Книжные дети

Елена Кондратьева-Сальгеро, журналист

Когда-то вдохновившись горьковским утверждением насчет «всего самого лучшего в себе», все самое лучшее в себя я понатырила из Паустовского. Не из того, которого нам сокращали на упражнения в школе. Из того, которого мне всю бестолковую юность пророчил отец. Говорил: «Когда-нибудь дорастешь и обязательно отскребешь от всеобщего забвения «Повесть о жизни», заглотаешь до «Времени больших ожиданий», попадешь в Одессу, забудешь все на свете, имя и фамилию, Ильфа и Петрова...»

«Мы понаделали новых флажков и снова дружно ходим с ними на парад в духе «гей&славяне»

Дорастала я медленно, «большие ожидания», как в калейдоскопе, совпали со зрелостью, с еще большими переменами и с совсем уж несоизмеримыми потрясениями, но отцовский прогноз достойно подтвердился. До Паустовского, конечно, было много всякого разного, хорошего и не очень, вялого, неброского, терпкого, яркого и откровенно замечательного. И русского, и блестяще на русский переведенного.

Может, оттого, что переводили не все подряд и не на вес, килотоннами, переводили отборное и переводили отлично. Про кровавую цензуру никто как-то не задумывался, никто не торопился, и потому реже встречалось: «Мертвая миссис Фарроу еще дышала, когда ее доставили в Гринвическую больницу, где она скончалась спустя четыре дня, так и не сказав ни слова». Или: «Он страстно схватил ее к себе за грудь и с силой проникся всем ее достоинством».

С отцовским поколением нас тогда еще пересекали несколько авторов, для него – основополагающих, для нас уже не путеводных, но еще сладко тревожащих память, как вдруг пробившаяся сквозь лязг и скрежет давно забытая колыбельная или неожиданно обнаруженная на дачном чердаке когда-то любимая игрушка. Она, оказывается, цела. И куда ее теперь? Какие дети, пресыщенные изобилием «made in China» и виртуальными возможностями править миром одним компьютерным щелчком, польстятся и смогут оценить силу и неповторимость рассыпающегося в пыль, вечного плюшевого медведя? В музей, в костер, на антресоли?

В отцовском дневнике за годы 1946–1948 прочитаны: Катаев, Киплинг, Новиков-Прибой, О'Генри, Брет Гарт, Кассиль, Джек Лондон, Пантелеев, Фенимор Купер, Рыбаков, Арсеньев, Майн Рид, Салтыков-Щедрин, Конан Дойль... Всего названий 213.

«Руслан и Людмила», «Три толстяка», «Сквозь тайгу», «Кортик», «Двенадцать стульев», «Два капитана», «Вторжение Швейка в мировую войну», «Повесть о настоящем человеке», «Старая крепость», «Вождь краснокожих», «Цусима», «Черная Салли», «Судьба барабанщика», «Дон Кихот Ламанчский»...

Куда их всех теперь? В «наше время» очередных перемен и поочередных ожиданий, освобожденные виртуальностью от последних оков образованья и стыда, мы получили доступ к безграничной информации, лихо ринулись дописывать и переписывать прошлое и даже возомнили себя патологоанатомами чужих страстей. Нам, наконец, прямо сказали о разврате Пушкина и Толстого, Верлена и Цветаевой, о шизофрении Гоголя и Достоевского, о зверствах Гайдара и трусости Агнии Барто...

Мы с азартом растащили на лоскутное одеяло когда-то незыблемые репутации, и теперь каждый, хоть сколько-нибудь мнящий себя гражданином, тянет это одеяло на себя. Мы понаделали новых флажков и снова дружно ходим с ними на парад в духе «гей&славяне».

Либерально настроенные граждане перетрясают простыни знаменитых, дабы доказать гнилым консерваторам, что любая сексуальная ориентация созиданию не помеха. «Сексы всякие нужны, сексы всякие важны». Консервативно настроенные граждане, эксгумировав своевременные высказывания Толстого и Достоевского о гражданах либеральных, тычут прямо в личность либеральным, подчеркивая: «Заметьте, не я это предложил!» Некоторые промежуточные вяло осаживают и тех, и других, предлагая демократию: «Мненья всякие нужны, мненья всякие важны». Весомая прослойка на местах устало отмахивается от тех, других и третьих, а личный балкон украшает транспарантом «Задолбали ВСЕ!». Экстремисты в законе все более настоятельно требуют обратно Сталина, Гитлера и Иисуса Христа.

Ничто так не любит делиться, как оплодотворенная идеями общественная яйцеклетка. Особенно в России. Сносили уже до основания один раз в семнадцатом году и бошки, и часовни. Эх раз, да еще раз!

Во всеобщей сумятице растут дети. Вот интересно, кто-нибудь из них, читая нас, когда-нибудь сможет искренне признаться, что всем лучшим в себе он обязан «блAгосфере»? И по какому прейскуранту точно распознать, в какие игры им следует играть или не стоит? У нас, конечно, было меньше выбора, мы во дворах и летом в деревне успешно совмещали «Человека-амфибию», «Чингачкука», «А зори здесь тихие».

Всем девчонкам хотелось воплотить красавицу Ольгу Остроумову, грациозно бежать под вражескими пулями и эффектно умереть с романсом на устах. И никто не желал проигрывать судьбу несчастной героини Елены Драпеко в недрах болотной тины... В «тех» книгах и фильмах и те, и эти «сражались за Родину», не догадываясь ни о праведниках, ни о пушечном мясе, которым их назовут «должно осведомленные» потомки на офшорах совести...

Жалко всех. Не хочется ни оживлять, ни сжигать мумии, ни восстанавливать, ни громить, ни клеймить, ни со свету сживать, ни стирать из памяти в порошок. Хочется взять отовсюду все самое доброе, пожалеть все самое старое и обнадежить самое молодое.

С отцом нас пересекает еще один автор, которого теперь все меньше цитируют по случаю праздников и дискуссий. Неудобный автор, ни под какую прокрустовщину его не подогнать. Как-то он сам по себе, но все в лоб. Вот он давно уже, как теперь говорят, «проблему обозначил»:

Средь оплывших свечей и вечерних молитв,

Средь военных трофеев и мирных костров

Жили книжные дети, не знавшие битв,

Изнывая от мелких своих катастроф...

Тогда еще ни сном ни духом, что придет время и, объявив Робин Гуда одновременно и разбойником, и героем, его также подгонят под нужную проф-секс-ориентацию...

Если, путь прорубая отцовским мечом,

Ты соленые слезы на ус намотал,

Если в жарком бою испытал, что почем, –

Значит, нужные книги ты в детстве читал!

Вы вспомните, послушайте «Балладу о борьбе» – там у него все очень доступно описано.