем: «На столе – немудрая еда: щи с бараниной, пирог с говядиной. Кузнец подошел к горке, вытащил даренный царем серебряный ковш и налил виноградного вина».

«Жировавший» Рибковский, кстати, если верить Н. Н. Козловой, умер в 1944 году. Впрочем, мне удалось найти данные, ставящие эту версию под сомнение, – упоминаемые одним из российских архивов письма Н. А. Рибковского тому самому Е. А. Федорову.

Но в любом случае цитаты из его дневника создают впечатление, что их автор – полуголодный уставший человек, не могущий себе позволить купить в театре даже в 1944 году лишний бутерброд.

Все это, как бы выразиться мягко, несколько диссонирует с представлением о пышущих здоровьем откормленных функционерах.

Наконец, третий, самый «убийственный» из аргументов – фотографии с подписями типа «12.12.1941 года. Изготовление «ромовых баб» на 2-й кондитерской фабрике. А. Михайлов. ТАСС». Две фотографии из серии Михайлова показывают изготовление «ромовых баб» (один раз при этом они почему-то снова названы «венскими пирожными»). Одна – изготовление шоколада в советском архиве, превратившемся в «готовые батоны».

«Реальные и методологически понятные документы рассказчиками сказок о Лукулловых пирах в Смольном практически не используются»

Вокруг этих фотографий, к которым привлек всеобщее внимание Юрий Лебедев, тоже кипят бурные интернет-споры. Когда историк работает в структурах так называемого «примирения» с Германией и при этом публикует фотографии и подписи, не предоставляя никаких архивных шифров читателям так, чтобы они могли проверить его слова, многие могут усомниться.

Некоторые, к примеру, нашли факты, указывающие на то, что 2-я кондитерская фабрика была закрыта в 1940 году, поэтому в декабре 1941 года работать якобы не могла.

Однако это не так. Фабрика была, и она работала. Вот какой документ приводит историк Александр Кутузов. В декабре 1941 года зав. орготделом горкома партии Л. М. Антюфеев докладывал А. А. Жданову: «Особенно увеличились кражи на хлебозаводах и кондитерских фабриках. Например, извозчик Федоров (2-я кондитерская фабрика) пытался вынести несколько десятков пряников. В чемоданчике у агента снабжения Кузнецовой обнаружено 40 пирожных. 13 батонов хлеба и 12 пряников пытался вынести с этой же фабрики зам. начальника снабжения Щербацкий, а агент снабжения Соловьев украл 10 батонов хлеба. 5 декабря задержаны грузчики Красногвардейской базы райпищеторга при попытке хищения ящика макарон...»

Фабрика, как видим, была. И производила и пряники, и шоколад, и пирожные. Однако какое все это отношение имеет к предполагаемому обжорству Жданова? Перед нами достаточно массовое производство. Только на фотографии со стройными рядами ромовых баб перед нами можно насчитать их две сотни.

Перед нами не штучный товар для одного начальника, а производство, ориентированное на довольно широкий слой привилегированных лиц на усиленном питании, среди которых могут быть и военные, и номенклатурщики, и дети, и даже ученые, а никак не диабетик Жданов. Структуру и характер привилегированного потребления в блокадном городе надо изучать, а не постулировать мифический тезис о «пире во время чумы».

При этом даже если допустить стопроцентную достоверность снимков и подписей к ним, остается главный вопрос: из чего на самом деле изготовлены эти «ромовые бабы»?

Другая кондитерская фабрика Ленинграда – Фабрика имени Крупской – с особой гордостью рассказывает до сих пор, как наладила во время войны производство кондитерских изделий из заменителей и добавок. По фотографии, как мы понимаем, рецептура установлена быть не может, поэтому нет никаких оснований предполагать, что перед нами именно пшеница, яйца, изюм, ром и сахар для номенклатурных работников, а не слепки из дуранды-жмыха для изготовления пропагандистской фотографии о том, что осажденный город держится и ни в чем не нуждается. Предположение, что фотокорра ТАСС Михайлова отправили фотографировать тайные закрома товарища Жданова, является наименее вероятным из возможных.

Так или иначе, прокручивание либеральной прессой трех сомнительных и нуждающихся в проверке источников: «Анонима Юлии Кантор», «Дневников Рибковского», «Ромовых баб Лебедева», – которые пускаются по бесконечному кругу для взаимного подтверждения, закрывает возможности для подлинного изучения того, кто и как питался в блокаду, – документов, воспоминаний, живых и неанонимных свидетельств.

Реальные и методологически понятные документы, введенные Ломакиным, Кутузовым или Яровым (Блокадная этика. Представления о морали в Ленинграде в 1941–1942 гг. М., Центрполиграф, 2012), рассказчиками сказок о Лукулловых пирах в Смольном практически не используются.

Просто потому, что создают картину неорганизованности, разнонаправленного рвачества, потери одуревшими людьми нравственных ориентиров от голода, то есть всех признаков обычной трагической голодной осады города, ничем не отличающейся от картин осажденного Иерусалима у Иосифа Флавия, а не примитивную карикатуру жующей ананасы и рябчиков на чужих костях номенклатуры.

К чему может привести такая методологическая небрезгливость – нетрудно сказать. Например, в сообщениях шпионившей за Ленинградом немецкой айнзатцгруппы А, приводимых в «Неизвестной блокаде», бесчисленное множество раз упоминаются хорошо устроившиеся евреи, которые первыми покупают в очередях батоны хлеба, кормятся с руки партийного начальства, первыми лезут в эвакуацию, ненавидимы простыми ленинградцами, готовыми перейти к еврейским погромам и т. д.

Например, в документе № 38 от 12 января 1942 года агентура СД сообщает: «Среди гражданского населения, которое в своем большинстве страдает от приступов голода, сразу бросаются в глаза евреи благодаря тому, что они лучше одеты и выглядят более здоровыми. Персонал продовольственных магазинов – почти исключительно евреи. Они сумели почти повсюду вытеснить русских с этих самых «теплых» сейчас мест».

Если подойти к оценке этих документов с той же степенью методологической разболтанности, с которой «Эхо Москвы», «Дилетант» и прочие подходят к тиражированию сплетен о Лукулловых пирах в Смольном, можно прийти к таким выводам о наличии в осажденном городе привилегированных групп, которые не снились и отпетым антисемитам.

Нормальное же историческое исследование покажет нам, что речь идет о ритуальных фразах, которыми немецкая разведка кормила собственное начальство, а ее, в свою очередь, возможно, кормила заинтересованная в дополнительных подачках агентура. Перед нами такое же идеологическое самозомбирование нацистов, как зомбирование «скорым восстанием немецкого пролетариата» было долгое время правилом на советской стороне.

У нас достаточно данных (такие как блокадный дневник Клары Рахман), чтобы убедиться в том, что абсолютное большинство ленинградских евреев жили совсем не так, как рисовала айнзатцгруппа.

Но если следовать методам идеологизированного либерального «дилетантизма», то миф о «жиреющих при торговле евреях» окажется едва ли не более «доказанным», чем миф о номенклатурном пире во время чумы. А этот миф, в свою очередь, понадобился сегодня исключительно для такого небрезгливого занятия, как отвести удар от оставленной Шендеровичем грязи.