ACADEMIA. Андрей Зорин. "Чувственная европеизация русского дворянства ХIХ века". 2-я лекция

Зорин Андрей Леонидович - доктор филологических наук, профессор, заведующий кафедрой славистики Оксфордского университета. Тема: " Чувственная европеизация русского дворянства 19 века " Трансформационный рывок в русской истории 19 века. Принятие и осмысление новых культурных веяний, приходящих с европейскими произведениями литературы и искусства.

Стенограмма 2-ой лекции Андрея Леонидовича Зорина, вышедшей в эфир 19 мая на телеканале «Культура» в рамках проекта ACADEMIA:

Зорин: Сейчас тема этой лекции будет в какой-то мере примыкать к тому, о чем мы говорили на предыдущей – тема России на фоне Европы, роли литературы в утверждении этой темы, многие сюжеты будут близкими, но эпоха совсем будет другой.

Словосочетание типа «национальный характер, национальная или народная душа, миссия народная» и так далее сегодня прочно перешли и давно уже из языка научного описания или осмысления реальностей в язык публицистики и бытового общения в научном сообществе они обычно рассматриваются, как только проявления, культурно конструируемых идентичностей, а не как сущностные категории. Но интересно долгая живучесть этих категорий в общественном обсуждении, в дискуссиях и так далее, и она побуждает обратиться к времени, когда они формировались, к романтической эпохи, для европейской культуры – к самому концу 18-го века, для России – к 1830-ым годам, когда начались дебаты об исторической роли России, места в России в мире и уникальной духовности и относительных достоинств и недостатках, так называемой отсталости сравнительно с Западом, которые привели к знаменитому расколу на западников и славянофилов, имевшему для судьбы русской мысли столь грандиозное значение.

Устойчивость этого словоупотребления, этого подхода во многом связана с тем, что он на протяжении долгих десятилетий, столетий воспроизводился в русской литературе.

После Герцена стало общим местом утверждать, что в стране, в которой нет политического представительства, независимого суда или свободной прессы, литература становилась для России, литература и литературная критика – главным форумом для общественных дебатов и фокусом национальных надежд и упований.

Кроме того, в традиции страны, пережившей столько революцией и потрясений, литература была одним из немногих институтов, которые сохраняли свой статус и престиж при любых исторических поворотах, и кроме короткого исключения в начале 20-х годов, к русской литературе всегда относились с огромным уважением и вниманием.

На протяжении почти двух столетий великая традиция русской литературы была записана в сознании поколений и поколений благодаря школьной программе. Традиция эта сформировалась в 1830-е годы примерно в то же время, когда широкое распространение в России получила идеология романтического национализма, и литература заняла эту роль в связи с тем, что эта идеология романтического национализма утверждала, что литература и является главным способом выражения и самовыражения и сохранения нации. То есть, таким образом, эти два явления образовали своего роди синергетический эффект, вошли между собой в резонанс. Если романтический национализм поставил литературный канон, литературные традиции в центр национальной культуры, то самом этот канон, сама литература способствовала продолжению проблематики и развитию проблематики романтического национализма на протяжении десятилетий и столетий.

Сама эта идеология, о которой я говорю, возникла в Германии в конце 18-го века. Это была идеология национального объединения Германии. Слово «Германия» применительно к тем государствам и странам, о которых я говорю, является, конечно, анахронизмом. Никакой Германии в то пору не было, существовала 21 страна, где говорили на немецком языке. И идея, что нация, то, что представляет собой народ, представляет собой коллективную личность, наделенную общей душой и общим сознанием, созданная сначала в культурной сфере Гердером, а потом перенесенная в сферу политической, была выдвинута с целью обосновать политические лозунги создания единой Германии.

Гердер, основатель этой идеологии, видел в фольклоре, языке и литературе отражение национальной души и объединяющую силу, которая, несмотря на политическую фрагментарность Германии, может служить доказательством вообще того, что германский народ и германская нация существует как единый народ.

Эта идеология постепенно институционализировала роль национального поэта, создала самоинститут одного поэта, величайшего поэта, который отражает национальный дух, в творчестве которого выражается национальный дух. В Германии на эту роль постепенно выдвинулся Гёте, невзирая на то, что сам он относился к вот этому объединительному движению, к тому, что называл «шпрах патриотизмус» - языковой патриотизм - довольно скептически. Представление о нации, как об органическом единстве, как вот едином теле, о чем-то растущем и едином, было в значительной степени выдвинуто в противовес тогда существовавшей в Европе французской культурной гегемонии.

Нечего и говорить, что культурная политическая ситуация в России была совершено другой. В отличие от разделенной на множество стран Германии, Россия была централизованной многонациональной империей, которая в первые десятилетия 19-го века достигла невероятного и до того беспрецедентного политического значения и военной мощи, в особенности после победы над Францией в военных кампаниях 1812-1814-го года. Тем не менее, очень многие политические, социальные и культурные факторы сделали образованное сообщество русское чрезвычайно внимательным и восприимчивым к новым и необыкновенно модной идеологии, которая возникла в Германии и стремительно захватывала господствующее положение во всей Европе.

Сначала 18-го века, когда после петровских реформ Россия впервые выдвинулась и возникла как европейская политическая сила и часть того, что тогда называлось европейским концертом, то есть государств, влиятельных на европейской политической сцене, соотношение России и Запада всегда волновало и беспокоило национальную элиту. Было принято считать, что Россия отстает от Запада, но, тем не менее, это отставание воспринималось, скорее, с чувством спокойной уверенности. Предполагалось, что Россия – это молодая страна, только и возникшая с петровскими реформами, и как молодая страна, поскольку это молодая страна, время на ее стороне, и она быстро догонит, преодолеет вот этот вот существующий разрыв.

Над рабским подражанием западным обычаям обычно смеялись, но в целом представление о том, что Россия должна учиться у более продвинутых и развитых стран Запада, никогда не подвергалось сомнению. По крайней мере, до времени Французской революции, а с некоторыми исключениями, и дальше вплоть до наполеоновских войн и восстания декабристов, когда, по выражению американского историка Николая Резановского, пути образованного общества и власти в России начали постепенно расходиться, «Расхождение путей», так он назвал свою книгу о судьбе русского образованного сословия.

Хорошо известно, что дебаты об историческом предназначении России, полемика по этому вопросу и споры были порождены одним документом, имевшим грандиозный резонанс, так называемым Первым философическим письмом Петра Чаадаева, опубликованным в 1836-ом году в журнале «Телескоп». Историки до сих пор не могут придти к согласию, каким образом этот чрезвычайно экстравагантный и исполненный противоречий документ, мог мог вообще быть напечатан и пройти через цензуру того времени?

Чаадаев возложил всю ответственность за все социальное зло, которое существовало в России на всем протяжении ее истории, на неправильный выбор религии. С его точки зрения, восточное христианство, то есть православие фатально отделило Россию от Запада и от исламского Востока, и оставила ее в цивилизационной пустыни. Как писал Чаадаев, дело в том, что мы никогда не шли вместе с другими народами, мы не принадлежим ни к одному из известных семейств человеческого рода, ни к Западу, ни к Востоку, и не имеем традиции ни того, ни другого. Мы стоим как бы вне времени, всемирное воспитание человеческого рода на нас не распространялось.

В первом философическом «Письме» Чаадаева содержался целый ряд в высшей степени странных утверждений. Так, например, Чаадаев писал, что у России вообще нет истории. И еще более странным образом он настаивал на том, что Западная Европа даже после появления протестантизма и раскола на католичество и протестантизм, Французской революции, ни то, ни другое, ни реформацию, ни революцию он вообще не упомянул в своем «Письме», является примером абсолютно неразрывного духовного единства, основанного на католической церкви.

Невзирая на все эти противоречия и публика, и власти отнеслись, и общество русское, и русская политическая власть отнеслась ко всему, что он написал, с чрезвычайной серьезностью. Поскольку он был первым человеком, который подверг сомнению именно в это время ставшую господствующей, официальной доктрину православие, самодержавие и народности, выдвинутую министром просвещения Сергеем Уваровым. И согласно которой, суть русской народности состояла именно в вере в догмы и в положение господствующей церкви и существующего политического порядка, институции которой, согласно сторонникам этой идеологии, сохранили Россию на фоне загнивающего и разлагающегося Запада.

Журнал, в котором было опубликовано чаадаевское «Письмо», «Телескоп» был закрыт, его редактор отправлен в ссылку, сам Чаадаев был официально объявлен сумасшедшим, и ему было запрещено публиковаться. Тем не менее, появление этого «Письма» вызвало целый взрыв национальной самооценки и национальной рефлексии. Отклики на «Письмо» Чаадаева определили те главные течения, которые стали господствовать в русской политической мысли. Прежде всего, вот раскол на западников и славянофилов, о котором я уже говорил.

Западники рассматривали петровские реформы как незаконченный проект. С их точки зрения, ассимиляция западных обычаев и культурных норма образованной элиты должна была только стать первым шагом на пути к усвоению западных политических институтов, прежде всего, парламентской демократии и равенства перед законом, правовой системой и свободной прессы. Только завершив процесс вестернизации, Россия, с их точки зрения сможет, наконец, соревноваться со своими европейскими соседями не только в военной, но и в экономической, политической, культурной сфере.

С другой стороны, славянофилы верили в особый путь России, основанном на допетровском наследии, уникальной духовности и общинной религиозности, которая получила название «соборность». Согласно славянофильской доктрине, Россия должна была отвергнуть ненужную, наносную вертернизацию и вернуться к своим подлинным крестьянским и православным корням.

Таким образом, весь спектр идеологических позиций по отношению к миссии и положению России, и ее соотношение с Западом определялся ответами на два вопроса. Сторонники любой из идеологий, существовавших тогда, должны были ответить на два вопроса, прежде всего, можно ли Россию вообще сравнивать с Западом, или она обладает своим уникальным путем; и, во-вторых, насколько традиции и обычаи России превосходят современное западное обучение или наоборот им уступают? По ответам, как понятно, если есть два вопроса, на которые нужно ответить, каждый из которых двумя способами, получаем четыре варианта ответов, которые будут отражены вот в таблице. Таблицу, пожалуйста, можно? Покажите, пожалуйста, таблицу?

Всем видно? Значит, так. Я подойду. Вот, если Россия идет по тому же пути, что и Запад, но она лучше, чем Запад, да, - это позиция доктрины официальной. Запад деградирует, а мы стоим и правильно развиваемся благодаря вот нашей официальной идеологии.

Другой момент, Россия идет по тому же пути, что и Запад, но отстает от Запада – это идеология западничества, нам надо их догнать и сравниться с ними.

Или вариант, что у России совершено особый путь, а сравнивать его с Западом нечего, и она лучше. – это славянофильская позиция. У нас свой особый путь.

Или – у нас действительно особый путь, никакого отношения мы к Западу не имеем, и именно поэтому мы хуже. – Это позиция, сформулированная в «Письме» к Чаадаеву.

Совершенно понятно, что режим, существовавшей политической дискуссии, был ассиметричным. Если сторонники официальной доктрины не только имели все каналы распространения своей точки зрения, но и могли контролировать позиции своих оппонентов, то их противники, сторонники других позиций, должны были полагаться исключительно на устные дискуссии в закрытых салонах, распространение рукописей или разного рода скрытые и открытые намеки в опубликованных текстах. И главную роль, таким образом, начинала играть именно литература и ее интерпретации.

Центральным и определяющим событием в том, как сформировалась эта дискуссия, центральную роль сыграло произведение, которое, без сомнения, всем хорошо известно здесь присутствующим, это «Мертвые души» Гоголя. Они были опубликованы в 1842-ом году. В своей книге Гоголь рассчитывал разрешить только начавший дебат между западниками и славянофилами. Неудивительно, в случае с великими писателями так почти всегда и бывает, - обе группы записали его в свои сторонники и стали спорить о том, следует ли читать этот роман, как страшное обличение России или как ее безграничное прославление.

Как многие, если не все, великие произведения искусства, «Мертвые души» позволяют совершено противоположное даже взаимоисключающее прочтение. Но что особенно существенно для меня в рамках этой лекции, то, что именно «Мертвые души» создали совершено уникальную концепцию российской исключительности, которая сыграла, на мой взгляд, в истории русской мысли и культуры определяющую роль и повлияла на мыслителей самых противоположных политических взглядов, даже до некоторой степени их определяла.

Те, кто читал «Мертвые души», а я надеюсь, что все в аудитории их читали, хорошо помнят, что Россия изображена там крайне нелицеприятно. Это явствует и просто из названия романа, страна мертвых душ, душа бессмертна, место, где души умерли, где торгуют душами людей и так далее, и так далее. Но это именно общество, вот эта страна мертвый душ, подлежала, и ей предстояло особое мистическое возрождение. Ну, что очень важно, что это возрождение должно было произойти, и я здесь выделяю вот каким-то голосовым курсивом, хотел бы выделить, предлоги, не, несмотря на то, что Россия была позади, а благодаря этому. Понятно, да? Мы лучше, не несмотря на то, что мы до после петровских реформ, мы пока хуже, но, несмотря на это, мы обгоним и будем лучше.

А теперь логика становится другая – мы хуже, и именно поэтому мы будем лучше. Понятно, да, что логическая связка совершенно другая.

Религиозные корни это идеи совершенно очевидны. Мысль о том, что последние станут первыми, много раз повторяются в Евангелии, и те, кто ее читал хорошо это помнят. Однако в чем была поразительная новизна подхода Гоголя не только, как я понимаю, в русском контексте, но и в общеевропейском? Как мне кажется, он был первый, кто применил эту евангельскую идею о том, что последние станут первыми, не к отдельным людям, а к нации в целом, вот нации, как к человеку, то есть, сочетал эту религиозную концепцию с идеей романтического национализма.

В конце первой части «Мертвых душ» есть знаменитое описание «птицы-тройки», которая несет мошенника и проходимца Чичикова и его пьяного кучера Селифана из города, где ему угрожает уголовное преследование. И неожиданно эта бричка трансформируется в символ страны, которая поразительно мистическим образом превосходит все остальные. Фрагмент про «птицу-тройку», я думаю, все помнят, но отказать себе в удовольствии процитировать Гоголя я все-таки не могу.

«Не так ли и ты, Русь, что бойкая необгонимая тройка, несешься? Дымом дымится под тобой дорога, гремят мосты, все отстает и остается позади. Остановился пораженным Божьим чудом созерцатель – не молния ли это, сброшенная с неба, что значит это наводящий ужас движение, и что за неведомая сила заключена в тех неведомых светом конях. Эх, кони, кони, что за кони… Вихри ли сидят в ваших гривах, чуткое ли ухо горит во всякой ваше жилки? Заслышали с вышины знакомую песню, дружно и разом напрягли медные груди, и почти не тронув копытом земли, превратились в одни вытянутые линии, летящие по воздуху, и мчится вся, вдохновенная Богом. Русь, куда ж несешься ты, дай ответ? Не дает ответа... Чудным звоном заливается колокольчик. Гремит и становится ветром разорванный в куски воздух. Летит мимо все, что не есть на земле. И, косясь, посторонившись, дают ей дорогу другие народы и государства».

Первая часть… за первой частью «Мертвых душ» должны были последовать две другие части, вторая и третья, - замысел Гоголя известен, - в которых этот процесс вот этой вот мистической трансформации должен был быть подробно описан, и превращение страны мертвых душ в идеальное образцовое общество. «Мертвые души» первой части должны были испытать моральное возрождение.

Гоголь дописал вторую часть «Мертвых душ» дважды и оба раза он сжег рукопись, потому, что остался неудовлетворен достигнутым результатом и очень смешанным результатом своих первых слушателей.

После второй неудачи, сжегши рукопись второй раз, он прекратил принимать пищу, и вскоре умер, так и не начав работу над третьей частью.

Русские филологи уже давно показали, что общи план романа Гоголя был основан на плане знаменитой «Божественной комедии» итальянского поэта Данте, разделенной, как известно, на три части: «Ад», «Чистилище», «Рай», три части гоголевской поэмы должны были соответствовать трем частям вот этой дантовской поэмы.

-Вот, ну, все помнят, что Гоголь назвал «Мертвые души» не романом, а поэмой. И эти две поэмы, гоголевская и поэма Данте, вот состояли из этих трех частей. Данте написал, Гоголь – нет. Но первая часть должна была соответствовать аду, вторая – чистилищу, третья – раю. Параллель очевидна, но очевидно и глубокое различие. Данте проводил своего героя из ада в чистилище, а потом в рай. Но, в отличие от Гоголя, он никогда не воображал себя, что сам ад может мистическим образом превратиться в рай.

Трилогия Гоголя была не закончена. И в любом случае общий план его поэмы не был понятен современниками. Но в этом представлении о прошлом, настоящем и будущем России Гоголь не был одинок.

Интересно, что и Чаадаев, о котором я уже упоминал, тоже думал в значительной мере сходным образом. В 1837-ом году, то есть, через год после того, как появилось философическое «Письмо», Чаадаев написал «Апологию сумасшедшего», где он был объявлен сумасшедшим, как я говорил, официально, где он совершенно переформулировал свою позицию. Мы уже никогда не узнаем, какие именно мотивы лежали за этим новым произведением? То ли Чаадаев хотел реабилитировать себя в глазах властей, после постигших его репрессии, то ли он искренне изменил свою точку зрения, или, на самом деле, считал, что то, что он пишет в «Апологии сумасшедшего» естественным образом вытекает из того, что написано в первом философическом «Письме».

В любом случае написание «Апологии» не привело ни к каким изменениям в его ситуации, запрет с его имени не был снять, разрешения публиковаться он не получил. Но в тексте «Апологии», каковы бы ни были цели и мотивы создания этого произведения, Чаадаев ни одним словом не отказался от своего предыдущего произведения. Наоборот, он утверждал, что дальнейшие размышления на эту тему привели его к мысли о том, что будущее России намного более славное и поразительное, чем кто бы то ни было, мог вообразить.

Как писал Чаадаев: «Я полагаю, что мы пришли после других для того, чтобы делать лучше их. Мы призваны решить большую часть проблем социального порядка, завершить большую часть идей, возникших в старых обществах, ответить на важнейшие вопросы, какие занимают человечество. Я часто говорил и охотно повторяю, мы самой природой вещей предназначены быть настоящим совестным судом по многим тяжбам, которые ведутся перед великими трибуналами человеческого духа и человеческого общества. Очень интересно это, я часто говорил».

За год до того вышло «Письмо» Чаадаева, где он говорил, что у России нет истории, и она вышла из хода мирового развития. Но, тем не менее, он считает, что это высказывание каким-то образом совместимо с тем, что Россия «предназначена быть совестным судом по тяжбам всего человеческого духа», что здесь есть связь, и нет, безусловно, противоречия между двумя этими утверждениями.

Чрезвычайно интересно, что в конец, в самом конце «Апологии» Чаадаев очень резко напал на Гоголя, но «Мертвые души» еще к тому времени не были напечатаны, речь шла о «Ревизоре», но Чаадаев сравнил восторженный прием, оказанный современниками «Ревизору» с негативной реакций на его «Письмо». Похоже, что он видел в Гоголе своего главного соперника в дискуссии о будущей судьбе и образе миссии России.

Таким образом, вот в одно и то же время, вот в конце 1830-х – начале 1840-х годов Чаадаев и Гоголь, совершенно независимо друг от друга, сформулировали единый логический, или точнее говоря, супралогический, так сказать, логическую или супралогическую схему, по которой главное преимущество России и состояло в ее отсталости. И они видели, что их стране предстоит драматический, даже мистический трансформационный рывок в будущее, который однажды сделает ее способной возглавить все мировое сообщество народов и повести его за собой. Эта идея объединила множество последователей среди писателей и мыслителей, которые больше между собой не соглашались вообще ни в чем. И интересно, что многие из них или даже большинство считали, что такого рода трансформация произойдет, скорее раньше, чем позже, и что они могут оказаться не только пророками, но и свидетелями этого поразительного преображения.

В 1854-ом году после того, как чрезвычайно тяжело для России проходило, уже обозначилось поражение России в Крымской войне, один из создателей и идеологов славянофильства, один из самых крупных мыслителей славянофилов Алексей Хомяков написал стихотворение под названием «Русь», которое на первый взгляд содержит обличение России, которое на первый взгляд очень плохо сочетание с его репутацией славянофила.

«В судах черта неправдой черной,

И игом рабства клеймена,

Безбожной лести, лжи тлетворной

И лени мертвой и позорной,

И всякой мерзости полна».

Интересно, что этот взрыв негодования и проклятий разрешается вроде бы неожиданным, но абсолютно предсказуемым финалом:

«О, недостойная избранья,

Ты избрана!»

Оппоненты Хомякова с другой стороны политического спектра не так охотно использовали библейские ассоциации, но вполне были готовы воспроизвести ту же самую логику. Радикальный и воинствующий западник Николай Чернышевский окончил свой роман «Что делать?», не знаю, читали ли его присутствующие здесь, когда-то это была часть школьной программы, описанием победоносной революции, которая должна была произойти через два года после того времени, когда он в тюремной камере писал этот роман.

ругой радикал Александр Герцен к концу жизни глубоко разочаровался в буржуазном западе, он жил в эмиграции на Западе, который с каждым годом его жизни там нравится ему все меньше и меньше. И он выносил идею, что именно традиции крестьянской общины делают Россию идеальным место для будущего социалистического общества.

В конце 19- начале - 20-го века эту логику воспроизводили политические наследователи, известные как народники. Но, с другой стороны, Ленин, который воевал с народниками и непримиримо боролся с ними, тоже настаивал на том, что социалистическая революция победит не в самой развитой капиталистической стране, а, наоборот, в отсталой. Как он говорил, цепь капиталистических государств будет прорвана в слабом звене. Ленин был марксистом-догматиком. И он, будучи образованным догматическим марксистом, не мог не понимать, что это утверждение противоречит и букве и духу марксистского академического детерминизма, по котором политические события – есть проявления экономических тенденций, но вера в магию трансформационного рывка была для него важнее, чем логика ортодоксального марксизма.

Таким образом, взгляды и позиции тех, кто писал об вот этом трансформационном рывке, который России суждено совершить, могли быть различными. Но почти все сходились, что такой рывок, во-первых, возможен, во-вторых, желателен, и, в-третьих, все они были заворожены его воображаемым размахом и величием.

Если Гоголь верил, что «птица-тройка» унесет Чичикова из ада в рай, но не нашел художественных средств для того, чтобы показать, во всяком случае, удовлетворяющих его художественных средств, чтобы показать, как это происходит, то Достоевский сделал изображение движения души человека между абсолютным добром, и абсолютным злом центром всех своих романов. В первом из его великих романов «Преступление и наказание», в конце концов, преступник становится святым и мучеником, а на пути вот этого необыкновенного морального возрождения его ведет и сопровождает святая проститутка.

Один из персонажей его последнего романа «Братья Карамазовы» говорит: «Иной, высший даже сердцем человек и с умом высоким начинает с идеала Мадонны, а кончает идеалом содомским. Еще страшнее, кто уже с идеалом содомским в душе не отрицает идеала Мадонны, и горит от него сердце его, и воистину, воистину горит, как в юные беспорочные годы. Нет, широк человек, слишком даже широк, я бы сузил… Тут Дьявол с Богом борется, в поле битвы – сердце людей».

Фраза невероятно известная, одна из самых цитируемых «широк человек, я бы сузил…». Но, если вы залезете в Googl. И постараетесь там ее найти и сравните частоту словоупотреблений, вы увидите, что, ну, я бы сказал, неправда, если бы сказал, что все, но значимое большинство цитирует ее неправильно. Форма, в которой она цитируется «Широк русский человек, я бы сузил…», то есть, слова, относящиеся к природе человека, реинтерпретируются, как анализ русской души. И что существенно, что такая реинтерпретация, даже прямое искажение слов Достоевского не выглядит совершенно противоречащим намерениям автора, который именно и считал, что русская душа и есть идеальное воплощение человеческой натуры.

По мнению Достоевского, русский человек был достаточно широк, чтобы понять и включить в себе души всех остальных народов мира. Эта идея получила свое полное выражение в последнем произведении – эссе Достоевского, которое можно рассматривать, как его завещание, в знаменитой Пушкинской речи, которую он произнес на открытии памятника Пушкину в Москве в июне 1880-го года примерно за полгода до смерти. К тому времени статус Пушкина, как национального поэта был уже вполне утвержден, то место главного основного национального поэта, которое я описывал, было уже вполне занято Пушкиным в русском общественном мнении.

И в соответствии с вот этой традицией романтического национализма, о котором я говорил, Достоевскому предстояло сделать свои заключения о миссии всего народа на основании творчества его самого великого писателя. Задача, которая стояла перед Достоевским, вообще говоря, была непростой. Ему надо было представить, вероятно, самого космополитического из русских поэтов в качестве символа русской уникальности. Это было нелегким делом, но Достоевский нашел исключительно элегантное и сильное решение.

Он увидел и творчество Пушкина, а через него русскую уникальность в том, что именно русские способны понимать другие народы лучше, чем эти народы способны понимать себя. В объяснении «Пушкинской речи» Достоевский писал: «Особая, характернейшая и не встречаемая кроме него, в смысле Пушкина, нигде и ни у кого, черта художественного гения, способность к всемирной отзывчивости и полнейшего перевоплощения в гениях чужих наций и перевоплощения почти совершенного. В Европе были величайшие художественные мировые гении. Шекспиры. Сервантесы, Шиллеры, но ни у кого из них не видел это способности, а видел только у Пушкина. Способность эта есть всецело способность русская национальная. Народ же наш именно заключает в душе своей эту склонность к всемирной отзывчивости, и к всепримирению, и уже проявил ее во всю с 200-летия петровской реформы не раз».

У этого анализа есть, конечно, и отчетливое политическое изменение. Именно народ, который может понять любые другие народы, и должен занять особое и уникальное место во всеобщем политическом миропорядке.

Как писал Достоевский: «Ведь мы разом устремились тогда к жизненному воссоединению, к единению всечеловеческому. Мы не враждебно, как казалось, должно было случиться, а дружественно, с полной любовью приняли в душу наши гении чуждых наций, всех вместе, не делая преимущественных племенных различий, умея инстинктом почти с самого первого шагу различать, снимать противоречие, извинять и применять различие, наш удел есть всемирной, и не мечом приобретенная, а силой братства и братского стремления нашего к воссоединению людей».

Достоевский знал, что Россия намного более бедная и отсталая страна, чем многие европейские страны, находящиеся рядом с ней. И он не ждал, что в обозримом будущем она станет процветающей и развитой. Вместо этого он предпочел прибегнуть в свою очередь к литературной цитате еще одного великого русского поэта Федора Тютчева. «Пусть земля наша нищая, но эту нищую землю исходил в рабском виде Христос». Но, Тютчев помнит: «всю тебя Царь небесный исходил, благословляя…»

«Почему же нам не вместить последнее слово его?» - спрашивал Достоевский. Последние снова становились первыми.

Спасибо за внимание. Вопросы, если есть.

Вопрос: Михаил Васнецов. Как в 19 веке литература добиралась до безграмотного населения, обывателя российского и добиралась ли она вообще и каково тогда ее влияние среди питерской, московской элиты?

Ответ: Абсолютно правильный вопрос. Кроме единственного слова «обывательский», крестьяне – это не обыватели, обыватели это горожане. Да. Вопрос, как добиралась эта литература до крестьянской массы, единственно возможный ответ - никак. Никак не добиралась. В конце 19-го века стали издавать дешевые книжки, что-то такое началась развиваться грамотность, до этого никак. Все, что я говорил, относилось к городской элите образованной, но не только к московской и петербургской, но и элите больших провинциальных городов. Но это вся проблематика, которую я обсуждал, это проблематика образованного общества, никакого отношения не имеющая к тому, чем жило 90 процентов населения в это время. Это совершенно твердо.

Вопрос: Каково было отношение западных философов к расколу на западников и славянофилов, была ли явная поддержка какого-то течения или как отражалось отношение?

Ответ: Западные мыслители узнали об этом проблеме очень поздно, во второй половине 19-го века, в основном по-настоящему когда началась мода на Россию, начатая Толстым и Достоевским. Их всемирная популярность сделала Россию и русскую душу необыкновенно, конечно, привлекательной, интересной, загадочной и так далее.

И именно этот угол, именно этот ракурс, я не могу сказать, поддержки, здесь не приходится говорить о поддержке, но несравнимо больший интерес, я думаю, западных мыслителей, интересовавшихся Россией, к славянофильской части русского политического спектра, потому что в нем здесь была оригинальность, и интересы странности русской души, это очень интересно, ну, а западники – чего тут такого интересного? Это не загадочно. Хотя первым русским писателем, который приобрел популярность на Западе, которого стали издавать и интересоваться, был Тургенев. Он был, конечно, твердый, убежденный и последовательный западник.

Но потом Достоевский и Толстой намного превзошли его славу и именно во многом связано с тем, что Тургенев казался похожим на западных писателей-современников, он был один из европейских писателей, а Достоевский и Толстой казались чем-то совершено другим и непохожим.

Вопрос: Скажите, пожалуйста, а можно ли считать революцию. 1917-го года как раз тем трансформационным процессом, о котором мы сейчас говорили?

Ответ: Вы знаете, я бы ответил на этот вопрос несколькими способами. Прежде всего, все-таки я являюсь историком культуры, а революция – это и история экономики, и история социального общества, и политическая история, в первую очередь. Поэтому и такой грандиозный всемирно исторический катаклизм, как революция 1917-го одной литературой, конечно, не объяснишь. Это, как всегда в таких случаях, огромная констелляция разнообразных факторов.

Но я думаю, что это идеологическая конструкция, она сыграла свою роль в этом идее немедленного рывка в будущее, прорыва, одним рывком преображения движения вперед, и именно поэтому, я думаю, возвращаясь к первому вопросы, какие, что вот это, казалось бы, настолько неблизкая русской традиции большевистская доктрина оказалась для нее так глубоко и органически усвоенной, что она соответствовала вот этой модели трансформационного рывка.

Я еще раз хотел бы сказать, что я ни в коем случае не думаю, что революция произошла по этому, я говорю, что это был один из факторов, ее окрасивших.

Вопрос: Меня зовут Иванов Олег. Сегодня вы рассказывали о трансформации, я хотел узнать ваше мнение, как вы считаете, если бы такие литераторы Пушкин, Лермонтов и другие, которые рано умерли, если бы декабристов не душили, трансформация, может быть, пораньше произошла бы?

Ответ: Вы знаете, что тут всегда у истории есть какой-то альтернативный вариант, она всегда могла пойти иначе. Всегда были какие-то возможности, когда что-то могло произойти иначе и не так, и так далее, и можно только гадать, чтобы было.

Мы хорошо знаем, что Александра Второго взорвали накануне того, как он должен был подписать Манифест о созыве первого русского представительного учреждения, то есть, русского парламента. Второго марта могла начаться история русского парламентаризма, но накануне он был убит. Чтобы было, если бы его не убили в эту ночь, это, конечно, могло произойти. Указ подписан, парламент собран, и так далее. В каком направлении пошла бы русская история тогда, ну, трудно, мы никогда не узнаем. Нам остается ретроспективно анализировать то, что произошло.

Но, конечно, помнить, что были другие возможности, они были, но могли бы быть реализованным. Но оказались реализованными эти, да, по-другому, я, пожалуй, затруднился бы на этот вопрос ответить. Я не считаю, что история фатально предопределена. Но она имеет много вариантов, как события могут пойти. Но ретроспективно когда мы о ней говорим, мы знаем уже то, что случилось.

Вопрос: А можно личный вопрос. Кто вам ближе западники или славянофилы?

Ответ: Как вам сказать? Свою задачу, как историка культуры, я вижу в том, чтобы понимать, мне интереснее понимать, чем оценивать, и мне интереснее понимать логику обеих сторон, как они думали. Я вижу необыкновенно много ума и проницательности с обеих сторон, и глубины, и необыкновенно много странных эксцентричных и необыкновенно простодушных суждений, на мой взгляд, с той и другой стороны, даже поражающих меня в людях, способных на такую глубину.

Мне интереснее думать не о том, кто из них был лучше и более прав, как мне кажется, может быть, в каком-то смысле важно думать не о том, кто из них был лучше или более прав, а о том, почему этим людям, часто воспитанным вместе, в одних кружках, было так трудно понимать друг друга? Почему они не были способны друг друга услышать, и друг с другом осмысленно разговаривать?

Вот, на мой взгляд, основная проблема даже больше в это, чем в том, кто из них был правее или … наверное, в каком-то смысле западническая традиция мне ближе. Но, это менее, по-моему, важный вопрос.