Рой Медведев: «Инакомыслие определяло себя не политическим, а нравственным и идеологическим движением». Часть I

Продолжаем рубрику «Свидетель эпохи», вызвавшую большой интерес у читателей. Сегодня наш собеседник – известный историк, публицист, политический деятель, представитель левого крыла движения диссидентов в СССР Рой Медведев.

Рой Медведев. © РИА «Новости» / Алексей Куденко. 

Мы беседовали в его рабочем кабинете в старом подмосковном доме. Говорили долго о разных вопросах истории и современности. Хотелось побольше расспросить «классика диссидентства» об этом нынче уже, пожалуй, забываемом, но чрезвычайно важном для судеб страны и мало изученном явлении истории СССР. Сегодня публикуем первую часть интервью, рассказывающую об особенностях советского инакомыслия.

– Рой Александрович, на Ваш приход в диссидентство большое влияние оказала судьба Вашего отца. Поэтому давайте начнём разговор с Ваших родителей…

– Отец мой Александр Романович Медведев в 20-х был комиссаром Красной Армии. Потом он стал «красным профессором», заместителем заведующего кафедрой диалектического и исторического материализма в Военно-политической академии в Ленинграде…

Братья: биолог Жорес Медведев (слева) и историк Рой Медведев. Фото ИТАР-ТАСС.

Мама, Юлия Исааковна, из многодетной еврейской семьи. Была виолончелисткой. В 20-х возникла традиция давать детям необычные имена. Родители назвали нас с братом (мы родились в Тбилиси 11 ноября 1925 года) Роем и Жоресом в честь известных людей – это фамилии индийского коммуниста и французского социалиста.

Отца по доносу арестовали в конце августа 38-го года. Приговор – восемь лет заключения «с правом переписки» – по тем временам считался отнюдь не суровым, но мы восприняли его как чудовищную несправедливость. Отца подвергали пыткам, но и они не заставили его признать себя виновным. Он умер в сорок лет в колымском лагере в марте 41-го.

В 54-м мама и мы с братом подали заявление в Верховный суд СССР о пересмотре приговора. В сентябре 56-го получили справку, что «дело Медведева Александра Романовича» прекращено «за отсутствием состава преступления».

Однажды в магазине политической литературы увидел книгу «Академия имени Ленина» – очерк о Военно-политической академии. Среди имён лучших преподавателей я нашёл фамилию отца. Но в книге ничего не говорилось о тяжёлых судьбах сотен преподавателей и студентов в 37–38 годах.

Да, моя жизнь и судьба оказались тесно сплетёнными с жизнью и судьбой отца. Я выбрал профессией общественные науки, чтобы лучше разобраться в особенностях советского общества. Всегда думал об отце, когда писал книги, и хотел посвятить отцу главный свой труд – книгу о Сталине и сталинизме.

Я задумал её сразу после XX съезда, хотел изучить эту эпоху. Начал писать её в 62-м, когда накопил достаточно материала. Но если б отец погиб не на Колыме, а в боях под Берлином, то моя судьба как учёного существенно не изменилась бы. Я не мог не написать своих основных работ.

– Как и почему Вы стали диссидентом?

– Эпоху Хрущёва я оцениваю сегодня как время освобождения. Это действительно была настоящая «оттепель», нам казалось, что страна пойдёт по пути большей демократии. Но у Хрущёва было два периода власти.

После XXII съезда партии Хрущёв достиг вершины начатого им политического либерализма, приемлемого для советского государства.

Однако тогда он массой своих реформ – поспешных, непродуманных, неумелых, неправильно проведённых – вызвал сильное раздражение в партии, в народе, интеллигенции, крестьянстве.

Потому что все эти десятки реформ, которые начинались чуть ли не еженедельно, просто разрушали страну. Нарушалось сельское хозяйство. С 62-го начали закупать зерно за границей.

В 61-м провозгласили, что в 1980-м году мы будем жить при коммунизме, полном изобилии, догоним и перегоним США, и вдруг вместо прогресса начались неудачи в экономике.

Не хватало продовольствия, не хватало бюджета для содержания армии (тогда ещё не было «нефтедолларов» и жили за счёт внутренних ресурсов, которые вдруг стали истощаться).

Хрущёв был человеком неинтеллигентным и малообразованным. Был неграмотным в самом прямом смысле – не знал правописания и мог в трёх словах сделать четыре ошибки. Поэтому никогда ничего не писал, только наговаривал тексты. Он и в резолюциях делал ошибки. Не написал ни одного письма! Он не знал истории. У него не было достаточной подготовки, чтобы руководить такой колоссальной страной как СССР.

Суд над писателями Даниэлем и Синявским.

Хрущёв метался. По сути, он изжил себя. Он не знал, что делать. У него не было никакой ясной программы реформ. Потому его и сместили.

А потом власть начала отходить от того, что делал Хрущёв.

Я писал книгу о Сталине, но она совпадала с основными установками XX и XXII съездов. Разоблачение «культа личности» слабо, но всё же поддерживалось в аппарате КПСС.

Книгу писал, не скрывая. Я пользовался поддержкой старых большевиков, вышедших из заключения (в Москве была их сильная организация). Большую часть из них реабилитировали. Давал читать текст друзьям, знакомым работникам аппарата ЦК партии. Они делали полезные замечания.

Просили у меня рукопись три секретаря ЦК – Ильичёв, Пономарёв и Андропов, я дал её через помощников. Андропов даже попросил её оставить в своём архиве.

Но когда пришёл Брежнев и начались попытки реабилитации Сталина, мне сказали, что «вам эту работу никто не поручал и она несвоевременна». И в аппарате партии меня уже перестали поддерживать.

Однако я продолжал. То есть, после смещения Хрущёва в 64-м году, я, по сути, перешёл в диссиденты. Потому что я осуществлял деятельность, которая не только не поощрялась, но и становилась очень нежелательной.

– Но почему к власти пришла генерация таких политиков, которые «хрущёвскую оттепель» начали подмораживать?

– Брежнева, Андропова, Кириленко и других выдвинул к вершинам власти сам Хрущёв. Поэтому он и не боролся против них.

Внутри партии шла борьба «консерваторов», склонных всё держать под контролем, с относительно «либеральным» течением, в основном партийцев-интеллигентов.

Новые тенденции были слабы в КПСС и при Хрущёве. Даже и при Горбачёве. У «либеральных» партийцев не было возможности перехватить власть. Я это видел отчётливо.

– Как Вы оцениваете роль Хрущёва в умственном освобождении нашего общества?

Первый секретарь ЦК КПСС Н. С. Хрущёв. 1960 г. Фото ИТАР-ТАСС.

– Конечно, Хрущёв разбудил от спячки общество, интеллигенцию. Положил начало свободе информации (но в очень узких рамках). Опубликовали Солженицына, Шаламова. Мы узнали немало о лагерях, о преступлениях власти, и это не могло не отразиться на обществе очень глубоко и сильно.

Но Хрущёв хотел сохранить контроль над всеми общественными процессами. Однако они иногда происходят сами по себе. Появился самиздат, ходили по рукам десятки рукописей с критикой власти, с рассказами о репрессиях. У меня было около 200 разных мемуарных произведений полулитературного типа.

И пусть о незаконных репрессиях не писали «Правда» и «Известия», это не меняло положения. Верхушка общества, московская интеллигенция и большая часть провинциальной уже знали много об этих явлениях.

И все попытки их скрыть или исказить вызывали в обществе протест. Протест демонстрировала и часть молодёжи, из которой вышло немало диссидентов.

Кстати, начало диссидентского движения обычно принято связывать с процессом Синявского-Даниэля, но это не так, это была лишь одна ветвь диссидентства – правозащитная.

Однако диссидентство началось гораздо раньше – Твардовский в 54-м написал поэму «Тёркин на том свете», и это, бесспорно, было уже диссидентское произведение. Оно распространялось в списках, я прочёл его в рукописи.

Самиздатовская книга Евгении Гинзбург «Крутой маршрут» активно распространялась среди московской интеллигенции.

Рукопись моего брата Жореса «Биологическая наука и культ личности» (против Лысенко) тоже распространялась в сотнях экземплярах среди очень широкого круга людей.

Многие после смещения Хрущёва всё-таки встали на путь борьбы со сталинизмом, не желая примириться с тем, что в стране происходит. Ну, и я в том числе.

– Было ли диссидентское движение организованным или оно состояло из многих разрозненных групп и одиночек?

– Диссидентство было в нашей стране неоднородно. Конечно, почти все мы знали друг друга, встречались, разговаривали. Помогали в распространении «самиздата» и информации. Были общие задачи: борьба против политических репрессий, в защиту гласности и демократии. Но мотивация и программы у разных групп были различные.

Наиболее заметная группа в конце 60-х – правозащитники. Я называл их «западниками», у них главной была ориентация на западные политические ценности, а в конечном счёте – и на западные экономические модели. Они хотели, чтобы СССР стал демократическим по западному образцу. Но старались не называться антисоветчиками.

«Западники» выступали против политических репрессий, за освобождение всех политзаключённых, их движение началось с требования освободить Синявского и Даниэля – потому что нельзя судить писателей за их литературные произведения. Это считалось особенно возмутительным.

Потом, когда стали арестовывать самих диссидентов, движение расширялось за счёт их защитников – Буковского, Гинзбурга, Галанскова.

Это течение развивалось в основном среди молодёжи, но при поддержке определённых кругов интеллигенции. Это течение пользовалось поддержкой западных средств информации. Оно было наиболее шумным и наиболее многочисленным. Потому что от него не требовалось разработки особой концепции – надо было лишь перенять западные демократические ценности.

 
Но самой значимой была группа диссидентов, объединившихся вокруг Андрея Сахарова. Он начинал свою деятельность с общедемократических и социалистических позиций, затем возглавил Комитет прав человека, где работал вместе с Валерием Чалидзе. В середине 70-х годов Сахаров начал активно выступать за право свободной эмиграции из СССР.

Второй по значимости частью диссидентства был русский национализм. Он был представлен Александром Солженицыным, Игорем Шафаревичем, Владимиром Осиповым, Геннадием Шимановым и другими.

Это течение не было объединено, там не было кружка. Каждый выступал сам за себя, но в целом они были за возвращение к Православию, за защиту русских национальных ценностей.

Михаил Агурский начинал как проповедник и защитник Православной церкви, помогал Солженицыну в составлении сборников («Из-под глыб»). После эмиграции в Израиль и неудачных попыток сблизить христианство и иудаизм Агурский принял сионизм и стал активно защищать его концепции, не теряя при этом связей с диссидентами в СССР.

В 70-е среди еврейской части нашего общества возникло сильное движение за право на эмиграцию в Израиль. И это было весьма влиятельное течение, оно пользовалось сильной поддержкой за границей. Позднее возникли группы, стремившиеся к эмиграции в США и Европу.

Пожалуй, наибольшее число людей участвовало в национально-демократических и националистических группах. Они были сильны на Украине, в Прибалтике, Грузии, Армении.

Были и более «специализированные» группы. В 70-х возникли движения против злоупотребления психиатрией в политических целях. В защиту своих прав выступали и христианские объединения – литовские католики, адвентисты седьмого дня, пятидесятники, баптисты.

Все мы друг друга знали, потому что это всё же было сравнительно небольшое движение. Известность нам приносили западные радиостанции: Би-Би-Си, «Голос Америки», «Свобода».

Диссидентами нередко оказывались известные деятели искусств, выступавшие за свободу творчества (и своего тоже). Из-за нелепых запрещений превратились в инакомыслящих Мстислав Ростропович, Юрий Любимов, Эрнст Неизвестный, Михаил Шемякин, Лидия Чуковская, Лев Копелев, Василий Аксёнов, Владимир Войнович, Сергей Довлатов, Владимир Некрасов, Александр Зиновьев, Георгий Владимов, Александр Некрич, Иосиф Бродский.

– Когда движение диссидентов было наиболее сильным?

– Наиболее яркий период продлился два года: с осени 66-го до осени 68-го. Это было время наибольшего влияния инакомыслящих на интеллигенцию. Среди нас, несмотря на репрессии, царили энтузиазм и воодушевление.

Солженицын в Госдуме. Октябрь 1994 г. Фото ИТАР-ТАСС.

В эти два года в рядах диссидентов оказались Сахаров и Солженицын. Начала издаваться «Хроника текущих событий». То было время высшего расцвета машинописного «самиздата». Тысячными тиражами расходились по стране «крохотные» рассказы Солженицына, памфлеты Григория Померанца, публицистика Эрнста Генри, «Меморандум» Сахарова, материалы из Чехословакии, магнитофонные записи Галича и Высоцкого.

Важную роль играло прекращение (с начала 60-х, по указанию Хрущёва) глушения западного радио (кроме «Свободы» и «Свободной Европы»). Миллионы людей слушали по вечерам «Голос Америки», «Немецкую волну», «Би-би-си». Они рассказывали о диссидентах, что делало их известными людьми.

Перелом наступил после подавления «пражской весны». Десятки известных диссидентов попали в тюрьмы и лагеря. Шире применялось помещение в психиатрические клиники. Через них прошли Пётр Григоренко и Владимир Буковский, Леонид Плющ и мой брат Жорес Медведев.

Со мной сотрудничала весьма немалая часть интеллигенции. Например, я дружил с Твардовским. Но не было свободы информации, не было возможности напечатать произведения.

Твардовский говорил: «Рой Александрович, вот если б я мог в «Новом мире опубликовать вашу книгу о Сталине, то потом можно было бы и уходить в отставку – я бы своё дело сделал».

Но он понимал, что это уже за гранью его возможностей.

Меня поддерживал известный режиссёр Михаил Ильич Ромм. Были хорошие связи с гуманитарной интеллигенцией (в Институте истории РАН у меня было много друзей).

У меня были студенческие друзья, работавшие в аппарате ЦК партии, они мне давали значительную часть необходимой информации (пока был членом КПСС, я поддерживал с ними тесную связь, потому что мог проходить в ЦК).

Мне много помогли такие учёные, как Георгий Шахназаров, Александр Бовин, Юрий Красин, Виктор Данилов, Яков Драбкин, Михаил Гефтер, Владимир Ядов.

Даже Андропов (когда раскрыли архивы, я узнал, что про меня сообщали в докладных записках от КГБ в ЦК партии – даже пару раз вопрос обсуждался на Политбюро: что делать со мной) писал, что, хотя Рой Медведев пишет тенденциозные книги, подбирая тенденциозно материалы, но надо учесть, что они основаны на фактически достоверной информации.

Поэтому Андропов предлагал в отношении меня, как говорили тогда, «задушить в объятьях» – дать мне работу в каком-то официальном историческом проекте в Институте марксизма-ленинизма. Однако это предложение не получило поддержки. Никаких предложений я не получал.

Я чувствовал поддержку интеллигенции, многих писателей, режиссёров. Со старыми большевиками я поддерживал связи. Я не был в одиночестве, хотя не создавал организацию.

– Вас называют представителем левого крыла диссидентского движения в СССР…

– Да, я всегда выступал как социалист и демократ, хотя и не создавал никаких формальных организаций. Часто меня называют «марксистом», «еврокоммунистом», реже «ленинцем», но правильней всего меня считать социалистом.

Это течение было против сталинизма, но с сохранением коммунистического мировоззрения, с сохранением ценностей марксизма и ленинизма. Социалистические диссиденты не подвергали сомнению существование СССР и социализма как идеологии и образа жизни.

Мы хотели, чтобы партийная жизнь стала демократичней. Моя книга называлась «О социалистической демократии».

Мы были за возвращение настоящего социализма, как после пражских событий стали говорить, «социализма с человеческим лицом».

И мы представляли тогда союзников чехословацких диссидентов. Еврокоммунизм в это время возник в Италии, Испании, Австрии, Австралии. Некоторые коммунистические партии тогда отказались от понятия «диктатура пролетариата». И выдвигали более демократически обработанную программу своих действий.

Социалистическое течение в диссидентстве связывали с моим именем. К нему примыкал мой брат Жорес, хотя он больше придерживался другой линии диссидентства – в защиту науки. В биологии и медицине не было свободы исследований. Была авторитарная система, наука строилась вокруг авторитетов. Была павловская физиология, мичуринская биология…

Отход от них в сторону буржуазной биологии преследовался административными методами, а иногда и через репрессии.

Брат поднял голос за свободу международного научного сотрудничества, за свободу информации в науке и против Лысенко, против засилья лженауки. Жорес занимался не политикой, а именно борьбой за свободу науки.

Но поскольку мы с ним кооперировались, он поддерживал мою точку зрения в области политической. И в некоторых книгах мы выступали как соавторы. Так первую книгу о Хрущёве мы написали вместе.

Осенью 64-го я начал издавать журнал «Политический дневник», в 70-е – «XX век» (в их распространении мне помогали с десяток с лишним человек). То есть, я стал писать «параллельную историю» брежневского времени. Ежемесячно я выпускал один номер. Для очень узкого круга: 8 экземпляров.

Давал свой журнал читать Сахарову, Твардовскому… Отдельные части кто-то перепечатывал. Я принял меры для сохранения – мой товарищ перепечатывал номера и хранил в своём архиве.

Но широко журнал не расходился. Он мне был важен как источник, как фиксатор моей позиции. Пришлось прибегать к конспирации. Потому что я начал работать против властной Системы. Но не против социализма или марксизма-ленинизма.

Я разошёлся с партией и был из неё исключён в 69-м за книгу «К суду истории». Именно работа над ней и сделала меня настоящим диссидентом.

Группы с социалистической ориентацией были заметной частью движения. Например, социалистами были Лен Карпинский и Борис Кагарлицкий. Леонид Петровский, Юрий Карякин, Пётр Абовин-Егидес, Евгения Гинзбург поддерживали «социализм с человеческим лицом». Андрей Сахаров начинал деятельность диссидента тоже с социалистических позиций. Как правозащитник-социалист выступал генерал Пётр Григоренко.

Но в 60-70-е годы инакомыслие определяло себя не политическим, а нравственным и идеологическим движением.

На власть мы не претендовали. Выступая за гласность и демократию, не ставили целью отстранение КПСС от власти. Тогда это для всех нас казалось нереальным. И никто из известных диссидентов не считал себя политическим лидером и не стремился занять такое положение.

Диссидентство не было рассчитано и сориентировано на длительную борьбу. Почти все его участники думало о сравнительно быстрых переменах и верило в их возможность.

И характерно, что, когда Горбачёв объявил относительно свободные выборы народных депутатов, то из диссидентов ими стали лишь трое: Андрей Сахаров, Юрий Карякин и я. Демократы «горбачёвского призыва» никакого отношения к диссидентству не имели – это «новая волна».

– Вы согласны с мнением, что диссидентство сильно способствовало приближению СССР к распаду?

– Нет. Распад СССР произошёл под воздействием многих экономических, социальных, политических и иных факторов. Влияние инакомыслия 60–70-х было, его признали многие политики, но его нельзя назвать сильным.

Вот если бы перестройка началась году в 1975-м, то влияние диссидентов на её идеи и направление могло быть сильнее. Однако в 1985-м диссиденты уже не были в центре событий.

Они помогли образованию в СССР того, что принято называть общественным мнением. Ни в 40-е, ни в 50-е в стране независимого от партии общественного мнения не было. Диссидентство помогло создать почву для многопартийности.

Целью диссидентов было оказать влияние на интеллигенцию, а через неё и на власть. «Возродить и сберечь моральный и умственный капитал предков», «залечить национальный дух», «возврат к Богу и к своему народу», «всем должна быть дана свобода мнений» – такими были цели диссидентов.

К сожалению, сейчас диссидентские проблемы мало кого интересуют. Вы – второй человек, с кем я беседую о них в этом году. Первой была аспирантка из Швейцарии, пишущая диссертацию об истории диссидентского движения в СССР.

Окончание следует.