ACADEMIA. Юрий Прохоров. "Русский язык в поликультурном пространстве".

Доктор филологических наук, профессор, ректор Государственного института русского языка им. А.С. Пушкина, один из наиболее авторитетных специалистов в отечественной отрасли преподавания русского языка как иностранного Юрий Евгеньевич Прохоров рассказывает о современном функционировании русского языка в рамках русского культурного пространства и за его пределами: структура речевого общения; национально-культурная специфика русского коммуникативного поведения; современные проблемы преподавания русского языка как иностранного.

Стенограмма 1-ой лекции Юрия Евгеньевича Прохорова:

Добрый день, наша сегодняшняя встреча посвящена, как мне кажется очень интересной, очень важной и очень значимой проблеме. Мы будем говорить о русском языке, но немножко о том, что это за собственно лингвистический феномен нашего времени. Второе, из чего строится наше общение на русском языке, как оно организованно. И третье, насколько важно сейчас, в наше время, восприятие русского языка и изучение русского языка в зарубежных странах.

Мне кажется что сейчас, вы знаете, о русском языке говорят очень много и такое ощущение, что все, кто владеет русским языком, как всегда, как это водится, хорошо разбираются в этом. И вот совсем недавно, вы помните, в августе прошлого года, очень много было передач, посвященных историческому событию в русском языке. Средствами нашей информации, массовыми средствами информации, была определена очень интересная конструкция. Министр Фурсенко с 1-го сентября изменил род у кофе. Вот мне бы очень не хотелось, чтобы и вы, и те, кто это будет это слушать относились таким вот образом к русскому языку. Вы понимаете, что никакой министр род какого-то слова не меняет. Когда мы говорим о том, что для нас нормативно, что для нас правильно, мы должны исходить из разумного понимания того, а что есть, собственно говоря, норма?

Норма – это не то, что устанавливается какими-то специалистами в каком-то институте, норма – это то, что мы с вами устойчиво, планомерно вводим в наше общение, оно там закрепляется и постепенно становится именно эта составляющая нормативной на определенный этап развития русского языка, как и любого языка. Вот в свое время, по крайней мере, для моего дедушки, норма была «добраго». Понятно, что сейчас так никто не говорит и не пишет. Для моего папы норма была «фильма» женского рода, мужского рода этого слова не было. И вы, когда смотрите какие-то старые фильмы, там будет конструкция «показать фильму», нам кажется это абсолютно неправильно, ненормативно, хотя это была норма определенного времени.Таких примеров можно приводить очень много, но мне кажется, что отношение к языку, особенно, если говорить о профессиональном отношении к языку, должно заключаться прежде всего в осмыслении того, что происходит, а не в каких-то оценочных вещах, что вот это было не так и значит, так, как сейчас, это не правильно. Мы все очень часто слышим жалобы, что мы уходим от языка Пушкина. Я вам хочу привести один пример и я думаю, что, послушав этот пример, вы поймете, что не так далеко мы ушли от языка Пушкина в некоторых особенностях нашего речевого общения, а более того, в чем-то, может быть, еще и не дотягиваемся до него. Вот как писал Александр Сергеевич Пушкин Наталье Николаевне Пушкиной 22 сентября 1832 года: «Не сердись, женка; дай слово сказать. Я приехал в Москву, вчера в середу. Велосифер, по-русски поспешный дилижанс, несмотря на плеоназм, поспешал как черепаха, а иногда даже как рак. В сутки случилось мне сделать три станции. Лошади расковывались и — неслыханная вещь! — их подковывали на дороге. <…> Теперь послушай, с кем я путешествовал, с кем провел я пять дней и пять ночей. То-то будет мне гонка! с пятью немецкими актрисами, в желтых кацавейках и в черных вуалях. Каково? Ей-богу, душа моя, не я с ними кокетничал, они со мною амурились в надежде на лишний билет». Вот в этом коротеньком отрывочке из письма А.С. от 1832 года есть все, что мы сейчас ругаем в современном нашем речевым общением. Есть фантастическая конструкция, когда слово «велосифер», я думаю, вряд ли кому в аудитории понятно, что это такое, даже по-русски объясняется словом «дилижанс». Вот здесь у всех есть подозрение, что слово «дилижанс» – явно слово не русское. «Случалось делать три станции», - явно что-то устаревшее и это связано со сменой лошадей и нам сейчас не очень понятное. «Отроду не видывал», - это явно просторечная конструкция, как и «гонка». «Не я с ними кокетничал, они со мной амурились», - т.е. в одной фразе использовано два слова, оба, естественно, заимствованные. И поэтому, если мы посмотрим вот таким образом на язык, на его состояние, на его развитие, мы увидим, что в каждый конкретный момент этот язык содержит все те элементы, которые, в принципе, содержит и сейчас – и язык, и наше общение. Более того, могу добавить, опять в пользу Пушкина, и не в пользу, может быть, восприятия произведений Пушкина. Мне совсем недавно в Интернете попалась очень интересная, такая немножко провокационная, может быть, заметочка о языке Пушкина, где было сказано, что язык Пушкина – это немножко «албанский» язык его времени. А пример приводится очень хороший. Стихотворение « Я помню чудное мгновенье: передо мной явилась ты, как мимолетное виденье, как гений чистой красоты». В чем же здесь специфика? Ну, во-первых, к сожалению, мало кто знает что «гений чистой красоты» - строчка не Пушкинская, а Державинская и несколько раз она повторялась, в первых изданиях этого стихотворения она выделялась курсивом или другим шрифтом, чтобы показать, что Пушкин к этому не имеет никакого отношения. Потому что, собственно, вдумавшись в конструкцию «гений чистой красоты»… в общем, конструкция не очень ясная, да? Что имелось в виду. Далее. Не было в русском языке того времени слов «мгновенье», «виденье», если вы откроете словарь того времени, то литературным нормативным могло считать только «видение», «мгновение» и т.д. Т.е. это стихотворение тоже в определенной степени отражало одну из составляющих, одно из направлений развития русского языка, который мы теперь называем «языком Пушкина». И таких примеров можно приводить очень много, поэтому мне кажется, что, говоря в принципе о языке как о некой системе, мы должны обращать внимание на две составляющие. Да, конечно, язык это – хранитель культуры, это хранитель и транслятор культуры, но с другой стороны, язык – это то средство, которое обеспечивает наше существование «здесь и сейчас». В языке нет ничего лишнего, что-то может временно выйти из нашего общения, потом вернуться… Самый, может быть, наглядный пример – слово «дума». Все мы проходили историю и знаем, что была Боярская Дума, потом очень долгое время это слово не фигурировало, потом появилась вот Государственная Дума.

Могут появляться какие-то вещи, которые сегодня должны назвать новое для нас явление. Ведь мы никогда не заимствуем просто слово, оно нам не нужно, мы заимствуем некое явление, некий предмет и заимствуем наименование этого предмета. Мы заимствуем экономическую какую-то систему, вот появляется то, что может по-русски не очень хорошо, но уже почти прижилось. «Бизнес-русский» так называемый, русский язык в сфере делового общения. Мы заимствуем какие-то компьютерные вещи, естественно, мы заимствуем определенные названия тех или иных единиц. Говорят, что в компьютерном языке, так сказать, собственно русское достижение – это «мышка». Это вот наше, родное. Вот с ковриком для мышки и т.д. Значит, все остальное мы заимствуем, но как мы это делаем? Вот наш президент, нашего института, Государственного Института Русского языка им. Пушкина. В.Г Костомаров очень любит этот пример, что во фразе «я студент филологического факультета», в очень русской фразе, которая не вызывает никаких сомнений в том, что она русская…. Что же там русского? Ну, только если «аз есьмь», да? Вот было бы «студент филологического факультета» - все заимствование, которое мы естественно воспринимаем как слова русского языка. Но заимствуя те или иные единицы, естественно, мы их начинаем адаптировать, начинаем использовать в нашей речевой модели, в нашей модели общения. И вот, может быть, самый яркий пример последнего времени, это пример с e-mail, когда появилось это явление. Естественно, оно было заимствовано. Говорили «послать по эмейлу», «ответить по эмейлу», до тех пор, пока это было мало распространено. Стало расширяться это явление, появилась русская реальная конструкция – «электронная почта». Мы стали говорить «послать по электронной почте». Потом это явление стало все шире, шире, шире, шире, к чему это привело? Наше речевое общение на основе абсолютно иностранного эмейла придумало две блестящих конструкции: «мыло» и «емеля». Надо отдать должное нашему языковому чутью, потому что сделать из эмейла два русских слова «мыло» и «емеля», это красиво, согласитесь. И в общем, мыло стало так немножко побеждать в молодежной среде. Чем сейчас закончилось дело? А очень просто, слово «почта» в 99 случаях из 100 стало означать просто «электронная почта», именно «электронную почту». «Пришли мне по почте», современная конструкция это, скорее всего, по электронной почте. «Я сегодня еще не открывал почту», - это конструкция, которая имеет только к этому отношение, да? «У меня почта сегодня не работает», - вот как мы привыкли, что есть почта, да, а у меня сегодня почта не работает и т.д., и т. п. Т.е. вот эти все заимствования постепенно в нашем речевом общении таким вот образом трансформируются. Надо сказать, что если еще раз обратиться к Пушкину, то когда вышла поэма «Руслан и Людмила», очень много критиков было, которые считали, что, во-первых, это мужицкие рифмы. Такие рифмы у Державина, там Сумарокова и кого-то не были приняты. А одна из претензий, очень интересно, что безобразно использовано заимствование слово «фонтан» при наличии русского слова «водомет». Вот это мне напоминает некоторые сегодняшние уже реплики, по поводу заимствования. Но вот это мне кажется, очень важно понимать, в свете того, о чем мы будем говорить, что происходит с языком? Как язык обеспечивает наше существование, еще раз хочу напомнить, «здесь и сейчас». Мы можем читать «Евгения Онегина», в самом конце…я покажу, как мы его читаем. Но те не менее, все прекрасно знают, что комментарии к «Евгению Онегину» больше, чем «Евгений Онегин». Потому что одно дело, когда его воспринимали во времена Пушкина, когда это было написано, где за всеми этими конструкциями что-то стояло того времени. И другое дело, как мы воспринимаем это сейчас. И если посмотреть на такое развитие «здесь и сейчас» русского языка, то можно перейти и к следующей проблеме, которая у нас есть. Это русский язык, попавший за последнее время, последние лет 30, в очень интересную ситуацию поликультурного использования.

30 лет назад русский язык очень активно изучался как мировой язык. Где-то он изучался как обязательное явление. Где-то – по потребностям, но в принципе, широта его изучения явно превосходила те реальные потребности, которые были в нем. И поэтому складывалось такое, может быть, несколько отторгающее отношение к этому языку. «Я его обязан выучить, что я с ним буду делать, не очень понятно». И вот за последнее время русский язык попал в принципиально иную ситуацию. Русский язык существует, с одной стороны, в пределах ареала русской культуры, среди носителей русского языка. Назовем это «внутрикультурное использование». В рамках этой культуры появилось очень большое количество людей, не носителей русского языка, но которые пользуются русским языком в рамках, внутри русской культуры. Возьмем то большое количество мигрантов, которое сейчас есть в крупных городах. С одной стороны, они общаются на своем языке и в структуре своей культуры. С другой стороны, естественно, происходит контакт между носителями русского языка, представителями русской культуры, и теми, кто говорит на другом языке в рамках другой культуры. Т.е. это соприкосновение происходит и для тех ситуаций, когда необходимо это речевое общение, происходит контакт этих двух культур в рамках уже собственно русского языка. Я это позволил себе назвать «околокультурное состояние». Во многих странах, прежде всего, возьмем страны, раньше входившие в состав Советского Союза, или страны, где очень большие диаспоры носителей русского языка, немножко другое состояние русского языка. Он для людей родной, но общаются они на родном русском языке в пределах совершенно другой действительности, другой культуры. И вот это очень важно, это моментально сказывается на языке, потому что если он должен обеспечить мое существование, то хочу я или не хочу, я должен использовать те языковые единицы, те ситуации общения, которые существуют в данной культуре, которые приняты для данной культуры. Это вот такое «внешнекультурное» существование русского языка. Он, с одной стороны, в них замкнут как в представителях русского языка и русской культуры, и тем не менее, говоря о другой действительности на русском языке, они вынуждены использовать какие-то единицы, которые отражают эту культуру. Ну, самые простые примеры, допустим, если это будет какое-нибудь государство Балтии, то там нельзя сказать, что у них есть государственная дума, да? Нужно сказать, что у них есть там совет, сенат или еще что-то и т.д. Где-то есть Рада. Если приехать в любую из этих стран, то речь носителей русского языка, у которых русский – родной, у них будут свои названия праздников, свои названия каких-то вещей, связанных с пищей и т.д. и т.п. Более того, реакции на какие-то ситуации общения на русском языке у них чаще всего будут такими, какие приняты в той или иной культуре или носителями другого языка, реализуются вот так, как это принято у них.

Это очень интересное состояние русского языка сейчас, потому что оно уже начинает вызывать среди исследователей тоже интересную реакцию. Совсем недавно на фестивале «Великое русское слово», в Крыму было выступление, связанное с новым, как считает автор, направлением исследования русского языка – «георуссистикой». Что такое георуссистика? По его мнению, георуссистика – это дисциплина, изучающая разновидности русского языка, существующего в рамках не-русской культуры. Это целая группа, которая этим занимается. Примеры очень интересные, но они делают далеко идущие выводы. Да, что будет, русский украинский, русский киргизский, русский немецкий и т.д. Ну, я думаю, что это явное преувеличение и натяжка. Они ссылаются на то, что в конце концов, есть американский, есть английский индийский и т. д. есть австралийский. Но для этого нужен, во-первых, очень продолжительный период изменения. Сейчас же это, безусловно, у носителей языка, это русский литературный язык, который заимствует те элементы, которые нужны ему из этой культуры, чтобы существовать в этой культуре. Никаких системных каких-то изменений не происходит, безусловно. Поэтому говорить пока о георуссистике, мне кажется, преждевременно, но в принципе, такие разговоры уже ходят, т.е. в перспективе имеется в виду, что приезжают два носителя русского языка, один с русским киргизским, другой с русским украинским, начинают общаться, с трудом понимая друг друга. Я думаю, что это не так все-таки. Хотя, безусловно, есть уже определенные изменения, которые прежде всего связаны с заимствованием каких-то единиц, связанных вот с этой культурой. И есть внекультурная реализация русского языка. Это вот то, от чего постепенно начинает, по мнению исследователей английского иностранного, страдать английский язык. Он начинает отрываться вообще от культуры и становиться просто кодом для общения. Да, когда по-русски общаются, не знаю, американец и венгр, находящиеся в Сингапуре, то очень трудно обеспечить какую-то культурную базу, потому что она у них разная и поэтому тогда язык существует как код передачи информации. Вот английский язык в этой ситуации уже существует достаточное длительное время очень активно, но специалисты в области английского языка начинают, в общем, бить тревогу и в последнее время даже организуются специальные курсы – английский язык и английская культура. Кстати сказать, вот при объединении Европы тоже очень остро встал вопрос, о том, что языки, которые используются в разных странах, где-то там немецкий, французский, итальянский, допустим, еще какой-то, а в основном используется английский, они тоже начинают отрываться от культуры. Немецкий начинают отрываться о немецкой культуры, итальянский от итальянской культуры. Этот вопрос действительно очень важен, поскольку любой отрыв языка от культуры снижает собственно специфику этого языка, потому что язык – это то, что от культуры оторвать невозможно. И вот мне кажется, что вот вся эта ситуация с русским языком чрезвычайно важна.

Я хочу вам привести несколько примеров, которые показывают, как интересно трансформируются, особенно в этом внешнекультурном состоянии, русский язык в среде носителей языка. Еще раз могу сказать, на примере нашего института мы видим очень интересную вещь, но это видят все, у кого есть приезжающие на обучение. Носители русского языка, граждане, допустим, СНГ, у которых русский язык родной. Но приезжая на обучение, они испытывают определенные трудности, потому что их процесс обучения в школе проходил на грузинском, армянском, таджикском и т.д. языках. Они абсолютно свободно владеют русским языком в определенных коммуникативных пространствах. Я чуть позже скажу, что под этим понимается. И они очень плохо пишут по-русски, это проблема. У них нет того запаса знаний о языке, как в лингвистическом феномене, который есть у тех, кто закончил школу с русским языком обучения. Что тоже очень важно и значимо, особенно в сфере подготовки, допустим, филологов, преподавателей, русистов-исследователей и т.д. И поэтому здесь вот это потихонечку начинает проявляться. Ну, вот как это интересно, например, проявляется в русскоязычной прессе, которая существует в очень многих странах мира. Вот послушайте два примера, которые показывают, что это безусловно русский язык, потому что все нормально, но вот что-то сказанное на русском языке сразу переводит этот язык как бы в сферу другой культуры. «Домик на берегу реки, 81 сотка, возможно строительство 200 кв.м.». Ну, все понятно, да? И вдруг последняя фраза – «Свой берег». Т.е. мы, в принципе, можем догадаться, что это, наверно, резко поднимает стоимость этого участка, потому что свой берег как собственность выхода к реке, это уже очень значимая вещь. «Более 100 кресел оказались занятыми, и пришлось принести дополнительные стулья. Кто-то стоял и в проходах. Не удивительно, простым смертным не часто доводиться лицезреть второе лицо государства, а тут еще и возможность задать ему вопросы и высказаться на наболевшую тему». Обратите внимание, стилистически вот эти «кресел», да, «лицезреть» - это вот стремление к некоторой русскости данного текста, использование вот таких единиц..«Организатором встречи с Матти Ванханеным стала женская сеть “Rasmus-naiset”, которая выступает против насилия и расизма в обществе. <…> Отвечая на вопрос одного иммигранта, Матти Ванханен сделал любопытное заявление, которое касается, пожалуй, всех иностранцев, проживших в Финляндии не один год. Один знакомый премьер-министра, который живет в Финляндии уже много лет, прекрасно говорит по-фински, заметил: “Разве я до сих пор иммигрант и иностранец? Нет, я — новый финн!” Эта новая терминология, прозвучавшая из уст самого премьер-министра страны, пришлась по душе многим и зал разразился аплодисментами». Знание конструкции «новый русский» используется таким образом. У меня большие сомнения, что если кто-нибудь в русской аудитории, в русской культуре громогласно заявил, что «я – новый русский», это было бы воспринято с аплодисментами. Потому что коннотация этой конструкции у нас совершенно другая. Здесь же использована новая конструкция, да, он новый финн, только он не так давно приехал, все-таки уже довольно давно там живет. Но коннотация воспринимается в другой культуре совершенно иначе. Мне кажется, что это тоже очень важно для современного понимания русского языка.

Нам иногда кажется, что русский язык даже во внутрикультурном использовании един, однороден и что мы прекрасно все понимаем. В Интернете есть самый классический… можно начать с этого примера. В Интернете есть словарик: русский – московский, русский – санкт-петербургский. Там довольно большое количество языковых единиц. Одно время на Ленинградском вокзале, какой-то банк повесил такие очень интересные объявления. В Москве на Ленинградском вокзале было написано: «Поребрик – бордюр, парадная – подъезд, батон – булка». Дальше «два города, два мира, один банк». В Петербурге на Московском вокзале читаем: «Бордюр – поребрик, батон – булка», т.е. все то же самое, только перевернутое и та же подпись этого банка. Ну, очевидно, очень насторожила конструкция «два мира», поэтому быстро исчезли эти объявления, но, тем не менее, вы видите по конкретным языковым единицам можно понять, представитель какого города. Если вы в Москве услышите «дайте мне булку», понятно, что это житель Петербурга. Когда нам сказали в Петербурге, что «будете жить на третьей лестнице», мы даже сначала просто чуть-чуть удивились, поскольку как-то не по-московски это было, да, но удивление наше переросло просто в такую откровенную реакцию, потому что мы стояли около… как по-русски это, «ресепшен» называется… русским словом, да? А где нас оформляли на проживание, напротив было окно, в окно мы увидели металлическую лестницу, идущую снаружи вдаль, не со всеми ступенечками, и под ней стояла цифра «3». Вот это была реакция! Понятно, что носители русского языка в русской культуре Москвы и Санкт-Петербурга, да, есть определенные отличия. Если мы попадаем в Зауралье, то очень трудно говорить о фонетической единой норме, потому что там тверже говорят, там немножко по-другому. А когда я в первый раз услышал конструкцию «мы вчера ели Викторию», то, как профессиональный филолог я не стал это комментировать, а спросил, что это означает? Ну, я думаю, что та аудитория, которая будет это слушать, часть аудитории, знает, что слово «виктория» заменяет на очень большой территории России слово «клубника». Потому что единственный сорт, который за Уралом прижился, назывался «Виктория», слово «клубника» уже не понадобился. Точно так же то, что там называется «гамаши», у нас называется «рейтузы». Эти явления совершенно спокойно можно относить к специфике даже внутрикультурного проявления.

Следующая, как мне кажется, очень важная вещь, когда будем говорить о специфике русского языка, уже как собственно иностранного. Мне кажется, что мы иногда не учитываем такую особенность любого речевого общения, которая обязательно проявляется, но она проявляется, может быть, не столь заметно для нас, а вот если со стороны посмотреть внимательно на то, КАК мы общаемся в разных ситуациях, то мы увидим, что это происходит по-разному. Вот как раз здесь речь идет о том, что я называю коммуникативным пространством, т.е. совокупностью сфер речевого общения, которые в определенной ситуации общения позволяют мне реализовывать свои потребности. Есть профессиональное пространство, если в филологической среде будет выступать математик, а в среде математиков – филолог, то вопрос дискуссионный, насколько они поймут друг друга. Есть определенные социальные пространства, какое-то проявляется больше, какое-то появляется меньше. Самый простой пример, что всегда были такие социальные пространства, как, допустим, криминальные сферы. Другое дело, что мы этого языка не слышали, мы с ним не сталкивались, он существовал как бы внутри самого себя. Сейчас из фильмов каких-то, из каких-то передач мы отдельные слова знаем оттуда. Другое дело, что мы их не используем. Почему? Потому что мы не общаемся в этом пространстве. Но какие-то единицы мы все-таки понимаем. Есть определенные совершенно гендерные пространства. Понятно, что мужская и женская речь различаются. С использованием тех или иных единиц, суффиксальными какими-то вещами и т.д. Есть детское пространство, когда дети общаются между собой, причем оно тоже такими стратами идет. В разном возрасте по-разному и это нормально, потому что это определяет социализацию ребенка и этим он показывает, что я свой, вот я знаю эти слова. Как и в любом пространстве можно показать, что я свой, выбрав какие-то языковые единицы. Но самое интересное заключается в том, что даже мы, носители языка, в тех или иных пространствах себя ощущаем лучше, мы свободнее используем русский язык, или ощущаем себя скованно. Мы не знаем, как реально построить общение в этом пространстве. Мы знаем какие-то отдельные единицы, но не знаем всю последовательность построения. Очень интересный есть пример. Вы знаете, что переводили сказки какие-то на язык разных коммуникативных пространств, современного такого полублатного пространства языка. Читать их трудно, потому что, не владея этим языком, языком этого пространства, пересказать невозможно, повторить невозможно. Если читая ты как-то еще понимаешь, что это «Курочка Ряба» или еще что-то, «Колобок», то воспроизвести это человек, не владеющий этим пространством, не может. Очень часто мы сталкиваемся с проблемами, как с детьми говорить? Потому что есть свой язык, есть свое пространство, мы как взрослые умеем говорить по-русски, а вот как дети уже этот навык потеряли. Безусловно, есть молодежное пространство, я не специалист по молодежной музыке, например, поэтому для меня, если идет передача о молодежных каких-то вещах, это немножко иностранный язык, потому что какие-то вещи я не знаю. Есть язык компьютерного пространства. Очень хороший пример был в фильме, а как фильм-то назывался? Где Домогаров играл следователя по особо важным делам? Турецкого, да? Вот там. И в одной ситуаций два действующих лица, второго играл Ильин, им нужно было в чем-то разобраться и они пригласили молодого компьютерщика. Он сидит, что-то показывает им на компьютере и комментирует это, через какое-то время один из этих взрослых людей так аккуратно его потрогал и сказал: «Слушай, а ты с кем сейчас разговаривал?». Потому что это было не их коммуникативное пространство, пример очень такой выразительный. Так что мне кажется, что это тоже очень важная составляющая, потому что носитель языка тоже далеко не во всех коммуникативных пространствах в полной мере может себя реализовывать. Мы читаем какие-то книжки. Мы что-то понимаем, что-то не понимаем, почему? И вот если опять вернуться к тому же «Евгению Онегину», мы не находимся в том коммуникативном пространстве. Мы не знаем, что эта фраза означала в то время. Не случайно говорят, что самая первая фраза «Мой дядя самых честных правил», это некий стандарт из характеристики того времени. Человек честных правил. Ну, мы на это никак не реагируем, естественно, да? Примеров таких можно приводить очень много. И вот мне кажется, что сейчас еще одна ситуация с русским языком, мы находимся в неком переходном этапе, мы начинаем овладевать новыми коммуникативными пространствами. У нас в принципе не было коммуникативного пространства, связанного с какими-то экономическими вещами, сейчас оно вообще у всех на слуху, мы знаем какие-то вещи и т.д. и т.д. Что сразу приводит к тому, что возникает в нашем коммуникативном помещении масса конструкций, связанных хотя бы с использованием карточек. Понятно, что какое-то время назад конструкция «мне заблокировали карточку» вызвала бы недоумение, о чем идет речь. Совсем недавно в «Комсомольской Правде» на последней странице мне попалось очень интересное замечание, что 30 лет назад могли принять за сумасшедшего, со всеми вытекающими последствиями, если бы услышали такие фразы: «я сегодня до трех буду в лесу гулять, ты мне позвони», «положи мне деньги на трубку», «ты что, не можешь на телефоне посчитать?» и т.д. и т.п. Таких фраз очень много, да? Значит, мы начинаем усваивать какие-то новые элементы вот в этом новом для нас поликультурном пространстве. Потому что мы не были связаны с этими элементами.

Появился мобильный телефон, значит, мы вынуждены были придумать конструкцию «ты где?». Эта конструкция не существовала раньше при телефоне, если кто-то не верит, может позвонить на домашний телефон кому-нибудь и первую фразу сказать: «Ты где?» Значит, мы начинаем гораздо ярче варьировать свои языковые средства, когда переходим из пространства в пространство. Вот еще великий наш лингвист Щерба говорил: «Собственно литературный язык для его носителей всегда немножко иностранный». Ведь как говорят сугубо литературным языком, мы очень редко говорим. Мы говорим на том языке, который связан с данным коммуникативным пространством. Дома, за столом, мы говорим на таком разговорно-домашнем языке, за столом где-то мы будем говорить немножко на другом языке. Кто не верит, может прийти домой и за ужином попробовать минут 10 поговорить на сугубо литературном языке. В общем, самый мягкий комментарий, который может быть, «говори нормально», да? Потому что это будет нарушение. Мы видим, что в сфере политической в зависимости от коммуникативного пространства используются те или иные единицы, которые в другом пространстве, допустим, представитель политики, официальных средств информации не будет использовать. Но это пространство позволяет использовать какие-то достаточно резкие высказывание, вроде бы из другого пространства. Один из таких ярких примеров, вы помните, в речи нашего президента, когда он сказал «не надо кошмарить малый бизнес», да? И здесь тоже очень интересно, мне кажется, с точки зрения филологии. Ну, не надо кошмарить ничего. Например, не надо кошмарить образование, можно сказать, правильно. Не надо кошмарить еще что-то. Но возникновение этого именно в соотношении с малым бизнесом как бы подчеркивает неустойчивость, сложность и в законодательной организации малого бизнеса. Т.е. взятое из другого коммуникативного пространства слово как бы немножко окрашивает и саму эту коммуникативную сферу. Мне кажется, что на это нужно обращать очень пристальное внимание, когда мы говорим сегодня о состоянии русского языка.

Я думаю, что базовая составляющая, она, конечно, незыблема. И за последнее время у нас нету наблюдений… одно время очень опасались, что большой миграционный поток носителей другого языка скажется на русском языке. Нет пока таких наблюдений, не замечено, ну вот, например, замечено в другой аудитории, на другом языке. Использование языка в другой коммуникативной сфере, компьютерно- мобильно-телефонной сейчас очень волнует китайцев. Дело в том, что мы словами привыкли, буквами все означать. Иероглиф – это понятие, это значок. А смайлик – это что? Это то же самое и в Китае, у китайских школьников, как нам рассказывали специалисты в области китайского языка. Наблюдается тенденция, что они в письменной речи стали смайлики ставить. Потому что модель та же самая, да? Знак – знак, понятие – понятие. Если нам это как-то не подходит и мы только в электронной и в телефонной делаем такие вещи, то китайские школьники начали это использовать просто в письменной речи. Т.е. вы видите, что изменение этих коммуникативных пространств может приводить даже к таким вещам. Мне думается, что это сейчас одна из очень важных проблем и методических, и методологических. Потому что это, с одной стороны, осмысление положения судьбы русского языка, мне бы еще раз хотелось сказать, что мы Пушкина читаем, это не значит, что мы живем в языке Пушкина. Мы Пушкина читаем сегодняшним днем, сегодняшним языком и поэтому, конечно, у нас немножко другое… Мы постоянно сейчас меняем вот эти коммуникативные пространства, нет строгого «закрепления» - вот только нормативное в чем-то. Мы значительно больше стали публично пользоваться спонтанной речью, вы помните, одно время очень критиковали средства массовой информации, что там появились ошибки какие-то. Не ошибки с ударением, хотя с ударением сейчас очень сложно, но вот если род у кофе меняют, то с ударением вы тоже знаете, проблема была большая. Как у нас - «йОгурт» или «йогУрт», правда почему-то никто из тех, кто об этом писал, не удосужился заглянуть в словарь: первый раз зафиксировано, конечно, «йогУрт», а не «йОгурт», потому что заимствовали именно эту конструкцию и произносили «иогурт». Потом, когда есть его стали все, лень стало «ио» произносить, стали «ё», «ё» ударное. Вот так йогурт у нас и получился. «ДОговор» и «договОр» фигурирует давным-давно. Значит, это вот одна ситуация. Вторая ситуация, мы, конечно, должны понимать, что наше речевое общение обязательно будет меняться.

Дальше мы с вами поговорим о том, собственно, какова структура этого общения. Почему? Какие элементы определяют в той или иной степени наше речевое общение. Как оно строится? Вот мы общаемся, не ошибаемся, понимаем друг друга. А что лежит в основе? Какие элементы организуют его? Почему иногда при изучении русского языка как иностранного возникают ошибки, в чем они? И почему, когда мы говорим на иностранном языке, тоже возникают определенные ошибки?

Пожалуйста, есть вопросы?

Вопрос: Юрий Евгеньевич, вы упомянули миграции в Россию и сказали, что это мало повлияет на норму русского языка. Будут ли производиться какие-то меры, предприниматься какие-то меры по сохранению норм и соблюдению этих норм разными слоями общества нашей страны?

Ответ: Спасибо за вопрос. Вы знаете, я думаю что да, на сегодняшний момент не зафиксировано никаких влияний от наличия этой околокультурной составляющей, т.е. в русском языке нет никаких изменений, связанных с тем, что вокруг очень много говорят на других языках. Что касается соблюдения норм, я думаю что это, в общем-то, это обязательное явление, конечно. Я уже говорил о том, что норма – это наиболее устойчивая наша модель реализации тех или иных единиц, а обычно добавляют: «в среде образованных носителей русского языка». Но в ряде случае – да, нужно просто контролировать соблюдение нормы. Есть вариативность, мы не очень привыкли к тому, что в русском языке возможна вариативность, нам кажется, что должно быть только так, вот только однозначно, что не свойственно всем языкам. Там возможны варианты. Даже синтаксические варианты возможны. Но мне кажется что да, есть какие-то вещи, которые нужно просто внедрять в сознание, что вот это сейчас нормативно. Знаете, это очень сложная вещь, я с детства знал что есть слово «феномЕн», потом, наверно, где-то ближе уже к окончанию школы, к поступлению в институт, нормативным стал «фенОмен». Я вынужден был немножко переучиваться. Сейчас по употреблению этой единицы все чаще и чаще слышно «феномЕн». Понятно, что это не может относиться ни в каком виде к «звОнит», да, вот любимая конструкция такая. Я уже не говорю о таких выдающихся наших достижениях, как «покласть», «ложат и ложат». Это явно не нормативное и никогда не будет нормативными, потому что даже по модели они не очень соответствуют. Но в принципе да, некий контроль за нормой должен быть. Особенно это важно для публично выступающих, для средств массой информации. Вы же помните, одно время на экране телевизоров появилась реклама, слова «пиво руское» с одним «С». И это сразу привело, в общем, к очень нежелательным последствиям. Дети в школе стали говорить, почему с двумя «с», если мы каждый вечер с экранов телевизоров видим что с одним «с». Убрали эту рекламу, вот это тоже определенная борьба за норму. Определенное внимание к тому, как ты это произносишь, как ты говоришь, как ты строишь свое общение, должно быть. И это может решаться не просто каким-то конкретным институтом или группой специалистов. В этом плане, мне кажется очень полезным и важным такой девиз, который был на конкурсе, который уже много лет проводится, «Лучший русский язык в СМИ». Поскольку СМИ очень долго ругали, а там есть прекрасный русский язык в целом ряде передач, мы все это смотрели. Девиз одного из конкурсов был «говорить правильно по-русски – это престижно». Вот это действует психологически очень хорошо. Не престижно. Если будет радиостанция вести передачу на плохом русском языке, как оно и случилось, в нее не будут давать рекламу приличные фирмы. Не будут давать рекламу, радиостанции моментально закроются. И вот те, кто понимает, что по-русски говорить грамотно, правильно, красиво – это престижно, вот те поднимают уровень этой нормативности нашего речевого общения.

Вопрос: Юрий Евгеньевич, Вы сказали, что есть такое явление, появляется, как георуссистика. Т.е. могут появиться, в будущем возможны такие языки, как русский казахский, русский украинский и т.д. А это можно считать как диалект? Вот у них же свойства как у диалекта.

Ответ: Вы знаете, я сказал, что есть у исследователе такое направление, я не очень его приемлю, поскольку я считаю, что в таком осмысленном, обозримом будущем русский язык сохранится как его литературная составляющая даже и в этих. Определенные диалектные вещи, да, можно рассматривать как определенный диалект реализации русского литературного языка на определенной территории. Под влиянием культуры и языка данной территории.

Вопрос: По сути, они ничего нового не изобрели?

Ответ: Нет, но пытаются.

Вопрос: Скажите, пожалуйста, на что сейчас можно ориентироваться? Просто если я приду в магазин и попрошу помочь мне с компьютерным «обеспЕчением», мне в ответ ухмыльнуться, а это правильно вроде как. Где сейчас можно посмотреть правильную норму произношения каких-то слов?

Ответ: Вы знаете, для этого всегда существует реально только один способ: открыть словарь и в словаре орфоэпических норм посмотреть, что является нормативным, а что является допустимым или недопустимым. И при всем том, в словаре, начиная с 83 года, «кофе» допустимо среднего рода, но нормативным до сих пор является мужской род. «ОбеспЕчение» или «обеспечЕние» - я вас уверяю, что в словаре вы найдете, что одно является нормативным, а второе в ряде случаев допустимым. «ДОговор» - «договОр», т.е. это фиксируется специалистами в словарях на основе понимания нормы как наиболее устойчивого употребления тех или иных единиц, конструкций в среде образованных носителей языка. Словарь это покажет.

Вопрос: А современные авторы какие-то есть авторитетные?

Ответ: Совсем недавно был создана комиссия, которая рассматривает словари, фиксируя, эти словари создают, выявляют…относятся к нормативным. Всю мою сознательную жизнь таким нормативным словарем, конечно, был словарь Д.Я. Розенталя. Но понятно, что последнее издание было много десятилетий назад и он уже не может рассматриваться с этой точки зрения. Есть орфоэпические словари, сделанные опытными людьми которые вышли за последние два-три года.

Стенограмма 2-ой лекции Юрия Евгеньевича Прохорова:

Добрый день, садитесь, пожалуйста.

Мы с вами все умеем говорить по-русски, умеем общаться, но иногда очень интересно посмотреть на то, что мы умеем немножко с другой стороны, изнутри – а как мы это все делаем, как это организовано, от чего зависит, что мы говорим те или иные фразы, те или иные языковые единицы используем. Почему мы понимаем друг друга? Мне кажется, что это очень интересно. И для осмысления, собственно, всех языковых процессов. Что лежит в основе, когда мы начинаем общаться, что является базой? Мне представляется, что базой всего нашего общения, кроме, конечно, нашего желания общаться и нашего желания сказать что-то друг другу и узнать, являются те реальные условия, в которых это общение происходит. То есть та действительность, тот сегмент действительности, в котором в данный момент осуществляется это общение. И мы все свое поведение, так называемое «коммуникативное поведение», строим исходя из этого. В основе – вот та точка, в которой мы начинаем общаться. Еще раз хочу сказать, кроме наших потребностей для вступления в общения, наших потребностей что-то сказать, что-то узнать.

У иностранцев в Москве самая страшная конструкция, которую они всегда нам говорят, «мы ее уже научились произносить, но все равно произносим с трепетом» - это очень простая русская конструкция «это не далеко». Потому что то, о чем москвич говорит «это не далеко», для очень многих из них это почти загранпоездка. Действительно, в нашем сознании именно в Москве, может, еще в двух-трех городах России, когда говорят, что тут 20 минут на автобусе, потом 50 минут на метро, а там уже от метро добежать 20 минут всего, вы представляете, что это означает для восприятия ситуации иностранцем. Недавно в Исландии нам сказали, что надо проехать пораньше, у них сейчас время пробок. Таких пробок я в Москве не видел лет 30, потому что в моем сознании это та редкая ситуация, когда нормально можно ехать. И там же нам задавали вопросы, как только мы вернулись, что там с вулканом, как там с вулканом. В том момент, когда мы были, вся Европа мучилась от вулкана, единственное место, которое не мучилось от него, была Исландия, потому что он был в Исландии, но дул на Европу. Т.е. вот в зависимости от того, в какой точке находишься, совершенно по-другому ты это и воспринимаешь. На территории русской культуры России, независимо от того, находишься ты в Калининграде или находишься ты во Владивостоке, ты будешь абсолютно по-другому в принципе строить свое общение с использованием каких-то других единиц. Если мы говорим самые простые конструкции, «сегодня холодно», только потому, что мы в этой точке были вчера, если мы говорим «сегодня жарко» - то же, по той же причине мы соотносим это с нахождением в том или ином времени и действительности. И мне кажется, говоря о речевом общении, как раз мы должны исходить из того, что вот у нас есть действительность, мы находимся в ней, мы что-то о ней знаем, и вот есть определенная совокупность нашего знания об этой действительности, которую мы используем, когда мы строим какие-то свои высказывания. Если мы произносим фразу «туда можно доехать на метро», мы заранее знаем, что в этом городе есть метро, как им пользоваться и все, что с этим связанно. Если мы говорим «надо купить то-то», мы в принципе предполагаем, что это есть, что это стоит столько, что мы в силах это купить и т.д., и т.п. Т.е знание нашей действительности соотносится еще с некоторыми элементами, которые очень взаимосвязаны. Но что это за знания, почему стоит «Т»? Потому что эти знания в нашем сознании существуют в форме определенного текста. Т.е. если мы говорим, что мы в Москве что-то делаем, то мы знаем: Москва то-то, такие-то условия существования и т.д. Переезжая куда-то в другое место, мы знаем это там. Постоянное изменение действительности приводит к тому, что постоянно меняется совокупность элементов этого текста. Вот что-то появилось новое, мы восприняли это и знаем, что текст чуть-чуть изменился, но самое главное, мы никогда не говорим этим текстом. Мы, исходя из того, что знаем действительность, знаем что-то о ней, строим свое общение на базе вот этих двух знаний. И то, что мы воспроизводим своим общением, основано на этом и поэтому это находится в некотором отрыве от представления вот этих вот составляющих. Это, как мне представляется, и есть то, что мы эксплицируем, наше знание действительности, знание текста. Мы это эксплицируем в дискурс. Дискурс – это то, что является базой нашего общения, основанного на эти элементах и мы произносим, исходя из того, что эти знания у того, с кем мы говорим, соотносимы с нашими знаниями. Если не соотносимое, мы задаем вопрос, а что это означает. А почему это так? И тогда мы начинаем какие-то элементы текста тоже раскрывать. Значит, у нас есть действительность, есть текст и есть еще третья составляющая - «дискурс». И в принципе, этих трех составляющих хватает вполне для реальной организации нашего речевого общения. Я понимаю, где я общаюсь, я понимаю, на основе каких знаний я осуществляю свое общение и я знаю, что на этой базе я могу произнести. Действительность, определенный примат действительности, конечно, есть, но вот эта схема работает как некая голограмма, представляете, что это такое, да? В каждый конкретный момент видна одна составляющая. Хотя две, так сказать, внутренне там существуют. Вот я попадаю в Москву и я начинаю ориентироваться в этом громадном городе и т.д., и т.д. У меня появляются какие-то новые знания, входящие в текст, и я начинаю по-другому это говорить. Второй вариант: действительность поменялась, у меня новый текст, новый дискурс. Но в ряде случаев дискурс тоже может играть определяющую роль. Когда мы начинаем с кем-то общаться, мы ожидаем от него определенной формы высказывания. Как только эта форма высказывания, мы слышим, меняется, голограмма поворачивается в другую сторону, мы соотносим с тем текстом, который у нас есть, к чему может относиться это дискурс, и мы по-другому воспринимаем говорящего, как некий элемент действительности. Мне кажется, это чрезвычайно важно – понимание этой очень мобильной, но очень строгой составляющей, которая и определяет то, как мы варьируем наше общение в каждой конкретной ситуации. Даже когда это происходит внутри одной действительности. Мы уже говорили о том, что в зависимости от точки действительности, это будет тем или иным образом сформулировано. Мы очень часто считаем, что мы знаем, мы знаем и мы можем сказать. И вдруг выясняется, а дискурс всеобъемлющ, что мы чуть неточно знаем, чуть неточно оцениваем действительность и то, что мы произносим, вдруг приводит к нарушению нашего восприятия. Это проявляется на любом уровне, это проявляется и на вербальном, и на невербальном уровне. Вот как только изменяется действительность, происходит сбой: я что-то знаю и чего-то не знаю. Я произношу и я попадаю или не попадаю в ту ситуацию общения, которая присуща тем, кто находится в этой действительности и тем, кто точно знает, как это происходит. Я могу привести несколько таких примеров, как мне кажется, вполне показательных, потому что этот пример вроде бы в нашей действительности. Вот те же самые наши Москва и Петербург. На конгресс, международный конгресс преподавателей русского языка и литературы приехало около 1000 русистов. Все свободно владеют русским языком, все прекрасно знают русскую культуру и почти все они, кроме жителей Петербурга, в первый же вечер попали в ситуацию, которую никто из них не предсказывал. Потому что чуть изменилась действительность и чуть не хватило знания текста. Мы все пошли вечером после прогулки к гостинице и 50% до нее не дошло. Нам в голову не пришло, в нашем сознание не было, что разведены мосты. Мы видим гостиницу, а попасть в гостиницу можем только через 4 часа, когда мосты сведут. Для жителей Петербурга это была тоже неожиданность, говорят, ну как, ну мы-то знали, мы просто не догадались вас предупредить, что мосты вас отрежут от гостиницы. Вот, казалось бы, маленькое такое незнание действительности привело в общем к очень интересным последствиям, еще 4 часа все гуляли по белым ночам Петербурга.

Значит, как только меняется чуть значительнее действительность, сразу возникает гораздо больше проблем. Это проблемы, которые возникают у любого носителя русского языка попадающего в другую культуру и у любого иностранца, который приезжает и попадает в нашу культуру. И это сказывается не на каких-то глобальных различиях, это сказывается прежде всего на самых обиходных вещах. Вот я уже сказал, это «не далеко», да, это очень сложно воспринять.

«Тепло-холодно». Знаменитый рассказ, о том, как Большой театр гастролировал в Египте и наше прима, сев в машину вздохнула, вздохнула, что очень жарко, на что ей водитель сказал: «Да, мадам, у нас в этом году удивительно холодная весна». Потому что это разные были вещи. Мы по теории знаем, что в другом полушарии сейчас зима, те, кто смотрят футбол, слышат комментарии: «Да, здесь попрохладнее, чем в другом городе, где играют футболисты, здесь всего 24 , но надо учесть, что у них сейчас зима». Конструкцию, которую мы в своей действительности не можем себе построить, конструкцию, которую мог построить мой коллега, когда я спросил: «Как у вас в Якутске?» А Якутск в нашем сознание – это что-то очень холодное, понятно, да? Хотя там бывает и +35, резко континентальный климат. .Он сказал: «У нас сейчас около тридцати». Понятно. Но потом добавил фразу, что некоторые уже надели зимнее. Для нашего сознания непонятная фраза, это можно понять только в Якутске. Потому что до 30 можно ходить как угодно, а зимнее – это унты, это шубы в пол, это меховая шапка и т.д. Все остальное, то, что в центральной полосе называется «зимним», там к зимнему не имеет никакого отношения.

И вот при действии этой голограммы не только языковые явления, но еще и вся совокупность наших моделей общения начинает себя тоже проявлять. Мы иногда думаем, что вот, сказали, восприняли – это нормальная модель, но мы забываем, что наше общение очень во многом состоит еще из тех элементов, которые сейчас исследователи называют «коммуникативное поведение». Потому что мы можем ничего не сказать, но мы можем установить контакт или нарушить контакт.

Коммуникативное поведение – это совокупность правил организации общения, вербального или невербального, представителей определенной лингвокультуры. И вот это тоже очень четко можно проследить на любом этапе нашего общения. Есть правила коммуникативного поведения внутри данного социума – старшие, младшие, мужчина, женщина. Социальное равенство, социальное неравенство. Есть свои правила коммуникативного поведения. Но если мы возьмем соотношение разных культур, разных действительностей, то здесь это появляется наиболее ярко. И поскольку мы все-таки говорим о той ситуации, в которой русский язык рассматривается как определенный предмет, русский язык как иностранный, что очень важно в современном обществе, то на это нужно обращать самое пристальное внимание. Потому что и наши собственные контакты на русском языке, на другом любом языке, с представителями любой другой культуры, должны подразумевать, что мы осознаем специфику вот этого коммуникативного поведения. Она проявляется на любом уровне. Очень интересно посмотреть, как общаются стоя рядом представители разных культур. Все время происходит такое небольшое переминание с ноги на ногу, не потому что стоять тяжело, а потому что у разных культур разная дистанция общения. Есть культуры, у которых дистанция меньше моей, и вот он стоит слишком близко, он вторгся в мое пространство. Что я делаю? Я делаю шаг назад, выравнивая дистанцию под свою. Что у него произошло? Ему стало далеко. Он встал на свою дистанцию. И вот обратите внимание, это происходит всегда, особенно, если стоит многонациональная аудитория.

Казалось бы, какая разница, громко или тихо ты говоришь. Но у нас в институте был совершенно потрясающий аспирант из Китая, который владел русским языком так, что мы его приглашали на день открытых дверей. Когда дети приходили с родителями, родители слушали этого китайского аспиранта и надеялись, что мы так же, носители русского языка, обучим такому же русскому языку, если он так говорит. Я его спросил, когда он вернулся домой: в Китае что тебя больше всего потрясло, когда ты вернулся домой? Он подумал и сказал: «Как же мы кричим». Уровень звука, который мы воспроизводим, это тоже национальная культурная специфика. Англичане, когда слышат беседу компании русских, удивляются, что дело сразу не доходит до драки, потому что на английское ухо мы кричим. На наше ухо мы так же удивляемся, когда китайцы беседуют между собой, это очень громко. Если учесть, что еще мы не различаем вот эту тональность китайского языка, но чувствуем ее, всплески вот эти звуковые, то у нас совершенно другое восприятие происходит. И это очень важно, потому что как только ты попадаешь в состояние дискомфорта, от того, что слишком громко или слишком тихо, первая твоя реакция – изменить это состояние или прекратить общение. Если будет стоять слишком близко, я найду вариант, как выйти из этого общения. Потому что мне это не удобно. Если слишком громко или слишком тихо, я тоже начинаю искать, каким образом это решить. Как двигаться, какие жесты возможны, какие невозможны. Нам кажется, что мы естественный жест сделали в какой-то ситуации общения, ну я не привожу самый классический пример болгарского русского «да и нет», да? Все болгары знают, что наоборот, и мы знаем, что наоборот. Мы только не знаем в ситуации общения с болгарами, кто на каком языке головой крутит, то ли он крутит из уважения ко мне – «да», то ли это «нет», что это? Начинаются выяснения, на каком языке я пошевелился. Казалось бы, самое простое, поздороваться за руку: где-то принято, где-то не принято. Где-то принято при встрече три раза так обнять и похлопать. Где-то можно при встрече поцеловаться, где-то категорически нельзя, это будет нарушение всех правил приличия. Но нам кажется, что мы ничего не нарушили, мы просто выступаем в своей роли, в своем коммуникативном поведении. И поэтому когда мы строим дискурс, мы тоже исходим из своего коммуникативного поведения. Как мы сказали бы или сделали бы исходя из наших правил, к которым мы привыкли. И иногда попадаешь в очень неудобную, странную ситуацию, когда небольшое изменение действительности, хотя тебе понятное, приводит к тому, что это сказывается только на одном – на нарушении вот этих правил коммуникативного поведения, а это всегда очень чревато. Ну, представьте себе, если мы привыкли подавать руку, мы протягиваем руку, а тот, которому мы ее протягиваем, не привык это делать. Вот и наша рука повисла. Он руку не пожал, я следующий раз к нему подойду? Я подумаю, да. Потому что он нарушил мое правило, он свое не нарушил, но для меня это будет нарушением моего правила. Хотя, наверно, для него тоже очень странно, чего я руку протянул, мы уже сегодня здоровались. Мы, попадая в эти ситуации, рефлекторно начинаем действовать по своей модели.

Меня поселили в Берлине в очень симпатичную семью пожилых немцев, где я должен был неделю прожить. И они мне долго показывали – вот моя комната. Я вошел, там очень холодно. Они увидели по моей реакции, что там холодно и говорят, ну тогда мы перепрограммируем отопление. Все понятно, только я не понимаю, что они собираются сделать и как. Вошли в ванную, там еще холоднее. Они опять на меня смотрят: ну, мы перепрограммируем, когда вам надо. Я говорю, а теперь объясните мне абсолютно понятное слово «перепрограммировать». На любом языке понятно, просто я не понимаю, что вы собираетесь делать. Повели на кухню, где показали шкафчик, где в каждой комнате отопление подключают в определенное время. И вот когда мне это объясняли, я понял вещь, казалось бы, с этим не связанную. Я понял, почему так много немецких пенсионеров в декабре и январе попадаются где-нибудь в Тунисе или еще где-то. Потому что дешевле купить путевку туда, чем отапливать дом в Берлине. Его нужно все время программировать. Они мне объяснили, как пользоваться электрочайником, я с удовольствием слушал объяснения. Не стал говорить, что в моем доме эти чайники горят с незавидной регулярностью и потом они спросили, буду ли я чай, я сказал, да, пожалуй, выпью. И дальше они задали вопрос, после которого я сказал: «Знаете, пожалуй нет, пожалуй, я чай не буду». Это была единственная моя реакция на этот вопрос. Они спросили: «Сколько чашек»? Вопрос, который поставил меня в тупик. Не только потому, что я не догадывался, сколько чашек я выпью, у меня не было такого плана – выпить две или одну чашку. Меня поставил вопрос в тупик, потому что он нарушил абсолютно привычное, мне казалось, для абсолютно бытовой ситуации коммуникативное поведение. Никогда по-русски нельзя спросить, сколько чашек вы будете, но мне почему-то сразу не захотелось пить. Они уехали через два дня, оставили мне все, что нужно. Первое, что я сделал, - два дня я держался, - первое, что я сделал, я залил полный чайник, включил его и ушел гулять. Мне нужно было снять стрессовую ситуацию от дискомфорта этого коммуникативного поведения.

Мы делаем какие-то поступки, не очень ориентируясь на то, как они будут восприняты другими. Вот лекция в Китае, сидит 100 человек, кто-то различает представителей восточных стран, кто-то не различает, но даже если различаешь, картинка для глаза непривычная и очень трудно сосредоточиться на лице. А ведь мы, кроме того, что для нас они очень похожие все, но мы для них тоже очень похожие все. Они нас тоже не очень различают, мы все светлые для них и т.д. Я не знаю, какой реакции ждать. Вот как будет меняться при том, что я говорю, их лицо? Вот я знаю. Когда общаешься с китайцем, он почти всегда улыбается. В моем понимании – это доброжелательность, расположенность и т.д. В конце, после этой улыбки, после моего вопроса я получаю «нет». Психологически… Я начинаю думать, а что же ты все время улыбался, а? Это нормально, это модель общения. Да, доброжелательно внешне.

Когда делали одно учебное пособие, меня мой западногерманский коллега, тогда еще западногерманский, тогда еще 2 Германии было, коллега сказал, надо написать отдельную статью, почему русские так мало улыбаются. Да, очень для многих мы мало улыбаемся, это же надо объяснить, что если для очень многих улыбка – это показатель его, «у меня все хорошо», американская улыбка, допустим, еще какая-то, то наша улыбка – это, прежде всего, показатель моего отношения к человеку. Почему наличие вот этой китайской улыбки я воспринимаю так, да? Что, согласится? Нет, не согласен. Наша улыбка, она просто имеет абсолютно другое значение. И мы, когда улыбаемся, это некая гарантия предрасположенности к общению.

Мы абсолютно по-разному реагируем на какие-то знаки внимания. Там же это было, давно, после лекции идет по проходу девушка, несет букет цветов и, наверно, уже подойдя только вплотную ко мне, она поняла, что что-то не то, потому что у меня на лице было изумление. Это был букет искусственных цветов. Искусственные цветы в нашей традиции, в общем, так не вручают, но при этом наша фраза «надо купить цветы» подразумевает, что мы знаем, для чего. Поедем мы там, в гости, на кладбище, еще куда-то. Представители другой культуры удивляются, почему, если двое принесли по пять роз, наша хозяйка обязательно одну отставляет. Объясняя, «потому что должно быть нечетное». Почему? Не можем объяснить.Совершенно была прекрасная картина: мы шли и представители нескольких стран были, две мамаши везли коляски, я посмотрел в коляски, ну, понимаете что из коляски торчит только нос, а по нему нельзя определить, кто это, по носу. Вот я говорю: «Какие у вас симпатичные девчонки!». Все иностранцы спросили, а как это мне удалось по кончику носа определить, что это девчонки. Ну, мы-то знаем, по чему определяют коляски – по ленточке, у них были розовые ленточки. Понятно, что не мальчишки, у мальчишек были бы голубые. Поэтому весь набор вот этих элементов, он чрезвычайно важен для организации общения.

Мы очень часто говорим вроде бы правильно, но сопровождаем это каким-то жестом, каким-то движением, каким-то поступком, мы нарушаем даже то, что мы сказали. Для представителя другой культуры это просто может быть прямо противоположным явлением. Мне кажется, что это осознание, особенно важно, если нам приходится как представителям русской культуры, на русском языке общаться с представителями другой культуры, говорящими на русском языке. Мы даже здесь должны определенным образом понимать, что мы с ними общаемся по-русски, но некоторые элементы они воспринимают по-своему. Потому что это то, в чем мы выросли, вот эти неуловимые какие-то элементы нашего коммуникативного поведения, они оказываются сильнее, чем правильно сказанное по-русски.

Когда далекие культуры, проще показывать. В том же самом Китае ситуация. Я спрашиваю: «Мы в 5 часов встречаемся?» Сережа переводит на китайский язык. И моя логика: он перевел на китайский, ему ответили по-китайски, он мне переводит «да, в 5» или «нет, в 6». И потом я его спрашиваю: «Сереж, а что это было??». Потому что логика была такая: я спросил по-русски «в 5?», Сережа сказал по-китайски, ему ответили по-китайски, Сережа спросил по-китайски, ему ответили по-китайски, Сережа меня переспросил «в 5?», я говорю «в 5», Сережа сказал по-китайски, ему ответили по-китайски, Сережа сказал по-китайски, ему ответили по-китайски, он мне говорит «да, в 5». Я говорю: «Сереж, а что было в середине?». Он подумал и сказал: «Общение». А потом подумал и сказал: «А вы же не знаете, как, с нашей точки зрения, вы грубо общаетесь». Спросил – ответил, спросил – ответил, спросил – ответил… И он мне объяснил что было. Уважаемый человек спросил «в 5?». Сережа как переводчик перевел своему начальнику, уважаемому человеку. Тот спрашивает, «в 5?». По китайской модели общения старший начальник должен как бы посоветоваться с нижестоящим и поэтому он его по-китайски спрашивает, что Сережа думает по этому поводу. Сережа тоже китаец, он понимает, что нужно начальнику ответить, что все-таки думать должен он, в 5 это или не 5 будет, и вот как начальник скажет, так оно, наверно, разумно и будет. Поскольку прошло какое-то время, китайский начальник спрашивает, вы выясните у русского уважаемого, может, ему уже в 6 надо, а не в 5... И вот так было построено общение. Вывод был неожиданный даже для него: «а вы не представляете, как же вы, с нашей точки зрения, грубо общаетесь, потому что нету вот этой модели общения». Иногда бывает наоборот: идеальная модель вроде бы соблюдаются, но она другая. Вот представьте, для носителя русского языка, русской культуры, каково получить письмо, которое я получил, начинается со слов «разрешите причислить Вас». Две мысли одновременные во мне возникли. Первая – гордость, а вторая – сожаление, потому что, на мой взгляд, рано, да? Потому что русское языковое сознание: «причислить» - это уже вот ТУДА. Оказалось, нет, это просто очень вежливая конструкция, переведенная из другой культуры. Причислить в международную редколлегиию журнала по славистике Даккарского университета. Но слово «причислить» оказалось нарушением таким, которое надолго на меня произвело впечатление и до сих пор помню.

От японского ректора получаю письмо, в котором он спрашивает, как я себя чувствую, как себя чувствуют себя мои родные, как у нас погода, как что, а в конце – письмо связано только с одним, – он сообщает, что командированный преподаватель вовремя приехал на работу в университет и приступил к работе. Вот ради последней фразы нужно было образовать все это общение. Про погоду, про родных и близких, иначе было бы крайне невежливо: сообщаю вам, что такой-то такой-то приехал – это очень грубая форма. Но даже в нашем родном языке, в родной культуре, сколько я ни получаю этих писем, меня всегда немножко коробит, когда письмо из посольства заканчивается фразой «разрешите подтвердить Вам наше весьма высокое уважение». Это стандартная дипломатическая форма, «весьма высокое уважение». Но в моем восприятии оно, конечно же, высокое, но не очень, да? Ну так, весьма высокое, но до высокого еще не дотягивает. И вот мне думается, что все вот эти примеры, их можно приводить до бесконечности, потому что как только мы попадаем в действие этой голограммы, начинает работать все. Начинает работать минимальное незнание элементов действительности, минимальное неправильное, неточное перенесение своего знания на другую действительность. Моментально некорректный выбор языковых единиц для организации дискурса, потому что я исхожу из того, что вот мое знание, вот моя действительность и вот мой дискурс. И плюс все это еще осложняется тем, что в любой ситуации общения мы начинаем себя вести как представители той культуры, в которой мы воспитывались или говорят, «прошли социализацию». Это рефлекторные модели моего поведения. Которые тоже могут не очень совпадать в разных культурах.

Если обратиться к состоянию русского языка еще немножко, то очень был интересен вопрос, очень меня интересовал. Вот носители русского языка, проживающие в других государствах, говорящие по-русски. И я как-то просто задался задачей, целью их спросить: вы говорите по-русски как представители русской культуры? И очень многие отвечали – нет. Я говорю по-русски, поскольку я родился в Литве, как литовец. Коммуникативное поведение у меня литовское, когда я говорю по-русски. Коммуникативное поведение тех, кто родился в русской семье за рубежом – идеально говорит по-русски, я знаю даже представителей еще… дети первой волны эмиграции, сохранившие великолепный русский язык, но модель поведения уже сложилась, конечно, французская, немецкая и это естественно, потому что он прошел социализацию в этой действительности и он очень четко реагирует на то, что здесь происходит несовпадение. При условии, что русский язык может быть идеальный, но я слышу и даже, может быть, не слышу, а чувствую, что это говорит человек не выросший в русской культуре. Хотя многие из них говорят по-русски лучше, чем половина выросших в русской культуре, но это уже претензии к тем, кто вырос в этой культуре. Мне кажется, что это тоже чрезвычайно важно.

И еще одна очень важная составляющая. Если вернуться к коммуникативному пространству, мы, еще раз хочу подчеркнуть, мы умеем общаться в определенных коммуникативных пространствах, но очень часто мы стараемся обучить языку или обучиться языку как бы глобально. Я это называю немножко филологически, т.е. выучить все правила, все исключения, забыв иногда про коммуникативное поведение и еще про что-то. Если мы сами не можем ориентироваться во всех пространствах, то понятно, человек, выросший в другой культуре, в другой действительности, у него есть реальная потребность общаться в конкретных коммуникативных пространствах. Может быть, от самого высокого, с точки зрения организации структуры этого общения, - филологического, где заложена вся система, может быть, в конкретной определенной ситуации, в которой ему нужно объясниться по-русски. И это приводит, на мой взгляд, к совершенно другим моделям нашего отношения к тому, чему мы обучаем. Если приезжает не филолог и я его начинаю заставлять читать Пушкина, а ему нужно общаться в экономической среде, в юридической среде, в еще какой-то... Да, возникают вот эти коммуникативные пространства с тем русским языком и с той национально-культурной спецификой, которая есть в этих коммуникативных пространствах. Когда мы стали выходить в мировую экономическую систему, иностранцы очень долгое время не могли понять, когда им представляются «я генеральный директор фирмы». Потом выясняется, что кроме генерального директора там есть еще бухгалтер и уборщица. Потому что «генеральный директор» - сразу возникал вопрос, к кому из ваших директоров можно обратиться по вопросам сбыта? К кому из ваших директоров можно обратиться по вопросам закупок? Если он генеральный, значит, должны быть по принадлежности еще директора, а выяснялось, что это все он. И самое интересное, что психологически очень плохо действовало на партнеров, потому что не по чину берешь. Если ты генеральный, то я понимаю, что это за фирма, а если ты генеральный над уборщицей и бухгалтером, то вопрос, буду ли я с этой фирмой связываться. Это приводило вот к таким реакциям. Наши иностранцы-экономисты, изучающие язык, очень четко знают, какие языковые единицы используются в их национальной экономической, а какие с этой сферой связывать нельзя. Профессионал-экономист никогда не среагирует на предложение в «баксах», только в долларах, потому что это разные коммуникативные пространства. Он экономист, он с этим не связывается, у него свое коммуникативное пространство.

Когда наши туристы выезжают, тоже очень интересно, потому что происходит, даже при наличии хорошего русского языка, происходит сбой в коммуникативном поведении. Потому что только мы считаем, что они восхищаются, что мы приезжаем и начинаем сорить деньгами. А они не восхищаются, их это крайне настораживает и напрягает, тоже происходит определенный сбой. Мне кажется, что вся эта проблематика чрезвычайно важна, потому что сейчас русский язык стал языком такого широкого общения в разных ситуациях – внутрикультурных, понятно, околокультурных, да, тоже нужно учитывать, внешнекультурных, очень много его. И мы уже имеем дело с этим внутрикультурным проявлением. Так сказать, вне культурным, когда с тобой говорят по-русски и ты не можешь определить, на какой это основе, что тоже мешает коммуникации. Мне думается, что это одно из таких очень важных сейчас направлений исследования русского языка, потому что это действительно ситуация в определенной степени новая и для исследователя, и для пользователей, когда русский язык наш, которым мы пользуемся, вдруг проявляется в совершенно разных таких направлениях.

Вопрос: Юрий Евгеньевич, Вы очень много путешествовали, как я поняла, и часто очень нас интересует такой вопрос, как к нам относятся за границей к русским? И если что-то шокирует их, то что именно. Какие-то есть аспекты основные? Чего нам следует там избегать?

Ответ: Спасибо за вопрос, я бы только несколько уточнил, я не много путешествовал, я много выезжал по работе. Это немножко другое, да? Вы знаете, нет, не шокирует. Шокирует, в принципе, то, что шокирует всех и всегда, и нас шокирует, и там шокирует. Это некая некорректность поведения. Допустим, просто нарушение каких-то этических норм, нарушение некоторых правил очень такого приоритетно равноправного отношения во многих странах к представителям любой профессии. Мы еще немножко в самых обиходных вещах привыкли к тому, что если это официант, то можно поменять тональность. Там посетитель ресторана и официант – это люди, находящиеся на абсолютно равных позициях, потому что я пришел, в данном случае – клиент, но это может поменяться. Там вот нету такого нашего немножко пренебрежительного отношения к каким-то таким сферам общения. В принципе, поскольку нас сейчас очень много, то надо сказать, что постепенно привыкают.

Вопрос: У меня вот такой вопрос. Сейчас, на мой взгляд существует такая тенденция, что культура даже в определенном коммуникативном пространстве… в разные времена она очень изменчива. Как Вы смотрите на эту тенденцию, что между разными культурами постепенно стираются вот эти вот резкие границы, которые, на мой взгляд, существовали раньше. Потому что мы сейчас, и Вы, наверно, со мной согласитесь, мы не можем сказать, что наша сегодняшняя, современная культура аналогична с культурой, которая была 100 лет назад.

Ответ: Спасибо за вопрос. Вы знаете, я, конечно, не могу согласиться, потому что вот то, о чем я говорил, о соотношении действительности и нашей модели общения, 100 лет назад была другая действительность. То, на что мы сейчас тратим 5 минут, мы тратили несколько суток. То, что сейчас мы получаем информацию, вы получаете в компьютере, ну, в 1000 раз больше, чем я в вашем возрасте, безусловно. И естественно, что модель современного общения и модели проявления культуры в разных коммуникативных пространствах опираются на сегодня. Это абсолютно, на мой взгляд, нормально, мы можем в силу сохранения традиций и культуры использовать все те элементы культуры, которые были. Но мы находимся в современной культуре, с современным языком, современными ритмами, современной скоростью и в современной оценке тех или иных элементов действительности, в которых мы находимся. Потому это естественно.

Вопрос: Скажите, пожалуйста, Юрий Евгеньевич, как Вы относитесь к вопросу по стереотипам общения. Особенно в обучении русскому языку как иностранному для нас, из далеких стран?

Ответ: Вы знаете, что ценность стереотипа очень велика, иначе б нам приходилось бы каждый раз придумывать что-то новое. Мы, конечно, действуем в своей культуре по имеющимся у нас стереотипам и то, что я говорил в отношении коммуникативного поведения, да, здесь происходит нарушение стереотипа. Я совершенно не уверен, что любому иностранцу, изучающему русский язык, надо переходить на эти стереотипы. Мне кажется, что достаточно для корректного общения понимать, что это проявление моего стереотипа, а это проявление моего стереотипа. Всегда можно уточнить, объяснить, потому что перейти на другой стереотип… Он поэтому и стереотип, что я рефлекторно все это делаю, это очень сложно. Для этого нужно очень долго находиться в этой действительности. И со временем это станет тоже стереотипом, повторенное 100000 раз на 100001 станет родным и близким. Но поскольку эта ситуация крайне редкая, то мне кажется, что главное, приняв культурное общение, осознавать, что если есть какой-то сбой и недопонимание, скорее всего, это просто разные стереотипы для данной ситуации.