[1] Как и следовало бы ожидать, в независимых городах местное знание имело гораздо большее значение, чем в имперских столицах, которые проектировались с учетом административных и военных задач.

[2] В конце концов запутанность Казбы оказалась преодолимой. Сопротивление национального фронта освобождения было постепенно сломлено упорством полиции, пытками, использованием местных информаторов, хотя в долгосрочной перспективе за это пришлось заплатить очень высокую политическую цену.

[3] Неспособность муниципальных властей многих американских городов эффективно управлять ими вызвала к жизни идею возврата к системе участковых полицейских или общественного патрулирования. Задачей общественного патрулирования является, в частности, подготовка полицейских, хорошо знающих физическую структуру местности и, особенно, местное население, чья помощь сегодня считается жизненно важной для эффективной работы полиции. Все это предприятие направлено на то, чтобы сделать присланных на полицейскую работу чужаков своими для местного населения.

[4] Я благодарен Рону Аминзаде за присланные пояснения (memoires) к двум картам из числа подготовленных военными должностными лицами в процессе военно-геодезической разведки города Тулузы в 1843 г. Карты находятся в архиве Archives de I'Armee, Paris, дело MR 1225. В его пояснениях отмечены труднопреодолимые улицы или природные преграды, ручьи, которые могли бы оказаться препятствием на пути движения войск, отношение местного населения, трудности местного произношения, местоположение рынков и т.д.

[5] Рене Декарт, «Размышление о методе».

[6] Lewis Mumford, The City in History: Its Origins, Its Transformations, and Its Prospects (New York: Harcourt Brace Jovanovich, 1961), p. 364.

[7] Ibid., р. 387.

[8] Цит. там же, стр. 369.

[9] В частности, утопические города Томаса Мора должны были быть совершенно одинаковы, чтобы «тот, кто знает один из этих городов, знал их все, за исключением тех мест, где этого не допускают природные условия» (Томас Мор. Утопия. Цит. там же, p. 327).

[10] Санкт-Петербург – поразительнейший пример спланированной утопической столицы, города, который Достоевский называл «самым абстрактным и придуманным городом в мире».  См. Marshall Berman, All That Is Solid Melts into Air: The Experience of Modernity (New York: Penguin, 1988), Гл. 4.«Сетчатые поселения» строили и вавилоняне, и египтяне и, конечно, римляне. Задолго до эпохи Просвещения прямые углы считались свидетельством культурного превосходства. Как пишет Ричард Сеннетт: «Гипподамий Милетский считается первым градостроителем, который усмотрел в сетчатой застройке воплощение культуры; он полагал, что сетка выражает рациональность цивилизованной жизни. В процессе своих военных походов римляне тщательно разработали военные лагеря (castra), резко отличавшиеся от грубых и бесформенных лагерей варваров» (The Conscience of the Eye: The Design and Social Life of Cities [New York: Norton, 1990], p. 47).  

[11] Ну, почти вся. Есть несколько улиц – среди них Линкольна, Арчер и Блю Айленд, – следующих вдоль старых индейских троп и, поэтому, отклоняющихся от геометрической логики.

[12] Как читатель, возможно, уже догадался, некоторые сектор сетки верхнего Манхэттана и Чикаго, несмотря на их формальную упорядоченность, остаются по существу неуправляемыми и опасными. Никакой формальный порядок не может преодолеть такие массовидные противодействующие ему факторы, как бедность, преступность, социальная дезорганизация и враждебность к представителям власти. Одним из подтверждений неуправляемости этих районов является, в частности, сообщение Бюро переписи населения о том, что число непереписанных афро-американцев в 6 раз превышает число непереписанных белых. Число лиц, не охваченных переписью, имеет серьезное политическое значение, так как именно цифры, полученные в результате переписи населения, определяют число мест в конгрессе, на которые имеет право тот или иной штат.

[13] См. непредвзятую работу географа Йи-Фу Туана: Yi-Fu Tuan, Dominance and Affection: The Making of Pets (New Haven: Yale University Press, 1984).

[14] Denis Cosgrove, "The Measure of America," in James Corner and Alex S. MacLean, eds. Taking Measures Across the American Landscape (New Haven: Yale University Press, 1996), p. 4. Меркаторские карты, конечно, приучили людей к проекцированию уменьшенных моделей обширных ландшафтов на плоскость.

[15] Mumford, The City in History, p. 422.

[16] План не только создавал более четкое финансовое пространство, но и способствовал финансовому благосостоянию узкой группы лиц, использовавших свое «местное знание» этого плана для извлечения прибыли из спекуляций недвижимостью.

[17] Существовал и еще более старинный, мало связанный проектами, барочный город, завещанный Парижу его абсолютистскими правителями, особенно теми, что предшествовали Луи XIV, который, когда настал его черед, решил развернуть свои расточительные проекты на «чистом месте», в Версале.

[18] Как отмечает Марк Гируар, план включал такие общественные заведения и учреждения, как парки (в первую очередь, огромный Булонский лес), больницы, школы, колледжи, казармы, тюрьмы и новый оперный театр (Cities and People: A Social and Architec­tural History [New Haven: Yale University Press, 1985], p. 289). Примерно столетием позже Роберт Мозес предпринял аналогичную перестройку Нью-Йорка.

[19] Цит. по Cities and People: A Social and Architec­tural History [New Haven: Yale University Press, 1985], p. 289), позднее изданной по-французски в качестве главы 9 в: Merriman. Aux marges de la ville: Faubourgs et banlieues en France, 1815-1871 (Paris: Seuil, 1994). Эта часть моей работы в большой мере основана на подробных и точных описаниях Мерримана. Если не обозначено иное, все переводы выполнены мною.

[20] Мамфорд пишет: «Не были ли средневековые улицы Парижа одним из последних прибежищ городских свобод? Неудивительно, что Наполеон III санкционировал ликвидацию узких улиц и тупиков и снос целых кварталов, чтобы проложить широкие бульвары. Это было наилучшим из возможных способов защититься от нападения изнутри» (The City in History, pp. 369-70).

[21] Цит. по Louis Girard, Nouvelle histoire de Paris: La deuxieme republique et le second empire, 1848-1870 (Paris, 1981), p. 126. Цит. по: Merriman, Aux marges de la ville, p. 15. Аналогии с более поздними «красными предместьями» – левыми рабочими предместьями, окружившими Париж, просто поразительны. Соуэто и другие поселения чернокожих жителей Южной Африки при апартеиде, хотя и строились с явной целью сегрегации, тоже стали непроходимыми и подрывными, на взгляд властей, местами.

[22] Так как у проектировщиков не было надежной карты города, им пришлось прежде всего провести триангуляцию, для чего были построены временные деревянные башни. См. David H. Pinkney, Napoleon III and the Rebuilding of Paris (Princeton: Princeton University Press, 1958), p. 5.

[23] Цит. по: Jeanne Gaillard, Paris, la ville, 1852-1870 (Paris, 1979), p. 38. Цит. по: Merriman, Aux marges de la ville, p. 10.

[24] Ibid., p. 8-9.

[25] Ibid., p. 9. Перевод c фр. Мерримана.

[26] Pinkney, Napoleon III, p. 23. Городские поселения Западной Европы вследствие эпидемий и в целом высокой смертности в XIX в. были не способны воспроизводить население, это хорошо известно исторической демографии; рост городов происходил в значительной степени благодаря миграции из более здоровой сельской местности. Хотя это положение и оспаривается, данные в его поддержку довольно убедительны. См. выводы и оценки Jan de Vries, European Urbanization, 1500-1800 (Cambridge: Harvard University Press  1984) pp. 175-200.

[27] Pinkney, Napoleon III, гл. 2.

[28] Merriman, Aux marges de la ville, pp. 7-8. См также: T. J. Clark, The Painting of Modern Life: Paris in the Art of Manet and His Followers (Princeton: Princeton University Press, 1984), p. 35. Одержимость Луи Наполеона и Хаусманна прямыми линиями служила предметом многих шуток. Например, персонаж пьесы Эдмона Абуа мечтает о дне, когда сама Сена будет выпрямлена, потому что, по его словам, «ее изгибы довольно отвратительны» (цит. в Clark, The Painting of Modern Life, p. 35).

[29] Pinkney, Napoleon III, р. 93.

[30] Clark, The Painting of Modern Life, p. 66. Замечательный анализ того, как ориенталистские выставки, подробно изображавшие Старый Каир, деревню и т.п., дали арабским гостям Парижа совершенно новый взгляд на их общество, см.в: Timothy Mitchell, Colonizing Egypt (Berkeley: University of California Press, 1991), особенно chaps. 1-3.

[31] Gaillard, Paris, la ville, p. 568, цит. по Merriman, Aux marges de la ville. p. 20.

[32] David Harvey, Consciousness and the Urban Experience (Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1985), p. 165, цит. по Merriman, Aux marges de la ville, p. 12. См. также: David Harvey, The Urban Experience (Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1989), посвященную в основном тому же предмету.

[33] Jacques Rougerie, Paris libre, 1871 (Paris, 1971), p. 19, цит. по: Merriman, Aux marges de la ville, p. 27.

[34] Merriman, Aux marges de la ville, p. 28.

[35] Ibid, р. 30.

Часть 2

Преобразование взгляда

3. Авторитарный высокий модернизм

И вот, так же, как это было утром, на эллинге, я опять увидел, будто только вот сейчас первый раз в жизни, увидел все: непреложные прямые улицы, брызжущее лучами стекло мостовых, божественные параллелепипеды прозрачных жилищ, квадратную гармонию серо-голубых шеренг. И так: будто не целые поколения, а я – именно я – победил старого Бога и старую жизнь.

— Евгений Замятин, Мы

Современная наука, которая сместила и заменила Бога, удалила его как препятствие [ограничение свободе]. Это создало вакансию: канцелярия высшего законодателя и управителя, проектировщика и администратора мирового порядка, была теперь ужасающе пуста. Ее надо было заполнить.... Пустота трона в течение эры модерна привлекала внимание визионеров и авантюристов. Мечта о всеобъемлющем порядке и гармонии оставалась такой же яркой, как всегда, но теперь ее осуществление казалось ближе, чем когда-либо, более, чем когда-либо, в пределах человеческих возможностей. Теперь во власти смертных землян было привнести ее в мир и обеспечить его господство.

— Зигмунт Бауман, Современность и холокост

Все государственные упрощения, которые мы исследовали, изображают действительность картографически. То есть они предназначены обозревать только те аспекты многосложного мира, которые имеют для изготовителя карты сиюминутный интерес, а на все остальное – не обращать внимания. Жаловаться, что карты опускают нюансы и детали, не имеет смысла – они опускают информацию, которую необходимо опустить, чтобы карта  функционировала нормально. Карта города, которая показывала бы каждый светофор, каждую выбоину, каждое здание, каждый кустарник и каждое дерево в каждом парке, стала бы столь же большой и сложной, как сам город, который она изображает¹. И это, конечно, скажется на цели картографии, которая по своей природе должна обобщать и суммировать. Карта – инструмент, предназначенный для выполнения определенной цели. Мы можем считать саму цель благородной либо преступной, но карта только выполняет свое предназначение – или она не в состоянии делать это.

Мы уже отмечали очевидную способность карт не только подытоживать, но и преобразовывать то, что они должны просто отображать. Эта трансформирующая власть содержится, конечно, не в карте, а скорее во власти, которой обладают смотрящие на нее².  Частная корпорация, стремящаяся максимально увеличить воспроизводимые урожаи древесины, прибыль и производство, будет изображать свой мир согласно этой логике максимизации и будет использовать всю власть, какая у нее есть, чтобы доказать, что логика ее карты справедлива. Государство не имеет монополии на утилитарные упрощения. Тем не менее, оно, во всяком случае, стремится к монополии на законное использование силы. Это делает понятным, почему с семнадцатого века до наших дней карты, имеющие наибольшую преобразовательную силу, изобретались и применялись наиболее мощным учреждением в обществе – государством.

До недавнего времени способность государства навязывать обществу свои схемы была ограничена довольно скромными претензиями государства и его ограниченными возможностями. Хотя утопические стремления к совершенному социальному контролю можно найти у мыслителей Просвещения, в монашеских и военных практиках, европейское государство восемнадцатого века в значительной степени оставалось всего лишь добывающим механизмом. Соответствует истине, что государственные чиновники, особенно при абсолютизме, наносили на карты намного больше поселений, землевладений, производственных и торговых предприятий в их королевствах, чем их предшественники, и что все они лучше извлекали доход, зерно и призывников из сельской местности. Но была некая ирония в их требовании абсолютной власти. Они испытывали недостаток в возможностях принуждения, в мелкоячеистой административной сетке, в детальном знании, которое позволило бы им предпринимать более решительные эксперименты по перестройке общества. Чтобы дать их растущим амбициям полную волю, требовалось еще большее высокомерие, более мощные государственные машины, которые соответствовали бы задаче, и общество, которым бы они смогли легко завладеть. В середине девятнадцатого века на Западе и в начале двадцатого в других местах эти условия были налицо.

Я полагаю, что многие из наиболее трагических эпизодов государственного развития в конце девятнадцатого и в двадцатом веке осуществлялись в особенно губительной комбинации трех элементов. Первый из них – это административное рвение, стремящееся приводить в порядок природу и общество, стремление, которое мы уже наблюдали по работе в научном лесоводстве, но поднятое на гораздо более всеобъемлющий и претенциозный уровень. «Высокий модернизм» кажется подходящим термином для выражения этого стремления.³ Этой веры придерживались многие представители разных политических идеологий. Его главными носителями и выразителями были ведущие инженеры, планировщики, технократы, администраторы высокого уровня, архитекторы, ученые и мыслители. Если бы мы хотели вообразить пантеон или Зал славы представителей высокого модернизма, там почти наверняка были бы имена графа Анри де Сен-Симона, Ле Корбюзье, Вальтера Ратенау, Роберта Макнамары, Роберта Мозеса, Жана Монне, шаха Ирана, Дэвида Лилиенталя, Владимира Ленина, Льва Троцкого и Джулиуса Ньерере⁴. Эти люди хотели пересмотреть и рационально перестроить все аспекты социальной жизни, чтобы улучшить условия существования человека. Как убеждение, высокий модернизм не был исключительной собственностью какого-нибудь политического направления; у него были, как мы увидим, и правые, и левые варианты. Второй элемент – безудержное использование власти современного государства как инструмента для осуществления этих проектов. Третий элемент – ослабленное, обессиленное гражданское общество, которое не имеет возможности сопротивляться осуществлению этих планов. Идеология высокого модернизма заставляет желать такой перестройки; современное государство обеспечивает средства действовать в соответствии с этим желанием; выведенное из строя гражданское общество выравнивает социальный ландшафт,  чтобы строить эти утопические (или, скорее, антиутопические) общества.

Обратимся – коротко – к предпосылкам высокого модернизма. Здесь важно отметить, что многие из грандиозных бедствий двадцатого столетия, которые были организованы и осуществлены государством, представляли собой работу правителей с грандиозными и утопическими планами переустройства общества. Можно считать, что утопизм – это высокий модернизм справа, чему самым показательным примером является, конечно, нацизм⁵. Массивная социальная перестройка при апартеиде в Южной Африке, планы модернизации своей страны Шаха Ирана, организация деревень во Вьетнаме и гигантские схемы позднеколониального развития (например, схема Гезира в Судане) также могут служить примерами правого утопизма.⁶ Но все же невозможно отрицать, что многое из тотальных, насильственно осуществленных государством социальных перестроек двадцатого столетия было работой прогрессивных, часто революционных элит. Почему?

Ответ, я полагаю, заключается в том, что пришедшие к власти на волне всеобъемлющей критики существующего общества и желания преобразовать его, принятые народом (по крайней мере, первоначально), получившие полномочия на преобразования – конечно, они имели самые прогрессивные намерения, эти деятели. Они хотели использовать власть, чтобы вызвать огромные изменения в привычках людей, их работе, образе жизни, моральном поведении и взгляде на мир⁷. Они развернули то, что Вацлав Гавел назвал «арсенал всеобъемлющей социальной перестройки»⁸. Утопические стремления сами по себе не опасны. Как заметил Оскар Уайлд, «на карту мира, на которой нет Утопии, не стоит даже смотреть – на ней нет единственной страны, где всегда обитает человечность»⁹. Но когда утопическая мечта насаждается правящей властью, пренебрегающей демократией, попирающей гражданские права, когда государственная власть использует самые необузданные средства для ее достижения, тогда искажается образ самой утопии. Если это происходит жестоко, с нарушением человеческих прав, значит, общество, подвергнутое таким утопическим экспериментам, неспособно сопротивляться.

Что же такое тогда высокий модернизм? Это наиболее мощная (можно даже сказать, чрезмерно мускулистая) версия уверенности в научно-техническом прогрессе, которая связана с индустриализацией в Западной Европе и в Северной Америке приблизительно с 1830 г. до Первой мировой войны. Высокий модернизм вполне уверен в вечном прогрессе, связанном с развитием научно-технического знания, расширением производства, рациональным устройством общества, возрастающим удовлетворением человеческих потребностей, и, не в последнюю очередь, с возрастающим контролем над природой (включая человеческую природу), обязанным научному пониманию естественных законов¹⁰. Высокий модернизм есть, таким образом, особая, подчеркнутая уверенность в перспективах применения технического и научного прогресса — обычно при посредстве государства — в каждой области человеческой деятельности¹¹. Если, как мы видели, упрощенные, утилитарные описания государственных чиновников благодаря осуществлению государственной власти приводили факты в соответствие с их представлениями, тогда можно сказать, что высокомодернистское государство начиналось с детальных предписаний для нового общества, и оно решительно намеревалось ввести их.

Трудно было не быть модернистом того или иного толка в конце девятнадцатого века на Западе. Кто мог не увлечься, даже не испытывать благоговейного ужаса перед огромными преобразованиями, вызванными наукой и промышленностью¹²?  Любой, кому тогда было, скажем, шестьдесят лет в Манчестере, в Англии, за свою жизнь был свидетелем революции в производстве хлопка и текстиля, роста фабричной системы, использовании пара и других поразительных новых механических устройств в производстве, замечательных крупных достижений в металлургии и транспорте (особенно ярким примером могут служить железные дороги) и появления дешевых товаров массового производства. Ошеломляющие достижения прогресса в химии, физике, медицине, математике и инженерном деле заставляли любого человека, даже только слегка соприкасающегося с миром науки, ожидать беспрерывного потока новых чудес (вроде двигателя внутреннего сгорания и электричества). Беспрецедентные преобразования девятнадцатого века многих оставили на обочине этой дороги, но даже жертвы прогресса не могут не признать, что было что-то весьма революционное в этих преобразованиях. Все это сегодня звучит довольно наивно – мы стали гораздо более трезвыми, лучше понимаем пределы технологического прогресса и то, какую цену за него приходится платить, мы приобрели скептицизм эпохи постмодерна по отношению к любым обобщающим соображениям. Однако эта наша новая позиция не учитывает ту огромную роль, которую модернистские предположения играли в нашей жизни, в частности, тот огромный энтузиазм и революционную гордость, которые были неотъемлемым свойством высокого модернизма.

Открытие общества

Путь от описаний к предписаниям был не неумышленным результатом глубинной психологической тенденции, а преднамеренным ходом. Юридические кодексы Просвещения отражали не  какие-то особые обычаи и особую практику людей, они были попыткой создания культурного сообщества посредством кодификации и обобщения наиболее рациональных из этих обычаев и подавления наиболее темных и варварских¹³.  Установление единообразных стандартов мер и весов по всему королевству имело более значительную цель, чем только создание более удобных условий для торговли – новые стандарты были предназначены выражать и продвигать новое культурное единство. Задолго до того времени, как были созданы инструменты для совершения этой культурной революции, мыслители Просвещения – такие, как Кондорсе – предвидели день, когда они будут созданы. Кондорсе писал в 1782 году: «Науки, созданные в наши дни, объект которых – сам человек, прямая цель которых – счастье человека, будут развиваться не менее уверенно, чем физические науки, и радостная мысль, что наши потомки превзойдут нас в мудрости и просвещении, больше не иллюзия. Размышляя о природе моральных наук, нельзя не увидеть того, что поскольку они основаны, подобно физическим наукам, на наблюдении фактов, они должны следовать тем же самым методам, приобретать такой же язык, равно строгий и точный, достигая той же самой степени уверенности в результате»¹⁴. То, о чем мечтал Кондорсе, стало в середине девятнадцатого века реальным утопическим проектом. Упрощение и рационализация, сначала применявшиеся к лесам, мерам и весам, налогообложению и фабрикам, теперь применялись к обществу в целом¹⁵. Родилась промышленная социальная инженерия. И если фабрики и леса могли планироваться и частными предпринимателями, перестройку целых обществ могло проектировать только национальное государство.

Эта новая концепция роли государства представляла собой фундаментальное преобразование взгляда на мир. Прежде действия государства были в значительной степени ограничены теми людьми, которые увеличивали богатство и власть суверена, что хорошо показывает пример научного лесоводства и камеральной науки. Идея о том, что одной из главных целей государства было усовершенствование всех членов общества — их здоровья, навыков и образования, продолжительности жизни, производительности труда, морали и семейной жизни — была совершенно новой¹⁶. Конечно, существовала прямая связь между старой концепцией государства и этой новой. Государство, которое усовершенствует привычки своего населения, его энергию, гражданскую мораль и навыки работы, тем самым увеличит свою налоговую базу и создаст лучшие армии; это была политика, которой мог бы следовать любой просвещенный монарх. И все же в девятнадцатом веке благосостояние населения все более стало пониматься не просто как средство подъема национальных сил, но и как самостоятельная цель.

Одной из необходимых предпосылок этого преобразования было открытие общества как некоего отдельного от государства объекта, который можно научно описать. В этом отношении статистическое знание о населении — его возраст, характеристики, занятия, богатство, грамотность, владение собственностью, степень законопослушности (что видно из статистики преступлений) — позволяет государственным чиновникам характеризовать население новыми и сложными способами – так же, как научное лесоводство позволило леснику аккуратно описывать лес. Йен Хакинг объясняет, каким образом уровень, например, самоубийств или убийств, характеризует людей вообще, так что можно рассчитать число убийств, которые будут совершены за год, хотя конкретные убийцы и их жертвы еще неизвестны¹⁷. Статистические факты были разработаны в социальные законы. От упрощенного описания общества к его проектированию и манипуляции им с намерением его усовершенствовать – шаг небольшой. Если можно изменять природу, чтобы создавать более удобный для человека лес, почему бы не изменить общество, чтобы создать более удобное население?

Возможности вмешательства потенциально бесконечны. Общество стало объектом, которым государство могло управлять и преобразовывать его с целью его усовершенствования. Прогрессивное национальное государство приступает к проектированию общества согласно наиболее продвинутым техническим стандартам новых моральных наук. Существующий социальный порядок, который более ранними государствами принимался как данность, впервые стал предметом активного управления, воспроизводя себя под бдительным присмотром государства. Оказывается, можно было проектировать искусственное общество – не по обычаю и произволу истории, а согласно сознательным, рациональным, научным критериям. Каждый укромный уголок, каждая извилина социального порядка могли подвергнуться улучшению: личная гигиена, питание, выращивание детей, жилье, состояние, отдых, структура семьи и, самое позорное, генетический фонд¹⁸. Первым объектом научного социального планирования стали бедные рабочие¹⁹. Системы улучшения их повседневного благосостояния разрабатывались прогрессивной городской здравоохранительной политикой и насаждались в образцовых фабричных городах недавно созданными организациями. Группы населения, которые были сочтены потенциально опасными — нищие, бродяги, психически больные и преступники — могли быть сделаны объектами наиболее интенсивной социальной инженерии²⁰.

Метафора садоводства, которую предлагает Зигмунт Бауман, улавливает многое из этого нового духа. Садовник — возможно, здесь больше подойдет ландшафтный архитектор, специализирующийся в создании садов, — берет естественный участок и создает полностью искусственное пространство ботанического порядка. Хотя органический характер флоры ограничивает его возможности, садовник все же имеет огромную свободу действий в общем размещении и возделывании, обрезке, насаждении и выпалывании отобранных растений. Отношение между садом и природой, которая живет сама по себе, подобно отношению между полностью управляемым научным лесом и естественным лесом. Сад – это одна из попыток человека навязать природе свои собственные принципы порядка, полезности и красоты²¹. То, что растет в саду,  всегда представляет собой небольшой, сознательно отобранный образец того, что там могло бы расти. Точно так же социальные инженеры намереваются сознательно проектировать и поддерживать более совершенный социальный порядок. Вера Просвещения в самоусовершенствование человека превратилась постепенно в веру в совершенствование социального порядка.

Один из самых больших парадоксов социальной инженерии состоит в том, что она, кажется, вообще находится в разногласии со всем опытом современности. Пытаясь искусственно вырастить социальный мир, наиболее поразительная характеристика которого в реальности – текучесть, они пытаются управлять вихрем. Маркс был едва ли одинок в своем утверждении, что «постоянное реконструирование производства, непрерывное взбудораживание всех социальных отношений, постоянная неуверенность и ажитация отличают буржуазную эпоху от всех более ранних времен»²². Опыт современности (в литературе, искусстве, промышленности, транспорте и популярной культуре) – это прежде всего опыт дезориентирующей скорости, движения и изменения, который самозванные модернисты находят бодрящим и освобождающим²³. Возможно, наиболее благотворный путь решения этого парадокса – понять, что эти проектировщики общества имели в виду приблизительно то же, что проектировщики автомобилей и самолетов называют «обтекаемой формой». Они стремились не задержать социальные изменения, а надеялись спроектировать форму социальной жизни, которая минимизирует трение прогресса. Но государственная социальная инженерия врожденно авторитарна. Вместо многих источников изобретений и внесения изменений допускается единственный – планирующая власть; вместо пластичности и самостоятельности существующей социальной жизни устанавливается социальный порядок, в котором положения участников четко обозначены. Тенденция к различным формам социальной таксидермии – искусственной жизни – была неизбежна.

Радикальная власть высокого модернизма

Реальность состоит в том, что на сей раз мы собираемся применять науку к социальным проблемам и поддерживаем ее всей силой государства, так же, как в прошлом всей силой государства поддерживались войны. — К. С. Льюис, Эта отвратительная сила

Тревожащие особенности высокого модернизма проистекают главным образом из его притязаний претендовать от имени научного знания на усовершенствование условий человеческого существования и отвергать все иные, конкурирующие источники суждения.

Прежде всего и самое главное – высокий модернизм полагает возможным радикально порывать с историей и традицией. Поскольку современная рациональная мысль и научные законы могут дать единственно верный ответ на каждый эмпирический вопрос, ничто не должно считаться само собой разумеющимся. Все человеческие привычки и способы действий, которые достались нам по наследству и, следовательно, не были основаны на научном рассуждении — от структуры семьи и места жительства до моральных ценностей и способов производства, — должны быть заново исследованы и спроектированы. Конструкции прошлого были типичным продуктом мифа, суеверия и религиозных предрассудков. Из всего этого следовало, что научно разработанные системы производства и социальной жизни будут лучше полученных по традиции.

Источники этого представления глубоко авторитарны. Если запланированный социальный порядок лучше, чем случайный, неведомо как сложившийся в результате исторической практики, отсюда следуют два заключения. Для управления в новую эпоху пригоден только тот, кто имеет научное знание, позволяющее различать и создавать этот превосходящий прошлое социальный порядок. Более того, тот, кто по своему ретроградному невежеству отказывается уступить научному плану, должен быть образован для своей же собственной пользе, в противном случае его сметут с пути. Сильные версии высокого модернизма, вроде тех, которых придерживались Ленин и Ле Корбюзье, культивировали олимпийскую безжалостность по отношению к объектам их вмешательств. Наиболее радикальный высокий модернизм предлагал все дочиста стереть и начать с нуля²⁴.

Идеология высокого модернизма, таким образом, склонна недооценивать или вообще изгонять политический подход. Политические интересы могут только мешать социальным решениям, выдвинутым специалистами с адекватными научными инструментами анализа. Как частные люди, приверженцы высокого модернизма могли придерживаться довольно демократических взглядов относительно народного суверенитета или классических либеральных представлений о неприкосновенности частной сферы, обязывавших к определенным ограничениям права на вмешательство, но такие убеждения были чисто внешними и шли вразрез с их высокомодернистскими взглядами.

Хотя высокие модернисты и хотели преобразовать социальные привычки и человеческий характер, начали они не с этого, а с непомерного стремления преобразовать природу на пользу человека — стремления, которое оставалось самым важным в их вере. Интеллектуалы почти всех политических убеждений были захвачены утопической возможностью, пленены победной песнью техническому прогрессу, которая прозвучала в Коммунистическом Манифесте, где Маркс и Энгельс пишут: «Покорение сил природы, машинное производство, применение химии в промышленности и земледелии, пароходство, железные дороги, электрический телеграф, освоение для земледелия целых частей света, приспособление рек для судоходства, целые, словно вызванные из-под земли, массы населения»²⁵. Эти перспективы капиталистического развития стали для Маркса отправной точкой социализма, который впервые поставит плоды капитализма на службу рабочему классу. Интеллектуальная атмосфера в конце девятнадцатого века была полна такими обширными техническими проектами, как Суэцкий канал, который был закончен в 1869 году и имел огромные последствия для торговли между Азией и Европой. Страницы Le globe, органа утопических социалистов, придерживающихся взглядов Сен-Симона, демонстрировали бесконечный поток обсуждений таких грандиозных проектов: строительство Панамского канала, развитие Соединенных Штатов, далеко идущие системы передачи энергии и транспорта. Вера в то, что человеку суждено покорить природу, чтобы удовлетворять свои интересы и обеспечить безопасность – возможно, краеугольный камень высокого модернизма, частично и потому, что успех столь многих великих предприятий уже обнаружился²⁶.

И снова, еще раз стал ясен авторитарный и пренебрегающий индивидуальностью характер этой мечты. Сам масштаб таких проектов подразумевал, что за немногими исключениями (такими, как ранние каналы), они потребуют больших финансовых вливаний через налоги или кредит. Даже если вообразить, что они будут финансироваться частным образом в капиталистической экономике, они неминуемо потребуют сильной государственной власти, способной отменять частную собственность, перемещать людей против их желания, гарантировать ссуды или требуемые обязательства и координировать работу многих государственных организаций. В обществе, в котором индивидуальность не имеет значения, будь это Франция Луи Наполеона или Советский Союз Ленина, такая власть была уже включена в политическую систему. В демократическом обществе такие задачи потребовали бы создания новых общественных организаций – суперагентств, имеющих полномочия от правительства посылать людей на луну или возводить дамбы, проводить ирригационные работы, строить дороги и системы общественного транспорта.

Излюбленное время высокого модернизма – почти исключительно будущее. Хотя любая идеология, обожествляющая прогресс, выделяет будущее время, в высоком модернизме это особенно ярко выражено. Прошлое – это препятствие, история, которую надо преодолеть; настоящее – стартовая площадка для запуска в лучшее будущее. Ключевая характеристика как высокомодернистских рассуждений, так и публичных заявлений тех государств, которые им охвачены, это полная уверенность в героическом продвижении к целиком преобразованному будущему миру²⁷. Стратегически выбор такого будущего связан с определенными последствиями. В той степени, в какой будущее известно и достижимо, — а вера в прогресс дает твердую уверенность в этом – в будущих выгодах можно не сомневаться. Практический эффект должен убедить большинство высоких модернистов, что уверенность в лучшем будущем оправдывает многие краткосрочные жертвы, требуемые, чтобы получить туда доступ²⁸. Повсеместная распространенность пятилетних планов в социалистических государствах – пример этого убеждения. Прогресс воплощается в ряде предвидимых целей — в значительной степени материальных и измеримых, — которые должны быть достигнуты посредством экономии, труда и капитальных вложений. Конечно, не может быть никакой альтернативы планированию, особенно когда безотлагательность единственной цели – такой, как победа в войне – требует подчинения ей всего остального. Внутренняя логика такого упражнения, однако, подразумевает такую степень уверенности в будущем, в вычислимости средств, ведущих к цели, и в смысле человеческого существования, которое является поистине героическим. Такие планы должны бы часто корректироваться или уж быть совсем оставлены, но это требует такого героизма, который выходит за рамки всяких предположений.

В этом толковании высокого модернизма он должен обращаться к классам и стратам, которые больше всего получат, — в статусе, власти и богатстве — разделяя этот взгляд на мир. И, действительно, это – идеология преимущественно бюрократической интеллигенции, техников, планировщиков и инженеров²⁹. Их положение подразумевает не только права и привилегии, но также и ответственность за великую работу создания нации и социального преобразования. А там, где историческая миссия интеллигенции состоит в том, чтобы перетащить свой технически отсталый, необученный, ориентированный только на выживание народ в двадцатый век, принятая на себя культурная роль воспитателя своего народа становится вдвойне грандиозной. Наличие исторической миссии такой широты может преисполнить правящую интеллигенцию высокой моралью, солидарностью и готовностью приносить (и навязывать другим) жертвы. Это видение великого будущего часто находится в резком контрасте с беспорядком, нищетой и непристойной схваткой за мелкие преимущества, которое элиты, что очень вероятно, видят ежедневно у себя под носом. И легко себе представить, что чем более неподатлив и упорен реальный мир, перед которым стоит планировщик, тем больше потребность в утопических планах, заполняющих пустоту, от которой иначе можно впасть в отчаяние. Элиты, которые неявно разрабатывают такие планы, представляют самих себя как образцы для изучения прогрессивных представлений, к которым их соотечественники могли бы стремиться. Учитывая идеологические преимущества высокого модернизма как учения, едва ли удивительно, что так много постколониальных элит прошли под ее знаменем³⁰.

Задним числом, конечно, легко судить, однако эта малопривлекательная картина дерзости высокого модернизма все же в некотором важном отношении чрезвычайно несправедлива. Если поместить происхождение высокомодернистской веры в надлежащий исторический контекст, если спросить, кто были врагами высокого модернизма, появляется гораздо более внятная картина. Доктора и проектировщики здравоохранения, обладавшие новым знанием, которое могло спасти миллионы жизней, часто шли наперекор распространенным предрассудкам и укрепившимся политическим интересам. Городские планировщики, которые могли перепроектировать городское жилье, сделав его более дешевым, более здоровым и более удобным, были ограничены интересами торговли недвижимостью и существующими вкусами. Изобретатели и инженеры, которые изобрели новые, революционные способы получения энергии и транспортировки, встречались с оппозицией промышленников и рабочих, чью прибыль и рабочие места новая технология почти наверняка должна была вытеснить.

Для высоких модернистов девятнадцатого века научное господство над природой (включая человеческую природу) было символом освобождения. Оно «обещало свободу от скудости, неудовлетворенных желаний и произвола стихий», по наблюдению Дэвида Харви. «Развитие рациональных форм социальной организации и рациональных способов мышления обещало освобождение от иррациональности мифа, религии, суеверий, освобождение от произвола власти, а также от темной стороны нашей человеческой природы»³¹. Прежде чем обратиться к более поздним версиям высокого модернизма, мы должны напомнить два важных факта об их предшественниках из девятнадцатого века: во-первых, практически каждое высокомодернистское вмешательство было предпринято при поддержке граждан, ищущих помощи и защиты, а во вторых, все мы так или иначе испытали на себе благотворное влияние различных высокомодернистских систем.

Высокий модернизм двадцатого века

Идея о радикальной рациональной перестройке социального порядка в целом, создание рукотворных утопий – в значительной степени явление двадцатого века. И совокупность исторических обстоятельств оказалась особенно благоприятной для процветания идеологии  высокого модернизма. Такая совокупность необходимо включает кризисы государственной власти, возникающие в результате войн и экономических депрессий, и ситуации, в которых увеличивается способность государства беспрепятственно планировать жизнь своих граждан, такие, как революционное завоевание власти или колониальное правление.

Индустриальные войны двадцатого века потребовали беспрецедентных шагов к полной мобилизации общества и экономики.³² Даже весьма либеральные общества, такие, как Соединенные Штаты и Англия, стали в условиях военной мобилизации обществами, непосредственно руководимыми административными ведомствами. Всемирная депрессия 1930-х годов также толкала либеральные государства на крупные эксперименты в социальном и экономическом планировании в стремлении уменьшить экономическое бедствие и сохранить законопослушность народа. В случаях войны и депрессии откат к управляемому обществу имеет аспект force majeure – под давлением обстоятельств. Но и послевоенное восстановление разрушенного войной хозяйства хорошо укладывается в ту же категорию.

Революционные преобразования и колониализм скатываются к высокому модернизму по различным причинам. Революционный и колониальный режимы обладают необычной властью. Революционное государство, победившее прежний режим, часто имеет от своих приверженцев мандат на переделку общества после победы и встречается с обессиленным гражданским обществом, мало способным к активному сопротивлению³³. Тысячелетние ожидания, обычно связываемые с революционными движениями, дают дальнейший стимул высокомодернистским амбициям. Колониальные режимы – особенно позднеколониальные режимы – часто были полем обширных экспериментов в социальной перестройке³⁴ . Идеология «колониализма благосостояния», объединенная с авторитарной властью, свойственной колониальному правлению, поощряла честолюбивые схемы переделки местных обществ.

Если кто-то захочет точно определить место и время рождения высокого модернизма двадцатого века, а также определить и конкретного человека, которому он обязан своим рождением — что, вообще говоря, довольно сомнительное упражнение, так как высокий модернизм имел много интеллектуальных источников, и все же — наиболее ярким примером является немецкая мобилизация в период Первой мировой войны и фигура Вальтера Ратенау, наиболее тесно связанного с ней. Немецкая экономическая мобилизация была технократическим чудом войны. То, что Германия продолжала держать армии на поле боя и, соответственно, снабжать их – гораздо дольше, чем это было возможно, по мнению большинства наблюдателей – было в значительной степени обязано планированию Ратенау³⁵. Промышленный инженер и глава крупнейшей электрической фирмы A.E.G (gemeine Elektricitats-Gesellschaft), которая была основана его отцом, Ратенау был назначен отвечать за доставку военного сырья (Kriegsrohstoffabteilung).³⁶ Он понял, что рациональное планирование сырья и транспорта было ключом к поддержанию военных усилий. Шаг за шагом изобретая плановую экономику, Германия совершила подвиг — в индустриальном производстве, производстве боеприпасов и поставке вооружения, транспортировке и контроле движения, контроле за ценами и нормировании продуктов — шаг, никогда прежде не предпринимавшийся. Действия планирования и координации требовала беспрецедентной мобилизации призывников, солдат и военизированной индустриальной рабочей силы. Такая мобилизация создала идею создания «управляемых массовых организаций», которые охватывали бы все общество³⁷.

Вера Ратенау в распространение планирования и рационализацию производства имела глубокие корни в интеллектуальной связи между законами термодинамики, с одной стороны, и новыми прикладными науками, изучавшими работу человека, с другой. Для многих специалистов узкий и материалистический «продуктивизм» позволял понимать человеческую рабочую силу как механическую систему, которая могла быть проанализирована на языке энергии, движения и физики работы. Упрощение человеческой рабочей силы до изолированных проблем механических полезных действий ведет прямо к научному контролю за целостным трудовым процессом. Материализм конца девятнадцатого века, как подчеркивает Ансон Рабинбах, в своем метафизическом ядре содержал эквивалентность между технологией и физиологией³⁸.

Продуктивизм имел по крайней мере две разных линии происхождения, одна от североамериканца и другая от европейца. Американцем был Фредерик Тейлор, чья работа по поминутному разложению деятельности работника в изолированные, точные, повторяемые движения привела к настоящей революции в организации фабричной работы³⁹. Фабричному менеджеру или инженеру недавно изобретенные сборочные линии позволили использовать рабочую силу низкой квалификации и контролировать не только темп производства, но и трудовой процесс в целом. Европейская традиция «энергетики», которая сосредоточилась на вопросах движения, усталости, измерения отдыха, рациональной гигиены и пищи, также представляла себе рабочего, как машину, хотя и машину, которая должна хорошо питаться и сохранять нормальное рабочее состояние. Вместо конкретных рабочих рассматривался абстрактный, стандартизированный рабочий с единообразными физическими силами и потребностями. Видевшаяся поначалу путем к увеличению эффективности в военное время на фронте и в промышленности, работа института кайзера Вильгельма по физиологии работы (Kaiser Wilhelm Institut fur Arbeitsphysiologie), подобно тейлоризму, была основан на системе рационализации работы органов тела⁴⁰.

Наиболее замечательным в обеих этих традициях, скажем еще раз, было то, что в них широко верили образованные элиты, которые во всем остальном были полярно противоположны, особенно политически. «Тейлоризм и технократия были лозунгами, идеалистическими по трем направлениям: устранение экономического и социального кризиса, увеличение – с помощью науки – производительности труда и восстановление магии технологии. Образ общества, в котором социальный конфликт устранен и заменен чисто технологическими и научными проблемами, мог захватить либерала, социалиста, авторитариста и даже коммуниста или фашиста. Продуктивизм, короче говоря, был политически разнороден»⁴¹. Обращение правых и центристов к той или иной форме продуктивизма в значительной степени объяснялось его обещанием технологически справиться с классовой борьбой. Если, как утверждали сторонники продуктивизма, он мог бы значительно увеличить продукцию рабочего, то политика перераспределения могла быть заменена классовым сотрудничеством, в котором и прибыль, и заработная плата могли расти одновременно. Для многих с левого края политического спектра продуктивизм обещал замену капиталиста инженером, государственным экспертом или чиновником. Он также предлагал единственное оптимальное решение или «лучшую практику» для любой проблемы в организации работы. Логическим результатом была бы некоторая форма уравнительного авторитаризма, устраивающая, возможно, всех⁴².

Сочетание широкой образованности Ратенау в философии и экономике с его опытом планирования в военное время, а также социальные последствия, которые он связывал с точностью, распространением и преобразовательным потенциалом электроэнергии, – позволили ему вынести самые широкие уроки для социальной организации. Во время войны частная промышленность открыла дорогу своего рода государственному социализму: «гигантские индустриальные предприятия вышли за пределы их якобы частных владельцев и законов о собственности»⁴³. Требуемые решения не имели никакого отношения к идеологии; они диктовались чисто техническими и экономическими потребностями. Правление специалистов и новые технологические возможности, особенно огромные сети электроэнергии, сделавшие возможным новый социально-индустриальный порядок, который был и централизован, и локально автономен. В необходимом во время войны объединении индустриальных фирм, технократов и государства Ратенау разглядел форму прогрессивного общества мирного времени. Поскольку технические и экономические требования реконструкции были очевидны и требовали того же вида сотрудничества во всех странах, рационалистическая вера Ратенау в планирование имела еще и интернациональный аромат. Он характеризовал современную эпоху как «новый машинный порядок.. [и] консолидация мира в бессознательную ассоциацию самоограничения, в непрерывное сообщество производства и гармонии»⁴⁴.

Мировая война была высшей точкой политического влияния инженеров и планировщиков. Увидев, что могло быть выполнено в чрезвычайных обстоятельствах, они представили себе, чего можно было бы достигнуть, если бы такая энергия и такое планирование были потрачены на народное благосостояние, а не на массовое разрушение. Вместе со многими политическими лидерами, промышленниками, лейбористскими лидерами и видными интеллектуалами (такими, как Филип Гиббс в Англии, Эрнст Юнгер в Германии и Гюстав Ле Бон во Франции), они нашли, что только обновленная и всесторонняя деятельность, посвященная техническим инновациям и планированию, может восстановить европейскую экономику и принести социальный мир⁴⁵.

Сам Ленин был глубоко потрясен достижениями немецкой индустриальной мобилизации и был уверен, что они открывают путь социализации производства. Уверенность Ленина в том, что Маркс открыл неизменные законы социальной жизни, родственные законам развития Дарвина, сравнима только с его убежденностью, что новые технологии массового производства основаны на научных законах, а не на социальных конструкциях. Всего за месяц до революции октября 1917 г. он писал, что война «ускорила развитие капитализма в такой громадной степени, преобразовывая монополистический капитализм в государственно-монополистический, что ни пролетариат, ни революционные мелкобуржуазные демократы не могут уже удержаться в рамках капитализма»⁴⁶. Он и его экономические советники в построении планов советской экономики основывались непосредственно на работе Ратенау и Моллендорфа. Немецкая военная экономика была для Ленина «окончательна в современных, крупномасштабных капиталистических методах планирования и организации»; он брал ее в качестве прототипа социалистической экономики⁴⁷. Возможно, если бы рассматриваемое государство было в руках представителей рабочего класса, базис социалистической системы уже существовал бы. Ленинское представление о будущем очень напоминало взгляд Ратенау, но, конечно, если оставить в стороне не такой уж маленький вопрос о революционном захвате власти.

Ленин высоко оценил преимущества, которые тейлоризм давал на фабричном уровне для социалистического контроля над производством. Хотя раньше он осуждал такие методы, называя их «потогонной системой», ко времени революции он стал восторженным поклонником такого систематического контроля за производством, какой был осуществлен в Германии. Он расхваливал «принцип дисциплины, организации и гармоничного сотрудничества, основанного на современнейшей механизированной промышленности, наиболее твердой системе ответственности и контроля»⁴⁸.

Система Тейлора, последнее слово капитализма в этой области, как и весь капиталистический прогресс, является сочетанием тонкого зверства буржуазной эксплуатации и множества ее больших научных достижений в анализе механических движений в процессе работы, устранения лишних и неуклюжих движений, правильная работа правильными методами, введение лучшей системы бухгалтерского учета и контроля и т.д. Советская Республика должна любой ценой использовать все, что является ценным в достижениях науки и техники в этой области. ... Мы должны организовать в России изучение системы Тейлора и обучение ей, систематически опробовать ее и приспособить к нашим целям⁴⁹.

В 1918 году, когда производство упало, он призывал к твердым нормам работы и был готов, если это окажется необходимым, снова ввести ненавистную сдельщину. Первый Всероссийский съезд по научной организации труда был созван в 1921 году и вызвал споры между сторонниками тейлоризма и энергетики (также называемой «эргономика»). По крайней мере двадцать институтов и многие журналы были в то время в Советском Союзе целиком посвящены научному управлению. Командная экономика на макроуровне и тейлористские принципы центральной координации на микроуровне фабрики давали привлекательную упаковку и хорошо сочетались в сознании авторитарного высокого модерниста и революционера, каким был Ленин.

Несмотря на авторитарные соблазны, которые в двадцатом веке привлекали людей к высокому модернизму, эти идеи часто встречали сопротивление. Причины были сложные и разные. Я не собираюсь подробно исследовать все потенциальные препятствия высокомодернистскому планированию, но один барьер, установленный либеральными демократическими идеями и учреждениями, заслуживает внимания. Три фактора здесь кажутся решающими. Первый – существование частной сферы деятельности и вера в то, что государство и его организации не могут по закону в нее вмешиваться. Безусловно, эта зона автономности уже находилась в осаде, так как, по Мангейму, частная сфера постепенно становилась объектом государственного вмешательства. В работе Мишеля Фуко была сделана попытка систематизировать эти вмешательства государства в здоровье, сексуальность, психические болезни, бродяжничество и проанализировать стратегии, лежащие в их основе. Несмотря на это, сама идея неприкосновенности приватного мира служила фактором, который ограничивал амбиции многих высоких модернистов либо посредством их собственных политических ценностей, либо благодаря их правильному отношению к политической буре, которую вызвали бы такие вмешательства.

Второй фактор, тесно связанный с первым, – частный сектор в либеральной политической экономике. Как выразился Фуко, в отличие от абсолютизма и меркантилизма «политическая экономия объявляет невозможным определить, какой из множества экономических процессов является независимым и, как следствие, считает невозможным экономический суверенитет»⁵⁰. Мысль либеральной политической экономии состояла не только в том, что свободный рынок защищает собственность и созданное богатство, но что экономика слишком сложна для того, чтобы когда-либо детально управляться иерархической администрацией⁵¹.

Третье и, пожалуй, наиболее важное препятствие радикальному применению  высокомодернистских схем состояло в существовании работающих представительских учреждений, через которые могло проявляться общественное сопротивление. Такие учреждения мешали наиболее драконовским мероприятиям по осуществлению высокомодернистских схем приблизительно таким же путем, которым гласность и мобилизация оппозиции в открытых обществах, как показал Амартия Сен, предотвращает голод. Правители, замечает он, не допускают  голода и готовы его предотвратить, если их положение зависит от внешних факторов. Свобода слова, собраний и печати дает гарантию, что о широко распространившемся голоде станет известно, а свобода собраний и выборов в представительские учреждения заставляет избранных чиновников предотвратить голод, если это только возможно, потому что это отвечает интересам их самосохранения. Так что при либеральных демократических установлениях деятели, предлагающие высокомодернистские системы, должны приспосабливаться к мнению людей, чтобы быть избранными.

Но высокий модернизм, не сдерживаемый либеральной политической экономией, лучше всего может быть понят через разработку его далеко идущих притязаний и их последствий. Именно к этому, к практической топографии в городском планировании и революционным рассуждениям по этому поводу мы теперь обратимся.

1. Мой коллега Пол Ландау вспоминает рассказ Борхеса, в котором король, недовольный картой, которая не отдает справедливости его королевству, наконец настаивает на карте с масштабом один к одному. Когда работа над картой завершается, новая карта точно покрывает существующее королевство, погружая реальное королевство ниже его представления.

2. Здесь может помочь банальный пример. Одна из распространенных фрустраций, которой постоянно подвергается современный человек, даже в либеральных демократических государствах, это трудность представления его уникального случая агенту мощного бюрократического учреждения. Но функционер работает с упрощенной сеткой, предназначенной охватить все случаи, которые она сопоставляет. Как только принято решение, в какой «ящик» или «дырку» проваливается данный случай, будут приняты меры, и протокол, которым это сопровождается, будет в значительной степени сокращен и высушен. Функционер пытается подвести конкретный случай под соответствующую категорию, в то время как гражданин, напротив, считает, что его случай – вне категорий и пробует настаивать, часто неудачно, что его уникальный случай заслуживает быть исследованным в его единственности.

3. Я заимствовал термин «высокий модернизм» у Дэвида Харви, The Condi­tion of Post-Modernity: An Enquiry into the Origins of Social Change (Oxford: Basil Blackwell, 1989). Харви располагает высшую точку этого вида модернизма в периоде после Второй мировой войны, и его внимание направлено в основном на капитализм и организацию производства. Но его описание высокого модернизма также хорошо работает здесь: «вера в линейный прогресс, в абсолютные истины и рациональное планирование идеального социального порядка при стандартизированных условиях знания и производства была особенно сильна. Модернизм, который закончился, был, в результате, «позитивистский, технократический и рационалистический» в то же самое время, поскольку он было навязан обществу как работа авангардистской элиты из планировщиков, художников, архитекторов, критиков и других хранителей высокого вкуса. «Модернизация» европейских экономик быстро закончилась, в то время как толчок, данный международной политике и торговле, был оправдан как обеспечение доброжелательного и прогрессивного «процесса модернизации» отсталого Третьего мира» Третьего мира» (p. 35).

4. Кейс-стади «общественные предприниматели» в Соединенных Штатах, см. в исследовании Eugene Lewis's деятельности Hyman Rickover, J. Edgar Hoover, and Robert Moses, Public En­trepreneurs: Toward a Theory of Bureaucratic Political Power: The Organizational Lives of Hyman Rickover, J. Edgar Hoover, and Robert Moses (Bloomington: Indiana University Press, 1980).

Моне, подобно Ратенау, имел опыт экономической мобилизации в течение  Первой мировой войны, когда помогал организовывать трансатлантическую поставку военного материала для Британии и Франции, эту роль он вновь играл в период Второй мировой войны. Когда он помогал планировать послевоенную интеграцию французского и немецкого угольного и стального производства, он уже имел несколько десятилетий опыта в наднациональном управлении. См. Francois Duchene, Jean Monnet: The First Statesman of Interdependence (New York: Norton, 1995).

5. Я не буду развивать этот спор здесь, но думаю, что нацизм лучше может быть понят как реакционная форма модернизма. Подобно прогрессивному левому, нацистские элиты имели грандиозные видения предписанной государством социальной перестройки, которая включала, конечно, истребление, изгнание, принудительную стерилизацию и отбор на размножение, которая нацелилась на генетическое «улучшение» человеческой природы вообще. Нацизм как ядовитая форма модернизма описан блестяще и убедительно Zygmunt Bauman в ModernityandtheHolocaust(Oxford: Oxford University Press, 1989). See also, along the same lines, Jeffrey Herf, Reactionary Modernism: Technology, Culture, and Politics in Weimar and the Third Reich (Cambridge: Cambridge University Press, 1984), and Norbert Frei, National Socialist Rule in Germany: The Fuhrer State, 1933-1945, trans. Simon B. Steyne (Oxford: Oxford University Press, 1993).

6. Я благодарен Джеймсу Фергюсону за то, что он напомнил мне, что реакционные высокомодернистские схемы столь же вездесущи, как и прогрессивные варианты.

7. Но не любыми средствами, в отличие от консерваторов. Консерваторы различного вида могут мало заботиться о гражданских свободах, могут обратиться к любым зверствам, которые покажутся им необходимыми, чтобы остаться у власти. Но их амбиции и гордость намного больше ограничены; их планы (в отличие от планов реакционных модернистов) не требуют поворачивать общество вверх тормашками, чтобы создать новые общности, новую семью и лояльность группы, новых людей.

8. Vaclav Havel, адресовано Victoria University, Wellington, New Zealand, on March 31,1995, перепечатано New York Review of Books 42, no. 11 (June 22, 1995): 36.

9. Цит. по Zygmunt Bauman, Socialism: The Active Utopia (New York: Holmes and Meier, 1976), p. 11.

10. Просвещенное обсуждение интеллектуального происхождения авторитарного учения о среде см. Douglas R. Weiner, "Demythologizing Environmentalism," Journal ofthe History of Biology 25, no. 3 (Fall 1992): 385-411.

11. См. Michael Adas's Machines as the Measure of Men: Science, Technology, and Ideologies of Western Dominance (Ithaca: Cornell University Press, 1989) and Marshall Berman's All That Is Solid Melts into Air: The Experience of Modernity (New York: Penguin, 1988). Что ново в высоком модернизме (я полагаю, не так уж много), так это стремление к всестороннему планированию. Многие имперские и абсолютистские государства имели подобные стремления. Новыми являются административная технология и социальное знание, которые позволяют вообразить организовать все общество такими способами, которыми прежде были организованы только барак или монастырь. В этом отношении убедительны аргументы Мишеля Фуко в Discipline and Punish: The Birth of the Prison, trans. Alan Sheridan (New York: Vintage Books, 1977).

12. Здесь я хочу различать прогресс в научном знании и изобретениях (многие из которые сделаны в восемнадцатом веке или ранее) и массовые преобразования, которые научные изобретения вызвали в повседневной материальной жизни (который произошли главным образом в девятнадцатом веке).

13. Witold Kula, Measures and Men, trans. R. Szreter (Princeton: Princeton University Press, 1986), p. 211.

14. Цит по Ian Hacking, The Taming of Chance (Cambridge: Cambridge Uni­versity Press, 1990), p. 38. Несколькими годами позже якобинцы были, можно спорить, первыми, кто пытался проектировать счастье,  преобразовывая социальный порядок. Как писал Сен-Жюст, «идея счастья нова в Европе». См. Albert O. Hirsch-man, "Rival Interpretations of Market Society: Civilizing, Destructive, or Feeble," Journal of Economic Literature 20 (December 1982): 1463-84.

15. Я очень обязан Джеймсу Фергюсону, чьи проницательные комментарии относительно ранней редакции книги указали мне это направление.

16. См., например, Graham Buschell, Colin Gordon, and Peter Miller, eds., The Foucault Effect: Studies in Governmentality (London: Harvester Wheatsheaf, 1991), chap. 4.

17. Hacking, The Taming of Chance, p. 105. Хэкинг блестяще показывает, как статистическое «среднее» переводится в категорию «нормального», а «нормальное», в свою очередь, превращается в «нормативный» стандарт, который будет достигнут социальной перестройкой.

18. К настоящему времени исторические исследования сделали кристально ясным, насколько широко была распространена повсюду на Западе поддержка разработки евгеники. Вера, что государство должно вмешаться, чтобы защитить физические и умственные характеристики рас, была обычна среди прогрессивных деятелей и почти вызвала международное социальное движение. К 1926 году двадцать три из сорока восьми американских штатов имели законы, разрешающие стерилизацию.

19. См. Gareth Stedman-Jones, Languages of Class: Studies in English Working-Class History, 1832-1982 (Cambridge: Cambridge University Press, 1983). Важно признать, что среди западных держав практически всем инициативам, связанным с «цивилизующей миссией» колониализма, предшествовали сравнимые программы ассимиляции и цивилизации собственного населения более низкого класса, сельского и городского. Колониальные чиновники разве что имели большую принудительную власть над порабощенным и иностранным населением, учитывая таким образом большие подвиги социальной перестройки.

20. Изложение научно-фантастической попытки создать образ «технократического и объективного человека», свободного от «природы», см. C. S. Lewis, That Hideous Strength: A Modem Fairy Tale for Grown-Ups (New York: Macmillan, 1946).

21. Есть интересный и проблематичный случай «дикого» сада, в котором точная форма «беспорядка» скурпулезно запланирована. Это вопрос эстетического плана, попытка копировать дикую природу. Парадокс столь же трудный, как парадокс зверинца, предназначенного подражать природе – трудный, пока каждый не понимает, что проект не доходит до того, чтобы разрешить животным есть друг друга!

22. Karl Marx, из Communist Manifesto, цит. по Berman, All That Is Solid Melts into Air, p. 95.

23. Самолет, заменив локомотив, был в многих отношениях образом современности в начале двадцатого века. В 1913 футурист, художник и драматург Казимир Малевич создал декорации для оперы, имеющей название «Победа над Солнцем». В последней сцене аудитория услышала за кулисами рева пропеллера и криков, объявляющих, что гравитация преодолена в странах будущего. Ле Корбюзье, близкий современник Малевича, думал, что  самолет был главный символ нового века. О влиянии полетов см. Robert Wohl, A Passion for Wings: Aviation and the Western Imagination, 1908-1918 (New Haven: Yale Uni­versity Press, 1996).

24. Якобинцы, хотевшие начать все с начала, начинали сначала и календарь – с «года один» и переименовывали дни и месяцы согласно новой, светской системе. Сообщая о намерении создать полностью новую Кампучийскую нацию, режим Пол Пота начал с «нулевого» года.

25. Цит. по Harvey, The Condition of Post-Modernity, p. 99.

26. В этом отрывке мужской род употреблен сознательно, после некоторого обдумывания. См. Carolyn Merchant, The Death of Nature: Women, Ecology, and the Scientific Revolution (San Francisco: Harper, 1980).

27. См., например, Margaret M. Bullitt, "Toward a Marxist Theory of Aes­thetics: The Development of Socialist Realism in the Soviet Union," Russian Review 35, no. 1 (January 1976): 53-76.

28. Baruch Knei-Paz, "Can Historical Consequences Falsify Ideas? Or, Karl Marx After the Collapse of the Soviet Union." Статья представлена Political Theory Work­shop, Department of Political Science, Yale University, New Haven, November 1994.

29. Пророческое инакомыслие Раймона Арона, The Opium of the Intellectuals, trans. Terence Kilmartin (London: Seeker and Warburg, 1957), является ключевым документом в этом контексте.

30. Чем больше, чем более интенсивны по вложениям и чем более централизованы системы, тем больше их привлекательность на языке власти и покровительства. Для критического анализа проектов контроля наводнения и проектов Всемирного Банка в этом контексте, см. James K. Boyce, "Birth of a Megaproject: Political Economy of Flood Control in Bangla­desh," Environmental Management 14, no. 4 (1990): 419-28.

31. Harvey, The Condition of Post-Modernity, p. 12.

32. См. Важный теоретический вклад Чарлза Тилли в Coercion, Capital, and European States,a.d. 990-1992 (Oxford: Blackwell, 1990).

33. Гражданская война, как в случае с большевиками, может быть ценой консолидации революционной власти.

34. Колонии с  белыми поселенцами (например, Южная Африка, Алжир) и в ходе кампаний против мятежников (например, Вьетнам, Алжир, Афганистан) провели огромные перемещения населения и насильственное переселение. В большинстве таких случаев, однако, даже притворство, что всестороннее социальное планирование осуществлялось для блага населения,  было притворным.

35. Здесь я особенно обязан дискуссиям с George Yaney, The Urge to Mobilize: Agrarian Reform in Russia (Urbana: University of Illinois Press, 1982), pp. 448-62.

36. Anson Rabinbach, The Human Motor: Energy, Fatigue, and the Origins of Modernity (Berkeley: University of California Press, 1992), pp. 260-71. В 1907, задолго до войны, Ратенау и множество архитекторов и политических лидеров основали немецкий Werkbund, который был посвящен созданию технических новшеств в промышленности и искусствах.

37. См. Gregory J. Kasza, The Conscription Society: Administered Mass Organi­zations (New Haven: Yale University Press, 1995), особенно chap. 1, pp. 7-25.

38. Rabinbach, The Human Motor, p. 290.

39. Недавние оценки развития технологии и производства в Соединенных Штатах см. в Nathan Rosenberg, Perspectives on Technology (Cambridge: Cambridge University Press, 1976); Rosenberg, Inside the Black Box: Technology and Economics (New York: Cambridge University Press, 1982); and Philip Scranton, Figured Tapestry: Production, Markets, and Power in Philadelphia, 1885-1942 (New York: Cambridge University Press, 1989).

40. См. изобретательную статью Ernest J. Yanorella and Herbert Reid, "From 'Trained Gorilla' to 'Humanware': Repoliticizing the Body-Machine Complex Be­tween Fordism and Post-Fordism," in Theodore R. Schatzki and Wolfgang Natter, eds., The Social and Political Body (New York: Guildford Press, 1996), pp. 181 -219.

41. Rabinbach, The Human Motor, p. 272. Rabinbach здесь перефразирует заключения оригинальной статьи Charles S. Maier, "Between Taylorism and Tech­nocracy: European Ideologies and the Vision of Industrial Productivity in the 1920s," Journal of Contemporary History 5, no. 2 (1970): 27-63.

42. Торстейн Веблен был хорошо известным социологом, проповедующим этот взгляд в Соединенных Штатах. Литературные версии этой идеологии очевидны в «Эрроусмите» Синклера Льюиса и «Источнике» Эйна Рэнда, работы весьма различных секторов политического спектра.

43. Rabinbach, The Human Motor, p. 452. Про работы Ратенау, см., например, Van kommenden Dingen (Things to come) and Die Neue Wirtschaft (The new economy), последняя написана после войны.

44. Walther Rathenau, Von kommenden Dingen (1916), цит. по Maier, "Be­tween Taylorism and Technocracy," p. 47. Майер обращает внимание, что очевидная гармония капитала и рабочей силы в время войны в Германии была достигнута в конечном счете за счет губительной политики инфляции (p. 46).

45. Michael Adas, Machines as the Measure of Men: Science, Technology, and Ideologies of Western Dominance (Ithaca: Cornell University Press, 1989), p. 380. Sheldon Wolin, in PoliticsandVision: ContinuityandInnovationinWesternPoliti­calThought(Boston: Little, Brown, 1960), содержит обширный список разделяющих эти идеи мыслителей, охватывающих политический спектр от фашистов и националистов на одном конце до либералов, социальных демократов и коммунистам на другом, и горячо сочувствующих из Франции, Германии, Австрии-Пруссии (пруссак Ричард фон Моллендорф, близкий партнер Ратенау и публицист, пишущий по проблемам управляемой послевоенной экономики), Италия (Антонио Грамши слева и фашисты Массимо Рокка и Бенито Муссолини справа) и Россия (Алексей Капитонович Гастев, «советский Тейлор»).

46. V. I. Lenin, The Agrarian Programme of Social-Democracy in the First Rus­sian Revolution, 1905-1907, 2nd rev. ed. (Moscow: Progress Publishers, 1954), p. 195, написана 28 сентября 1917 (только первое подчеркивание мое).

47. Leon Smolinski, "Lenin and Economic Planning," Studies in Comparative Communism 2, no. 1 (January 1969): 99. Ленин и Троцкий откровенно заявляли, говорит Смолинский, что электрическая централизация создаст зависимость сельского населения от центра и таким образом сделает государственный контроль сельскохозяйственного производства возможным (pp. 106-7).

48. Lenin, Works (Moscow, 1972), 27:163, цит. по Ranier Traub, "Lenin and Taylor: The Fate of 'Scientific Management' in the (Early) Soviet Union," trans. Judy Joseph, in Telos 34 (Fall 1978): 82-92 (originally published in Kursbuch 43 [1976]). «Бардом» тейлоризма в Советском Союзе был Алексей Капитонович Гастев, чья поэзия и эссе воспевали лирический «союз» между человеком и машиной: «Многие находят это противным, что мы хотим иметь дело с людьми как с винтом, орехом, машиной. Но мы должны принять это так же бесстрашно, как принимаем рост деревьев и расширение железнодорожной сети» (приводится там же., p. 88). Большинство трудовых институтов было закрыто, а их эксперты высланы или застрелены в сталинских чистках 1930-ых годов.

49. Lenin, "The Immediate Tasks of the Soviet Government," Izvestia, April 28, 1918, цит. по Майер, "Between Taylorism and Technocracy," p. 51 n. 58.

50. Graham Burchell, Colin Gordon, and Peter Miller, The Foucault Effect: Studies in Govemmentality, с двумя лекциями и интервью с Мишелем Фуко (London: Wheatsheaf, 1991), p. 106.

51. Эта точка зрения отстаивалась с большой силой и азартно полемически в двадцатом веке Фридрихом Хаеком, это излюбленная точка зрения тех, кто оппозиционно настроен в отношении послевоенного планирования и государства всеобщего благоденствия. См., особенно, The Road to Serfdom (Chicago: University of Chicago Press, 1976).

4. Высокомодернистский город: эксперимент и критический анализ

Никто, мудрый Кублай, не знает лучше, чем Вы, что никогда не нужно смешивать город и слова, которые его описывают.

        - Итало Кальвино, Невидимые города

Время – фатальное препятствие барочной концепции мира: его механический порядок не делает никаких послаблений на рост, изменение, адаптацию и творческое возобновление. Коротко говоря, барочный план был одномоментным. Он должен был быть выстроен одним ударом, установлен и заморожен навеки, как будто созданный вдруг аравийской ночью гения. Для такого плана нужен архитектурный деспот, работающий для абсолютного правителя, который будет жить достаточно долго, чтобы воплотить собственные представления. Изменять этот план, вводить новые элементы другого стиля означало бы нарушить его эстетическую основу.

        - Льюис Мамфорд, Город в Истории

В эпиграфе из Мамфорда к этой главе критика направлена на Вашингтон Пьера-Шарля Ланфана в частности и на барочное городское планирование вообще¹. Критику такого же плана, только гораздо более мощную, можно направить в адрес мысли и деятельности швейцарского франкоязычного эссеиста, живописца, архитектора и планировщика Шарля– Эдуарда Жаннере, лучше известного под его профессиональным именем Ле Корбюзье. Жаннере являл собой живое воплощение высокомодернистского городского проекта. Его активная деятельность протекала приблизительно между 1920 и 1960 г.г., и он был в меньшей степени архитектором, чем мечтательным планировщиком планетарных амбиций. Большинство его гигантских замыслов никогда не было воплощено; они обычно требовали политического решения и финансовых средств, которые могли собрать очень немногие политические власти. Однако некоторые памятники его экспансивному гению все же существуют, наиболее известными из них являются Чандигарх, суровая столица Пенджаба в Индии, и L'Unite d'Habitation, большой комплекс квартир в Марселе, но творческое его наследие наиболее хорошо выражено в логике не построенных мегапроектов. В разное время он предложил схемы городского планирования Парижа, Алжира, Сан Пауло, Рио-де-Жанейро, Буэнос-Айреса, Стокгольма, Женевы и Барселоны.² Его ранние политические взгляды были причудливым сочетанием революционного синдикализма Сореля и утопического модернизма Сен-Симона, он проектировал и в Советской России (1928-1936 г.г.)³ , и в Виши для маршала Филиппа Петэна. Ключевой манифест современного городского планирования, Афинская хартия Международного конгресса современной архитектуры (Congres Internationaux d'Architecture Moderne – CIAM), вполне точно отразил его доктрины.

Ле Корбюзье словно мстил огромному, принадлежавшему веку машин, иерархическому, централизованному городу. Если искать карикатуру — полковника Блимпа, но модерниста-урбаниста — едва ли можно было преуспеть больше, чем изобрести Ле Корбюзье. Его взгляды были экстравагантными, но влиятельными, и они были очень показательными в том смысле, что они проявляли логику, неявную в высоком модернизме. В своей смелости, блеске и последовательности Ле Корбюзье отливает веру в  высокий модернизм в абсолютно четкий рельеф.⁴

Тотальное городское планирование

В Лучезарном городе (Ла ville radieuse), опубликованном в 1933 году и переизданном с небольшими изменениями в 1964 году, Ле Корбюзье предлагает наиболее полный обзор своих взглядов⁵. Здесь, как и в других местах, планы Корбюзье осознанно нескромны. Если E. Ф. Шумахер отстаивал достоинство малости, то Ле Корбюзье утверждал: «Большое красиво». Лучший способ оценить, до каких пределов доходила его расточительность, это рассмотреть кратко три из его проектов. Первый – это основная идея, заложенная в его план Voisin центрального Парижа (рис. 14); второй – новый, «деловой город» для Буэнос-Айреса (рис. 15); последний – обширная схема жилого района приблизительно на девяносто тысяч жителей в Рио-де-Жанейро (рис. 16).

Уже по величине эти планы говорят сами за себя. Ле Корбюзье не идет ни на какой компромисс с уже существующим городом – новый городской пейзаж полностью вытесняет предшествующий. В каждом случае новый город имеет поразительные скульптурные свойства; он предназначен оказывать мощное визуальное воздействие своей формой. Стоит отметить, что это воздействие сказывается только на большом расстоянии. Буэнос-Айрес изображен так, как будто его рассматривают на расстоянии многих миль с моря: вид Нового Света «после двухнедельного плавания», пишет Ле Корбюзье, принимая позу современного Христофора Колумба⁶. Рио-де-Жанейро виден в нескольких милях вдали, как будто с самолета. Мы созерцаем шоссе в шесть километров длиной, которое взбирается на сотню метров вверх и содержит непрерывную ленту пятнадцатиэтажных жилых домов. Новый город в буквальном смысле возвышается над старым. План трехмиллионного квартала в Париже видится издалека, с высоты и как бы со стороны, большое расстояние подчеркивается точками, изображающими машины на главном проспекте, маленький самолет и, кажется,  вертолет. Ни один из планов не имеет никакого отношения к истории, традициям или эстетическим вкусам места, в котором он должен быть расположен. Поразительно, но изображенные города не имеют никакой специфики: они так нейтральны, что могли бы быть вообще где угодно. А высокая стоимость строительства помогает объяснить, почему ни один из этих проектов не был когда-либо принят, да и сам отказ Ле Корбюзье сделать хоть какую-нибудь уступку местным условиям, хоть как-то уважить местную гордость, мягко выражаясь, не способствовал его успеху.

Рис. 14. План Ле Корбюзье квартала Voisin для Парижа на 3 миллиона человек.

Рис. 15. План Ле Корбюзье для «делового города» Буэнос-Айреса, как будто видимый с приближающегося судна.

Рис. 16. План Ле Корбюзье дорог и жилых кварталов в Рио-де-Жанейро.

Ле Корбюзье ненавидел физическую среду, которую создали столетия городской жизни. Его презрение к ней основывалось на путанице, темноте и беспорядке, переполненности и тлетворности Парижа и других европейских городов в начале века. Отчасти его презрение было, как мы увидим, обосновано функционально и научно – город, который хочет стать эффективным и здоровым, действительно будет должен уничтожить многое из того, что он унаследовал. Но другой источник его презрения был эстетический. Его зрение оскорбляли беспорядок и путаница. Беспорядок, который он хотел исправить, был виден не столько на уровне земли, сколько на расстоянии, с высоты птичьего полета⁷. Его смешанные побуждения  прекрасно переданы в его рассуждениях о свойствах небольших сельских поселений, как они видны с воздуха (рис. 17). «С самолета мы видим землю разделенной на тысячи несообразно оформленных участков. Чем более современные машины там работают, тем больше земли  раздробляется в крошечные хозяйства, которые превращают в ничто удивительные возможности машин, здесь совершенно бесполезных. Результат пустой: неэффективное, индивидуальное царапанье»⁸. Совершенный формальный порядок был по крайней мере столь же важен, как приспособление к машинному веку. «Архитектура, - настаивал он, - является искусством превыше всех других, оно достигает состояния платонического величия, математического порядка, размышления, восприятия гармонии, которая лежит в эмоциональных отношениях»⁹.

Формальная, геометрическая простота и функциональная эффективность – это не две разных цели, которые нужно уравновесить; напротив, формальный порядок был для Ле Корбюзье предпосылкой функциональной эффективности. Он берет на себя задачу изобретения идеального индустриального города, в котором «общие истины», лежащие в фундаменте века машин, были бы выражены с графической простотой. Суровость и единство этого идеального города требовали, чтобы он делал как можно меньше уступок истории существующих городов. «Мы не должны уступать даже в малом тому беспорядку, в котором мы находимся теперь», - писал он. «Там не может быть найдено никакого решения».

Рис. 17. Вид с воздуха на Альсаче, приблизительно 1930 год. Из «Лучезарного города» Ле Корбюзье.

Его новый город должен был вырастать предпочтительно на расчищенном участке и выстраивать городскую композицию единственным образом. Новый городской порядок Ле Корбюзье был лирическим союзом между декартовскими чистыми формами и неумолимыми требованиями машин. В характерно претенциозных выражениях он объявлял: «Мы требуем от имени парохода, самолета и автомобиля право на здоровье, логику, смелость, гармонию, совершенствование»¹⁰. В отличие от ныне существующего города Парижа, который, как ему казалось, походил на «дикобраза» и «видение дантовского ада», его город будет «организован, спокоен, полон сил, полон воздуха, упорядочен в целом»¹¹.

Геометрия и стандартизация

Невозможно читать Ле Корбюзье или смотреть его архитектурные рисунки и не заметить его любовь (манию?) к простым, повторяющимся линиям и страх сложности. Он как будто принял на себя личное обязательство применять только строгие линии и представляет это обязательство как необходимое свойство человеческой природы. Говоря его собственными словами, «бесконечность комбинаций становится возможной, когда соединяются неисчислимость и разнообразие элементов. Но человеческий ум теряется и утомляется в таком лабиринте возможностей. Контроль становится немыслимым. Нескончаемая духовная усталость приводит в уныние .... Причина этого... – непокоренная прямая линия. Таким образом, чтобы спасти себя от этого Хаоса, чтобы обеспечить себя терпимой, приемлемой структурой для своего существования, единственно продуктивной для человеческого благосостояния и контроля, человек положил законы природы в основание системы, являющейся великим проявлением человеческого духа: в геометрию»¹².

Когда Ле Корбюзье посетил Нью-Йорк, он был пленен геометрической логикой центра города, Манхэттена. Ясность того, что он назвал «небоскребными машинами», и план улиц понравились ему: «Улицы сходятся под прямыми углами друг к другу, и ум свободен»¹³. В другом месте Ле Корбюзье сказал, что он понимает критику тех, кто предается ностальгии по разнообразию ныне существующих городов — в данном случае, Парижа. Люди могут утверждать, отметил он, что в действительности улицы пересекаются под любыми углами и что число изменений бесконечно. "Но, - ответил он, на этом я стою. Я устраняю все эти вещи. Это – моя отправная точка.... Я настаиваю на прямоугольных пересечениях»¹⁴.

Ле Корбюзье нравилось обосновывать свою любовь к прямым линиям и прямым углам властью машины, науки и природы. Но ни блеск его проектов, ни жар его полемики не смогли преуспеть в оправдании этого поворота. Машины, которые он больше всего обожал, — локомотив, самолет и автомобиль — являются воплощением круглых или эллиптических форм, а не прямых углов (слезинка, самая простая из форм). Что касается науки, то любая форма является геометрической: трапецоид, треугольник, круг. Если критерием были видимая простота или эффективность, почему бы не предпочесть круг или сферу — как минимальную поверхность, заключающую максимум пространства — квадрату или прямоугольнику? Природа, как и утверждал Ле Корбюзье, могла быть математической, но сложной, запутанной – «хаотическая» логика живой формы только недавно была понята при помощи компьютеров¹⁵. Нет, большой архитектор выражал не больше и не меньше, как эстетическую идеологию — сильное пристрастие к классическим линиям, которые он считал «галльскими» линиями: «возвышенные прямые линии, и о, возвышенная французская суровость»¹⁶. Это был единственный мощный способ организации пространства. Больше того, он обеспечил четкую сетку, которая могла быть легко усвоена и повторена в каждом направлении до бесконечности. На деле, конечно, прямая линия часто была непрактична и разрушительно дорога. В неровной местности построение прямых, ровных улиц требовало выравнивания подъемов и спусков, а это заставляло производить немало земляных работ. Та геометрия, которую предпочитал Ле Корбюзье, редко бывала эффективной по затратам.

Его утопические схемы абстрактных, линейных городов имели внушительную длину. Он предвидел, что индустриализация отраслей строительства приведет к долгожданной стандартизации. Он предвидел также изготовление заводским способом зданий и офисных блоков, части которых строились бы на фабрике и затем собирались на строительных участках. Размеры всех элементов были бы стандартизованы, определено некоторое число стандартных размеров, учитывающих возможность уникальных комбинаций, созданных архитектором. Дверные рамы, окна, кирпичи, плитки крыши и даже винты – все соответствовали бы одному и тому же коду. Первый манифест CIAM в 1928 году призвал Лигу Наций узаконить новые стандарты и разработать универсальный технический язык, обязательный для преподавания во всем мире. Международное соглашение «нормализовало» бы различные стандартные размеры для внутреннего оборудования и приспособлений¹⁷. Ле Корбюзье сам предпринял усилия, чтобы применить на практике то, что он проповедовал. Своим проектом гигантского Дворца Советов (так, кстати, и не построенного) он хотел обратиться к советскому высокому модернизму. Здание, говорил он, установит точные и универсальные новые стандарты для всех зданий — стандарты, которые включали бы освещение, нагревание, вентиляцию, структуру и эстетику, и это будет иметь силу во всех широтах для всех надобностей¹⁸.

Прямая линия, прямой угол и международные стандарты зданий – все это были шаги в направлении упрощения. Однако самым решительным шагом в этом направлении была приверженность Ле Корбюзье к строгому функциональному разделению, которое он отстаивал всю жизнь. Показателен второй из четырнадцати принципов этой доктрины, которую он излагал в начале Лучезарного города, а именно, «смерть улицы». Под этим он понимал полное отделение движения пешеходов от движения машин и, кроме того, разделение медленных и стремительных транспортных средств. Он терпеть не мог, когда смешивались пешеходы и машины: и идущим неприятно, и транспорту помехи создает.

Принцип функциональной изоляции применялся наперекор всему. Написанный Ле Корбюзье и его братом Пьером заключительный доклад на второй конференции CIAM в 1929 г. начинался с нападения на традиционные методы строительства жилья: «бедность, неадекватность традиционных методов приводят к путанице, искусственному смешению функций, не связанных друг с другом. ... Мы должны найти и применить новые методы... естественно приводящие к стандартизации, индустриализации, тейлоризации ..., если мы упорствуем в существующих методах, в которых две функции [детали и строительство; циркуляция движения и структура] смешаны и взаимозависимы, тогда мы останемся цепенеть в той же неподвижности»¹⁹.

Вне квартирного блока город стал упражнением в запланированной функциональной изоляции — это упражнение стало стандартной доктриной городской планировки до конца 1960-х годов. Предусматривались отдельные зоны для работы, жилья, для покупок и развлечений, для памятников и правительственных зданий. Где только было возможно, рабочие зоны должны были подразделяться дальше, например, в здания офиса и фабрики. Последовательность Ле Корбюзье, с которой он настаивал на плане города, в котором каждый район имел одну и только одну функцию, была очевидна в его первом же действии после того, как был принят план Чандигарха, его единственного построенного города. Он заменил жилье, которое было запланировано для городского центра, «акрополем памятников» на участке в 220 акров на большом расстоянии от самого близкого жилья²⁰. В Плане Voisin для Парижа он выделил так называемый «La ville», который был предназначен для жилья, и деловой центр, предназначавшийся для работы. «Две эти разные функции, последовательные, а не одновременные, представляющие две совершенно различные и совершенно отдельные области»²¹.

Логика этой твердой изоляции функций совершенно ясна. Гораздо легче планировать городскую зону, если она имеет только одну цель. Гораздо легче планировать движение пешеходов, если их пути не должны пересекаться с путями автомобилей и поездов. Гораздо легче планировать лес, если твоя цель состоит в том, чтобы максимально увеличить урожай древесины мебельного сорта. Когда один и тот же план должен служить двум целям, это раздражает. Когда же нужно рассматривать несколько или много целей, количество переменных, которыми должен оперировать планировщик, начинает страшить. Стоя в таком лабиринте возможностей, отмечает Ле Корбюзье, «человеческий ум теряется и утомляется».

Изоляция функций, таким образом, позволила планировщику с большей ясностью думать об эффективности. Если единственной функцией дороги является доставка автомобиля из пункта А в пункт B быстро и экономично, то можно сравнивать два плана дороги по относительной эффективности. Эта логика довольно разумна, поскольку именно это мы и имеем в виду, когда строим дорогу от А к B. Заметим, однако, что такая ясность достигается заключением в скобки многих других целей, которым может служить дорога: она может предоставлять досуг туристам, создавать эстетическое впечатление, визуальный интерес или предоставлять возможности для перемещения тяжелых грузов. Даже в случае дорог узкие критерии эффективности не позволяют видеть другие цели, которые далеко не тривиальны. В случае же места, которое люди называют домом, узкие критерии эффективности приводят к значительно большему насилию над человеческими привычками. Ле Корбюзье вычисляет потребность людей в воздухе (la respiration exacte), тепле, свете и пространстве так, как это могло бы делать министерство здравоохранения. Начав с четырнадцати квадратных метров на человека, он далее заключает, что это число может быть уменьшено до десяти квадратных метров, если заготовка продуктов и стирка станут общественным делом. Но критерии эффективности, которые еще могут быть применены к дороге, вряд ли уместны для суждений о доме – дом используется как место работы, отдыха, доверительных встреч, общения, образования, готовки, сплетен, политики и так далее. Все эти действия не укладываются в критерий эффективности: когда в кухне кто-то готовится к встрече друзей, там происходит не просто «готовка еды». Однако логика эффективного планирования сверху для больших поселений требует, чтобы каждая из максимизируемых ценностей была точно определена, и чтобы число ценностей,  максимизируемых одновременно, было резко ограничено, предпочтительно сведено до одной единственной ценности²². Логика доктрины Ле Корбюзье состояла в том, чтобы охарактеризовать каждое место в городе его использованием и функцией так, чтобы стали возможны специализированное планирование и стандартизация²³.

Правила для плана, планировщика и государства

Первым по счету из «принципов урбанизма» Ле Корбюзье, даже прежде «смерти улицы», было изречение: «план – диктатор»²⁴. Было бы трудно преувеличить значение того, что Ле Корбюзье, подобно Декарту, считал процесс созидания города выражением единственного рационально составленного плана. Он восхищался римскими лагерями и имперскими городами, их полным логики расположением. Он возврашался неоднократно к контрасту между существующим городом, который сложился исторически, и городом будущего, который был бы сознательно разработан от начала до конца из научных принципов.

Централизация, требуемая в соответствии с доктриной Плана Ле Корбюзье (всегда подчеркнутая в его исполнении), непосредственно выражается в способе организации города. Функциональная изоляция соединена с иерархичностью. Его город был «моноцефаличен»: центрально расположенное ядро выполняло «более высокие» функции столичной области. Вот как он описывал деловой центр его плана Voisin для Парижа: «Из его офисов приходят команды, которые упорядочивают мир. Эти небоскребы – мозг города, мозг целой страны. Они воплощают планы и управление, от которых зависят все действия. Все сконцентрировано там: инструменты, которые побеждают время и пространство — телефоны, телеграфы, радио – банки, торговые дома, органы принятия решений для фабрик: финансы, технология, торговля»²⁵. Деловой центр отдает команды; он ничего не предлагает и ни с кем не консультируется. Программа авторитарного высокого модернизма в работе здесь проистекает частично от любви Ле Корбюзье к фабричному порядку. Осуждая «гниль» (la pourriture) современного города, его зданий и его улиц, он выделяет фабрики как единственное исключение. Там единая рациональная цель структурирует и физическое расположение зданий и скоординированные движения сотен людей. Табачную фабрику Ван Нелла в Роттердаме он особенно одобряет. Ле Корбюзье восхищается ее строгостью, ее окнами от пола до потолка на каждом этаже, порядком в работе и очевидной удовлетворенностью работников. Он заканчивает гимном авторитарному порядку поточной линии. «Там есть иерархический масштаб, превосходно установленный и соблюдаемый», - восхищенно наблюдает он за рабочими. «Они принимают его, чтобы управлять собой подобно колонии рабочих пчел: порядок, регулярность, точность, справедливость и патернализм»²⁶. Руководимый наукой городской планировщик должен проектировать и строить города так, как инженер-предприниматель проектирует и строит фабрики. Единый мозг планирует город и фабрику, единый мозг направляет их деятельность — из офиса фабрики и из делового центра города. Иерархия на этом не останавливается. Город – мозг целого общества. «Великий город командует всем: миром, войной, работой»²⁷. Во всех вопросах – одежды, философии, технологии или вкуса – столичный город доминирует над провинциями: линии влияния и команды исходят исключительно из центра на периферию»²⁸.

Во взгляде Ле Корбюзье на то, как строятся властные отношения, нет никакой двусмысленности: иерархия преобладает во всех направлениях. На вершине пирамиды, однако, находится не капризный диктатор, а современный король-философ, который реализует научное понимание мира для блага всех²⁹. И действительно – вполне естественно, что хозяин планирует, а в свои нередкие приступы мании величия он еще и воображает, что один имеет монополию на правду. В порядке личного самовыражения в Лучезарном городе Ле Корбюзье заявляет: «я составил планы [для Алжира] после исследований, после вычислений, с воображением, с поэзией. Планы были необыкновенно правдивы. Они были неопровержимы. Они захватывали дух. Они выражали весь блеск нашего времени»³⁰. То, что нас здесь интересует, не избыток гордости, но выражение непреклонной власти.  Ле Корбюзье чувствует себя имеющим право требовать от имени универсальных научных истин. Его высокомодернистская вера нигде так совершенно — или так угрожающе — не выражена, как в следующем отрывке, который я процитирую подробно:

Деспот – это не человек. Это - План. Правильный, реалистический, точный план, который один только в состоянии обеспечить решение вашей проблемы,  план, установленный ясно, во всей полноте, в его непременной гармонии. Этот план был хорошо составлен вдали от криков ярости в офисе мэра или ратуши, от воплей электората или ламентаций жертв общества. Он был составлен спокойными и светлыми умами. Требуется учесть только общечеловеческие истины. Можно игнорировать весь поток текущих указаний, все существующие обычаи и каналы. Его не рассматривали или не он мог быть выполнен при действующей конституции. Он представляет собой живое создание, предназначенное для людей, способных реализовать его современными методами»³¹.

Мудрость плана сметает с пути все социальные препятствия: избранные власти, избирателей, конституцию и юридическую структуру. Может показаться, что мы живем при диктатуре планировщика; по крайней мере, такое описание культа власти и беспощадности напоминает об образности фашистов³². Но безотносительно к образам, Ле Корбюзье видит себя техническим гением и требует власти от имени своих истин. Технократия в этом случае является верой в то, что человеческие проблемы городского проектирования имеют уникальное решение, которое технический специалист может найти и воплотить. Решать такие технические вопросы при помощи политики и урегулирования было бы неправильно. Когда есть единственный истинный ответ на все проблемы планирования современного города, никакие компромиссы не нужны³³.

В течение всей своей карьеры Ле Корбюзье ясно сознает, что для его радикального вида городского планирования нужны авторитарные меры. «Нужен Кольбер», заявляет он во французском издании ранней статьи, озаглавленной «На пути к машинному веку Парижа»³⁴. На титульном листе его главной работы можно найти слова: «Эта работа посвящена Власти». Многое в карьере Ле Корбюзье как будущего гражданского архитектора можно прочесть как поиски «Государя» (предпочтительно авторитарного толка), который призвал бы его на роль Кольбера. Он выставлял проекты для Лиги Наций, лоббировал советскую элиту, чтобы она приняла его новый план Москвы, делал все, что мог, чтобы назначить себя руководителем планирования и зонирования для всей Франции и получить одобрение его плана нового Алжира. Наконец, при покровительстве Джавахарлала Неру, он построил провинциальную столицу Чандигарх в Индии. Хотя собственные политические взгляды Ле Корбюзье во Франции неколебимо стояли на якоре справа³⁵, было совершенно ясно, что он согласится на любую государственную власть, которая дала бы ему свободную руку. Он обращался скорее к логике, чем к политике, когда писал, «Однажды он [научный планировщик] кончает вычисления и тогда может сказать – и говорит: это должно быть так!»³⁶

Ле Корбюзье очаровывала в Советском Союзе не столько идеология, сколько перспектива: революционное высокомодернистское государство могло оказать гостеприимство планировщику мечты. После здания Центрального Союза потребительских кооперативов (Центросоюз)³⁷ он предложил план, подготовленный всего за шесть недель – обширный проект восстановления Москвы в соответствии с тем, что, как он думал, было советским стремлением создать полностью новый способ жить в бесклассовом обществе. Видевший фильм Сергей Эйзенштейна о крестьянстве и технологии, Генеральная линия, Ле Корбюзье был весьма впечатлен показом тракторов, центрифуг для масла и огромных ферм. Он часто ссылался на это в своем плане разработки соответствующего преобразования городского пейзажа России.

Комиссары Сталина нашли его планы Москвы, так же, как и его проект Дворца Советов, слишком радикальными³⁸. Советский модернист Эль-Лисицкий нападал на Москву Ле Корбюзье как на «город нигде, ... [город], который не является ни капиталистическим, ни пролетарским, ни социалистическим, ... город на бумаге, посторонний для живой природы, расположенный в пустыне, через который даже реке не позволено пройти (так как кривая противоречила бы стилю)»³⁹. Как будто подтверждая обвинение Эль-Лисицкого в том, что он сделал «город нигде», Ле Корбюзье переработал свой проект, практически не тронув его — кроме удаления всех ссылок на Москву — и представил это как La ville radieuse, подходящий для центрального Парижа.

 Город как утопический проект

Веря, что его революционные принципы городского планирования выражали универсальные научные истины, Ле Корбюзье, естественно, предполагал, что публика, однажды поняв эту логику, поймет и весь его план. Первый манифест CIAM призвал, чтобы ученикам начальной школы преподавались элементарные принципы научного жилья: важность солнечного света и свежего воздуха для здоровья; элементы электричества, теплоты, света и звука; правильные принципы проектирования мебели и так далее. Это было предметом науки, а не вкуса; такое обучение создало бы в свое время клиентуру, достойную научного архитектора. Ученый-лесовод мог идти работать в лес и формировать его по своему плану, научный архитектор должен был сначала обучить новых потенциальных заказчиков, которые «свободно» выберут городскую жизнь, спланированную для них Ле Корбюзье.

Я думаю, что любой архитектор проектирует дома для того, чтобы люди в них были счастливы, а не страдали. Различие состоит лишь в том, как именно архитектор понимает счастье. Для Ле Корбюзье «человеческое счастье уже существует – выраженное в числах, в математике, в должным образом рассчитанных проектах, в планах, на которых города уже можно видеть»⁴⁰. Он был уверен, – во всяком случае, он так говорил – что если его город будет рациональным выражением сознания машинного века, современный человек примет это всем сердцем⁴¹.

Среди наслаждений, предусмотренных для граждан – подданных города Ле Корбюзье – не  были предусмотрены удовольствия личной свободы и самостоятельности, они были логически переведены в рациональный план: «Власть должна превратиться в патриархальную – во власть отца, заботящегося о своих детях.... Мы должны создать вместилища второго рождения человечества. Свобода личности для каждого будет достигнута, когда будут организованы коллективные функции городского сообщества. Каждый человек будет жить в упорядоченном отношении к целому»⁴². В Плане Voisin для Парижа место каждого человека в большой городской иерархии пространственно закодировано. Элита бизнеса (industrials) будет жить в многоэтажных домах в центре города, а низшие классы будут иметь маленькие квартиры с садом на периферии. Статус человека, таким образом, можно будет непосредственно просчитать как расстояние от центра. Но, как каждый рабочий на хорошо управляемой фабрике, горожанин будет чувствовать «коллективную гордость» – как член команды рабочих, производящих совершенный продукт. «Рабочий, который делает только часть работы, понимает роль своего труда; машины, которые заполняют фабрику, есть примеры его власти и нужности, они делают его участником работы совершенствования, к которой его простой душа никогда не смел стремиться»⁴³. Ле Корбюзье, возможно, наиболее известен по утверждению, что «дом – это машина для жилья», аналогично он думал и о запланированном городе: как о большой, эффективной машине для жилья из многих плотно пригнанных частей. Поэтому он полагал, что граждане его города с гордостью примут их собственную скромную роль в благородной, научно спланированной городской машине.

По своему разумению Ле Корбюзье планировал и базовые потребности его товарищей-людей — потребности, которыми пренебрегали в существующих городах. По существу, он установил некие абстрактные требования, упростил человека до нескольких материальных физических параметров. Его схематический субъект нуждался в стольких-то квадратных метрах жилья для проживания, он потреблял столько-то свежего воздуха, столько-то солнечного света, столько-то пространства, столько-то необходимых услуг. На этом уровне он спроектировал город, который был действительно гораздо здоровее и функциональнее, чем переполненные, темные трущобы, против которых он ратовал. Он говорил о «пунктуальном и точном дыхании», о различных формулах для определения оптимальных размеров квартир; он настоятельно предлагал создавать жилые небоскребы, чтобы иметь места для парковки и, главное, для эффективной циркуляции уличного движения.

Город Ле Корбюзье был разработан, как цех для производства продукции. Человеческие потребности были этом контексте с научной точки зрения предусмотрены планировщиком. Нигде он не допускает и мысли, чтобы те, для кого он работает, могли бы сказать что-нибудь дельное по этому вопросу или что их потребности могли бы быть более разнообразны. Он так заботился об эффективности работы этой машины, что относился к посещению магазина и приготовлению пищи как к досадным помехам, от которых его клиенты будут освобождены централизованными службами вроде тех, какие предлагает хорошо управляемый отель⁴⁴. Хотя он и предназначал площади для социальных действий, он не сказал почти ничего относительно социальных и культурных потребностей населения.

Высокий модернизм подразумевает, как мы видели, отвержение прошлого в качестве модели достойной жизни и желание начать все с нуля. Чем более утопическим является высокий модернизм, тем более тщателен его критический анализ существующего общества. Некоторые из наиболее бранных пассажей Лучезарного города направлены на нищету, беспорядок, «гниль», «распад», «пену» и «отбросы» тех городов, которые Ле Корбюзье хотел превзойти. Трущобы, которые он картинно демонстрировал, были поименованы им «обносившимися» или, в случае французской столицы, «историческими – исторический и туберкулезный Париж». Он сожалел о состоянии трущоб и людей, которых они создали. «Сколько из тех пяти миллионов [те, кто приехали из сельской местности, чтобы пробиться в городе] – просто труха под ногами, черный комок нищеты, неудачи, человеческого мусора?»⁴⁵.

К трущобам у него был двойной счет. Во-первых, они эстетически не соответствовали его стандартам дисциплины, цели и порядка. «Есть ли на свете, - спрашивал он риторически, - что-нибудь более жалкое, чем недисциплинированная толпа?» Природа, добавлял он, сама есть «вся дисциплина» и «сметет их прочь», даже если природа оперирует логикой «вопреки интересам человечества»⁴⁶. Здесь он дал понять, что основатели современного города должны быть готовы действовать безжалостно. Вторая опасность трущоб состояла в том, что, будучи шумными, опасными, пыльными, темными и снедаемыми болезнями, они предоставляют кров тем, кто является потенциальной революционной угрозой. Он понял, как когда-то Хаусманн, что толпа и трущобы были и всегда будут препятствием для эффективной полицейской работы. Связывая Париж Людовика XIV-ого с императорским Римом, Ле Корбюзье писал: «Из беспорядочной кучи лачуг, из глубин грязных логовищ (в Риме — Риме цезарей — плебс жил в запутанном хаосе уменьшенного подобия перенаселенных небоскребов), иногда поднимался горячий порыв восстания; заговор замышлялся в темных тайниках накопившегося хаоса, в котором любой вид полицейской деятельности был чрезвычайно труден. ... Cв. Павла из Тарсуса было невозможно арестовать, потому что он остался жить в трущобах, и слова его проповедей распространялись подобно лесному пожару от одного человека к другому»⁴⁷.

В случае, если бы такой вопрос возник, потенциальные буржуазные покровители Ле Корбюзье и их представители могли быть уверенными, что его четкий, геометрический город облегчит полицейскую работу. Там, где Хаусманн модифицировал барочный абсолютистский город, Ле Корбюзье предложил полностью очистить палубы и заменить центр города Хаусманна одним зданием, построенным с учетом иерархии и необходимости контроля⁴⁸.

Учебник высокомодернистской архитектуры

Интеллектуальное влияние Ле Корбюзье на архитектуру далеко превосходило то влияние, которое могли бы иметь фактически построенные им здания. Даже Советский Союз не удовлетворил бы его широковещательные амбиции. Его анализу подлежали примеры, случаи из учебника, набор ключевых элементов высокомодернистского планирования, часто утрированных. Его приверженность к тому, что он называл «полная эффективность и полная рационализация» новой цивилизации века машин была бескомпромиссной⁴⁹ . Хотя ему приходилось иметь дело с национальными государствами, его архитектура была универсальна. Как он выразился, «повсеместное городское планирование, универсальное городское планирование, тотальное городское планирование»⁵⁰. Его планы Алжира, Парижа и Рио-де-Жанейро были представлены, как мы видели, в беспрецедентном масштабе. Ле Корбюзье, как и другие в его поколении, испытал влияние зрелища тотальной военной мобилизации в первой мировой войне. «Давайте строить наши планы, - говорил он, - в масштабе событий двадцатого века, планы столь же большие, как планы Сатаны [война].... Большие! Громадные!»⁵¹

Визуальный, эстетический компонент был центральным в его смелых планах. Чистые, гладкие линии были чем-то таким, что он ассоциировал с абсолютной целенаправленностью машины. Он был положительно лиричен во всем, что касалось красоты машины и ее творений. Дома, города, агрогорода должны были «появляться должным образом оборудованными, блистательно новыми, с фабрики, из цеха, безупречными изделиями ровно жужжащих машин»⁵².

И наконец – законченность ультрамодернизму Ле Корбюзье придавал его отказ от традиции, истории, унаследованного вкуса. После объяснения происхождения транспортных пробок в современном Париже он предостерегал против искушений реформирования. «Мы должны отказаться от малейшего рассмотрения того, что это такое: мы сейчас в замешательстве». Он подчеркнул, что «здесь мы не найдем никакого решения»⁵³. Вместо этого, настаивал он, мы должны взять «чистый лист бумаги», «чистую скатерть» и все начать с нуля. Необоримое желание начать все с нуля привело его в СССР и к честолюбивым правителям развивающихся стран. Там, надеялся он, его не будут стеснять «до смешного маленькие участки», единственно доступные на Западе, где можно было делать лишь то, что он называл «ортопедической архитектурой»⁵⁴. Города Запада, основанные так давно, их традиции, их интересы, их медленно работающие учреждения и сложные юридические структуры могли только сковывать мечты высокомодернистского Гулливера.

Бразилиа: высокомодернистский город построен – почти.

Города тоже верят, что они сработаны умом или удачей, но ни того, ни другого недостаточно, чтобы держать их стены. – Итало Кальвино, Невидимые города

Никакой утопический город не строится точно так, как его спроектировал пророк-архитектор. Так же, как ученому-лесоводу мешали капризы непредсказуемой природы и расхождение целей его нанимателей и тех, кто имеет доступ к лесу, так и городской планировщик должен сражаться со вкусами и финансовыми средствами его патронов, а также с сопротивлением строителей, рабочих и жителей. Но даже в этом случае Бразилиа в наибольшей степени приближается к тому, что мы имеем в виду под высокомодернистским городом, ибо она построена более или менее по принципам, изложенным Ле Корбюзье и CIAM. Благодаря превосходной книге Джеймса Холстона «Модернистский город: антропологический критический анализ Бразилиа»⁵⁵ можно проанализировать и логику плана Бразилиа, и степень его реализации. Оценка разницы между тем, что Бразилиа значила для тех, кто ее замыслил, с одной стороны, и ее обитателей, с другой, в свою очередь проложит путь (здесь нет никакой преднамеренной игры слов) для радикального критического анализа Джейн Джекобс современного городского планирования.

Идея новой столицы в глубине страны предшествует даже независимости Бразилии⁵⁶. Ее реализация была излюбленным намерением Жуселино Кубичека, популистского президента, бывшего на своем посту с 1956 г. до 1961 г., обещавшего бразильцам «пятьдесят лет прогресса в пять лет» и в будущем самоподдерживающийся экономический рост. В 1957 г. Оскар Нимейер, который был уже назван главным архитектором общественных зданий и опытных образцов жилья, организовал соревнование проектов, которое выиграл на основе очень приблизительных эскизов Лючио Коста. Идея Косты — пока что только это, не больше — «монументальная ось» для определения центра города, которая состояла из террас, насыпанных в виде дуги, пересеченной в центре прямой авеню, и треугольника, определяющего пределы города (рис. 18).

Оба архитектора работали по доктринам CIAM и Ле Корбюзье. Нимейер, давний член Бразильской Коммунистической партии, находился также под влиянием советской версии архитектурного модернизма. После того, как состоялось соревнование проектов, почти немедленно начали строительство на пустом участке Центрального Плато в штате Гойас, почти в 1000 километров от Рио-де-Жанейро и побережья и 1620 километров на северо-восток от Тихого океана. Это был действительно новый город в дикой местности. Никакие «ортопедические» компромиссы теперь не были нужны, планировщики имели (благодаря Кубичеку, который сделал Бразилиа своим высшим приоритетом) «чистую скатерть». Государственное планирующее агентство управляло всей землей на участке, так что никаких владельцев частной собственности, с которыми бы надо было вести переговоры, не было. Затем город был спроектирован от основания по детально разработанному и унифицированному плану. Жилье, работа, отдых, перемещение и государственная служба были пространственно отделены друг от друга, как и настаивал Ле Корбюзье. Поскольку Бразилиа исполняла единственную функцию, функцию административной столицы, планирование очень упрощалось.

18. План Косты 1957 г., A – площадь трех ветвей власти; B – министерства; C – жилые зоны «суперквадра»; D – резиденция президента; E – жилье на одну семью.

Бразилиа как отрицание (или выход за пределы) Бразилии

Бразилиа была задумана Кубичеком, Костой и Нимейером как город будущего, город развития, осуществленной утопии. Он не имел никакой связи с привычками, традициями и занятиями прошлого Бразилии и ее больших городов: Сан Пауло, Сан Сальвадора и Рио-де-Жанейро. Как будто подчеркивая это, Кубичек назвал свою собственную резиденцию в Бразилиа «Дворец рассвета». «Чем еще может быть Бразилиа, -  спрашивал он, - если не рассветом нового дня для Бразилии?»⁵⁷ Подобно Санкт-Петербургу Петра Великого, Бразилиа должна была быть образцовым городом, центром, который преобразует жизни бразильцев, которые будут жить там — от их личных домашних привычек до социальной организации работы и досуга. Цель создания новой столицы была еще и в том, чтобы выказать Бразилии и бразильцам презрение к тому, чем Бразилия была до сих пор. Смысл новой столицы состоял в том, что она должна была быть контрастом испорченности, отсталости и невежеству старой Бразилии.

Большой перекресток, который был отправной точкой плана,  интерпретировался по-разному: как символ креста Христова или Амазонский лук. Коста, однако, упоминал это как «монументальную ось» – тот самый термин, которым Ле Корбюзье имел обыкновение описывать центр многих из его городских планов. Но даже если ось и представляла собой попытку приспособить новую столицу каким-нибудь образом к национальной традиции, эта столица осталась городом, который мог бы существовать где угодно, который не давал никакого ключа к его собственной истории, если только не считать историей модернистскую доктрину CIAM. Это был город, навязанный государством, изобретенный, чтобы показать новую Бразилию бразильцам и миру в целом. Еще по крайней мере в одном смысле это был навязанный государством город: он был создан, чтобы стать городом для государственных служащих. Многие аспекты жизни, которую в ином случае можно было оставить частной сфере, были тщательно организованы, от внутренних проблем жилья до медицинского обслуживания, образования, охраны детства, отдыха, торговли и т.д.

Если Бразилиа должна была стать будущим городов Бразилии, что тогда было их прошлым и настоящим? Что именно должна была отрицать новая столица? Большая часть ответа может быть выведена из второго принципа урбанизма Ле Корбюзье: «смерть улицы». Бразилиа была предназначена уничтожить улицу и площадь как места общественной жизни. Хотя уничтожение приверженности к своему району и соревнования между районами, возможно, и не планировалось, они тоже, по несчастной случайности, произошли в новом городе.

Общественная площадь и переполненная «коридорная» улица были местом встреч и гражданской жизни в городах Бразилии, начиная с колониальных дней. Как объясняет Холстон, эта гражданская жизнь имела две формы. Первая, проходившая при поддержке церкви или государства, включала церемониальные и патриотические процессии и ритуалы, обычно проводившиеся на главной площади города⁵⁸. Вторая форма затрагивала почти неистощимый диапазон человеческого использования всех городских площадей. Там могли играть дети, взрослые могли просто делать покупки, прогуливаться и знакомиться, встречаться с друзьями, есть или пить кофе, играть в карты или шахматы, людей смотреть и себя показывать. Дело в том, что площадь как естественное место слияния улиц стало тем, что Холстон очень точно называет «общественной гостиной»⁵⁹. Площадь доступна всем социальным классам и подходит для самых разных видов действий, которые она вмещает, как и полагается общественному месту. Площадь – гибкое место, которое позволяет всем желающим использовать ее для своих взаимных целей, иногда даже несмотря на запреты со стороны государства. Площадь или людная улица привлекают толпу, потому что люди оживляют подмостки сцены — сцены, в которой сталкиваются тысячи незапланированных, неофициальных, импровизированных действий, которые все могут случаться одновременно. Улица была пространственным центром социальной жизни, выводящим ее за пределы обычно тесного семейного жилья⁶⁰. Выражение «я иду в центр» означало «я иду на улицу». Как центры общения, эти места были также важны для формирования общественного мнения и национального чувства, которое принимало институциональную форму в спортивных командах, оркестрах, празднованиях святого покровителя, фестивалей групп и так далее. Само собой разумеется, что улица или площадь при соответствующих обстоятельствах могли стать местом проведения общественных демонстраций и бунтов, направленных против государства.

Беглый взгляд на картинки Бразилиа, втискиваемой в городскую Бразилию, которую мы только что описали, сразу показывает, каким радикальным было происшедшее преобразование. Нет больше никаких улиц в смысле мест публичных собраний, есть только дороги и шоссе, которые можно использовать исключительно для передвижения с помощью транспортных средств (сравни рис. 19 и рис. 20).

Есть и площадь. Но что это за площадь! Обширная, монументальная площадь трех ветвей власти, расположенная рядом с эспланадой министерств, имеет такой размер, что велика даже для военного парада (сравни рис. 21 и 22, и рис. 23 и 24). По сравнению с ней площадь Тяньаньмынь и Красная площадь камерны и интимны. Площадь лучше видна, как и многие из планов Ле Корбюзье, с воздуха (как на рис. 24). Если бы кто-то договорился встретиться там с другом, это было бы все равно, что назначить свидание в центре пустыни Гоби. И если бы вы все-таки встретились там с другом, вам совершенно нечего было бы там делать. Функциональное упрощение требует, чтобы функция площади как публичной гостиной не относилась к этой столичной площади в Бразилиа. Эта площадь – символический центр государства; единственная деятельность, которая происходит на ней – работа министерств. Если раньше жизнеспособность площади зависела от сочетания жилья, торговли и администрации в зоне ее влияния, то теперь те, кто работают в министерствах, должны по окончании работы уезжать к месту своего жительства, а затем снова ехать в коммерческий центр каждой жилой области. Одна поразительная особенность городского пейзажа Бразилиа – фактически все общественные места в городе официально обозначены как таковые: стадион, театр, концертный зал, запланированные рестораны. Маленькие, неструктурированные, официально не обозначенные общественные места — кафе на тротуарах, углы улиц, маленькие парки, площади внутри округи — не существуют. Как это ни парадоксально, город имеет номинально много свободного пространства, это всегда у Ле Корбюзье предусмотрено городскими планами. Но это пространство становится «мертвым», как это и случилось с площадью трех ветвей власти. Холстон объясняет это,  показывая, как в соответствии с доктринами CIAM создаются скульптурные массы, отделенные друг от друга большими пустотами, так что отношение площади застроенной земли  к незастроенной обратно тому, что обычно бывает в старых городах. Учитывая наши стереотипы восприятия, эти пустоты в модернистском городе кажутся не пространством, в котором могут находиться люди, а безграничным пустым местом, в котором люди избегают оставаться. Можно сказать, что план как бы учитывает и запрещает все те местоположения, где можно случайно столкнуться друг с другом, где спонтанно могла бы собраться толпа.

Рис. 23. Прага де Се, Сан Пауло, 1984 г.

Рис. 24. Площадь трех ветвей власти и эспланада министерств, Бразилиа, 1981 г.

Пространственная и функциональная изоляция приводили к тому, что встретиться с кем-нибудь можно было только в плановом порядке.

Коста и Нимейер из их утопического города убирали не только улицы и площади. Они думали, что убирают и переполненные трущобы с их темнотой, болезнями, преступлениями, загрязнением, пробками, шумом и плохим коммунальным обслуживанием. Есть определенные преимущества в том, чтобы начинать с пустого, выровненного бульдозерами участка, принадлежащего государству. По крайней мере, проблемы спекуляции землей, взимания арендной платы и неравенства в собственности, которые так докучают большинству планировщиков, можно было обойти. У Ле Корбюзье, как и у Хаусманна, тоже были освободительные намерения. В проект вошло лучшее, самое современное архитектурное знание о санитарных нормах, образовании, здоровье и отдыхе. Двадцать пять квадратных метров зеленых насаждений на жителя достигли разработанного ЮНЕСКО идеала. И, как это бывает с любым утопическим планом, проект Бразилиа отразил социальные и политические пристрастия тех, кто проектировал, и их покровителя, Кубичека. Все жители должны были иметь одинаковое жилье; единственным различием могло служить число отведенных единиц. Следуя планам прогрессивных европейских и советских архитекторов, чтобы содействовать развитию коллективной жизни, планировщики Бразилиа сгруппировали жилые дома в то, что получило название «суперквадра». Суперквадра –приблизительно 360 квартир, в которых помещалось 1500-2500 жителей – имела свою начальную школу и детский сад; на каждые четыре суперквадра полагалась средняя школа, кинотеатр, клуб, спортивные комплексы и торговые точки.

Практически все потребности будущих жителей Бразилиа были отражены в плане. Только потребности эти были те самые абстрактные, схематические потребности, которые учитывались в планах Ле Корбюзье. Хотя это было, конечно, рационально, здорово, довольно эгалитарно, созданный государством город и его планы не делали никакой, даже самой маленькой уступки желаниям, истории и традициям ее жителей. В некоторых важных аспектах Бразилиа была по отношению к Сан Пауло или Рио-де-Жанейро тем же, чем было научное лесоводство по отношению к естественному лесу. Оба плана намечают чрезвычайно четкие, запланированные упрощения, созданные, чтобы наладить эффективный порядок, который может быть проверен и направлен сверху. Оба плана, как мы увидим, потерпели неудачу в сходных отношениях. Наконец, оба плана так изменяют город (и лес), чтобы они соответствовали простой сетке планировщика.

Жизнь в Бразилиа

Большинство тех, кто переехал в Бразилиа из других городов, были поражены, обнаружив, «что это – город без людей». Люди жаловались, что в Бразилиа нет суматохи уличной жизни, нет ни одного из оживленных уличных углов и длинных витрин магазинов, которые так оживляют тротуары для пешеходов. Для них, первых жителей Бразилиа, а не планировщиков города, фактически получалось, что планирование мешало городу. Наиболее общим образом они выражают это свое впечатление, говоря, что в Бразилиа «мало уличных углов», подразумевая под этим, что в ней недостает сложных пересечений плотных окрестностей, где есть и жилье, и кафе, и рестораны с площадками для выступления, где можно работать и ходить по магазинам. Хотя в Бразилиа хорошо обеспечиваются некоторые житейские потребности, функциональное отделение работы от места жительства, торговли и развлечений, большие пустоты между суперквадра и системой дорог, заполненной исключительно автомобильным движением, делают исчезновение уличных углов неизбежными. План дорог устранил пробки; но он также устранил долгожданные и приятные встречи пешеходов, которые один из информаторов Холстона назвал «точками компанейства»⁶².

Термин brasilite, означая приблизительно Brasil (ia) -itis, который был создан жителями первого поколения, хорошо выражает психическую травму, которую они испытали⁶³. Намекая на соответствующее клиническое состояние, он означает осуждение стандартизации и анонимности жизни в Бразилиа. «Они используют термин brasilite, имея в виду свои чувства относительно здешней повседневной жизни: без радости отвлечения, беседы, флирта, ритуалов — как обычно протекает жизнь в других бразильских городах»⁶⁴. Если нужно встретиться с кем-то, это нужно сделать дома или на работе. Даже если мы учитываем основную упрощающую предпосылку Бразилиа, которая является административным городом, там, тем не менее, существует анонимность, включенная в саму структуру столицы. Населению просто нехватает небольших доступных мест, которые они могли бы занять и отпечатать на них знак своей деятельности, как это было исторически в Рио-де-Жанейро и Сан Пауло. Безусловно, у обитателей Бразилиа было мало времени, чтобы изменить город своей практикой, но и сам город сконструирован так, что упорно сопротивляется их усилиям⁶⁵.

«Brasilite» как термин также подчеркивает, как специально выстроенная окружающая среда воздействует на живущих в этом городе. По сравнению с жизнью в Рио-де-Жанейро и Сан Пауло, с их яркостью и разнообразием, повседневное течение жизни в вежливой, однообразной, строгой Бразилиа, должно быть,  похожа на пребывание в сенсорном резервуаре депривации. Рецепт высокомодернистского городского планирования, возможно, создал формальный порядок и функциональную изоляцию, но сделал это за счет сенсорно обедневшей и монотонной окружающей среды — среды, которая неизбежно влияла на настроение жителей.

Анонимность, в которой вынужден жить каждый житель Бразилиа, очевидна уже из внешнего вида квартир, которые обычно составляют каждую жилую суперквадра (сравни рис. 25 и 26). Для жителей суперквадра две наиболее частых жалобы – сходство квартир и изоляция мест жительства («В Бразилиа есть только дом и работа»)⁶⁶. Фасад каждого блока строго геометрический и эгалитарный. Внешне нельзя отличить одну квартиру от другой; нет даже балконов, которые позволили бы жителям сообщить им какие-то отличительные черты и создать полуобщественные места. Отчасти эта дезориентация является результатом того факта, что местожительство — особенно, возможно, эта форма местожительства — не отвечает глубинным представлениям о доме как таковом. Холстон попросил целый класс девятилетних детей, большинство которых жили в суперквадра, нарисовать «дом». Ни один не нарисовал дом, в котором жил. Все рисовали вместо этого традиционный отдельно стоящий дом с окнами, дверью по центру и наклонной крышей⁶⁷. Блоки суперквадра сопротивляются печати индивидуальности, а их внешний вид – в частности, стеклянные стены – находятся в противоречии с самим смыслом частного пространства дома⁶⁸. Занятые общим эстетическим планом, архитекторы стирали не только внешние различия статуса жителей, но также и многое из той визуальной игры, которую создают различия. Общий проект города препятствует независимой общественной жизни, а проект городского жилья препятствует индивидуальной жизни.

Бразилиа дезориентирует архитектурным повторением и однообразием. Здесь как раз тот случай, когда видимые глазом рациональность и четкость для тех, кто работает в администрации и городских службах, создают мистифицирующий беспорядок для обычных жителей, которые должны ходить по этому городу. В Бразилиа очень мало видимых ориентиров. Каждый торговый квартал или группа суперквадра выглядят так же, как любые другие. Секторы города обозначены сложным набором акронимов и сокращений, и эту глобальную логику центра почти невозможно понять владельцу. Холстон обращает внимание на полное иронии несоответствие между макропорядком и микробеспорядком: «Таким образом, хотя общая топология города производит впечатление необычайно четкого понимания абстрактного плана, практическое знание города уменьшается от наложения этой систематической рациональности»⁶⁹. С точки зрения планировщиков утопического города, чья цель – изменить мир, а не приспособить его для жилья, шок и дезориентация, причиняемая жизнью в Бразилиа, является, может быть, частью ее дидактической цели. Город, который бы просто потворствовал существующим вкусам и привычкам, не соответствовал бы своей утопической цели.

Незапланированная Бразилиа

С самого начала Бразилиа не сумела построиться точно так, как было запланировано. Ее строители проектировали ее для новой Бразилии и новых бразильцев — организованных, современных, эффективных, дисциплинированных.

Рис. 25. Жилая зона по улице Тирадентес в Оуро Прето, 1980 г.

Рис. 26. Блок суперквадра в Бразилиа, 1980 г.

Ныне существующие бразильцы с их различными интересами и намерениями только мешали строителям. Так или иначе, предполагалось, что огромное количество рабочих (более шестидесяти тысяч) построит город, а затем спокойно оставит его администраторам для тех, кому он предназначен. Набор строительных рабочих, кроме того, не был соответствующим образом организован. Кубичек был заинтересован в скорейшем окончании Бразилиа, поэтому работы шли настолько быстро, насколько возможно. Хотя большинство чернорабочих обычно работало сверхурочно, население строительного участка быстро вышло за рамки временного жилья, приготовленного для них в том, что называлось свободным городом. Они скоро оседали на дополнительной земле, на которой построили временные здания; в случаях, когда целые семейства мигрировали в Бразилиа (или занимались там сельским хозяйством), здания, которые они там ставили, были иногда весьма основательны.

«Пионеры» Бразилиа собирательно назывались «bandeirantes двадцатого века», вслед за авантюристами, впервые проникшими вглубь страны. Название звучало как комплимент, поскольку Бразилиа Кубичека тоже была символическим завоеванием внутреннего пространства страны нацией, которая исторически цеплялась за береговую линию. В начале, однако, чернорабочие, которые привлекались к работам в Бразилиа, были бродягами, уничижительно называемые Candangos. Candango был «человеком без качеств, без культуры, без дома, низкого класса, примитивный»⁷⁰. Кубичек изменил все это. Он воспользовался строительство Бразилиа – а она была, в конечном итоге, изобретена, чтобы преобразовать Бразилию – чтобы превратить candangos в героев-пролетариев новой нации. «Будущие толкователи бразильской цивилизации, - заявлял он, - должны поразиться бронзовой суровости этого анонимного титана, который называется candango, неясный и огромный герой строительства Бразилиа.... Когда скептики смеялись над утопическим предназначением нового города, который я готовился строить, candangos брали на себя ответственность»⁷¹. Получив свое место в риторическом пространстве, candangos настаивали на получении собственного места в утопическом городе. Они организовывались, чтобы защитить свою землю, требовать городских услуг и получить правовую защиту. К 1980 г. 75 процентов населения Бразилиа жило в поселениях, появления которых никто никогда не ожидал, в то время как запланированный город имел меньше половины проектируемого населения в 557 000 человек. Точкой опоры бедноты, собранной в Бразилиа, были не только благодеяния Кубичека и его жены, доны Сары. Ключевую роль также играла политическая структура. Поселенцы оказались способны мобилизоваться, протестовать и быть услышанными в разумно соревновательной политической системе. Ни Кубичек, ни другие политические деятели не могли упустить возможность вырастить политическую клиентуру, которая бы голосовала, как единый блок.

Незапланированная Бразилиа — то есть реальная, существующая Бразилиа — весьма отличалась от первоначального видения. Вместо бесклассового административного города получился город, отмеченный абсолютным пространственным разделением согласно социальному классу. Бедные жили на периферии и ежедневно покрывали большие расстояния до центра, где жили и работали многие из элиты. Многие из богатых также создавали собственные поселения с индивидуальными зданиями и частными клубами, копируя образ жизни, существующий в Бразилии в других местах. Незапланированные Бразилиа — богатая и бедная — появились не случайно; можно сказать, что видимость порядка и четкости в центре города нужно было оплатить внеплановой Бразилиа по краям. Эти две Бразилиа не только отличались друг от друга, они находились в отношениях симбиоза.

Такие радикальные преобразования целой нации размера и разнообразия Бразилии трудно было даже вообразить, не говоря уже о том, чтобы провести их в пятилетний срок. Одни чувствовали, что Кубичек, подобно многим другим правителям поначалу желавший для всей своей страны большого будущего, разочаровался в возможности преобразования всей Бразилии и бразильцев и обратился к более посильной задаче – создания с нуля утопического города. Построенный на новом участке, в новом месте, город создал бы преобразовательную физическую среду для новых жителей — среду, скурпулезно скроенную по самому последнему слову науки в области здоровья, эффективности и рационального порядка. Поскольку город строился бы по единому плану, земля находилась в собственности государства, все контракты, коммерческие лицензии и зонирование находилось в руках государственного агентства (Novacap) – в общем, условия казались благоприятными для успешной «утопической миниатюризации».

Насколько успешной оказалась Бразилиа в роли высокомодернистского утопического города? Если мы будем судить это степенью, в которой она отличается от городов старой городской Бразилии, то ее успех был значителен. Если же мы будем оценивать ее способность преобразовать остальную часть Бразилии или вызвать любовь к новому образу жизни, то ее успех был минимален. Реальная Бразилиа, в противоположность гипотетической, оставшейся на бумаге, сопротивлялась этому плану, опровергала его и имела свои политические расчеты.

Ле Корбюзье в Чандигархе

Так как Ле Корбюзье Бразилиа не проектировал, его вина состоит только в том, что он писал когда-то в декларации. Однако существуют два соображения, оправдывающие связь между Бразилиа и им. Первое заключается в том, что Бразилиа была честно построена согласно доктринам CIAM, разработанным главным образом Ле Корбюзье. Во вторых, Ле Корбюзье фактически играл главную роль в проектировании другой столицы, которая отразила в точности те же человеческие проблемы, с которыми столкнулись в Бразилиа.

Рис. 27. Площадь (chowk или piazza), которую Ле Корбюзье спроектировал для городского центра Чандигарха.

Чандигарх, новая столица Пенджаба, был наполовину спроектирован, когда отвечавший за это архитектор, Мэтью Новицки, внезапно умер⁷². Неру, искавший преемника, пригласил Ле Корбюзье заканчивать проект и контролировать строительство. Выбор был произведен в согласии с собственной высокомодернистской целью Неру: а именно, содействовать появлению современной технологии в новой столице, которая подчеркнула бы ценности, которые новая индийская элита желала продемонстрировать. Модификация Ле Корбюзье первоначального плана Новицки и Альберта Мейера производилась в направлении усиления монументализма и линейности. Вместо больших кривых Ле Корбюзье начертил прямолинейные оси. В центре столицы он вставил огромную монументальную ось, мало чем отличающуюся от тех, что были в Бразилиа и в его плане Парижа⁷⁴ . Переполненные базары, вмещавшие так много товаров и людей в маленькое пространство, он заменил огромными площадями, которые сегодня стоят почти пустые (рис. 27).

Учитывая, что в Индии пересечения дорог обычно служили местами, где собирался народ, Ле Корбюзье изменил масштаб и предусмотрел различные зоны, чтобы предотвратить возможность возникновения оживленных уличных сцен. Как замечает один недавний наблюдатель: «На земле расстояние между улицами настолько большое, что человек видит только бетонированную площадку и несколько одиноких фигур здесь и там. Деятельность мелких уличных торговцев, лоточников или разносчиков запрещены в городском центре, так, что даже этот источник интереса и активности, способный уменьшить бетонную скудость площади, не используется»⁷⁵.

Как и в Бразилиа, усилия столицы должны были переделать всю Индию – в том виде, в котором она существовала до сих пор, и представить граждан Чандигарха — в значительной степени администраторов — образом будущего. Как и в Бразилиа, результат оказался другим: незапланированный город на периферии, на краях, противоречивший строгому порядку в центре.

Выступление против высокомодернистского урбанизма: Джейн Джекобс

Книга Джейн Джекобс «Жизнь и смерть великих американских городов» была написана в 1961 году. Она выступила против засилия модернизма в функциональном городском планировании. Это ни в коем случае не было первым случаем критики высокомодернистского урбанизма, но это был, я уверен, наиболее тщательно проведенный и интеллектуально обоснованный критический анализ⁷⁶. Как наиболее всесторонний вызов современным доктринам городского планирования, он вызвал дебаты, последствия которых все еще чувствуются. В результате – приблизительно тремя десятилетиями позже – многие из подходов Джекобс были включены в рабочие предложения о сегодняшнем городском планировании. Хотя то, что она назвала своим «нападением на нынешнее городское планирование и перестройку» относилось прежде всего к американским городам, в центре ее атаки находились доктрины Ле Корбюзье, как они применяются здесь и за границей.

Что замечательно и очень показательно в критическом анализе Джекобс – ее особый взгляд. Она начинает с уровня улицы, рассматривает этнографию микропорядка в окрестностях, на тротуарах и перекрестках. Если Ле Корбюзье «видит» свой город первоначально с воздуха, Джекобс видит свой как пешеход, который ежедневно ходит по нему. Джекобс была также политическим активистом, принимавшим участие во многих кампаниях против предложений о зонировании, о строительстве дорог и жилья, которое ей не нравилось⁷⁷. Трудно себе представить, чтобы радикальный критический анализ такого стиля мог когда-либо родиться внутри интеллектуального круга городских планировщиков⁷⁸. Ее новый стиль повседневной городской социологии, направленной на проекты городов, был слишком далек от ортодоксальной рутины современных ей школ городского планирования⁷⁹. Ее маргинальный критический анализ поможет подчеркнуть многие неудачи высокого модернизма.

Визуальный порядок против опытного

Самое существенное в аргументах Джекобс состоит в том, что не существует необходимого соответствия между впечатлением правильности, которую создает геометрический порядок, с одной стороны, и системой, которая эффективно удовлетворяют повседневные потребности, с другой. Почему следует ожидать, спрашивает она, чтобы хорошо функционирующие окружающие среды или толковые социальные мероприятия удовлетворяли визуальным понятиям упорядоченности и регулярности? Чтобы проиллюстрировать эту загадку, она ссылается на новый проект жилья в Восточном Гарлеме, прямоугольную лужайку, которая стала предметом осмеяния и презрения у всех жителей. Она была просто оскорблением для тех, кого насильственно переселили туда и заставили жить среди незнакомцев, где невозможно получить газету или чашку кофе или позаимствовать пятьдесят центов⁸⁰. Как оказалось, видимый глазом порядок лужайки скрывает жестокий беспорядок.

Фундаментальная ошибка, которую делают городские планировщики, заявляет Джекобс, состоит в том, что они выводят функциональный порядок из физического расположения зданий: как они группируются по своим формам, то есть из визуального порядка. Наиболее сложные системы вовсе не обладают видимой регулярностью; их порядок следует отыскивать на более глубоком уровне. «Чтобы видеть сложные системы функционального порядка именно как порядок, а не хаос, необходимо понимание. Листья, слетающие с деревьев осенью, внутренняя часть двигателя самолета, внутренности кролика, редакция городской газеты – все это кажется  хаосом, если смотреть на них без понимания. Если же понимать порядок этой системы, она выглядит совершенно по-другому». На этом уровне можно сказать, что Джекобс была «функционалисткой» – слово, использование которого было запрещено в студии Ле Корбюзье. Она ставит простой вопрос: какую функцию эта структура выполняет и насколько хорошо она это делает? «Порядок» вещи определен целью, с которой она создана, а не эстетическим видом ее поверхности⁸¹. Ле Корбюзье, напротив, кажется, полагал, что наиболее эффектные формы всегда будут иметь классическую правильность и порядок. Физические среды Ле Корбюзье, спроектированные и построенные, имели, так же, как и Бразилиа, полную гармонию и простоту формы. Однако они оказались неудачными во многих важных отношениях как пространство для жизни и работы.

Именно эта сторона неудачи городских моделей планирования так занимала Джекобс. Представления городских планировщиков о порядке оказались не связанным ни с фактическими, экономическими или социальными функциями города, ни с индивидуальными потребностями его жителей. Их наиболее фундаментальной ошибкой было целиком эстетическое представление о порядке. Эта ошибка завела их и дальше, она привела к жесткой изоляции функций. В их глазах смешанные использования зданий — скажем, магазины, которые одновременно являются квартирами, маленькими мастерскими и ресторанами — создают своеобразный визуальный беспорядок и путаницу. Большое преимущество раздельных использований — одна область исключительно для покупок, а другая — для жилья, состояло в том, что оно делало возможным функциональную однородность и визуальное распределение, которое они искали. Конечно, значительно легче планировать область для единственного использования, чем для нескольких. Уменьшение числа использований и, следовательно, числа переменных, которыми нужно оперировать, позволяло объединить эстетический и визуальный порядок с целью отстоять доктрину единственного использования⁸². Метафора, которая приходит на ум в этой связи – это армия, построенная для парада, и армия, воюющая с врагом. В первом случае – опрятный визуальный порядок, создаваемый подразделениями, стоящими по ранжиру, прямыми линиями. Но так можно только демонстрировать само наличие армии, а не ее обученность. Армия на войне, по Джекобс, должна будет выполнять то, что она умеет делать, чему обучена. Джекобс полагает, что она знает корни этой склонности к абстрактному, геометрическому порядку, видимому сверху: «Косвенно через утопическую традицию и непосредственно через более реалистическую доктрину искусства наложения модернистское городское планирование было обременено с самого начала неразумной целью превращения городов в упорядоченные произведения искусства».⁸³

Недавно, замечает Джекобс, статистические методы и способы ввода-вывода, доступные планировщикам, стали гораздо более изощренными. Планировщиков поощряли на такие подвиги, как массовая расчистка трущоб – теперь, когда они могли вычислить бюджет, материалы, пространство, энергию и потребности транспорта перестроенной области. Эти планы продолжали игнорировать социальные затраты перемещающихся семей, «как будто это были песчинки, электроны или бильярдные шары»⁸⁴. Они тоже были основаны на печально известных шатких предположениях – они обращались со сложными системами, как будто их можно было упростить числовыми методами: например, посещение магазина превращается в совершенно математическую проблему, для решения которой надо знать только площадь, отведенную для магазина; управление движением выглядит как проблема перемещения некоторого числа транспортных средств в данное время в определенном числе улиц определенной ширины. Но эти проблемы были не только техническими, как мы увидим, реальные проблемы были значительно шире.

Функциональное превосходство взаимодействия и сложности

Установление и поддержание социального порядка в больших городах, как мы имели возможность убедиться, довольно хлопотное дело. Взгляд Джекобс на социальный порядок одновременно тонок и поучителен. Социальный  порядок не является результатом архитектурного порядка, создаваемого площадями – сами площади его не создадут. Социальный порядок не вносится извне такими профессионалами, как полицейский, ночной сторож и государственный чиновник. Вместо этого, говорит Джекобс, «социальный мир тротуаров, улиц, городов ... создается посредством запутанной, почти не осознанной сети добровольного управления и контроля поведения со стороны самих людей, и ими же и поддерживается». Необходимые условия безопасности улицы – ясное установление границ между общественным пространством и частным, и значительное число людей, которые контролируют это, смотрят на улицу («глаза на улицу») и в обратном направлении, будучи постоянно заняты какой-то полезной деятельностью⁸⁵. Она приводит пример области, где эти условия выполнены – северная оконечность Бостона. Его улицы весь день заполнены пешеходами, потому что там очень много удобно расположенных магазинов, баров, ресторанов, пекарен и других подобных мест. Сюда люди приезжают делать покупки, прогуливаться и наблюдать, как другие делают покупки и прогуливаются. Владельцы магазина имеют прямой интерес следить за тротуаром: они знают многих людей по имени, они находятся там весь день, их бизнес зависит от оживленности окрестностей. Те, кто приехал с поручением или просто поесть и выпить, тоже смотрят на улицу; старики наблюдают происходящие сцены из окон квартиры. Некоторые из этих людей находятся в дружеских отношениях, а многие просто знакомы, узнают друг друга. Процесс этот обоюдный. Чем более оживлена и занята своими делами улица, тем более интересно наблюдать это со стороны; все эти добровольные наблюдатели, которые хорошо знают окрестности, ведут наблюдение по своему желанию.

Джекобс припоминает случай, который произошел на улице такого вот смешанного  использования в Манхеттене, когда взрослый человек, похоже, заигрывал с восьми- или девятилетней девочкой, уговаривая ее пойти с ним. Пока Джекобс наблюдала это из окна второго этажа, задаваясь вопросом, что будет, если она вмешается, на тротуаре появилась жена мясника, владелец магазина деликатесов и два держателя бара, продавцы фруктов, владелец прачечной и несколько других людей, открыто наблюдавших из окон арендуемой квартиры и готовых предотвратить возможное похищение. Никакой служитель закона не появился, да в его появлении и не было необходимости⁸⁶ .

Поучителен также другой случай неофициального городского порядка и неформальных услуг. Джекобс рассказывает, что когда их друг пользовался их квартирой, а они с мужем были далеко, или когда они не хотели ждать посетителя допоздна, а он непременно должен был придти, они оставляли ключ от квартиры у владельца магазина деликатесов, у которого был специальный ящик для таких ключей, он держал его для друзей⁸⁷. Она отмечает, что на каждой близлежащей улице смешанного использования был кто-то, кто играл ту же самую роль: бакалейщик, владелец кондитерской, парикмахер, мясник, работник химчистки или владелец книжной лавки. Это – одна из многих общественных функций частного бизнеса⁸⁸. Эти услуги, замечает Джекобс, – не результат какой-то глубокой дружбы; они оказываются потому, что люди нашли друг с другом, как она это называет, «язык тротуара». И услуги такого рода было бы совершенно невозможно обеспечить за счет какого-либо общественного института. Не имея традиции обращения за помощью при каких-либо столкновениях к чьей-либо личной репутации, что практикуется в маленьких сельских общинах, город полагается на достаточную большую плотность людей, установивших друг с другом язык тротуара, чтобы поддерживать общественный порядок. Сеть дружественных отношений и знакомств позволяет человеку использовать важные, часто незамечаемые социальные удобства. Для человека вполне естественно попросить кого-то сказать, что данное место занято, понаблюдать за ребенком, в то время как он идет в туалет или последить за велосипедом, пока он покупает бутерброд.

Анализ Джекобс интересен своим вниманием к микросоциологии общественного порядка. Все, кто отвечает здесь за этот порядок – неспециалисты, их главное дело какое-то другое. Здесь нет никакой формальной общественной или добровольческой организации, следящей за порядком в городе — ни полиции, ни частной охраны, ни местной самообороны, никаких формальных встреч или должностных лиц – наблюление за порядком вложено в логику ежедневной практики. Более того, - говорит Джекобс, - формальные учреждения общественного порядка успешны только тогда, когда их поддерживает эта богатая, неофициальная общественная жизнь. Те места в городе, где только полиция поддерживает порядок – самые опасные. Джекобс признает, что каждый из этих маленьких обменов информацией в неофициальной общественной жизни — кивок, восхищение новорожденным младенцем, вопрос, где можно купить хорошие груши — можно признать тривиальным. «Но сумма отнюдь не тривиальна», - настаивает она. «Все социальные контакты на местном уровне — большинство из них случайны, большинство связано с какими-то поручениями, но все они связаны с человеческой заинтересованностью друг в друге, они не сталкивают людей — рождают чувство социальной идентичности людей, плетут ткань общественного уважения и доверия, и эта ткань порождает ресурсы своевременного удовлетворения личных потребностей или потребностей района. Именно отсутствие доверия и производит беспорядок на улицах города. Доверие нельзя специально вырастить. И, прежде всего, оно не подразумевает никаких частных обязательств»⁸⁹. Там, где Ле Корбюзье начинает с формального архитектурного порядка сверху, Джекобс начинает с неофициального социального порядка снизу.

Разнообразие, взаимная польза и сложность (социальная и архитектурная) – лозунги Джекобс. Смешивание мест жительства с областями для покупок и местом работы делает окрестности более занимательными, более удобными и более желательными — это относится и к дорожному движению, отчего улицы, в свою очередь, делаются относительно безопасными. Вся логика разбираемых ею примеров связана с созданием больших групп людей, разнообразия и удобств, которые определяют такую обстановку, где люди захотят находиться. Кроме того, большой объем дорожного движения, притянутого и оживляемого красочными окрестностями, имеет экономическое влияние на торговлю и ценность собственности, а это едва ли является тривиальным. Популярность района и его экономический успех идут рука об руку. После того, как они будут созданы, такие места привлекут виды деятельности, для которых большинство планировщиков специально выделило бы особое пространство. Дети предпочитают играть на тротуарах, а не в больших парках, специально созданных для этой цели, потому что тротуары более безопасны, более богаты событиями и более подходящи для использования удобств, доступных в магазинах и дома⁹⁰. Понять магнетический эффект занятой делами улицы не более трудно, чем понять, почему кухня – самая деловая комната в доме. Это наиболее универсальное место — место съестных припасов и спиртных напитков, место приготовления пищи, а, следовательно, место социализации и обмена⁹¹.

Каковы условия этого разнообразия? Тот факт, что в районе сочетаются различные первичные использования, утверждает Джекобс, является наиболее важным. Далее, улицы и кварталы должны быть короткими, чтобы не создавать своей длиной препятствий пешеходам и торговле⁹². Здания должны иметь (в идеале) разный возраст и состояние, чтобы можно было взимать различную арендную плату и, соответственно, различным образом использовать их. Не удивительно, что каждое из этих условий нарушает одно или больше рабочих предположений ортодоксальных городских планировщиков наших дней: районы с  единственным использованием, длинные улицы, архитектурное единообразие. Сочетание первичных использований, объясняет Джекобс, влекут за собой разнообразие и плотность людских потоков.

Возьмем, например, ресторанчик в районе с  единственным использованием — скажем, в финансовом районе Уолл Стрита. Такой ресторан должен делать фактически всю свою прибыль между 10 часами утра и 3 пополудни – часы, когда у работников офисов бывают утренние перерывы на кофе и на завтрак, а потом они поедут в конце дня домой и покинут эту стихшую улицу. А в ресторан в районе смешанного использования клиенты могут заходить в течение всего дня и вечером. Он может оставаться открытым в течение большего количества часов, принося пользу не только его собственному бизнесу, но также и бизнесу расположенных поблизости специализированных магазинов, которые едва ли могли бы выжить в районе с единственным использованием, но в области смешанного использования станут живыми и действующими предприятиями. Самый беспорядок действий, зданий и людей — очевидный беспорядок, который оскорбил бы эстетический взор планировщика — был для Джекобс признаком динамической жизнеспособности: «Запутанные смешения различных видов использований – не хаос. Напротив, они представляют комплексную и высоко развитую форму порядка»⁹³.

Джекобс весьма убедительно выступает в пользу смешанного использования и сложности,  исследуя под микроскопом происхождение общественной безопасности, гражданского доверия, визуального интереса и удобства, но есть и еще более сильный аргумент за взаимопомощь и разнообразие. Подобно разнообразному естественному лесу, окрестности со многими разными видами магазинов, центров развлечения, услуг, различного жилья и общественных мест по определению являются более жизнеспособными. Экономически разнообразие коммерческих предложений (все от ритуальных услуг и коммунального обслуживания до магазинов и баров) делает район менее уязвимым к экономическим спадам. В то же время разнообразие обеспечивает много возможностей для экономического роста во время подъемов. Подобно монокультурным лесам, районы, специализированные на одной цели, оказываются особенно восприимчивыми к стрессу, хотя и могут сначала «поймать бум». Разнообразные окрестности более жизнеспособны.

Я думаю, что «женский глаз» – за отсутствием лучшего термина – был необходим для того стиля, в котором представлены рекомендации Джекобс. Многие люди, что и говорить, были проницательными критиками высокомодернистского городского планирования, и Джекобс ссылается на многие из их работ. Однако трудно вообразить ее аргументацию в устах мужчины. Несколько элементов ее критического анализа укрепляют это впечатление. Прежде всего, ее городской опыт гораздо шире, чем ежедневные походы на работу и с работы и приобретение товаров и услуг. Глаза,  которыми она смотрит на улицу, замечают покупателей, матерей, везущих коляски, играющих детей, друзей, пьющих кофе или перекусывающих, прогуливающихся влюбленных, людей, смотрящих в окно, владельцев магазинов, обслуживаемых клиентов, стариков, сидящих на скамейках парка⁹⁴.  Работа тоже учитывается ею, но в основном ее внимание приковано к тому, что происходит на улице ежедневно, как оно проявляется вокруг работы и вне работы. Она занята общественными местами, внутренние же помещения дома и офиса, как и фабрика, ее не интересуют. Действия, за которыми она так тщательно наблюдает, от прогулки до делания покупок, не имеют одной-единственной цели, или вовсе не имеют никакой сознательной цели в узком смысле слова.

Сравните этот взгляд с тем, который демонстрирует большинство ключевых элементов высокомодернистского городского планирования. Все эти планы основаны на упрощающем предположении, что человеческая деятельность всегда направлена к резко определенной и единственной в данный момент цели. В ортодоксальном планировании такие упрощения лежат в основе строгой функциональной изоляции места работы от постоянного места жительства и их обоих от торговли. Вопрос транспортировки превращается, для Ле Корбюзье и его последователей, в единственную проблему: как перевозить людей (обычно в автомобилях) быстрее и экономичнее. Посещение магазина превращается в вопрос об обеспечении соответствующей площади и доступа некоторого количества покупателей и товаров. Даже развлечения раздроблены на специфические действия и выделены в детские площадки, спортивные залы, театры и так далее.

Таким образом, в результате того, что Джекобс обладает так называемым женским глазом, она понимает, что человек многое делает (включая, безусловно, работу) не с одной какой-то целью, а имея в виду гораздо более широкий и неопределенный диапазон целей. Дружеский ланч с сотрудниками может быть наиболее существенной частью дня для работающего человека. Матери, везущие коляску, могут в то же время говорить с друзьями, выполнять поручения, перекусывать и искать книгу в местном книжном магазине или библиотеке. В ходе этих действий другая «цель» может возникать нечаянно. Мужчина или женщина, едущие на работу, не просто едут на работу. Они могут рассматривать пейзаж, обсуждать свои дружеские отношения или привлекательность кафе около автомобильной стоянки. Сама Джекобс чрезвычайно одарена «взглядом на улицу», и она углядела большое разнообразие человеческих целей, вложенных в любую деятельность. Цель города состоит в том, чтобы поощрять и умножать это богатое разнообразие, а не мешать ему. И то, что городские планировщики никогда не умели делать так, как она предлагала, имеет некоторое отношение к различию мужского и женского начала⁹⁵ .

Авторитарное планирование как превращение города в чучело

Для Джекобс город – социальный организм: живая структура, которая постоянно изменяется и в которой постоянно создаются неожиданные возможности. Его взаимосвязи настолько сложны и плохо поняты, что планировщик всегда рискует нечаянно урезать его живую ткань, таким образом нарушая течение живых социальных процессов или даже разрушая их. Она противопоставляет «искусство» планировщика нормальному ходу повседневной жизни: «город не может быть произведением искусства. ... По отношению к содержанию буквально бесконечно запутанной жизни, искусство выражает ее произвольно, символически и абстрактно. В этом его ценность и источник его собственного порядка и последовательности.... Результаты глубокого расхождения между искусством и жизнью не являются ни жизнью, ни искусством. Это – таксидермия, набивка чучел. На своем месте набивка чучел может быть полезным и приличным ремеслом. Однако когда образцы этого ремесла помещают на выставки, чтобы демонстрировать мертвые чучела городов, это заходит слишком далеко»⁹⁶. Сущность выступления Джекобс против современного городского планирования состоит в том, что это планирование накладывает статическиую сетку на множество непостижимых возможностей. Она осудила мечту Эбенезера Говарда о городе-саде, потому что изоляция, запланированная в этом городе, предполагает, что сообщества фермеров, фабричных рабочих и бизнесменов останутся раз навсегда установленными различными кастами. Такое предположение не учитывает «спонтанное разнообразие» и текучесть, которые были главными особенностями города девятнадцатого века⁹⁷.

Склонность городских планировщиков к массовым расчисткам трущоб подверглась осуждению по тем же причинам. Трущобы были первой точкой опоры бедных мигрантов в городе. Пока они держались в разумных пределах, и их экономика была относительно сильна, люди и бизнес могли существовать, не залезая в долги, и поселения эти с течением времени самостоятельно выбирались из трущобного состояния. Многие уже и выбрались. Однако планировщики нередко разрушали и «нетрущобные трущобы», поскольку те не соответствовали их доктринам «планирования и использования земельных участков, плотности застройки, сочетания разного вида строений и типов деятельности»⁹⁸, - не говоря уже о спекуляции землей и соображениях безопасности, лежавших в основе всяких «городских обновлений».

Время от времени Джекобс отстраняется от бесконечного и изменяющегося разнообразия американских городов, чтобы выразить некоторый страх и смирение: «Их запутанный порядок – проявление свободы бесчисленного множества людей строить и выполнять бесчисленные планы — вызывает во многих смыслах большое удивление. Мы не должны отказываться сделать это живое собрание взаимозависимых использований, эту свободу, эту жизнь более понятной, хотя мы и не осознаем, что это такое само по себе»⁹⁹. Мнение многих городских планировщиков о том, что они знают, чего люди хотят и как люди должны проводить время, кажется Джекобс близоруким и высокомерным. Эти планировщики принимали за истину – по крайней мере, принятые ими планы подразумевают это, – что люди предпочитают открытые пространства, визуальный (зонированный) порядок и тишину. Они предполагали, что люди хотят жить в одном месте и работать в другом. Джекобс полагает, что они ошибаются, и она готова аргументировать свою позицию повседневными уличными наблюдениями, а не чьими-то пожеланиями.

Логика городских планировщиков, лежащая в основе пространственного разделения и зонирования для единственного использования, которую критиковала Джекобс, была одновременно эстетической, научной и практический. Эстетически она приводила к визуальной упорядоченности — даже к единообразию — скульптурного вида данного ансамбля. С научной точки зрения, эта логика уменьшала число неизвестных, для которых планировщик должен был найти решение. Подобно системе уравнений в алгебре, слишком большое число неизвестных в городском планировании делало любое решение проблематичным или требовало весьма определенных предположений. Проблема, перед которой стоял планировщик, была аналогична проблеме лесовода. Одно современное решение дилеммы лесовода состояло в том, чтобы заимствовать определенную технику управления – так называемую оптимальную теорию управления, – и тогда возобновляемый урожай древесины мог быть успешно предсказан в результате немногих наблюдений и с помощью скупой формулы. Само собой разумеется, что оптимальная теория управления – самая простая, в которой большое количество переменных превращается в константы. Таким образом, лес с единственной разновидностью деревьев одинакового возраста, посаженный по прямым линиям на плоской равнине с одинаковой почвой и одинаковыми показателями влажности подчиняется более простой и точной формуле. В сравнении с однородностью разнообразие всегда труднее проектировать, строить и управлять им. Когда Эбенезер Говард подошел к градостроительству как к простой, состоящей из двух переменных задаче связи потребности в жилье с потребностью в рабочей силе в закрытой системе, он и по времени, и функционально работал «с научной точки зрения» в тех же самых принятых ограничениях. Формулы для количества зелени, света, школ и квадратных метров на душу населения довершали дело.

В городском планировании, как и в лесоводстве, один только шаг отделяет упрощающие предположения от практики формирования окружающей среды таким образом, чтобы удовлетворялись требуемые формулой упрощения. Примером может служить логика планирования потребностей в покупках для данного количества населения. Как только планировщики применили определенную формулу для некоторого числа квадратных футов пространства торгового зала, выделив из них такие категории, как продовольствие и одежда, они поняли, что будут должны делать эти торговые центры монополистами в пределах данного района, чтобы близлежащие конкуренты не уводили его клиентуру. Специальный пункт плана должен был узаконить эту формулу, таким образом гарантируя торговому центру его монополию¹⁰⁰. В этом случае твердое зонирование  единственного использования превращается не только в эстетическую меру. Оно помогает научному планированию исполниться, оно используется для того, чтобы удовлетворялись формулы, изображающие наблюдения в этом пространстве самоисполняющегося пророчества.

Радикально упрощенный город, если рассматривать его сверху, практичен и эффективен. Организация услуг — электричество, вода, сточные воды, почта — упрощается и под, и над землей. Районы единственного использования, функционально повторяя одинаковые квартиры или офисы, проще производить и строить. Ле Корбюзье взывал к такому будущему, когда все компоненты зданий будут производиться промышленно¹⁰¹. Зонирование по этим линиям тоже производит город, район за районом, и более единообразный эстетически, и более упорядоченный функционально. В каждом районе происходит единственная деятельность или узкий набор видов деятельности: в деловом районе – работа, в жилом квартале – семейная жизнь, в торговом районе – покупки и развлечения. С полицейской точки зрения это функциональное разделение сводит к минимуму непослушные толпы и вводит максимум возможной регламентации в движение и поведение населения.

Как только установлено само желание всесторонне планировать все в городе, логика единообразия и регламентации становится непреклонной. Эффективность затрат вносит свой вклад в эту тенденцию. Скажем, в тюрьме получится большая экономия, если все заключенные будут носить униформу из одного и того же материала, одинакового цвета и размера, ведь каждая уступка разнообразию влечет за собой соответствующее увеличение затрат административного времени и бюджетной стоимости. Если планирующая власть не обязана делать уступки народным желаниям, решение «один размер удовлетворяет всех», вероятно, возобладает¹⁰².

Против взгляда планировщиков и их формул Джекобс выдвигает свои. Ее эстетика – эстетика прагматического, уличного уровня, эстетика, которая ссылается на опыт, на рабочий порядок города, который создается для людей, живущих там. Она задает вопрос: какая физическая среда притягивают людей, облегчает обращение друг к другу, способствует социальному обмену и контактам, удовлетворяют и утилитарные, и неутилитарные потребности? Попытка честно ответить на этот вопрос приводит ко многим следствиям: например, короткие кварталы предпочтительнее длинных, потому что они связывают воедино больше видов деятельности. Больших стоянок грузовиков или бензозаправочных станций, нарушающих интересы непрерывности пешего движения, нужно избегать. Следует сохранить минимум огромных дорог и громадных отталкивающе распростертых площадей, которые работают как визуальные и физические барьеры. Здесь тоже есть определенная логика, но логика не априорно визуальная и не чисто утилитарная. Скорее, это – стандарт оценки того, насколько хорошо данное размещение отвечает социальным и практическим желаниям горожан, как они раскрываются в их практической деятельности.

Планирование незапланированного

Историческое разнообразие города — источник его ценности и притягательной силы — незапланированное создание многих рук и долгой исторической практики. Большинство городов представляют собой результат, векторную сумму неисчислимых малых действий, не имевших никакого выраженного намерения. Несмотря на усилия монархов, планирующих органов и капиталистических спекулянтов, «в большинстве своем городское разнообразие создается невероятным числом различных людей и частных организаций со значительно различающимися идеями и целями, планирующих и изобретающих вне формальной структуры общественного действия»¹⁰³. Ле Корбюзье согласился бы с этим описанием существующего города, но это было то самое, что его ужасало. Это была та самая какофония намерений, которая отвечала за путаницу, уродство, беспорядок и неэффективность непланированного города. Глядя на те же самые социальные и исторические факты, Джекобс находит основания для похвалы: «Города могут дать что-нибудь каждому только потому и только если они созданы всеми»¹⁰⁴. Она не какой-нибудь свободно-рыночный либертарианец, однако она ясно понимает, что капиталисты и спекулянты волей-неволей преобразовывали город своими коммерческими мускулами и политическим влиянием. Но, полагает она, когда планирование приходит в городскую общественную политику, оно не должно узурпировать этот незапланированный город: «Главная задача проекта и городского планирования должна быть связана с развитием, потому что общественная политика и общественное действие могут многое сделать, чтобы город привлекал к себе много неофициальных планов, идей и возможностей процветания»¹⁰⁵. Планировщик, следующий идеям градостроительства Ле Корбюзье, интересуется целостной формой городского пейзажа и его эффективностью при перевозке людей от точки к точке, а планировщик, следующий идеям Джекобс, сознательно оставляет место для неожиданных, маленьких, неофициальных и даже непроизводительных человеческих действий, которые составляют жизнеспособность «живого города».

Джекобс лучше, чем большинство городских планировщиков, осознает экологические и рыночные силы, непрерывно преобразующие город. Гавани, железные дороги и шоссе как средства перемещения людей и товаров демонстрируют уровень деятельной жизни районов города. Но иногда даже успешные, оживленные окрестности, которые Джекобс так высоко ценит, становятся жертвами собственного успеха. Тот или иной район «колонизируется» городскими мигрантами, потому что цена на землю, и, следовательно, арендная плата, там ниже. Когда район становится более привлекательным для жилья, арендная плата повышается, изменяется и местная торговля, новые предприятия часто вытесняют первоначальных владельцев – пионеров, тех, кто помогал преобразовывать этот район. Природа города – поток и изменение; успех и оживленная жизнь в районе не могут быть заморожены и сохранены планировщиками. Город, который запланирован с широким размахом,  неизбежно со временем уменьшит степень своего разнообразия, это является необходимым признаком больших городов. Лучший планировщик может надеяться только на то,  чтобы скромно содействовать увеличению городской сложности, а не препятствовать ей.

Для Джекобс город развивается подобно тому, как развивается язык. Язык – совместное историческое создание миллионов говорящих. Хотя все говорящие имеют некоторое влияние на то, как будет развиваться язык, процесс не отличается слишком большой эгалитарностью. Лингвисты, филологи и педагоги (некоторые из них поддерживаются государственной властью) делают более значительный вклад. Но процесс не поддается и диктатуре. Несмотря на все усилия «центрального планирования», язык (особенно его повседневная разговорная форма) упрямо продолжает свой собственный богатый, мультивалентный, красочный путь. Точно так же, несмотря на попытки городских планировщиков проектировать и стабилизировать город, он уклоняется; он всегда заново изобретается и гнется во все стороны его обитателями¹⁰⁶. Для большого города и богатого языка эта открытость, пластичность и разнообразие позволяет им служить бесконечному разнообразию целей — но многие из них все-таки должны быть запланированы.

Аналогию можно продолжить и дальше. Подобно запланированным городам, запланированные языки действительно возможны. Один пример дает эсперанто; другой – технические и научные языки, и они являются весьма точными и мощными средствами выражения в рамках ограниченных целей, для которых они и разработаны. Но язык сам по себе не предназначен только для одной или двух целей. Это – общий инструмент, который может быть направлен к бесчисленному числу целей благодаря его адаптируемости и гибкости. Сама история унаследованного нами языка содержит огромный диапазон ассоциаций и значений, которые поддерживают его пластичность. Можно было бы попытаться запланировать все в городе, начиная с нуля. Но так как никакой человек или комитет не мог бы полностью охватить все цели и пути жизни, настоящее и будущее, которым живут его жители, это была бы непременно худосочная и слабая версия реального сложного города со своей историей. Это будет Бразилиа, Санкт-Петербург или Чандигарх, а не Рио-де-Жанейро, Москва или Калькутта. Только время и работа миллионов ее жителей могут превратить бледную тень замысла города в настоящий город. Серьезный недостаток запланированного города – то, что он не только будет не в состоянии уважать самостоятельные цели и субъективность людей, которые в нем живут, но будет и не в состоянии допустить в достаточном количестве спонтанного взаимодействия между его жителями, тех обстоятельств, которые его производят.

Джекобс имеет своеобразное, проникнутое пониманием отношение к новым формам социального порядка, которые появляются в многих районах города. Это отношение отражено в ее внимании к обыденным, но значимым человеческим связям, которыми пронизаны живущие полной жизнью районы. Признавая, что никакой городской район не может быть – не должен быть – статичным, она подчеркивает необходимость минимальной степени непрерывности социальных сетей и «уличного языка», требуемых для создания связного единства. Если в данном месте должно работать самоуправление, размышляет она, в основе любого дела должна лежать непрерывность людей, которые ткут сети добрососедских отношений. Эти сети – незаменимый социальный капитал города. Всякий раз, когда капитал теряется – все равно по какой причине – [социальный] доход от этого исчезает и возвращается только тогда, когда накопится новый капитал, а это происходит медленно и с трудом»¹⁰⁷. Это относится даже к трущобам – Джекобс была настроена резко отрицательно в отношении проектов расчистки трущоб, которые были в большой моде, когда она писала свою книгу. Трущобы не могли иметь много социального капитала, но тот, который они имели, надо было использовать, а не уничтожать¹⁰⁸. Именно этот акцент на изменении, возобновлении и изобретении удерживает Джекобс от того, чтобы стать консерватором в духе Берка, прославляющим все прошедшее. Пробовать задержать это изменение (хотя  можно было бы попытаться со всей скромностью повлиять на него) было бы не только неблагоразумно, но и  бесполезно.

Крепкие районы, как и крепкие города, являются результатом действия сложных процессов, которые не могут быть навязаны сверху. Джекобс с одобрением цитирует Стэнли Танкела, планировщика, который выступил против крупномасштабного проведения очистки трущоб (что очень редко бывает) в следующих выражениях: «следующий шаг потребует большего смирения, так как мы сегодня слишком склонны путать большие проекты строительства с большими социальными достижениями. Нам придется признать, что задача создания сообщества выходит за пределы возможностей воображения. Мы должны учиться сохранять и развивать те сообщества, которые у нас есть, они нам трудно достались. «Приводите в порядок здания, но оставьте в покое людей.» «Никакого переселения за пределы окрестностей.» Вот какими должны быть лозунги, если мы хотим, чтобы людям нравилось жить в данном районе»¹⁰⁹. Политическая логика, которую отстаивает Джекобс, состоит в том, что планировщик не может создать полноценно функционирующее сообщество, а вот если такое сообщество уже создалось, оно само внутри себя может улучшать свое собственное состояние. Ставя логику планирования с головы на ноги, она объясняет, как разумное и сильное сообщество района в демократическом обстановке может бороться за создание и поддержание хороших школ, удобных парков, ответственных городских служб и приличного жилья.

Джейн Джекобс выступала против главных фигур, все еще господствовавших в планировании городского пейзажа ее времени: Эбенезер Говард и Ле Корбюзье. Некоторым из ее критиков она казалась довольно консервативным фигурой, расхваливавшей достоинства сообщества в бедных районах, которые многие стремились оставить, и не обращавшей внимания на степень, в которой город уже «планировался» – не народной инициативой или государством, а разработчиками и финансистами с политическими связями. Есть некоторая справедливость в этой точке зрения. Для нас, однако, нет сомнения в том, что именно она указала на главные изьяны высокомерного высокомодернистского городского планирования. Первый изьян – предположение, что планировщики могут хоть с какой-либо долей вероятности делать предположения о будущем, которого требуют их схемы. Мы сейчас знаем достаточно, чтобы быть исключительно скептически настроенными по отношению к прогнозам, исходящим из текущих тенденций в нормах изобилия, движении в городе или структуре занятости и дохода. Такие предсказания часто бывали неправильны до сумасбродства. Что касается войн, нефтяных кризисов, погоды, вкусов потребителя и политических взрывов, наша способность предсказания – фактически нулевая. Во-вторых, частично благодаря Джекобс, мы теперь знаем больше о том, что хорошо для людей, которые живут в данном районе, но мы все еще знаем мало важного о том, как такие общины могут создаваться и поддерживаться. Работая с формулами плотности населения, зеленых насаждений и транспорта, можно добиваться эффективных результатов в узкой области, но вряд ли таким образом можно построить город, в котором захочется жить. Бразилиа и Чандигарх это демонстрируют.

Отнюдь не является совпадением то обстоятельство, что многие из высокомодернистских городов, которые были построены — Бразилиа, Канберра, Санкт-Петербург, Исламабад, Чандигарх, Абуджа, Додома, Сиудад Гайана¹¹⁰ — были административными столицами. Здесь, в центре государственной власти, в полностью новом окружении, с населением, состоящим в значительной степени из государственных служащих, которые и обязаны были проживать там, государство может быть уверено в успехе своей сетки планирования. Тот факт, что задача города – быть государственной администрацией, уже значительно упрощает задачу планирования. Власти не должны бороться, как приходилось Хаусманну, с существовавшими раньше коммерческими и культурными центрами. Поскольку власти контролируют инструменты зонирования, занятости, проживания, уровня заработной платы и физического расположения, они могут подгонять окружающую среду к городу. Эти городские планировщики, которых поддерживает государственная власть, похожи на портных, которые не только вольны изобретать костюм, какой хотят, но могут даже урезать клиента так, чтобы он подходил к мерке.

Городские планировщики, отвергающие «чучельный город», по выражению Джекобс, должны изобрести такое планирование, которое поощряет инициативу и непредвиденные обстоятельства; оно должно в минимальной степени ограничивать выбор, оно должно способствовать обращению людей друг к другу, контакту между ними, из которого инициатива и возникает. Чтобы проиллюстрировать возможное разнообразие городской жизни, Джекобс перечисляет различные применения, которые нашел за эти годы центр искусств в Луисвиле: постоянная группа актеров, школа, театр, бар, спортивный клуб, кузница, фабрика, склад, художественная студия. И тогда она спрашивает риторически: «Кто мог ожидать или произвести такую последовательность надежд и услуг?» Ее ответ прост: «Только человек, совершенно лишенный воображения, полагал бы, что сможет; только самонадеянный захотел бы»¹¹¹.

ПРИМЕЧАНИЯ

Глава 4: высокомодернистский город

1. Я особо признателен Талье Поттерс за ее проницательные комментарии к первому варианту этой главы.

2. Ле Корбюзье выиграл первый приз в 1927 году на соревновании за проект дворца Лиги Наций, но его проект никогда не был построен.

3. Про этот период см. Jean-Louis Cohen, Le Corbusier and the Mystique of the ussr: Theories and Projects for Moscow, 1928-1936 (Princeton: Princeton Univer­sity Press, 1992).

4. Превосходный анализ модернизма и американского города см. Katherine Kia Tehranian, Modernity, Space, and Power: The American City in Discourse and Practice (Cresskill, N.J.: Hampton Press, 1995).

5. Le Corbusier (Charles-Edouard Jeanneret), The Radiant City: Elements of a Doctrine ofUrbanism to Be Used as the Basis of Our Machine-Age Civilization, trans. Pamela Knight (New York: Orion Press, 1964). Оригинальное французское издание - La ville radieuse: Elements d'une doctrine d'urbanismepour Vequipement de la civilisa­tion machiniste (Boulogne: Editions de 1'Architecture d'Aujourd'hui, 1933). Последующий анализ в полной мере относится к обоим.

6. Le Corbusier, The Radiant City, p. 220.

7. Подобно многим высоким модернистам, Ле Корбюзье любил смотреть с высоты. Он писал: «Это - как архитектор и градостроитель ... То, что я позволяю себе отлететь на крыльях самолета, дает мне вид с птичьего полета, вид с воздуха.... Глаз теперь видит воочию то, что ум мог только субъективно замыслить. [вид с воздуха] - новая функция, добавленная к нашим чувствам; это - новый стандарт измерения; это - основа нового чувства. Человек использует это, чтобы ставить новые цели. Города будут восставать из пепла» (цит. по James Corner and Alex S. MacLean, Taking Measures Across the American Landscape [New Haven: Yale University Press, 1996], p. 15).

8. Le Corbusier, The Radiant City, p. 322 (курсив мой).

9. Там же, p. 121.

10. Robert Fishman, Urban Utopias of the Twentieth Century: Ebenezer Howard, Frank Lloyd Wright, and Le Corbusier (New York: Basic Books, 1977), p. 186.

11. Le Corbusier, The Radiant City, p. 134.

12. Там же, pp. 82-83 (первое подчеркивание добавлено, второе - авторское).

13. Из Le Corbusier's "When the Cathedrals Were White," перевод Francis Hyslop, цит. по in Richard Sennett, The Conscience of the Eye: The Design and Social Life of Cities (New York: Norton, 1990), p. 169. Про посещение Ле Корбюзье Америки, которое продлилось почти год (в 1935 г.), см. Mardges Bacon, Le Corbusier in America: Travels in the Land of the Timid (forthcoming). Ле Корбюзье не сумел добиться полномочий, которые искал в Америке, очевидно, потому, что даже за границей городские планировщики остерегались руководствоваться его разрушительными схемами.

14. Le Corbusier, The Radiant City, p. 123 (курсив  в оригинале).

15. Доступное введение во фрактальную логику жизненных процессов см. James Gleick, Chaos: Making a New Science (New York: Penguin, 1988).

16. Le Corbusier, The Radiant City, p. 178. В его фактических постройках, однако, практика Ле Корбюзье была гораздо более изменчива.

17. Там же, pp. 22-23. Это было источником иронического удовлетворения для Ле Корбюзье – его проект для дворца Лиги Наций не был построен, а в то же время проект, представляющий наиболее универсальные институты, выиграл первый приз.

18. Там же, p. 46.

19. Там же, pp. 29-30. Убедительные аргументы в пользу того, что жесткие, функционально определенные законы зонирования лежат в основе неудачных районов города и пригородов, растянувшихся по сегодняшним Соединенным Штатам, см. James Howard Kunstler, "Home from Nowhere," Atlantic Monthly, September 1996, pp. 43-66.

20. Lawrence Vale, Architecture, Power, and National Identity (New Haven: Yale University Press, 1992), p. 109.

21. Le Corbusier, The Radiant City, p. 71.

22. Единственная альтернатива такому упрощению должна руководствоваться вкусами конечного пользователя или потребителя. Люди хотят жить там? Текущие жители довольны проживанием там? Эти критерии не нужно путать с рыночными критериями, которые также спрашивают, могут ли люди позволить себе это.

23. Я пишу «доктрина Ле Корбюзье», потому что практически его здания не были ни низкой стоимости, ни эффективны функционально. Фактические здания, однако, были также значительно более интересны, чем его теоретические доктрины.

24. Le Corbusier, The Radiant City, p. 7.

25. Le Corbusier, цит. по Fishman, Urban Utopias, p. 193 (курсив мой).

26. Le Corbusier, La ville radieuse, pp. 178-79 (перевод мой).

27. Le Corbusier, цит. по Fishman, Urban Utopias, p. 208.

28. Сравнивая это пространственное представление социального и политического порядка с планом города, Платон подчеркивает в Законах: акрополь в центре, концентрические кольца городского ядра, ремесленный пригород (для не граждан) и внутренние и внешние кольца культурной зоны. «Пирог» разделен на двенадцать долей, которые формируют основание для вербовки и ежегодной ротации сил охраны. Pierre Vidal-Naquet, "A Study in Ambiguity: Artisans in the Platonic City," chap. 11 of The Black Hunter: Forms of Thought and Forms of Society in the Greek World, trans. Andrew Szegedy-Maszak (Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1986), pp. 224-45.

29. Поиск гением городского планирования диктатора, который дал бы ему власть, чтобы реализовать свое видение, был также очевиден в карьере Вальтера Кристаллера, великого немецкого географа и создателя теории центрального места. Он предоставил свои услуги нацистскому режиму «чтобы дать совет относительно создания иерархического порядка городских поселений для недавно завоеванных польских территорий». Для него это был шанс осуществить его теорию шестиугольных рыночных областей и размещения города на плоской равнине. После войны он присоединился к Коммунистической партии «надеясь на то, что авторитарный режим будет использовать свою власть переместить опустошенные войной города согласно оптимальному образцу, как требуется в соответствии с теорией центрального места». Это был классический случай попытки наложить на реальность то, что начиналось как упрощенное аналитическое описание экономики местоположения. Hans Carol, "Geographica: Walter Christaller, a Personal Memoir," Canadian Geographer 14, no. 1 (1970): 67-69. Я благодарен Отто ван ден Мюйзенбергу за эту ссылку.

30. Le Corbusier, The Radiant City, p. 181.

31. Там же, p. 154 (курсив мой).

32. Я пытаюсь быть исключительно осторожным в использовании таких нагруженных терминов, как «фашизм», но думаю, что здесь это оправдано. Когда Ле Корбюзье описывает красоту Парфенона, на прославление насилия он только намекает. «Вспомните Парфенон, пишет он. - Вспомните его ясность, его четкие линии, ее интенсивность, его экономность, его буйство, вспомните его страшный крик посреди этого пейзажа, созданного изяществом и ужасом. Сила и чистота " (там же., p. 187 [курсив мой]). Ле Корбюзье также склонен, как мы увидим, дегуманизировать его противников и городскую бедноту: «Все зависит от мудрости планов.... Я говорю здесь об обществе, которое уже обеспечило себя плановой экономикой и уничтожило всех паразитов, существующих в обществе, которое мы знаем сегодня» (p. 73 [курсив мой]).

33. Мамфорд осуждает за подобную гордость дух барочного планирования, который, на глаз двадцатого века, кажется гораздо менее экспансивным. В его комментарии относительно пассажа из Декарта (приведено в главе 1), Мамфорд противопоставляет два способа размышления: органический и механический. «Первый исходит из полной ситуации, второй упрощает факты жизни ради ловкой системы концепций, более дорогой уму, чем сама жизнь. Работы первого способа учитывают другие материалы, возможно, руководствуются ими, но сначала происходит подтверждение их существования и понимание их цели; второй, барочный деспот, настаивающий на своем законе, своем порядке, своем обществе, управляемой единственной профессиональной властью, работающей под его командой» (TheCityinHistory: ItsOrigins, ItsTransformations, andItsPros­pects[New York: Harcourt Brace Jovanovich, 1961], p. 394). Превосходство города с центральной планировкой над городом, который вырастает в значительной степени незапланированными приращениями, не обязательно в esprit geometrique, как это было с Декартом; запланированный город, как было отмечено,  демонстрировал королевскую власть и был более здоровым, даже в семнадцатом веке. Таким образом, Джон Ивлин, недавно вернувшийся из европейского изгнания с Чарльзом II, писал, что Лондон был «городом, состоящий из деревянных, северных и безыскусных скоплений зданий, некоторые из его главных улиц столь узки, что совершенно не смотрятся на расстоянии и асимметричны в пределах стен» (цитировано в Mark Jenner, "The Politics of London Air: John Eve­lyn's Fumifugiumand the Restoration," HistoricalJournal38, no. 3 [1995]: 542 [курсив мой]).

34. Цит. по Fishman, Urban Utopias, p. 213.

35. Ле Корбюзье был членом «Восстановления Франции», довольно правого круга промышленников. Относительно этой связи и особенно работы Ле Корбюзье в Советском Союзе, см. Cohen, Le Corbusier and the Mystique of the ussr.

36. Le Corbusier, The Radiant City, p. 131 (курсив  в оригинале). Он продолжает: «Мощь вычисления такова, что человек опрометчивый мог бы соблазниться немедленно воздвигнуть ему алтарь и поклоняться».

37. Ле Корбюзье особенно гордился прозрачностью линий этого здания, которое, подобно многим из его зданий в 1920-ых годах, стояло на сваях. Описывая его, он писал: «Высоко оценивают полностью новые и огромные достоинства этой архитектуры: безупречную линию фундамента. Здание смотрит всеми своими окнами, ионоабсолютночетко» (Le Corbusier, "Les Techniques sont I'assiette meme du lyricisme: Elles ouvrent un nouveau cycle de I'architecture," in Precisions sur un etat present de I'architecture et de I'urbanisme [Paris, 1930], quoted in Cohen, Le Corbusier and the Mystique ofthe ussr, p. 77 [курсив мой]).

38. В конце концов Ле Корбюзье с горечью отозвался о своем советском опыте: «Несколько раз меня просили составить планы городов для Советского Союза; к сожалению, это все оказалось сотрясением воздуха. Мне чрезвычайно жаль, что так получилось. ... я изучил основные социальные истины так глубоко, что я должен был первым создать, естественным образом, великий бесклассовый город, гармоничный и радостный. Это иногда причиняет мне боль, когда я думаю, что в СССР я отвергнут по причинам, что ко мне кажется,  не имеют отношения» (цит по Cohen, LeCorbusierandtheMystiqueoftheussr, p. 199).

39. Цит. там же, p. 109. В оправдании линейной суровости его Московских планов, Ле Корбюзье писал: «от изогнутых линий образуется паралич, а вьющаяся дорожка – дорожка ослов» (цит. там же, p. 15).

40. Цит. там же, p. 93 (курсив автора). Подобно многому в Лучезарном городе, этот пассаж отражает постоянный призыв Ле Корбюзье к политическим властям, которые только и могли позволить осуществить его планы.

41. По поводу Ле Корбюзье  и концепции сублимации см. Colin Rowe, The Architecture of Good Intentions: Towards a Possible Retrospect (London: Academy Editions, 1995)

42. Ле Корбюзье, цит. там же, p. 152.

43. Ле Корбюзье, цит. по Fishman, Urban Utopias, p. 177 (emphasis added).

44. Ле Корбюзье, The Radiant City, p. 116.

45. Там же, p. 138.

46. Там же, p. 176.

47. Там же, p. 120 Барочные городские планировщики также признавали, что узкие улицы представляют опасность для государства. См. комментарий Мамфорда относительно того, что Неаполитанский король Ферранте боялся темных и изогнутых улиц (TheCityinHistory, p. 348).

48. Le Corbusier, The Radiant City, p. 120. В эксцентричной сноске Ле Корбюзье воображает памятник в бронзе с Людовиком XIV, Наполеон I и Наполеоном III с соединяющимися руками на переднем плане и улыбающимися Кольбером и Хаусманном, также держащимися за руки, на заднем плане. Их свободные руки на переднем плане поднимают свиток, на котором начертано: «Придерживайтесь этого, ради бога».

49. Там же, p. 27.

50. Там же, p. 187.

51. Там же, p. 185.

52. Там же, p. 70. Влияние фордизма и тейлоризма здесь слишком очевидно. См. David Harvey, The Condition of Post-Modernity: An Enquiry into the Origins of Social Change (Oxford: Basil Blackwell, 1989), pp. 35-44. Ле Корбюзье был после первых двух десятилетий профессиональной работы твердо связан с пуризмом и конструктивизмом. Для конструктивистов наиболее эффективной формой объекта была идеальная форма; декоративные элементы запрещались, поскольку они бы только снизили чистую красоту функционального проекта. Проект дома, задуманного в этом духе, начинался со внутренней части, с его функцией и доступными материалами, определяющими его форму и вид. Несмотря на его идеологические обязательства, Ле Корбюзье был всегда заинтересован живописной линией его проектов, которые он связывал с классическими или естественными формами. В более поздние годы он запретил использование слова «функционализм» в своей студии. Обсуждение ранних проектов Ле Корбюзье и соответствующей интеллектуальной обстановки, см. Russel Walden, ed., The Open Hand: Essays on Le Corbusier (Cambridge: mit Press, 1975), особенно эссе Charles Jencks, Anthony Sutcliffe, and Mary Patricia May Sekler.

53. Le Corbusier, The Radiant City, p. 121.

54. Там же, p. 128 (курсив мой). Довольно любопытно, что когда сравниваешь их с грандиозными схемами Ле Корбюзье, его небольшие проекты, кажется,  отличаются большим успехом, и эстетически, и практически. В частности, его маленькая часовня Notre Dame du Haut at Ronchamp рассматривается, как блестящее достижение, и его ранние здания в Ла Chaux-de-Fonds достойны восхищения благодаря своим декоративным особенностям – то, что он

позже отверг.

55. James Holston, The Modernist City: An Anthropological Critique of Brasilia (Chicago: University of Chicago Press, 1989).

56. Бразилия имеет некоторую историю создания амбициозных планов, требующих воплощения, а затем пришедших в упадок. В 1972 г. трансамазонское шоссе было открыто с большим шумом (и экологическими тревогами); к концу 1980-ых годов большая часть дороги была заброшена.

57. Цит. по Lawrence J. Vale, Architecture, Power, and National Identity (New Haven: Yale University Press, 1992), p. 125.

58. Holston, The Modernist City, pp. 113-19.

59. Там же, p. 115.

60. Сравните эту традицию с намерениями Ле Корбюзье, который писал: «Кафе и места отдыха больше не будут грибком, разъедающим тротуары Парижа. Мы должны убить улицу» (Towards a New Architecture, trans. Frederick Etchells [New York: Praeger, 1959], pp. 56-59).

61. См. интересный анализ Холстона в TheModernistCity, pp. 119-36.

62. Там же, pp. 105-7. Я беру на себя смелость перевести convivencia как «компанейство», а не «социальное дружелюбие», поскольку это кажется более близким к сути, которую информатор Холстона пытается передать (p. 105).

63. Там же, pp. 24-26.

64. Там же, p. 24.

65. Есть, конечно, некоторые вещи, которые  нравятся жителям Бразилиа: правительственные средства обслуживания, высокий уровень жизни, и тот факт, что она представляет собой безопасную окружающаю среду для детей.

66. Там же, p. 163.

67. Там же, p. 171. Отдельный небольшой дом мог также быть просто результатом конвенционального соглашения, которое устанавливается в раннем детстве.

68. См. интересный анализ Холстона того, как проект квартиры суперквадра устраняет большинство социальных мест традиционного жилья бразильцев, copa, там же., pp. 177-80.

69. Там же, p. 149. См. также Kevin Lynch, The Image of the City (Cambridge: mit Press, 1960). Концепция «представимости» Линча говорит о том, что местоположение дома или его окрестности могут быть «изображены» его жителями лучше, чем четкое изображение планировщика или администратора. Эти две формы порядка могут часто, как напоминает Холстон, иметь отрицательную корреляцию.

70. Holston, The Modernist City, p. 209.

71. Цит. там же, p. 210.

72. Моя информация о Чандигархе черпается из следующих источников: Ravi Kalia, Chandigarh: In Search of an Identity (Carbondale: Southern Illinois Univer­sity Press, 1987), и три статьи: Russell Walden, ed., The Open Hand: Essays on Le Corbusier (Cambridge: mit Press, 1977): Maxwell Fry, "Le Corbusier at Chandigarh," pp. 351-63; Madhu Sarin, "Chandigarh as a Place to Live In," pp. 375-411; and Stanislaus von Moos, "The Politics of the Open Hand: Notes on Le Corbusier and Nehru at Chandigarh," pp. 413-57.

73. Пенджабских политические деятели также захватил проект, они увидели в нем компенсацию за потерю Лахора, прежней столицы перед разделением Пенджаба, центр власти Моголов и столица Сикхского королевства Ранжит Сингх. Я благодарен Рамачандра Гухе за эту информацию.

74. Как описывает это Максвелл Фрай, Ле Корбюзье занимался в то время визуальными эффектами зданий на больших пространствах. Он принес с собой план великой оси, которая соедяняла Louvre с Триумфальной аркой через Елисейские поля и пробовал разрабатывать «самое дальнее расширение постижимого великолепия, охватываемого одним взглядом» в новой постановке. См. Fry, "Le Corbusier at Chandigarh," p. 357.

75. Sarin, "Chandigarh as a Place to Live In," p. 386.

76. См., например, книгу, опубликованную 15 годами раньше Percival Goodman and Paul Goodman, Communitas:MeansofLivelihoodandWaysofLife(New York: Vintage Books, 1947), которая касается многих тем, которые можно найти в работе Джекобс, но которая проповедует децентрализацию и предлагает соответствующую технологию.

77. В Нью-Йорке Джекобс была видным противником строителя Роберта Мозеса. 78. С другой стороны, Джекобс обладала обширными познаниями в архитектуре. Она была замужем за архитектором и прошла путь журналиста и редактора, прежде чем стала соредактором журнала ArchitecturalForum.

79. Интересная параллель того же самого периода времени: Rachel Carson's SilentSpring(Boston: Houghton Mifflin, 1962). Карсон начала свое мощное нападение на расточительное использование инсектицидов,  задавая домашний, но сильный вопрос: «Куда подевались все певчие птицы?»

80. Jane Jacobs, The Death and Life of Great American Cities (New York: Vin­tage Books, 1961), p. 15.

81. Там же, p. 376. Сам бывший прежде конструктивистом, Ле Корбюзье не отрицал бы этот взгляд как принцип, но на практике он был всегда очень заинтересован скульптурными свойствами городского плана или отдельного здания – иногда с блестящими результатами, как в Notre-Dame-du-Haut, Ronchamp (1953).

82. Полезную критику практики текущего зонирования можно найти в James Howard Kunstler, "Home from Nowhere," AtlanticMonthly, September 1996, pp. 43-66.

83. Jacobs, Death and Life, p. 375. Это кажется особенно понятным, пока признанные произведения искусства, о которых все говорят, такие, как у Жозефа Альбера, а не у Джексона Поллока. В этой связи полезно вспомнить, что Ле Корбюзье начинал как художник и никогда не прекращал занятий живописью.

84. Там же, p. 437.

85. Там же, pp. 31-32. . Недавняя научная литература по социальному доверию и социальному капиталу, демонстрируя экономические затраты при отсутствии таковых, сообщает, что эта домашняя правда является теперь предметом научного исследования. Важно определить, что точка зрения Джекобс насчет «глаз на улицу» принимает элементарный уровень чувства сообщества. Если глаза на улицу враждебны к некоторым или ко всем членам сообщества, как напомнила мне Талья Поттер, общественная безопасность не увеличивается.

86. Там же, pp. 38-40. Стоит отметить, что опорой этого неофициального наблюдения и социального порядка является та самая мелкая буржуазия, которая так быстро исчезает и которую так много порочили.

87. Там же, pp. 59-62.

88. Там же, pp. 60-61. Джекобс предлагает каталог неоплаченных услуг, оказываемых типичным владельцем кондитерской в ходе одного утра, подтверждая, что многие из этих маленьких услуг позволяют владельцу магазина и далее сохранять клиентуру.

89. Там же, p. 56 (курсив автора).

90. Там же, pp. 84-88. Джекобс указывает на региональное сообщение 1928 г.  относительно планирования отдыха, которое отметило, что только приблизительно четвертая часть населения, чей возраст располагалается от пять до пятнадцати лет, реально играют на детских площадках, которые не могут конкурировать с городскими улицами, «изобилующими жизнью и приключениями».

91. В современном доме, если на кухне стоит еще и телевизор, его статус как наиболее используемой комнаты в доме, вероятно, будет вне сравнения. Талья Поттер, голландская коллега, сообщает мне, что в квартирах рабочих, построенных в Голландии между 1920 г. и 1970 г., размеры кухни были преднамеренно минимизированы так, чтобы рабочие должны были обедать и общаться в гостиной, как приличные люди.

92. Глава Джекобс «Потребность в маленьких кварталах» является моделью ее способа анализа. См. Death and Life, pp. 178-86.

93. Там же, p. 222.

94. Джекобс, кроме того, что работала на нескольких работах, в 1950-ых годах была женой и матерью.

95. Объясняя, почему дети часто предпочитают играть на тротуарах, а не на детских площадках, Джекобс пишет: «Большинство городских архитектурных проектировщиков – мужчины. Поэтому очень любопытно, что они проектируют и планируют исключить мужчин как часть нормальной дневной жизни везде, где живут люди. В планировании живой жизни они стремятся к заполнению предполагаемых повседневных потребностей абсолютно праздных домохозяек и малышей-дошколят. Короче говоря, они планируют исключительно для матриархального общества» (DeathandLife, p. 83).

96. Там же, pp. 372-73 (курсив автора). Сравните критический анализ Джекобс с критикой Мамфорда барочного городского планирования как «безжалостного, одностороннего, некооперативного... [и] безразличного к медленным, сложным взаимодействиям, терпеливому урегулированию и модификациям, через испытание и выбор, которые отмечают более органичные методы городского развития» (TheCityinHistory, p. 350).

97. Jacobs, Death and Life, p. 289. Обширный анализ процесса экономической диверсификации см. в более поздней книге Джекобс TheEconomyofCities(New York: Random House, 1970). Кэрол Роуз, юрист-теоретик, отмечает интересный пункт: визуальные знаки собственности – заборы, стены, преграды, окна, ворота – функционируют как признаки собственности статической и бесконечной, которая игнорирует исторические изменения, см. Rose, Property and Persuasion: Essays in the History, Theory, and Rhetoric of Ownership (Boulder: Westview Press, 1994), особенно глава 9, "Seeing Property," pp. 267-303.

98. Jacobs, Death and Life, p. 287.

99. Там же, p. 391. Этот пассаж звучит эхом таких влиятельных анархистских мыслителей, как Пьер-Жозеф Прудон и Петр Кропоткин. Я не знаю, имела ли Джекобс в виду эти соответствия, которые, возможно, возникли в связи с работой Пола Гудмана. Но признание, что в отсутствии государственного городского планирования коммерческие и спекулятивные интересы каждый день преобразуют городской пейзаж, отсутствует. Влияние ее аргументов должно «натурализовать» незапланированный город, обращаясь с ним, как с последствием тысяч мелких и неосознанных действий.

100. Там же, p. 737.

101. Некоторые небольшие компоненты зданий, конечно, были в массовом производстве в течение долгого времени, от стандартных деревянных досок и дранки до настила пола, конечно, гвоздей. Домашние комплекты Сирса и Ребака производились уже в 1890-ые годы.

102. Там, где важен внешний вид, скажем, в армии, эта логика применяется в соответствии с другими критериями. И тогда солдаты будут иметь ботинки различного размера, которые хорошо подходят, но одинаковую стрижку.

103. Jacobs, Death and Life, p. 241.

104. Там же, p. 238. Это «только, если» – может быть, редкое у Джекобс признание, что в отсутствие экстенсивного планирования в либеральной экономике, асимметричные рыночные силы, которые формируют город, вряд ли являются демократическими.

105. Там же, p. 241.

106. Разработку этой мысли применительно к проектированию городов см.

Michel de Certeau, The Practice of Everyday Life (Arts de faire: La pratique du quotidien), trans. Steven Rendall (Berkeley: University of California Press, 1984). Другая аналогия, которая может быть сделана в этом контексте, это аналогия с рынком, по направлениям, проложенным Фридрихом Хаеком. Проблема, которую я вижу с этой аналогией, состоит в том, что рынок в современном смысле не синонимичен со «спонтанным социальным порядком», а скорее был навязан принудительно государством в девятнадцатом веке, как убедительно показал Карл Поляни. Описание Хайека развития общего закона, я верю, несколько ближе к истине. В любом случае, город, рынок, и общий закон – все они создатели исторических отношений власти, которые не являются ни «естественными», ни творческими из «спонтанного социальный порядка». В ее критике планирования Джекобс часто соблазняется натурализовать незапланированный город, как Хайек натурализует рынок.

107. Там же, p. 138.

108. Некоторые из открытий Джекобс, кажется,  после ранних стадий выздоровления в нескольких погибающих секциях Южного Бронкса в Нью-Йорка, служившем синонимом всего самого плохого в упадке города. Комбинация восстановления существующих зданий и квартир, продвигая развитие смешанного использования и городской устойчивости, делая маленькие ссуды – более доступные, и сохраняя скромный масштаб, кажется,  облегчает создание жизнеспособных районов.

109. Цит. там же, pp. 336-37. Заявление Танкела появилась на симпозиуме, называемом «Форум Архитектуры», в июне 1957.

110. См. Lisa Redfield Peattie, Planning, Rethinking Ciudad Guayana (Ann Arbor: University of Michigan Press, 1987).

111. Jacobs, Death and Life, p. 195.

5. Революционная партия: ее план и оценка деятельности.

  Чувство же, товарищ Чепурный, – это массовая стихия, а мысль – организация. Сам товарищ Ленин говорил, что организация нам выше всего.

- Андрей Платонов, Чевенгур

Коммунизм был наиболее искренним, энергичным и доблестным борцом современности...Это совершилось под коммунистическим... покровительством – то, что смелая мечта современности, освобождённая от препятствий беспощадным и всемогущим государством, продвинулась к своим основным целям: великим проектам, неограниченной социальной перестройке, высокой и разнообразной технологии, полному преобразованию природы.

- Зигмунд Бауман, “Жизнь без выбора”  

Ленинский проект проведения революции во многом сравним с проектом построения современного города Ле Корбюзье. И то, и другое было достаточно сложным делом, которое пришлось доверить профессионализму и проницательности квалифицированных работников, вполне способных самостоятельно понимать, как план будет разворачиваться на деле. И так же, как Ле Корбюзье и Ленин придерживались в общих чертах сопоставимых вариантов высокого модернизма, так и взгляды Джейн Джекобс были близки взглядам Розы Люксембург и Александры Коллонтай, которые выступали против политики Ленина. Джекобс подвергала сомнению как  возможность, так и желательность запланированного сверху города, а Люксембург и Коллонтай сомневались в возможности и желательности революции сверху, совершаемой партией авангарда.

Ленин – архитектор и инженер революции.

 

Ленин, если судить его по его главным работам, был убеждённым высоким модернистом. В широком смысле слова его линия была весьма последовательной: писал ли он о революции, индустриальном планировании, сельскохозяйственной или управленческой организации, он сосредотачивал свое внимание на единственном научном ответе, который был известен образованной интеллигенции и  которому все должны были следовать. Ленин как практик, конечно, обладал ещё и другими качествами. Его способность понимать и учитывать настроение народа  при формировании большевистской  политики,  объявлять тактическое отступление, когда это казалось благоразумным, и наносить смелый удар, чтобы захватить преимущество, была более значима для его успеха в качестве революционера, чем его высокий модернизм. Однако мы прежде всего интересуемся Лениным именно как высоким модернистом.

Основной текст для уточнения ленинских  высокомодернистских взглядов на революцию –его работа  Что делать?¹   Высокий модернизм входил составной частью в основную цель ленинской аргументации: убедить  русских левых, что только небольшая группа отобранных, профессиональных революционных кадров могла вызвать революцию в России. Высказанная в 1903 г. задолго до  «генеральной репетиции» революции в 1905 году эта точка зрения  никогда не пересматривалась Лениным, даже при совершенно противоположных обстоятельствах в 1917 г., между ниспровержением царя в феврале и захватом власти большевиками в октябре, когда он написал работу Государство и Революция. Я буду сравнивать взгляды Ленина в этих двух работах и его работах по сельскому хозяйству со взглядами Розы Люксембург, выраженными в её статье «Массовая забастовка, партия и профсоюзы», написанной в ответ на Что делать?, и с точкой зрения Александры Коллонтай, значительной фигуры в группировке, называвшейся рабочей оппозицией, которая находилась внутри большевистской партии и многое критиковала в политике Ленина после революции.

 

 

Ленинская работа «Что делать?»

Сам выбор Лениным названия Что делать? имеет большое значение. Это было названием исключительно популярного романа Николая Чернышевского, в котором «новый человек»

из интеллигенции выступает за разрушение старого режима и за последующее автократическое правление для установления социальной утопии. Это была любимая книга обожаемого старшего брата Ленина, Александра, которого казнили в 1887 г. за участие в покушении на жизнь царя. Даже после того, как Ленин стал марксистом, Что делать? оставалось его любимой книгой: «Я познакомился с работами Маркса, Энгельса и Плеханова, но только Чернышевский имел на меня такое ошеломляющее влияние»². Идея о том, что высшее знание, авторитарное правление и наличие соответствующего социального проекта могли бы преобразовать общество, пронизывает обе работы. Ленинский анализ отношений между партией авангарда и рабочими в работе Что делать? характеризуется определенными метафорами, которые создают стиль и характер этой работы, а тем самым и направляют ее содержание. Эти метафоры группируются вокруг классных комнат и казарм³. Партия и её местные агитаторы и пропагандисты работают, как школьные учителя – они помогают  поднять простое экономическое недовольство на уровень политических революционных требований, они действуют как офицеры революционной армии, передвигающие своих солдат на другие, лучшие позиции. В этой учительской роли авангардная партия и её газета использует педагогический стиль, являющийся решительно авторитарным. Партия анализирует многочисленные и разнообразные народные жалобы и в подходящее время «диктует позитивную программу действий», которая определяет «всеобщую политическую борьбу»⁴.  К слову сказать, Ленин жаловался, что партийные активисты очень плохо подготовлены. Он говорил, что недостаточно называть движение «авангардом». «Мало ведь назвать себя «авангардом», передовым отрядом, – надо и действовать так, чтобы все остальные отряды видели и вынуждены были признать, что мы идем впереди». Цель передовой партии состоит в обучении стремящихся действовать, но «отсталых» пролетариев революционной политике, чтобы их можно было назначить на должность в армию, которая «соберет и подвергнет обработке все крупицы хотя бы зародышевого протеста», создавая таким образом дисциплинированную революционную армию⁵. В контексте этих  метафор «массы» вообще и рабочий класс в частности становятся «телом», а авангардная партия – «мозгом». Партия для рабочего класса есть то же, что ум по отношению к грубой силе, осмотрительность к беспорядочности, менеджер к рабочему, учитель к ученику, администратор к подчиненному, профессионал к любителю, армия к толпе или учёный к обывателю. Краткое объяснение, как эти метафоры работают, помогут понять ленинский вариант высокомодернистской, хотя и революционной, политики. Ленин, конечно, понимал, что успех революционного предприятия зависел от готовности народа к выступлению и быстроты действий. Однако трудно было надеяться только на народные выступления снизу, потому что выступления эти были разрозненными и эпизодическими, что позволяло царской полиции легко справиться с ними. Если уподобить народные действия взрывчатому политическому материалу, роль авангардной партии состояла в такой концентрации и нацеливании этого заряда, чтобы его взрыв смог разрушить режим. Авангардная партия «сливает воедино стихийно-разрушительную силу толпы и сознательно-разрушительную силу организации революционеров»⁶. Это был мыслящий орган революции, гарантирующий, что народная сила, прежде неорганизованная и тёмная, теперь использовалась эффективно. Логика этого рассуждения привела Ленина к мысли о  партии авангарда как гипотетическом генеральном штабе многочисленной, но недисциплинированной армии неопытных новичков, уже находящихся в сражении. Чем более неуправляема армия, тем больше потребность в небольшом генеральном штабе, координирующем ее действия. Своим оппонентам слева (экономистам), которые утверждали, что десяток умников легко выловить, а сотню дураков (революционная толпа) невозможно остановить, Ленин отвечал, «что без «десятка» талантливых (а таланты не рождаются сотнями), испытанных, профессионально подготовленных и долгой школой обученных вождей, превосходно спевшихся друг с другом, невозможна в современном обществе стойкая борьба ни одного класса»⁷.

Ленинские аналогии с военной организацией были не только красочными оборотами речи, он действительно так думал о большинстве аспектов работы партийной организации. Он писал о «тактике» и «стратегии» в самом прямом военном смысле. Только генеральный штаб способен к развёртыванию своих революционных сил в соответствии с целостным планом сражения. Только генеральный штаб может оценить все позиции на поле битвы и предвосхитить вражеское наступление. Только генеральный штаб может иметь «гибкость..., чтобы немедленно приспосабливаться к разнообразным и быстро меняющимся условиям борьбы», «уменье, с одной стороны, уклониться от сражения в открытом поле с подавляющим своей силою неприятелем, когда он собрал на одном пункте все силы, а с другой стороны, пользоваться неповоротливостью этого неприятеля и нападать на него там и тогда, где всего менее ожидают нападения»⁸. Он утверждал, что предыдущие неудачи социал-демократов можно приписать отсутствию организации, планирования и координации, которые мог обеспечить только генеральный штаб. Эти  «молодые бойцы», которые «отважно пошли на битву с удивительно примитивным оружием и необученные», были подобны «крестьянам от сохи, взявшимся за винтовку». Их «немедленное и полное поражение» было неизбежным исходом битвы, «потому что эти открытые столкновения не являлись результатом систематического, тщательно продуманного и постепенно подготовленного плана длительной и упорной борьбы»⁹.

Частично необходимость строгой дисциплины возникала из-за того, что враги революции были лучше вооружены и более опытны. Это объясняет, почему «свобода критики» среди революционных сил могла быть выгодна только оппортунистам и приводила к господству буржуазных ценностей. Ленин ещё раз ухватился за военную аналогию, чтобы всё поставить на свои места: «Мы идем тесной кучкой по обрывистому и трудному пути, крепко взявшись за руки. Мы окружены со всех сторон врагами, и нам приходится почти всегда идти под их огнём. Мы соединились, по свободно принятому решению, именно для того, чтобы бороться с врагами и не оступаться в соседнее болото», то есть в свободу критики¹⁰.

Представляемые Лениным отношения между авангардном партии и её рядовым составом, возможно, лучше всего иллюстрируются терминами «масса» или  «массы». Хотя эти термины стали стандартными оборотами в социалистическом жаргоне, они довольно обидны. Ничто лучше не передает образа чистого и неупорядоченного количества, чем слово «масса». Как только такой ярлык прилеплен, становится ясно, что в основном они участвуют в революционном процессе весом своей численности и грубой силой, которую они, конечно, представляют, если ими твёрдо управлять.  Так создается впечатление огромной, бесформенной, все крушащей толпы, не объединенной никакой общностью – без истории, без идей, без плана действий.  Конечно, Ленин полностью осознавал, что рабочий класс имеет свою собственную историю и собственные ценности, но эта история и эти ценности поведут рабочий класс в неверном направлении, если их не заменить историческим анализом и передовой революционной теорией научного социализма.

Таким образом, партия авангарда не только необходима для тактического единства масс, но она также должна в буквальном смысле все решать за них. Партия функционирует, как исполнительная элита, чье понимание истории и диалектического материализма позволяет ей ставить верные  «военные цели» классовой борьбы. Её власть основывается на научном интеллекте. Ленин указывал на  «глубоко верные и важные высказывания Карла Каутского», который сказал, что пролетариат не может достичь  «современного социалистического сознания» своими силами, потому что он испытывает недостаток в «глубоком научном знании», и что необходимо понять следующее: «Движущая сила науки не пролетариат, а буржуазная интеллигенция»¹¹.

 

Такова суть высказываний Ленина против стихийности. Существуют только две идеологии: буржуазная и социалистическая. Проникающая и историческая сила буржуазной идеологии такова, что стихийное развитие рабочего класса может привести только к ее триумфу. По ленинской незабываемой формулировке  «рабочий класс своими собственными усилиями способен развить только профсоюзное сознание»¹².  Социал-демократическое сознание, напротив, приходит извне, то есть от социалистической интеллигенции. Партия авангарда представлена как в полном смысле сознательная, научная и социалистическая сила в противоположность массам, которые в значительной степени несознательны, донаучны и находятся в постоянной опасности впитывания буржуазных ценностей. Строгие замечания Ленина относительно недисциплинированности – «отклониться от этого [от социалистической идеологии] на малейший градус означает усилить буржуазную идеологию»¹³  – оставляют впечатление директив генерального штаба, чей жёсткий контроль является единственным средством удержать новобранцев, способных в любой момент разбежаться и начать блуждать.

Иногда метафоры, связанные с армией и классной комнатой, заменяются в ленинском рассуждении другими: образами бюрократического или индустриального учреждения, в котором только руководители и инженеры могут видеть большие цели организации. Ленин призывает к некоторому подобию разделения труда в революционной работе, где руководитель обладает монополией на передовую теорию, без которой революция невозможна. Аналогично владельцам фабрик и инженерам, которые составляют рациональные планы производства, партия авангарда обладает научным пониманием революционной теории, позволяющей руководить борьбой всего пролетариата за свое освобождение. В 1903 г. для доказательства своей позиции Ленин еще не мог ссылаться на сборочные линии поточного производства, но он подобрал другую отличную аналогию из строительной техники. «Скажите, пожалуйста, - говорил он, - когда каменщики кладут в разных местах камни громадной и совершенно невиданной  постройки, - не «бумажное» ли это дело проведение нитки, помогающей находить правильное место для кладки, указывающей на конечную цель общей работы, дающей возможность пустить в ход не только каждый камень, но и каждый кусок камня, который, смыкаясь с предыдущими и последующими, возводит законченную и всеобъемлющую линию? И разве мы не переживаем как раз такого момента в нашей партийной жизни, когда у нас есть и камни, и каменщики, а не хватает именно видимой для всех нити, за которую все могли бы взяться?»¹⁴ Партия имеет конкретный проект совершенно новой структуры, которую сделало возможной ее научное прозрение. Дело рабочих – следовать предначертанному пути, будучи убежденными, что архитекторы революции знают своё дело.

Военная метафора в целом отражает картину, аналогичную разделению труда в современном капиталистическом производстве. И то, и другое требует авторитарных методов руководства и центрального контроля. Поэтому Ленин писал о потребности партии в «распределении тысяча одной минуты функций ее организаторской работы», выражал недовольство «техническими погрешностями», и призывал к объединению  «всех этих крошечных фракций в одно целое». Как он заключает, «специализация необходимо предполагает централизацию и, в свою очередь, властно призывает к этому»¹⁵.

Конечно, большой парадокс работы  Что делать? в том, что Ленин берёт тему – организация революции, – которая неотделима от народного гнева, насилия и определения новых политических целей, а обсуждает эту тему на языке технической специализации, технической иерархии и эффективной и предсказуемой организации средств. Политика таинственным образом исчезает из революционных рядов и оставляется верхам авангардной партии – так промышленные инженеры могли бы обсуждать между собой, каким образом уложить фабричный пол. Партия авангарда есть машина для производства революции. Нет никакой необходимости в политике внутри партии, так как научность и разумность социалистической интеллигенции требуют только технически необходимого подчинения; суждения партии объективны и логически неизбежны.

Ленин распространяет эту линию рассуждения на характеристику революционной элиты. Люди, принадлежащие к ней, не просто революционеры; они – «профессиональные революционеры». Он настаивает на полном смысле термина «профессиональный»: это – опытный, полностью посвящённый работе, обученный революционер. Малочисленные, законспирированные, дисциплинированные кадры определённо противопоставлены рабочим организациям, которые многочисленны, всем известны и представляют определенные отрасли производства. Эти группы никогда не спутать. Таким образом, к аналогии фабричного управляющего по отношению к рабочему Ленин добавляет еще аналогию с профессионалом по отношению к новичку или дилетанту. Предполагается, что новички и дилетанты пойдут за профессионалами, обладающими большими техническими знаниями и опытом.

Точно так же, как Ле Корбюзье мечтает, что народ доверится познаниям и вычислениям искусного архитектора, так и Ленин верит, что здравомыслящий рабочий захочет довериться власти профессиональных революционеров.

Вернёмся, наконец, к метафоре классной комнаты, в которой авангардная партия – учитель, а массы – ученики. Ленин вряд ли уникален в использовании этой аналогии. В общем-то, ее педагогическое содержание не ново, просветительские кружки для рабочих и школы социалистических бойцов были обычным явлением, особенно в Германии, где Роза Люксембург преподавала в социалистических партийных школах в Берлине. Хотя образ класса, может быть, и банален, особое использование его Лениным для характеристики обучению социализма придаёт этому образу определенный акцент. Огромное количество ленинских мыслей и выступлений было посвящено широко понимаемому «социалистическому обучению».  Его внимание было поглощено обучением бойцов, ролью партийной газеты Искра, содержанием речей, манифестов и лозунгов. Но социалистические классы Ленина чреваты опасностью. Его постоянное опасение состояло в том, что учителя потеряют контроль над учениками и погрязнут в проникающем влиянии узких экономических требований, законодательных реформ и чисто местных забот. Метафора классной комнаты неотъемлемо иерархическая, но Ленин все-таки беспокоится, что его учителя-социалисты поддадутся влиянию учеников и  «скатятся к примитивным представлениям». Это лежащее на поверхности ленинских работ опасение очевидно в представленном ниже отрывке.

Самая первая, самая настоятельная наша обязанность — содействие выработке рабочих-революционеров, стоящих на таком же уровне в отношении партийной деятельности, как и интеллигенты-революционеры (мы подчеркиваем слова: в отношении партийной деятельности, ибо в других отношениях достижение такого же уровня рабочими, хотя и необходимо, но далеко не так легко и не так настоятельно). Поэтому главное внимание должно быть обращено на то, чтобы поднимать рабочих до революционеров, отнюдь не на то, чтобы опускаться самим непременно до «рабочей массы», как хотят «экономисты», непременно до «рабочих-середняков», как хочет [газета] «Свобода»¹⁶.

Дилемма для партии – как обучить революционеров, которые будут близки с рабочими (и, возможно, сами по происхождению из рабочих), но которые не впитают их идеологии, не поддадутся влиянию и не будут ослаблены политической и  культурной отсталостью рабочих. Некоторые опасения Ленина были в то время связаны с его убеждением, что российский рабочий класс и большинство российской социалистической интеллигенции были страшно отсталыми по сравнению с их немецкими соратниками. В работе Что делать? немецкие социал-демократы и немецкое профсоюзное движение неоднократно выставляются образцом для России. Но причина ленинских тревог выше национальных различий; она вырастает из резко очерченных функциональных ролей, которые играют партия и рабочий класс. Классовое сознание, в конечном счёте, есть объективная правда, которую несут исключительно идеологически просвещенные, те, кто направляет партию авангарда¹⁷.

Однако, вопреки первому закону движения Ньютона, центральная идея, питающая ленинскую логику, – это  мысль о том, что партия будет «вечным двигателем». Близкая связь с рабочим классом абсолютно необходима для пропаганды и агитации, но она должна быть такой близостью, которая никогда не будет угрожать главенству знания, влияния и власти. Если профессиональные революционеры действительно хотят стать лидерами, от них потребуется детальное понимание и знание рабочего класса, как хорошие учителя знают своих учеников, военные офицеры – свои подразделения или руководители производства – своих рабочих. Это знание имеет целью решение задач, поставленных элитой. Изображённые отношения настолько асимметричны, что хочется сравнить их с отношением ремесленника к своему материалу. Плотник или каменотёс должны хорошо знать свои материалы, чтобы делать свое дело. В ленинском примере под глобальными образами «массы» или «пролетариата» подразумевается инертный материал, которому надо придать форму. Как только используются эти плоские термины, становится трудно исследовать огромные различия в истории, политическом опыте, организационных навыках и идеологии ( не упоминая религию, этническую принадлежность и язык), которые существуют в среде рабочего класса.

Существует ещё одна возможная и узко российская причина, заставляющая Ленина настаивать на необходимости малочисленной, дисциплинированной и засекреченной организации революционеров. Дело в том, что им приходилось действовать при самодержавии под носом царской тайной полиции. Совершенно иная ситуация была, например, в Германии, где вследствие определённых политических  свобод и, в частности, свободы печати были широко известны публичные отчёты всех кандидатов в члены комитета Германской социал-демократической партии, а начало выборов благожелательно комментировалось. Немудрено, что Ленин воскликнул: «Попробуйте-ка вставить эту картину в рамки нашего самодержавия!»¹⁸ . Там, где революционер должен скрываться под страхом ареста, такие открыто демократические методы невозможны. Ленин доказывал, что революционеры в России должны приспособить свою тактику к тактике врага – политической полиции. Если бы это был единственный аргумент Ленина в пользу секретности и железной дисциплины, тогда к нему можно было бы относиться как к несущественной тактической уступке местным условиям. Но это было не так. Секретность партии была столько же предназначена для предотвращения пагубного влияния снизу, как и для избежания арестов и ссылок. Никак по-другому не истолкуешь отрывок, подобный следующему: «При такой организации [засекреченном ядре «испытанных» революционеров]», стоящей на твердом теоретическом базисе и располагающей социал-демократическим органом, нечего будет бояться того, что движение собьют с пути многочисленные, привлеченные к нему, «сторонние» элементы¹⁹.

Как же могло бы движение сбиться с пути? Ленин имел в виду в основном две  потенциальные опасности. Первой была опасность стихийности, которая делала невозможной тактическую координацию революционных действий. Второй причиной было, конечно, неизбежное проникновение идеологии рабочего класса в профсоюзное движение и законодательную реформу. Действительно, если революционное классовое сознание не могло самостоятельно развиться внутри рабочего класса, то подлинные политические взгляды рабочих всегда представляли угрозу для партии авангарда.

Возможно, по этим причинам Ленин писал о пропаганде и агитации, как о единственно возможных способах передачи его взглядов и идей. Его настоятельное подчёркивание значения партийной газеты прекрасно вписывается в этот контекст. Газета даже больше, чем «агитация» перед возбуждённой или мрачной толпой, создаёт решительно односторонние отношения²⁰. Этот орган является великолепным способом для распространения инструкций, объяснения партийной линии и сплачивания рядов. Как и её преемник, радио, газета – средство, больше подходящее для рассылки информации, нежели для ее получения.

Во многих случаях Ленин и его товарищи понимали угрозу пагубного влияния более, чем буквально, и писали языком метафор, заимствованных из научной гигиены – теории болезнетворных микробов. Так стало возможным говорить о «мелкобуржуазной бацилле» и «инфекции»²¹. Переход к этим образам был естественным – Ленин действительно хотел сохранить партию, насколько это возможно, в стерильной, без микробов, среде, чтобы партия не подхватила какую-нибудь из многочисленных болезней, распространенных снаружи²².

Общее отношение к рабочему классу в ленинской работе Что делать? сильно напоминает известное марксистское описание французского мелкособственнического крестьянства, которое сравнивалось с «мешком картошки» – точно такое же множество «гомологических» элементов, страдающих отсутствием общей формы, единства. Отсюда выводится роль авангардной партии. Её задача состоит в смене бесформенного, спонтанного, разрозненного и локального гнева масс в организованную силу, имеющую цель и направление. Так же, как сила притяжения мощного магнита организует хаос тысяч железных опилок, так и от партийного руководства ожидается, что оно преобразует толпу в политическую армию. Временами трудно распознать, что же на самом деле вносят массы в революционный процесс, кроме самих себя как сырого материала. Ленинский список функциональных ролей, которые имеет партия, весьма разносторонний: «Идти во все классы населения мы должны и в качестве теоретиков, и в качестве пропагандистов, и в качестве агитаторов, и в качестве организаторов»²³. Вывод, который можно сделать из этого перечисления, состоит в том, что революционеры должны дать массам знания, взгляды, убеждённость и руководство к действию, а также организационную структуру. При данном однонаправленном потоке вышеупомянутых интеллектуальных, социальных и культурных услуг сверху, трудно себе представить, какую роль могли бы сыграть массы, кроме разве что позволения себя организовать.

Ленинское понимание революционного разделения труда было похоже на то, чего ожидали от масс (при редкой практике) все коммунистические партии, как находящиеся, так и не находящиеся у власти. Центральный комитет делает критические замечания относительно тактики и стратегии, а массовые организации и профсоюзы, примкнувшие к партии, служат «приводными ремнями» для осуществления инструкций. Если рассматривать партию авангарда по Ленину, как машину для осуществления революции, тогда становится понятным, что отношение партии авангарда к рабочему классу не сильно отличается от отношения к нему капиталистического предпринимателя. Рабочий класс необходим для производства, его члены должны быть обучены и проинструктированы, а эффективная организация их работы должна быть возложена на профессиональных специалистов.  Окончательные цели революционеров и капиталистов, конечно, крайне различны, но проблемы средств, стоящие перед  теми и другими, одинаковы, и решаются также одинаково. Задача фабричного управляющего – как использовать много фабричных «рук» (а все они взаимозаменяемы) с целью эффективного производства. Задача научной социалистической партии – эффективно использовать массы для ускорения революции. Подобная организационная логика кажется более подходящей к фабричному производству, которое имеет устойчивый установившийся режим, известные технологии и ежедневную заработную плату, чем к крайне неопределённому порядку и очень рискованным усилиям революции. Тем не менее, такова была модель организации, которая выстраивалась из ленинской аргументации.

Чтобы уловить картину ленинских утопических надежд на авангардную партию, интересно соотнести её с «массовыми упражнениями», необычайно популярными как среди реакционных (вербующих себе новых сторонников), так и среди левых движений в начале века. Они проводились на огромных стадионах или на площадях для парадов, в них участвовали тысячи молодых мужчин и женщин, натренированных двигаться одновременно. Чем сложнее были их движения, которые исполнялись под ритмичную музыку, тем внушительнее было зрелище. В 1891 году, на втором национальном конгрессе движения Сокол (чешской гимнастической и физкультурной организации, поддерживающей национализм, в которой было не меньше семнадцати тысяч чехов) были продемонстрированы сложнейшие скоординированные движения²⁴. В основном идея массовых упражнений состояла в показе поражающего душу порядка, тренированности и дисциплины, идущих сверху, которые внушают благоговейный страх и участникам, и зрителям, а также в  демонстрации организующей власти. Такие спектакли предполагали, даже требовали единственного централизованного руководства, которое планировало представление и руководило им²⁵. Неудивительно, что новые массовые партии всех направлений обычно считали публичные выступления такого рода вполне совместимыми с их организационной идеологией. Ленин был слишком реалистичен, чтобы вообразить, что  российские социал-демократы смогут когда-либо походить на нечто столь же согласованное и дисциплинированное. Тем не менее, это была явно та самая модель централизованного управления, к которой он стремился и, следовательно, критерий, с помощью которого он оценивал свои достижения.

Ленин и Ле Корбюзье, несмотря на большую разницу в их образовании и целях, разделяли некоторые основные элементы высокомодернистского взгляда на мир. Хотя научные притязания каждого из них могут показаться нам не внушающими доверия, оба они верили в существование ведущей науки, которая служила утверждению власти небольшой элиты, занимающейся планированием. Ле Корбюзье верил, что научные истины современного строительства и умелого проектирования наделили его правом заменить противоречивый, хаотический, исторически устоявшийся город утопическим. Ленин верил, что наука диалектического материализма дала партии уникальное понимание революционного процесса изнутри и наделила её правом заявить о своем руководстве рабочим классом, столь плохо организованным и идеологически заблуждающимся. Оба были убеждены, что их научное знание дает единственно верные ответы на то, как следует проектировать города и осуществлять революции. Уверенность каждого в своём методе означала, что ни той науке, которая проектировала города, ни той, что проектировала революции, не приходилось сталкиваться с существующими практиками и ценностями подвластных им людей, о счастье которых шла речь. Напротив, каждый из них с нетерпением ждал того момента, когда он примется за перекройку человеческого материала, попавшего в его руки. Своей конечной целью они считали улучшение условий человеческого существования, и оба пытались достигнуть её глубоко иерархическими и авторитарными методами. Работы обоих наполнены метафорами, взятыми из военной области и теории машин; для Ле Корбюзье дом и город были машинами для жилья, а для Ленина партия авангарда была машиной революции. В их записях появляются вполне естественно обращения к централизованным формам бюрократического управления, особенно в примерах с фабриками и выступлениями на параде. Без сомнения, они занимали место среди наиболее перспективных и грандиозных фигур высокого модернизма, но в то же время были его вполне типичными представителями.

Теория и практика: революции 1917 года.

Детальная оценка двух Российских революций 1917 года (Февральской и, главным образом, Октябрьской) увела бы нас слишком далеко. Однако есть возможность кратко перечислить некоторые из основных параметров, по которым действительный революционный процесс немного напоминал организационные теории, отстаиваемые в работе Что делать? Высокомодернистская схема революции более не подкреплялась практикой, а высокомодернистские планы для Бразилиа и Чандигарха были рождены практикой. Наиболее кричащий факт, относящийся к Российской революции, состоял в том, что она ни в какой степени не была осуществлена авангардной партией, партией большевиков. В чём Ленин блестяще преуспел, так это в захвате власти, как только революция стала свершившимся фактом. Ханна Арендт кратко высказалась по этому поводу: «Большевики нашли власть, лежащую на улице, и подобрали её»²⁷.  И.Х.Карр, которым написано одно из самых ранних и наиболее полных исследований революционного периода, заключает, что «вклад Ленина и большевиков в ниспровержение царизма был незначителен» и что на самом деле «большевизм проследовал к пустому трону». И Ленин не был наделён даром предвидения, каким обладают главнокомандующие, чтобы ясно увидеть стратегическую ситуацию. В январе 1917 года, за месяц до Февральской революции, он с горечью писал: «Мы, люди старшего поколения, можем не увидеть решающих сражений грядущей революции»²⁸. Большевики накануне революции действительно имели довольно умеренную поддержку рабочего класса, в основном среди неквалифицированных рабочих Москвы и Санкт-Петербурга, а массово среди рабочих преобладало влияние эсеров, меньшевиков, анархистов, были также и неприсоединившиеся. Более того, рабочие, которые были связаны с большевиками, редко подчинялись чему-либо, похожему на иерархическое руководство, описанное в Что делать?  Ленин потому желал революционных действий, что большевики в связи с ними получили бы возможность формирования твёрдой, дисциплинированной, управляемой структуры. Ничто не могло быть лучше настоящего дела. Но в одном из важных аспектов революция 1917 года была очень похожа на потерпевшую неудачу революцию 1905 года. Восставшие рабочие заняли фабрики и захватили муниципальную власть, а в сельской местности крестьянство начало захватывать землю, нападать на помещиков и налоговых чиновников. Ни одно из этих действий, ни в 1905 г., ни в 1917 г. не было вызвано большевиками или любым другим революционным авангардом. Рабочие, стихийно организовавшие Советы, составленные для управления каждой фабрикой в 1917 г., часто игнорировали инструкции их собственного Исполнительного Комитета Советов, не говоря уже о большевиках. Что касается крестьянства, то оно использовало возможность, данную им политическим вакуумом в центре, для восстановления общинного контроля над землёй и ввело своё местное понятие о правосудии. Большинство крестьян никогда даже не слышало о большевиках, не говоря уже о предполагаемом выполнении их распоряжений.

Что действительно должно поразить любого читателя детальных отчётов о событиях конца октября 1917 г., так это преобладание чрезвычайного беспорядка и местных стихийных действий²⁹. Сама идея централизованного управления в такой политической обстановке была неправдоподобной. Военные историки и дальновидные обозреватели всегда понимали, что в случае сражения командование обычно колеблется. Генералы теряют контакт со своими войсками и не способны уследить за быстро меняющимся течением битвы; приказы, которые они издают, наверняка перестанут соответствовать положению дел, когда достигнут  поля битвы³⁰. В ленинском же варианте командно-исполнительная структура вряд ли могла и колебаться, так как она никогда не занимала доминирующего положения. По иронии судьбы, у самого Ленина были разногласия с партийным руководством (многие из представителей которого были за решеткой), и его критиковали накануне революции, как безрассудного путчиста. Новыми обстоятельствами в 1917 году, которые сделали революционный взрыв более вероятным, чем в 1905 г., были Первая мировая война и особенно военное поражение русского наступления в Австрии. Солдаты тысячами бросали своё оружие и  возвращались в города или в деревни, чтобы захватить там землю. Временное правительство Александра Керенского имело мало или не имело вовсе никаких военных сил для организации защиты. Именно в этом смысле большевики «проследовали к пустому трону», хотя небольшое военное восстание 24 октября под руководством Ленина и нанесло решающий удар. То, что происходило в последующие годы до вплоть 1921 года, лучше всего назвать отвоевыванием России неоперившимся большевистским государством. Отвоевывание было не просто гражданской войной против «белых», это была война против самостоятельных сил, захвативших местную власть при революции³¹. Она в свою очередь повлекла ответную длительную борьбу за уничтожение независимой власти Советов, установление сдельной оплаты труда, контроля над рабочей силой и отмену права рабочих на забастовки. В сельской местности большевистское государство постепенно навязало политический контроль (вместо общинной власти), сдачу зерна и, в конечном счёте, коллективизацию крестьянства³². Процесс становления большевистского государства привел к большому количеству насильственных актов против своих же бывших приверженцев, в частности, подавление восстаний в Крондштате, Тамбове, махновщины на Украине.  

Модель авангардной партии, так отчётливо изображённая в Что делать?, является впечатляющим примером управленческо-исполнительской команды. Однако в применении к действительному революционному процессу она оказалась несбыточной мечтой, не имеющей никакого отношения к фактам. Где модель точна в описании, это, увы, в осуществлении государственных полномочий после революционного захвата власти. Как оказалось, структура власти, которая, как надеялся Ленин, будет служить делу революции, на самом деле была извечной «диктатурой пролетариата». И, конечно, рабочие и крестьяне не были согласны с властью, повелительно навязанной государством.

Так как победившие революционеры принимаются сами писать официальную историю о том, как они пришли к власти, такой отчет показывает только, насколько хорошо можно подогнать исторические факты. Поскольку большинство граждан привыкло верить аккуратно оформленному отчёту вне зависимости от того, точен ли он, в дальнейшем он только увеличивает их уверенность в прозорливости, добрых намерениях и прочности власти их революционных лидеров. Стандарт «только такой» истории революционного процесса – возможно, максимальное государственное упрощение. Она служит разнообразным политическим и эстетическим целям, которые, в свою очередь, помогают объяснить форму, которую она принимает. Конечно, в первую очередь наследники революционного государства имеют безусловный интерес в изображении себя как главных вдохновителей исторического события. Такой отчёт подчёркивает их исключительную роль в качестве руководителей и организаторов, а в случае  Ленина он  хорошо соответствует провозглашенной большевиками идеологии. Санкционированные повествования о революции, как указывает Милован Джилас, «описывают революцию так, как будто это был результат заранее запланированного действия его лидеров»³³. Нет даже необходимости прибегать ни к цинизму, ни ко лжи. Для лидеров и генералов совершенно естественно преувеличивать их влияние на события, потому что именно так выглядит мир из окон их кабинетов, и вряд ли  в интересах их подчинённых противоречить этой картине.

После захвата государственной власти победители очень заинтересованы в перемещении революции с улиц в музеи и учебники, настолько быстром, насколько это возможно, чтобы люди не решились повторить этот опыт³⁴. Схематический отчёт, выдвигающий на первый план решительность горстки лидеров, укрепляет законность их действий, акцентирует внимание на единстве и сплочённости, а главная его цель – сделать происшедшее неизбежным и потому, как можно надеяться, окончательным. Пренебрежительное отношение к самостоятельности народного действия служит дополнительной задаче: показать, что рабочий класс не способен к  самостоятельному действию без внешнего руководства³⁵. Этот отчёт, кроме того, не упускает возможности назвать по имени внутренних и внешних врагов революции, подбирая подходящие цели для выражения ненависти и мести.

Так создается и поддерживается стандартная версия истории, которая призвана закрепить именно такой исторический процесс, уничтожив свидетельства случайности. Принимавшие участие в «Русской революции» обнаружили для себя этот факт несколько позже, когда революция уже свершилась. Точно так же ни один из исторических участников, скажем, Первой мировой войны или битвы при Булже, не говоря уже об эпохах Реформации и Ренессанса, не знал в момент события, что он участвует в чём-то таком, что потом войдет в историю. Так как в конце концов события действительно выворачиваются в определенном смысле таким образом по причинам, которые выясняются только в ретроспективе, и неудивительно, что результат должен казаться  неизбежным. Все забывают, что это можно вывернуть и совершенно иначе³⁶. В этой забывчивости ещё один шаг к утверждению революционного триумфа³⁷.

Когда такие победители, как Ленин, берутся за изложение своих теорий революции – не столько  самих революционных событий, сколько официальной послереволюционной истории – рассказ, как правило, подчёркивает организованность, целенаправленность и гениальность революционного руководства и преуменьшает долю случайности³⁸. Финальная ирония состояла в том, что официальная история большевистской революции писалась более шестидесяти лет для того, чтобы подтвердить утопические директивы, данные в Что делать?

Ленинская работа Государство и революция.

Позднего Ленина в работе Государство и революция часто противопоставляют Ленину периода Что делать? для демонстрации существенного изменения в его взглядах на отношения между партией авангарда и массами. Нет сомнения, многие из интонаций Ленина в брошюре, написанной с головокружительной быстротой в августе и сентябре 1917 года – после Февральской революции и как раз перед Октябрьской революцией – трудно согласовать с текстом 1903 г. Существовали важные тактические причины, почему в 1917 году Ленин призывал народ совершать как можно больше самостоятельных революционных выступлений. Он и другие большевики были обеспокоены тем, что многие рабочие, ставшие теперь хозяевами своих фабрик, и многие российские горожане теряют свой революционный пыл, позволяя временному правительству Керенского сохранить власть и заблокировать активность большевиков. Для большевиков-ленинцев буквально всё зависело от дестабилизации режима Керенского, пусть даже массы не подчинятся большевистской дисциплине. Неудивительно, что даже в начале ноября перед тем, как большевики укрепились во власти, ленинские речи звучали во многом анархически: «Социализм не создаётся приказами сверху. Государственный бюрократический автоматизм чужд его духу; социализм живой и творческий – создание самих народных масс»³⁹.

При общем эгалитаристском и утопическом тоне Государства и революции, который вторит марксистскому описанию коммунизма, поразителен уровень наполнения этого текста ленинскими высокомодернистскими убеждениями. Во первых, для Ленина нет сомнений, что применение принудительной государственной власти – единственный путь строительства социализма. Он открыто признаёт необходимость насилия после захвата власти: «Пролетариату необходима государственная власть, централизованная организация силы, организация насилия и для подавления сопротивления эксплуататоров и для руководства громадной массой населения, крестьянством, мелкой буржуазией, полупролетариями в деле "налаживания" социалистического хозяйства.»⁴⁰. Снова марксизм обеспечивает идеи и организует обучение, которое единственно только и может сформировать сознание рабочих масс: «Воспитывая рабочую партию, марксизм воспитывает авангард пролетариата, способный взять власть и вести весь народ к социализму, направлять и организовывать новый строй, быть учителем, руководителем, вождем всех трудящихся и эксплуатируемых в деле устройства своей общественной жизни без буржуазии и против буржуазии»⁴¹. Предполагается, что общественная жизнь рабочего класса будет организована или буржуазией, или авангардной партией, но ни в коем случае не самими представителями рабочего класса.

В то же самое время Ленин разглагольствует о новом обществе, где политике придётся исчезнуть, и в котором фактически любому можно было бы доверить управление делами. Образцом для ленинского оптимизма служили действительно огромные человеческие механизмы того времени: промышленные организации людей и большие бюрократические машины. В ленинском изображении развитие капитализма создало аполитичную техноструктуру, которая растет вместе с ним:  «Капиталистическая культура создала крупное производство, фабрики, железные дороги, почту, телефоны и пр., а на этой базе громадное большинство функций старой «государственной власти» так упростилось и может быть сведено к таким простейшим операциям регистрации, записи, проверки, что эти функции станут вполне доступны всем грамотным людям, что эти функции вполне можно будет выполнять за обычную «заработную плату рабочего», что можно (и должно) отнять у этих функций всякую тень чего-либо привилегированного, «начальственного»⁴². Ленин вызывает в воображении образ совершенной технической рациональности современного производства. Как только «простые операции», соответствующие каждой нише в установленном распределении рабочей силы, освоены,  буквально нечего больше обсуждать. Революция вытесняет буржуазию с капитанского мостика этого «океанского лайнера», водворяет на её место передовую партию и устанавливает новый курс, но рабочие места большой команды неизменны. Следует заметить, что ленинская картина технической структуры полностью статична. Формы производства установлены раз и навсегда, а если они все-таки изменяются, то эти изменения не должны требовать навыков другого типа.

Утопическое обещание такого капиталистически обустроенного положения дел состоит в том, что любой может принять участие в управлении государством. Развитие капитализма породило массовидные бюрократические аппараты, а также  «обучение и дисциплинирование миллионов рабочих»⁴³. Взятые вместе, эти огромные централизованные бюрократические аппараты были ключами к новому миру. Ленин увидел их за работой мобилизации в военное время в Германии под руководством Ратенау. Наука и разделение труда породили институциональный порядок технической экспертизы, где политике и раздорам не было места. Современное производство обеспечило необходимое основание для технически  необходимой диктатуры – «В отношении ... важности единоличных диктаторских полномочий, - отмечал Ленин, - надо сказать, что всякая крупная машинная индустрия – то есть именно материальный источник и фундамент социализма [-]... требует безусловного и строжайшего единства воли, направляющей совместную работу сотен, тысяч и десятков тысяч людей... Но как может быть обеспечено строжайшее единство воли? Подчинением воли тысяч воле одного... Надо научиться соединять вместе бурный, бьющий весенним половодьем, выходящий из всех берегов митинговый демократизм масс с железной дисциплиной во время труда, с беспрекословным повиновением воле одного лица – советского руководителя»⁴⁴.

Ленин присоединяется ко многим из его капиталистических современников в своём энтузиазме по поводу фордовской и тейлоровской технологии производства. То, что было отклонено западными профсоюзами того времени как «недостаточность квалификации» рабочей силы, было принято Лениным как ключ к рациональному государственному планированию⁴⁵. Для Ленина существует единственный, объективно верный и разумный ответ на все вопросы, касающиеся того, как рационально спроектировать производство или управление⁴⁶.

Ленин продолжает представлять себе в фурьеристском духе обширный национальный синдикат, который будет самостоятельно вести дела. Он видит его как техническую сеть, в ячейках которой заключены рабочие, приученные к порядку рациональностью и привычной дисциплиной. В жутком отрывке, как будто взятом у Оруэлла, содержится предупреждение,  возможно, анархистам или деклассированным элементам, которые стали бы сопротивляться его логике – Ленин указывает, насколько безжалостной будет система: «уклонение от этого всенародного учета и контроля неизбежно сделается таким неимоверно трудным, таким редчайшим исключением, будет сопровождаться, вероятно, таким быстрым и серьезным наказанием (ибо вооруженные рабочие – люди практической жизни, а не сентиментальные интеллигентики, и шутить они с собой едва ли позволят), что необходимость соблюдать несложные, основные правила всякого человеческого общежития очень скоро станет привычкой»⁴⁷.

Несмотря на то, что ленинская утопия более эгалитарна и разработана в контексте диктатуры пролетриата, в ней видны соответствия с высоким модернизмом Ле Корбюзье.  Социальный порядок представляется как огромная фабрика или офис – «мягко жужжащий механизм», вставил бы Ле Корбюзье, – где «каждый человек живет в определённом отношении к целому». И не только Ленин и Ле Корбюзье придерживались этого взгляда, хотя, конечно, они были исключительно влиятельными. Эти соответствия служат напоминанием о том, сколь многое во взглядах левых и правых социалистов зависело от шаблона современной индустриальной организации. Сходные утопии, «мечта об авторитарном, военном, эгалитарном и  бюрократическом социализме, в которой содержалось открытое восхищение достоинствами Прусского государства», могут быть найдены у Маркса, у Сен-Симона и в научной фантастике, которая была широко популярна в то время в России, особенно перевод Эдварда Беллами Ожидание прошлого⁴⁸. Высокий модернизм был политически полиморфным, он мог появиться в любом политическом обличье, даже в анархистском.

Ленин об аграрном вопросе.

Чтобы разрешить спор о последовательности ленинского высокого модернизма, нам нужно обратиться к его работам по сельскому хозяйству, сфере, где высокомодернистские взгляды горячо оспаривались. Основу для понимания можно получить из единственной работы «Аграрный вопрос», написанной между 1901 и 1907 г.г⁴⁹.

Этот текст содержал настойчивое осуждение маломасштабного семейного фермерства и восхваление гигантских, высокомеханизированных форм современного сельского хозяйства. Для Ленина в этом был не только вопрос выбора масштаба, но и историческая неизбежность. Различие между семейным фермерством с примитивной технологией и крупномасштабным, механизированным ведением сельского хозяйства было точно такое же, как различие между ткацкими станками, применяющими ручной труд рабочих в мелкой ткацкой промышленности, с одной стороны, и механизированными ткацкими станками на больших текстильных фабриках, с другой. Первый способ производства был просто обречён. Ленинская аналогия была заимствована у Маркса, который часто использовал её, говоря, что ручной ткацкий станок даёт пример феодализма, а мощный ткацкий станок – пример капитализма. Этот образ был столь плодотворен, что Ленин возвращался к нему в другом контексте, восклицая, например, в Что делать?, что его противники, экономисты, использовали «кустарные методы», в то время как большевики действовали как профессиональные (современные, образованные) революционеры. Крестьянские формы производства – не говоря уже о самих крестьянах – для Ленина были безнадёжно отсталыми. Они были простыми историческими рудиментами, которые, несомненно, следовало уничтожить аграрным эквивалентом крупной машинной промышленности, как это произошло когда-то с мелкой ткацкой промышленностью. «Прошло два десятилетия, - писал он, - и машины привели мелкого производителя от одного из его последних прибежищ к техническому прогрессу, как будто говоря: имеющие уши, да услышат, имеющие глаза, да увидят, что экономный хозяин всегда должен смотреть в будущее, иначе он останется позади, потому что тот, кто не смотрит вперёд, движется по истории вспять, среднего пути нет и не может быть»⁵⁰. Здесь и в других работах Ленин осудил все методы возделывания земли, связанные с общепринятой общинной трёхпольной системой земельных наделов, которая всё ещё была свойственна большей части России. Здесь идея общинной собственности мешала полному развитию капитализма, который, в свою очередь, был условием совершения революции. «Современная сельскохозяйственная технология, - заключал он, - требует, чтобы все  древние, консервативные, варварские, невежественные и убогие методы ведения хозяйства на крестьянских наделах были преобразованы. Трёхпольная система, примитивные орудия труда, патриархальная бедность земледельца, рутинные методы ведения животноводства и полнейшее дикарское игнорирование условий и требований рынка должны быть выброшены за борт»⁵¹.

Однако приложимость логики, заимствованной у промышленности, к сельскому хозяйству сильно оспаривалась. Многие экономисты выполнили детальные исследования распределения труда, производства и расходов хозяйств сельских производителей. Возможно, некоторые экономисты чисто идеологически выступали за продуктивность мелкой собственности, но те, о которых идет речь, обладали багажом эмпирической очевидности и могли предъявить ее⁵². Они утверждали, что природа сельскохозяйственного производства по большей части такова, что экономическая прибыль от механизации незначительна, если сравнивать ее с прибылью от интенсификации (которая заключалась в удобрение навозом, кропотливом ведении животноводства и так далее). Они доказывали, что прибыль от семейного хозяйства размером больше среднего также была минимальна или даже отрицательна. Ленин мог бы принять все эти доводы менее серьёзно, если бы они были основаны на данных России, где отсталость сельской инфраструктуры препятствовала механизации и коммерческому производству. Но большинство данных было взято из Германии и Австрии, развитых стран, где упомянутые мелкие фермеры вели товарное хозяйство в полном соответствии с рыночными законами⁵³.

Ленин намеревался опровергнуть данные, показывающие эффективность и конкурентоспособность семейного ведения сельского хозяйства. Он воспользовался противоречивостью их эмпирических сведений и представил данные двух других учёных, русского и немца, чтобы выступить против них же. Где данные казались неопровержимыми, Ленин восклицал, что мелкие фермеры, которые действительно выжили, смогли это сделать только потому, что они сами, их жёны и дети, их коровы и лошади голодали и работали сверхурочно. Какую бы прибыль ни принесла маленькая ферма, всё это приписывалось переработке и недоеданию. Хотя такие примеры «самоэксплуатации» были вполне обычны среди крестьянских семей, ленинские доводы не убеждали.  Для его (и марксова) понимания способов производства выживание ремесленного ручного труда и мелкого фермерства могло быть только случайным анахронизмом. Мы уже видели, насколько эффективным и крепким может быть мелкое производство, но Ленин не сомневался относительно того, что выберет будущее. «Этот вопрос демонстрирует техническое превосходство крупномасштабного производства в сельском хозяйстве...[и] перерабатывание и недоедание мелкого крестьянина, а также его превращение в постоянного или подённого рабочего у помещика...  Факты бесспорно доказывают, что в капиталистической системе положение мелкого крестьянина в сельском хозяйстве во всех отношениях аналогично положению кустарного ремесленника в промышленности»⁵⁴.

Аграрный вопрос позволяет также оценить дополнительный аспект ленинского высокого модернизма: его восхищение самой современной технологией и, прежде всего, электричеством⁵⁵. Его лозунг «Коммунизм есть советская власть плюс электрификация всей страны» стал знаменитым. Для него и для большинства других высоких модернистов  электричество имело почти таинственную притягательность. Эта притягательность, мне думается, объяснялась уникальными качествами электричества как формы энергии. В отличие от паровой машины, водяного двигателя и  двигателя внутреннего сгорания, электричество было бесшумным, прецизионным и почти  невидимым. Для Ленина и многих других электричество было чем-то магическим. Его важной способностью для модернизации сельской жизни было то обстоятельство, что как только устанавливались линии передач, энергия могла быть доставлена в требуемом количестве на большие расстояния и немедленно становилась доступной везде, где в ней нуждались. Ленин ошибался, воображая, что она заменит двигатель внутреннего сгорания в большинстве сельскохозяйственных операций. «Механизмы, берущие энергию от электричества, работают более плавно и точно, и по этой причине их удобнее использовать в молотьбе, вспашке, доении, подготовке фуража»⁵⁶. Давая энергию в руки всего народа, государство могло уничтожить то, что Маркс называл «идиотизмом сельской жизни».

Для Ленина электрификация была началом искоренения практики мелкобуржуазного землевладения и, следовательно, единственным путём уничтожения «корней капитализма» в сельской местности, которая была «основой, базисом внутреннего врага». Враг «зависит от мелкотоварного производства, и есть только один способ подорвать его, а именно, разместить экономику страны, включая сельское хозяйство, на новом техническом базисе, то есть на современном крупномасштабном производстве. Только электричество обеспечивает такое базис»⁵⁷.

Притягательность электричества для Ленина состояла в основном в его совершенстве, его математической прецизионности. Работа человека и даже работа парового плуга или молотилки были несовершенны, действие же электрического  механизма, напротив, казалось надежным, точным и непрерывным.  Следует добавить, что с электричеством была связана также и централизация⁵⁸. Оно создавало видимую сеть линий электропередач, идущих от центральной электростанции, которая генерировала поток энергии, распределяемой и контролируемой. Природа электричества очень подходила ленинской утопии, прекрасно подчеркивая картину централизации. Карта электрических линий от генерирующей станции расходилась лучами из единого центра, как в Париже (см. главу 1), только направление транспортного потока было односторонним. Линии электропередач обеспечили бы нацию таким количеством энергии, что географические расстояния были бы преодолены.  Электричество уравняло бы доступ к существенной части благ современного мира и, между прочим, дало бы свет – как в буквальном, так и в образном смысле – народу (буквально, «тёмным людям»)⁵⁹. Наконец, электричество позволяло и практически требовало планирования и расчётов. Образ работы электричества был очень похож на работу власти социалистического государства – как надеялся Ленин. По Ленину, во многом такая же логика развития применялась для высшего руководства авангардной партии, фабрик и ферм. Профессионалы, техники и инженеры заменили бы дилетантов на постах руководителей. Преобладала бы централизованная власть, базирующаяся на науке. Как у Ле Корбюзье, степень функциональной спецификации внутри организации, степень порядка, обеспеченного установившейся практикой и взаимозаменяемостью единиц, и уровень механизации были бы критериями высшей эффективности и рациональности. Что касается ферм и заводов, чем больше они были по размерам и чем интенсивнее было капиталовложение в них, тем лучше. В ленинской концепции сельского хозяйства можно заметить навязчивую идею машинно-тракторных станций, организации больших совхозов и в конечном счёте коллективизации (произошедшей уже после смерти Ленина), и даже высокомодернистский дух, который вёл  к таким обширным схемам заселения земель, как целинная инициатива Хрущёва. В то же время ленинские взгляды имеют сильные российские корни. Они имеют родовое  сходство с проектом Санкт-Петербурга Петра Первого и громадным проектом военных поселений, основанных Алексеем Аракчеевым под покровительством Александра Первого в начале девятнадцатого столетия – оба проекта были предназначены вывести Россию в современный мир.

Сосредоточась на ленинском высоком модернизме, мы рискуем упростить позицию исключительно сложного мыслителя, чьи идеи и действия были богаты противоречиями. Во время революции он одобрял захват общинных земель и самостоятельные действия и хотел, чтобы сельские Советы «учились на своих ошибках»⁶⁰. В конце разрушительной гражданской войны, во время кризиса продразвёрстки он решил отложить коллективизацию и поощрял мелкотоварное производство и мелкооптовую торговлю. Некоторые полагали, что в своих последних письмах он был более благосклонно настроен по отношению к крестьянскому фермерству и, вероятно, не навязал бы жестокую коллективизацию, которую Сталин приказал провести в 1929 году.

Несмотря на силу этих оговорок, я думаю, что довольно мало причин полагать, что Ленин когда-либо отказался бы от сути своих высокомодернистских убеждений⁶¹. Это очевидно даже в том, как он выражает своё тактическое отступление после Крондштатского восстания в 1921 году и продолжающегося продовольственного кризиса в городах: «Пока мы не переделаем крестьянина, ... пока крупное машинное оборудование не переделает его, мы должны убедить его в возможности ведения хозяйства без ограничений. Мы должны найти формы сосуществования с мелким хозяином, ... так как переделка мелкого хозяина, изменение всей его психологии и его привычек – задача, требующая поколений»⁶². Если это и тактическое отступление, то утверждение, что переделка крестьян займёт поколения, звучит довольно либерально – во всяком случае, не как строгий приказ генерала, собирающегося скоро возобновить наступление. С другой стороны, ленинская вера в механизацию как ключ к преобразованию непокорной человеческой природы не стала меньше.  Новой выглядит только скромная умеренность этого рассуждения – результат мощного крестьянского сопротивления – о том, насколько извилистым и долгим будет путь к современному социализированному сельскому хозяйству, но перспектива в конечном счете выглядит так же.

Люксембург: врач и акушерка революции.

Роза Люксембург была больше, чем просто современница Ленина. Она тоже была истовым революционером и марксистом, её и Карла Либкнехта предательски убили в 1919 году в Берлине по приказанию её менее революционных союзников слева. Джейн Джекобс критиковала Ле Корбюзье и высокомодернистское планирование города вообще,  но Ле Корбюзье, конечно, никогда не слышал о Джекобс до самой своей смерти. Ленин, напротив, встречался с Люксембург. Они писали в основном для одной и той же аудитории, знали мнения друг друга, и Люксембург категорически опровергала ленинские доводы относительно авангардной партии и её роли в революционном процессе по отношению к пролетариату. В основном мы будем рассматривать работы, в которых Люксембург наиболее непосредственно противостоит ленинским высокомодернистским взглядам: «Организационные вопросы Российской социал-демократии» (1904 г.), «Массовая  забастовка, партия и профсоюзы» (1906 г.) и её посмертно изданная «Русская революция» (написанная в 1918 году и впервые изданная в 1921 году после Крондштатского восстания).

Наиболее резко отличались взгляды Люксембург от ленинских в том, что она верила в самостоятельный творческий потенциал рабочего класса. Её оптимизм в работе «Массовая забастовка, партия и профсоюзы» частично обязан тому факту, что она была написана, в противоположность работе Что делать?, после наглядного примера активности рабочих, продемонстрированного революцией 1905 года. С другой стороны, работа «Организационные вопросы Российской социал-демократии» была написана до событий 1905 года и непосредственно в ответ на работу Что делать?  Это эссе было ключевым текстом в отказе Польской партии войти в состав Российской социал-демократической партии под её центральным руководством⁶³.

Подчёркивая различия между взглядами Ленина и Люксембург, мы не должны упускать из виду, что по общим идеологическим вопросам они придерживались одинаковых мнений. Они разделяли, например, марксистские воззрения на противоречивость капиталистического развития и неизбежность революции. Они оба были врагами градуализма и в отношениях с нереволюционными партиями готовы были идти только на тактические компромиссы. Даже в стратегическом плане они оба приводили доводы в пользу важности авангардной парии на том основании, что авангардная партия лучше видит ситуацию в целом («всё целиком»), в то время как большинство рабочих, вероятнее всего, видит только местную ситуацию и свои собственные интересы. Ни Ленин, ни Люксембург не знали того, что могло бы быть названо социологией партии. То есть им не приходило на ум, что интеллигенция партии могла иметь интересы, не совпадающие с интересами рабочих. Они скорее разбирались в социологии профсоюзной бюрократии, но только не в социологии революционной марксистской партии.

Люксембург, к слову сказать, не лучше Ленина пользовалась метафорой фабричного управляющего, чтобы объяснить, почему рабочий мог бы следовать инструкциям для достижения более значительного результата, не очевидного для него заранее. Различия проявляются только в том, до каких пределов доходит эта логика. Для Ленина абсолютно всё было в руках авангардной партии, которая имела монополию на знание. Он вообразил всевидящий центр – око в небе, не меньше – который формирует основания для строго иерархических действий, в которых пролетариату отводится роль простой пехоты или, хуже того, набора пешек. Для Люксембург партия могла видеть значительно дальше, чем рабочие, однако рабочие, которыми она предположительно руководила бы, постоянно бы её удивляли и преподносили бы ей новые уроки. Люксембург рассматривала революционный процесс как явление гораздо более сложное и непредсказуемое, чем его видел Ленин – вот так же Джекобс видела создание преуспевающих городских районов гораздо более сложным и полным неожиданностей, чем Ле Корбюзье. Метафоры, которые использовала Люксембург, как мы увидим, были весьма показательными. Воздерживаясь от военных, строительных и фабричных параллелей, она чаще писала о росте, развитии, накоплении опыта и учении⁶⁴.

Мысль о том, что авангардная партия могла назначать или запрещать массовую забастовку, подобно тому, как командующий мог приказать своим солдатам идти на передовую или держать их на казарменном положении, поражала Люксембург своей нелепостью. Любая попытка таким образом проектировать забастовку была не только нереалистична, но и безнравственна. Она отвергала отношение к рабочим, как к инструменту, лежащее в основе такого подхода. «Обе тенденции [назначение или запрещение забастовки] демонстрируют такое же чисто анархистское [sic] представление, что массовая забастовка есть просто техническое средство борьбы, которое может быть «разрешено» или «запрещено» с чьего-то позволения, согласно чьим-то знаниям и сознанию, как какой-нибудь складной нож, который кто-то хранит сложенным в кармане «на всякий случай», или же решает открыть его и использовать»⁶⁵. Всеобщая забастовка или революция были сложным социальным событием, вовлекающим энергию и знания многих разных людей, и авангардная партия в этом событии была только одним из его факторов.

Революция как живой процесс.

Люксембург рассматривала забастовки и политическую борьбу как  диалектические и исторические процессы. Структура экономики и рабочей силы помогала определять форму, но никогда не определяла сути предоставляемых возможностей. Так, если промышленность была мелкого масштаба и географически рассеяна, забастовки были обычно маленькими и также разбросанными. Однако каждый ряд забастовок заставлял проводить изменения в структуре капитала. Если, например, рабочие добиваются повышения заработной платы, её увеличение может вызвать ответные реакции в промышленности, механизации и новых структурах управления, каждая из которых будет влиять на характер следующего круга забастовок. К тому же, конечно, забастовка обычно преподавала рабочим новые уроки и изменяла степень сплоченности и характер руководства⁶⁶.

Это ориентация на процесс и человеческий материал послужила Люксембург предупреждением против узкого взгляда на тактику. Забастовка или революция не были просто целью, к которой тактика и руководство должны были быть направлены; процесс, ведущий к ней, одновременно и формировал характер рабочего. Как революция была организована, имело не менее важное значение, чем то, была ли она организована вообще – сам процесс имел важные последствия.

Люксембург считала, что ленинское желание превратить партию авангарда в военный штаб для рабочего класса является и крайне нереалистичным, и безнравственным. Его иерархическая логика игнорировала неизбежную самостоятельность рабочего класса (поодиночке или в группах), чьи собственные интересы и действия никак нельзя запрограммировать по строгому образцу. И более того, если бы подобную дисциплину можно было себе представить, устанавливая её, партия лишила бы себя независимой творческой силы пролетариата, которая была, в конце-то концов, предметом революции. Вместо ленинского стремления к контролю и порядку Люксембург выбирала неизбежную беспорядочность, шумную и живую картину крупномасштабного социального действия.

«Вместо фиксированной и пустой схемы трезвого политического действия, выполненного по благоразумному плану, составленному самыми высокими комитетами, - писала она, что было явным намеком на Ленина, - мы видим яркую живую жизнь во плоти и крови, которую нельзя вырезать из большей картины революции»⁶⁷. Противопоставляя своё понимание ленинскому, она последовательно выбирала метафоры сложных органических процессов, которые нельзя было произвольно вырезать из организма без угрозы для его жизнеспособности. Идея о том, что рациональный и иерархический исполнительный комитет мог бы развертывать пролетарские отряды по своему желанию не только не соответствовала реальной политической жизни, но была и сама по себе мертвой и ложной⁶⁸.

В своей критике работы Что делать? Люксембург ясно дала понять, что ценой установления централизованной власти будет потеря творчества и инициативы снизу: «Та «дисциплина», которую Ленин имеет в виду, ни в коем случае не внедрена в пролетариат только фабрикой, но равно и бараками, современной бюрократией, всем механизмом централизованного буржуазного государственного аппарата ...  Ультрацентризм, защищаемый Лениным, пропитан по самой его сути бесплодным духом ночного сторожа (Nachtwachtergeist), а совсем не позитивным и творческим духом. Он заботится больше о контроле партии, а не о плодотворности ее работы, о сужении, а не о развитии, о регламентации, а не объединении»⁶⁹.

Суть разногласий между Лениным и Люксембург легко улавливается в особенностях выразительности речи каждого. Ленин выступает, как жесткий учитель, пришедший дать вполне определённые уроки – учитель, который чувствует непослушность своих учеников и непременно хочет держать их в строгости для их же собственной пользы. Люксембург также видит это непослушание, но она принимает его как признак имеющейся энергии, как потенциально ценный ресурс, она боится, что чрезмерно строгий учитель уничтожит энтузиазм учеников и получит угрюмую, удручённую аудиторию, в которой невозможно ничему научиться. К слову сказать, в другой работе она доказывает, что немецкие социал-демократы своими постоянными попытками установить строгий контроль и дисциплину деморализовали немецкий рабочий класс⁷⁰. Ленин видит возможность влияния учеников на слабого и робкого преподавателя и порицает это как опасный контрреволюционный шаг. Люксембург, для которой работа в классе означает подлинное сотрудничество, без колебаний предполагает возможность получения учителем ценных уроков от своих учеников.

Как только Люксембург начала рассматривать революцию как явление, протекающее подобно сложному естественному процессу, она поняла, что роль авангардной партии неизбежно ограничена. Такие процессы являются слишком сложными, чтобы быть понятными, не говоря уже о действиях, разработанных и запланированных заранее. Глубокое впечатление произвели на неё самостоятельные народные выступления по всей России после расстрела толпы перед Зимним дворцом в 1905 году. Её описание, которое я привожу здесь подробно, прибегает к природным метафорам, чтобы передать глубокую убеждённость в том, что централизованный контроль – иллюзия.

Как показывает Русская революция [1905 г.], массовая забастовка – это такое изменчивое явление, которое отражает в себе все фазы политической и экономической борьбы, все стадии и моменты революции. Её точки приложения, эффективность и моменты начала непрерывно меняются. Внезапно она открывает новые, широкие перспективы революции как раз там, где казалось, что она полностью зашла в тупик, и разочаровывает, когда сложилась полная уверенность, что на нее можно положиться. То она льется широким потоком по всей земле, то разделяется на гигантскую сеть тонких ручьев, то бьёт из-под земли ключом, подобно свежему источнику, то разливается по земле тонким слоем... Все[формы народной борьбы] действуют одна через другую, рядом с друг другом, поперёк друг другу, втекают в одну и вытекают из другой, это – вечное, движущееся, изменяющееся море проявлений⁷¹.

Массовая забастовка не была тактическим изобретением авангардной партии, которое она могла бы использовать в подходящий момент. Она была скорее «энергичным  бьющимся пульсом революции  и в то же время её наиболее мощным маховиком, ... феноменальной формой пролетарской борьбы в революцию»⁷². С точки зрения Люксембург Ленин выглядел инженером, надеющимся сдержать мощную реку, чтобы выпустить её при одном только всплеске обширного наводнения, которое и будет революцией. Она полагала, что «наводнение» массовой забастовки нельзя предсказать и управлять им нельзя, что профессиональные революционеры не могли повлиять на его ход, хотя могли, как это и сделал в действительности Ленин, приплыть на нем к власти. Интересно, что понимание Розой Люксембург революционного процесса дало возможность лучше показать, как Ленин и большевики пришли к власти, чем это было сделано в утопическом сценарии работы Что делать? Способность быстро понять процессуальную сторону политического конфликта позволило Люксембург увидеть правильную перспективу тех событий, которые Ленин считал неудачами и тупиками. Размышляя о 1905 годе, она подчеркивала, что «каждая бешеная волна политического действия оставляет слой плодородного ила, из которого выстреливает тысяча ростков экономической борьбы»⁷³. Аналогия с органическими процессами передавала как их самостоятельное развитие, так и определенную уязвимость. Извлекать из живой ткани пролетарского движения забастовку как особый вид борьбы было бы опасно для всего организма революции. Имея в виду Ленина, она писала: «Если умозрительная теория предлагает искусственное вскрытие массовой забастовки, чтобы добраться до «чистейшей политической забастовки», то это вскрытие, как, впрочем, и любое другое, не постигнет явление в его живой сущности, а убьёт всё разом»⁷⁴ . Люксембург тогда видела рабочее движение во многом так же, как Джекобс видела город: как запутанный социальный организм, чьё происхождение, динамику и будущее довольно трудно понять. Тем не менее ясно, что вмешаться и рассечь рабочее движение означает убить его, точно так же, как строгое функциональное разделение города на районы делало его безжизненным чучелом.

Если Ленин подходил к пролетариату, как инженер к сырому материалу, думая о том, как использовать его в своих целях, то Люксембург подходила к нему, как врач. Как любой пациент, пролетариат имел свою собственную конституцию, которая ограничивала возможные внешние вмешательства. Врач должен уважать организм пациента и помогать ему в его борьбе с болезнью в соответствии с его собственными потенциальными силами и слабостями. Наконец, индивидуальность и история болезни пациента неизбежно повлияли бы на результат. Пролетариат нельзя переделать до основания и аккуратно втиснуть в предопределённый проект. Но главной, постоянно возвращающейся темой критики Люксембург Ленина и большевиков было соображение о том, что их диктаторские методы и недоверие к пролетариату мешали образовательной политике. Они мешали развитию зрелого самостоятельного рабочего класса, необходимого для революции и строительства социализма. Таким образом, она обвинила и немецких, и русских революционеров в том, что они вместо эго пролетариата выставляют эго авангардной партии – подмена, игнорирующая тот факт, что цель состояла в создании сознательного рабочего движения, а не в использовании пролетариата в качестве инструмента. Как проникнутый доверием к своему подопечному и сочувствующий ему опекун, она предвидела возможность заблуждений как часть процесса познания. «Однако, ловкий акробат, - говорит она, имея в виду социал-демократическую партию, - не в состоянии увидеть, что истинный субъект, кому предназначена роль режиссёра, есть коллективное эго рабочего класса, настаивающее на своём праве делать ошибки и самому учиться исторической диалектике. Мы должны, наконец, честно признать, что ошибки, совершенные настоящим революционным рабочим движением с точки зрения истории бесконечно более плодотворны и ценны, чем непогрешимость наилучшего из всех возможных «центральных комитетов»⁷⁵.

Почти пятнадцатью годами позже, через год после большевистского захвата власти в Октябре 1917 года, Люксембург обвиняла Ленина точно в тех же выражениями. Её предупреждения о направлении, в котором двигалась диктатура пролетариата, сделанные сразу после революции, выглядят пророческими.

Она была уверена, что Ленин и Троцкий полностью извратили понимание диктатуры пролетариата. Для неё она означала господство всего пролетариата, который требовал самых широких политических свобод для всех рабочих (но не для вражеских классов) так, чтобы они могли использовать своё влияние и мудрость для строительства социализма. Это отнюдь не означало, как предлагали Ленин и Троцкий, что тесный круг партийных лидеров будет от имени пролетариата осуществлять диктаторскую власть. Предложение Троцкого не созывать учредительное собрание ввиду изменения обстоятельств сразило Люксембург – лекарство оказалось хуже, чем сама болезнь. Только активная общественная жизнь могла исправить недостатки выборных органов. Концентрируя абсолютную власть в нескольких руках, большевики «закрыли выход фонтану политического опыта и источнику этого восходящего развития [достижению более высоких стадий социализма] подавлением общественной жизни»⁷⁶.

Бесспорно, тут было не только различие в тактике, но и фундаментальное разногласие в вопросе о природе социализма. Ленин действовал так, как если бы дорога к социализму была уже подробно размечена, и задача партии состояла в использовании железной дисциплины партийного аппарата для того, чтобы быть уверенными, что революционное движение придерживается этой дороги. Люксембург верила в нечто противоположное этому – что будущее социализма должно быть открыто и разработано в подлинном сотрудничестве между рабочими и их революционным государством. Для построения социализма не было ни «готовых рецептов», ни «решения в какой-либо программе социалистической партии или учебнике»⁷⁷. Открытость, которая характеризовала социалистическое будущее, не была недостатком, а скорее признаком его превосходства как диалектического процесса над собранием стандартных формул утопического социализма. Построение социализма происходило на «новой территории». Повсюду тысячи проблем, и только накопленный опыт даст возможность для исправления ошибок и открытия новых путей. Только нестесненная в своем течении жизнь распадается на тысячу новых форм и импровизаций, зажигает творческую силу, сама исправляет все ошибочные попытки»⁷⁸.

Ленинские декреты и террор, а также то, что Люксембург назвала «диктаторской мощью фабричного надзирателя» лишили революцию этой народной творческой силы и опыта. Пока рабочий класс в целом не участвует в политических процессах, добавляет она предупреждающе, «социализм будет устанавливаться декретами из нескольких официальных кабинетов дюжиной интеллектуалов»⁷⁹.

Взглянув вперёд, на закрытый и авторитарный порядок, который сразу же после революции начал устанавливать Ленин, отметим, что предсказания Люксембург оказались хоть и пугающими, но точными: «Подавление политической жизни по всей стране при Советах убило ее вполне. Без всенародных выборов, без неограниченной свободы печати и собраний, без свободной борьбы мнений жизнь затухает в каждом общественном учреждении. ... Общественная жизнь постепенно засыпает ... На практике только дюжина выдающихся личностей [партийных лидеров] руководят, а элита рабочего класса приглашается поаплодировать речам лидеров и одобрить единодушно выдвинутые резолюции – вроде бы снизу, усилиями клики, ... настоящая диктатура в буржуазном смысле»⁸⁰.

Александра Коллонтай и Рабочая оппозиция Ленину.

Александра Коллонтай критиковала большевиков после революции, находясь в их рядах, во многом так же, как это делала Люксембург. Революционная активистка, глава женского отдела Центрального Комитета (Женотдел), к началу 1921 года тесно связанная с Рабочей оппозицией, Коллонтай была занозой в рядах ленинской партии. Ленин расценил резко критический памфлет, который она написала как раз перед десятым съездом партии в 1921 году, как предательский акт. Десятый партийный съезд открылся сразу после организованного подавления Кронштадтского восстания рабочих и моряков и в разгар восстания Махно на Украине. Атака на партийных лидеров в такое тревожное время расценивалась как предательское обращение к «базовым инстинктам масс».

Существовала прямая связь между Люксембург и её российской коллегой. На Коллонтай в начале века произвела глубокое впечатление работа Люксембург Социальная реформа или революция, а кроме того, она встречалась с Люксембург на совещании социалистов в Германии. Хотя памфлет Коллонтай вторил большинству критических работ Люксембург по поводу централизованной и авторитарной социалистической практики, его исторический фон был другим. Коллонтай излагала свою позицию в составе Рабочей оппозиции свободно избранных делегатов всероссийского съезда профсоюзов – тех самых профсоюзов, которые непосредственно осуществляли планирование и производство. Александр Шляпников, близкий союзник Коллонтай, и другие деятели профсоюзного движения были встревожены возрастанием доминирующей роли технических специалистов партии, бюрократии и партийного центра, привилегированным положением рабочих организаций. Можно еще было понять методы управления по законам военного времени во время гражданской войны. Но теперь, когда гражданская война была окончена, направление, в котором шло социалистическое строительство, оказалось у опасной черты. Коллонтай со своей стороны привнесла в профсоюзное движение богатство практического опыта, необходимого для улучшения работы с государственными органами в интересах работающих женщин, для которых организовывались ясли и столовые. В конце концов  Рабочая оппозиция была объявлена вне закона, а Коллонтай заставили замолчать, но она успела оставить в назидание потомкам свою пророческую критику⁸¹.

Памфлет Коллонтай резко обрушивался на партийное государство, которое она сравнивала с авторитарным школьным учителем почти в таких же выражениях, как и Люксембург. Прежде всего она утверждала, что отношения между центральным комитетом и рабочими стали абсолютно односторонними  и приказными. На профсоюзы смотрели, как на простые «связующие нити» или приводные ремни от партии к рабочим, от них ждали «воспитания масс» – как от учителя, чью программу и поурочные планы сначала проверяли и редактировали, а потом только позволяли использовать в работе с учениками. Она обвиняла партию в том, что её педагогическая теория устарела, в ней нет места для индивидуальности ученика. «Когда начинаешь перелистывать страницы  стенограмм речей наших видных лидеров, удивляешься неожиданным проявлениям их педагогической активности. Каждый автор предлагает самую совершенную систему воспитания масс. Но во всех этих системах «обучения» нет условий для свободы эксперимента, для проявления творческих способностей тех, кто обучается. В этом отношении все наши педагоги отстали от времени»⁸².

Есть некоторые данные, что работа Коллонтай в интересах женщин имела непосредственное отношение к её деятельности в Рабочей оппозиции. Так же, как Джекобс обладала своеобразным взглядом на функционирование города благодаря своим дополнительным ролям домохозяйки и матери, так и Коллонтай видела партию преимущественно как защитницу женщин, работа которых редко принималась всерьёз. Она обвиняла партию в том, что та отрицала возможности женщин в организации «творческих проблем в сфере производства и развития творческих способностей» и ограничивала их «узкими задачами ведения хозяйства, обязанностями по дому и т.д.»⁸³. Её собственные переживания по поводу снисходительного отношения к ней, как представителю женского отдела, кажутся напрямую связанными с её обвинением партии в том, что она обращается с рабочими, как с младенцами, а не как с самостоятельными и творчески зрелыми взрослыми. В том же пассаже, где находится её упрёк партии в том, что она считает женщин пригодными только для ведения домашнего хозяйства, она высмеяла Троцкого – на съезде шахтёров он хвалил рабочих, которые добровольно и самостоятельно поменяли витрины, подчеркивая тем самым, что он хотел ограничить деятельность рабочих только самыми простыми вспомогательными задачами.

Как и Люксембург, Коллонтай полагала, что построение социализма не могло быть выполнено только одним Центральным Комитетом, каким бы он ни был гениальным. Профсоюзы не были простыми инструментами или приводными ремнями строительства социализма, они в значительной степени были основателями и созидателями социалистического способа производства. Коллонтай сжато сформулировала фундаментальное различие: «Рабочая оппозиция видит в профсоюзах управляющих и созидателей коммунистической экономики, в то время как Бухарин вместе с Лениным и Троцким оставляют им только роль школ коммунизма и ничего более»⁸⁴. Коллонтай разделяла убеждение Люксембург, что практический опыт работы на фабрике совершенно необходим для специалистов и технических работников партии. Коллонтай вовсе не хотела умалить роль специалистов и оргработников, она признавала ее важной, но эффективно делать свою работу они могли только в подлинном сотрудничестве с профсоюзами и рабочими. Её представление о том, какие формы это сотрудничество могло бы принять, похоже на образ отношений крестьян и работников сельскохозяйственной службы, чьи заказы эта служба выполняла бы. Такие технические центры, связанные с  промышленным производством, были бы организованы по всей России, но задачи, которые ставились перед ними и услуги, которые они обеспечивали бы, непосредственно отвечали бы спросу производителей⁸⁵. Специалисты  служили бы производителям, а не диктовали им свои условия. В довершение всего этого Коллонтай предложила, чтобы человек, имеющий под началом специалистов, но у которого отсутствует практический фабричный опыт и партийный стаж которого начинается после 1919 года, был бы снят с должности – по крайней мере до тех пор, пока он не поработает физически.

Коллонтай ясно видела, как прежде видела Люксембург, социальные и психологические последствия недооценки самостоятельной инициативы рабочих. Отталкиваясь от конкретных примеров – заготовка дров, закладка столовой, открытие детских ясель – она показывала, как рабочим мешали на каждом шагу бюрократическими задержками и крючкотворством: «к каждой самостоятельной мысли или инициативе относились, как к «ереси», как к нарушению партийной дисциплины, как к попытке посягнуть на прерогативы центра, который должен «предвидеть» и «декретировать» всё и вся». Нанесённый вред был связан не только с тем, что специалисты и бюрократия, вероятнее всего, принимали плохие решения. Такое отношение к рабочим имело два других последствия. Во-первых, оно выражало «недоверие к творческим способностям рабочих», которые оказывались недостойными «провозглашённых идеалов нашей партии».  Во-вторых, и самое главное, оно душило моральный и творческий дух рабочего класса.  В своей неудовлетворённости работой специалистов и чиновников «рабочие стали циничными и заявили, «пусть [эти] чиновники сами заботятся о нас». А в результате случайные и близорукие чиновники контролируют работу унылых рабочих, проклинающих тот день, когда они пришли на эту фабрику⁸⁶.

Отправная точка Коллонтай, как и Люксембург, состояла в предположении о характере задач, которые возникают при проведении революций и создании новых форм производства. Для них обеих такие задачи похожи на плавания по маршрутам, которых еще нет и не может быть на карте. Могут быть какие-то приближённые способы навигации, но не может быть никаких планов сражений, составленных заранее – многочисленные неизвестные в уравнении делают простое решение  невозможным. На более техническом языке такие цели могут быть достигнуты только через стохастический процесс последовательных приближений, проб и ошибок, через эксперимент и опытное знание. Вид знания, требующегося в таких попытках – не дедуктивный вывод всего на свете из первопричины, а скорее то, что греки классического периода называли metis, понятие, к которому мы еще вернёмся. Обычно его неправильно переводят как «ловкость», но metis лучше понимать, как вид познания, которое может быть приобретено только через долгую практику в аналогичных, но не идентичных задачах, которые требуют постоянной адаптации к изменяющимся обстоятельствам. Именно к этому виду знания призывала Люксембург, когда характеризовала строительство социализма как освоение «новой территории», требующее «импровизации» и «творчества». Именно к этому виду знания обращалась Коллонтай, когда упорно утверждала, что партийные лидеры совершали ошибки, что они нуждались в «каждодневном опыте» и «практической работе с основным классовым коллективом» тех, «кто на самом деле в одно и то же время производит и организует производство»⁸⁷.

Люксембург использовала аналогию, которую признал бы правильной любой марксист. Она спрашивала: мыслимо ли, чтобы даже самые умные управляющие феодальным поместьем смогли бы сами изобрести капитализм? И отвечала, конечно, нет, потому что их знания и навыки были напрямую привязаны к феодальному производству, точно так же, как технические специалисты её времени получили свои первые уроки в рамках капиталистической структуры. Для будущего в настоящем просто не существует прецедента.

Повторяя для риторического эффекта мнение, которое выражали и Люксембург, и Ленин, Коллонтай утверждала, что «коммунизм невозможно установить декретом. Он может быть создан только в процессе практического научения, возможно, через ошибки, но только с помощью творческих сил самого рабочего класса».  Роль специалистов и должностных лиц существенна, но «только те, кто непосредственно связан с производством, могут внести в него что-то по-настоящему новое»⁸⁸ .

Для Ленина партия авангарда есть машина для организации революции, а затем для построения социализма – задачи, которые (по предположению) в основном решены. Для Ле Корбюзье дом – машина для жилья, а  городской проектировщик – специалист, чьи знания говорят ему, как должен быть построен город.  Для Ле Корбюзье люди не имеют значения для процесса городского планирования, хотя в результате этого процесса должен возникнуть город, в котором этим людям будет удобно жить. Ленин не может делать революцию без пролетариата, но он кажется ему войском, которое надо направлять. Конечно, задачи революции и научного социализма решаются ради рабочего класса. Каждая из этих задач имеет единственный ответ, который может быть найден специалистами и, следовательно, управляющим  центром, который может и должен принять верное решение. В противоположность этому, Коллонтай и Люксембург рассматривают задачи, решение которых заранее неизвестно. Результаты неуверенных попыток, множество экспериментов и начинаний лучше всего укажут, какие линии атак окажутся успешными, а какие останутся бесплодны. Революция и социализм будут лучше всего продвигаться – как и город Джекобс, – если они являются совместным творчеством специалистов и одарённых дилетантов. В конце концов, нет никакого строгого различия между средством и целью. Авангардная партия Люксембург и Коллонтай не производит революцию или социализм в прямом смысле, как, скажем, фабрика производит технические оси.  Таким образом, работа авангардной партии не может быть подобающим образом оценена, как оценивали бы фабрику, по её производительности – сколько осей определённого качества она выпускает с данным количеством рабочих, при данных капиталовложениях и так далее, независимо от того, каким образом достигается результат. К тому же, авангардная партия Люксембург и Коллонтай одновременно производит определённую разновидность рабочего класса – творческий, сознательный, компетентный и способный на великие дела рабочий класс, – а это есть предпосылка любых других свершений. При правильном взаимодействии авангардной партии с рабочим классом способ достижения цели так же важен, как и пункт назначения. Если это взаимодействие односторонне, авангардная партия может достичь своих революционных целей при помощи средств, которые поразят её основную цель.

Chapter 5: The Revolutionary Party

1. V. I. Lenin, What Is to Be Done? Burning Questions of Our Movement (New York: International Publishers, 1929), p. 82.

2. Цит по Robert Conquest, "The Somber Monster," New York Review of Books, June 8, 1995, p. 8. Мы также знаем, что Ленин был поклонником другой утопической работы, Tommaso Campanella's CityoftheSun, , которая описывает религиозную Утопию, проект которой включает мощные педагогические и дидактические черты формирования умов и душ его граждан.

3. Метафоры классной комнаты и бараков сочетались с репутацией Ленина в партии, где товарищи называли его «немец» или «герр доктор», не потому что он много времени провел в Цюрихе или получал помощь из Германии, а просто благодаря «его опрятности и самодисциплине» (Con­quest, "The Somber Monster").

4. Lenin, What Is to Be Done? p. 80.

5. Там же, p. 84 (курсив мой).

6. Там же, p. 161 (курсив мой).

7. Там же, p. 114. Ленин считает германских социал-демократов гораздо более продвинутыми, чем их российские коллеги. См. также p. 116, где Ленин утверждает, что «никакое движение не может продолжаться без организации лидеров». Эта проблема снова обсуждалась фактически в каждом социалистическом движении. Это видно, в частности, из писем итальянского коммуниста и теоретика Антонио Грамши, который в основном разделял мнение Ленина по этому вопросу. Роза Люксембург, как мы увидим, также обращалась к этой проблеме и пришла к совершенно другим выводам.

8. Там же, p. 162.

9. Там же, p. 95.

10. Там же, p. 15.

11. Цит там же, p. 40. Возможно, отмечает Ленин в сноске (p. 41), что рабочие станут интеллигентами и таким образом сыграют роль в создании социалистической идеологии. «Но, - добавляет он, - они принимают участие в ее создании не как рабочие, но как социалистические теоретики, подобно Прудону и Вейтлингу».

12. Там же, p. 33.

13. Там же, p. 41.

14. Там же, p. 151 (курсив мой). Ленин пишет здесь о газете Искра, органе авангардной партии.

15. Там же, pp. 120-21.

16. Там же, p. 122 (выделено в оригинале).

17. См. , например, Kathy E. Ferguson, "Class Consciousness and the Marxist Dialectic: The Elusive Synthesis," Review of Politics 42, no. 4 (October 1986): 504-32.

18. Lenin, WhatIs to Be Done? p. 129.

19. Там же, p. 121 (курсив мой).

20. Агитация (ажитация - «волнение») – еще одно симптоматичное слово в этом контексте. Оно вызывает образ неподвижных вод, которые двигаются только, когда «взволнованы» внешним агентом.

21. На Десятом съезде партии в 1921 г., в то время, когда отряды под руководством Троцкого нанесли сокрушительное поражение подлинному восстанию пролетариата против власти большевиков, Бухарин и другие осудили «мелкобуржуазную инфекцию», распространившуюся от крестьянства до части рабочего класса. См. Paul Averich, Kronstadt, 1921 (Princeton: Princeton University Press, 1970), глава. 3, особенно pp. 129-30.

22. Когда приходилось предотвращать настоящие болезни и инфекции, Ленин брал это на себя, чтобы быть уверенным, что Кремль – чистая, свободная от микробов среда, он сам писал санитарные инструкции. Он требовал, например, чтобы «все,  прибывающие (поездом) перед тем, как войти в помещение, принимали ванну и дезинфицировали свою одежду.. .., любой, отказывающийся повиноваться санитарным инструкциям будет, удален из Кремля сразу за попытку причинить социальный вред». Из Dimitri Volkogonov, Lenin: Life and Legacy, trans. Harold Shukman (London: Harper Collins, 1995), cited in Robert Service, "The First Master Terror­ist," Times Literary Supplement, January 6, 1995, p. 9.

23. Lenin, What Is to Be Done? p. 79 (курсив мой).

24. См. Bruce M. Carver, The Young Czech Party, 1874-1901, and the Emergence of a Multi-Party System (New Haven: Yale University Press, 1978), p. 117. Питер Рутланд сообщает мне, что такие показы ни в коем случае не были ограничены политическими движениями с авторитарными идеологиями, но были частью представления машинной точности и координации сверху, которая в применении к физкультуре разделялась националистами, буржуазными и демократическими движениями. Традиция скоординированного «массового движения» выжила и видна сейчас, конечно, на марш-парадах в Соединенных Штатах. Более подробно о машине как метафоре социального движения см. главу 6.

25. Почти построенный Дворец Республики Николае Чаушеску в Бухаресте содержал много таких проектных особенностей. Законодательный зал собрания имел сходящиеся балконы, окружающие гидравлически поднимающийся подиум, на котором восседал Чаушеску (Нью-Йорк Таймс, 5 декабря 1991 г., p. 2). Ленин, напротив, всегда выступал против любого культа индивидуальности; сама партия должна была быть дирижером революционного оркестра.

26. Даже при всем при этом, надо отметить, что ни Ле Корбюзье, ни Ленин имели устойчивого, методического, бюрократического характера.

27. Hannah Arendt, On Revolution (New York: Viking, 1965).

28. E. H. Carr, The Bolshevik Revolution, 1917-1923, vol. 1 (Harmondsworth: Penguin, 1966), p. 36; Ленин цитируется на p. 80. Карр расширяет это суждение на все партии февральской революции: «революционные партии не играли никакой прямой роли в создании революции. Они не ожидали этого, и были сначала несколько обескуражены этим. Создание революционной ситуации Советами Петроградских рабочих депутатов было спонтанным актом групп рабочих без центрального руководства. Это было советское возрождение Петербурга, который сыграл столь краткую, но великолепную роль в революции 1905 г.» (p. 81).

29. См., например, там же; Sheila Fitzpatrick, The Russian Revolution (Oxford: Oxford University Press, 1982); and Marc Ferro, The Bolshevik Revolution: A Social History of the Russian Revolution, пер. Norman Stone (London: Routledge and Kegan Paul, 1980).

30. Лучшее российское описание этой ситуации можноо найти в блестящем анализе Толстого сражения во время Наполеоновской кампании в России в «Войне и Мире»: War and Peace (New York: Simon and Schuster, 1942), pp. 713, 874, 921, 988. См. также John Keegan, TheFace of Battle (New York: Viking Press, 1976).

31. Роль самостоятельного действия в революционном движении вперед даже после октября 1917 года была признана Лениным, когда он сказал, в 1918 году:  «Анархистские идеи теперь приняли живую форму». См.  Daniel Guerin, Anarchism: From Theory to Practice, trans. Mary Klopper (New York: Monthly Review Press, 1970), p. 85. Многое из раннего законодательства большевиков, отмечает Гверин, было легализацией задним числом самостоятельных действий и методов.

32. См. для иллюстрации подробное исследование, основанное на богатом архивном материале, Orlando Figes: PeasantRussia, CivilWar: TheVolgaCountrysideinRevolution, 1917-1921 (Cambridge: Cambridge University Press, 1996).

33. Milovan Djilas, TheNew Class (New York: Praeger, 1957), p. 32.

34. Я обязан Пьеру Пердю за то, что он указал мне на это. Джилас многое рассматривает так же (там же).

35. Официальная история может частично формировать коллективную память, но она не может полностью вытеснить индивидуальный и коллективный опыт тех, кто фактически участвовали в революционном процессе. Для тех же, кто не имеет никаких личных воспоминаний и кто, таким образом, знает революцию только по учебникам или патриотическим воспоминаниям, официальная история будет преобладать, если у них нет никаких других источников информации.

36. Это как в песенке про гвоздь: не было гвоздя – подкова пропала, не было подковы – лошадь захромала...(пер. С.Маршака). (John M. Merriman, ed., For Want of a Horse: Choice and Chance in History [Lexington, Mass.: S. Greens Press, 1985]).

37. Исключительно редко попадается какое-нибудь историческое изложение событий, которое подчеркивает непредвиденные обстоятельства. Само создание изложения событий прошлого требует часто аккуратности и последовательности, которые не считаются с фактами. Любой, кто когда-либо читал газетный отчет о случае, в котором сам участвовал,  признает это. Рассмотрим, например, тот факт, что человек, который совершил, скажем, убийство или который покушался на собственную жизнь,  прыгнув с моста, будет после этого известен как человек, который стрелял так-то и так-то, или как человек, который соскочил с такого - то и такого - то моста. События жизни человека будут перечитаны в свете данного конца, будут считаться неизбежными,  хотя этот акт, возможно, был совершенно случаен.

38. В случае большевистской революции было также необходимо, чтобы официальный рассказ включал подлинное массовое движение, над которым большевики в конечном счете приняли руководство. Марксистская историография требовала бойца, революционного пролетария. Это было аспектом февраля и событий октября, которые не должен были изобретаться. О чем должно было быть написано в отчете, так это о свирепой борьбе между новым государственным аппаратом, с одной стороны, и автономными Советами и крестьянством, с другой.

39. Ленин, цит по Averich, Kronstadt, 1921, p. 160. Ленин, цитируемый в Averich, Kronstadt, 1921, p. 160. Я уверен, что Ленин сознательно копирует здесь Люксембург, хотя у меня нет прямого доказательства. Можно найти прецедент этому в кратковременной эйфории Ленина относительно революции 1905 года: «Революции – это праздник угнетенных и эксплуатируемых ... Ни в какое другое время массы людей не находятся в таком положении, чтобы выразиться так активно как создатели нового социального порядка, как во время революции. В такие времена люди способны совершать чудеса» (из «Две тактики социал-демократии», цитировано Richard Stites, RevolutionaryDreams: UtopianVisionandExperimentalLifeintheRussianRevolution[New York: Oxford University Press, 1989], p. 42).

40. V. I. Lenin, State and Revolution (New York: International Publishers, 1931), p. 23 (выделено автором). Следует обратить внимание, что те, кто должны «управляться» силой – не буржуазия, враги революции, но эксплуатируемые классы, за исключением пролетариата, для которого принуждение будет не нужно.

Чтобы кто-нибудь не вообразил, что о государственном принуждение, которое нужно применить, решение принималось бы демократически пролетариатом или его представителями, Ленин прояснит только после революции, которая, как пишет Лешек Колаковский, «пункт относительно диктатуры пролетариата ... - абсолютная власть, не ограниченная никакими законами, основанная на явном, прямом насилии. И он сказал, что не будет никакой свободы, никакой демократии (то были его настоящие слова) до полной победы коммунизма во всем мире»  ("A Calamitous Accident," TimesLiterarySupplement, November 6, 1992, p. 5).

41. Lenin, State and Revolution, pp. 23-24.

42. Там же, p. 38 (выделено автором).

43. Там же, p. 83 (курсив мой).

44. Lenin, "The Immediate Tasks of the Soviet Government," March-April 1918, Цит. по Carmen Claudin-Urondo, Lenin and the Cultural Revolution, trans. Brian Pearce (Sussex: Harvester Press, 1977), p. 271. Стоит отметить краткие реалистические образы, связанные с «митинговой демократией», поскольку это почти наверняка заимствовано из работы Розы Люксембург.

45. См. David Harvey, The Condition of Post-Modernity: An Enquiry into the Ori­gins of Cultural Change (Oxford: Basil Blackwell, 1989), p. 126. Харви объединял Ленина, Форда, Ле Корбюзье, Эбенезера Говарда и Роберта Мозеса как модернистов.

46. Фактически, конечно, нет рационального и эффективного решения любой проблемы этого вида, которое игнорирует человеческую субъективность. Эффективный проект производства существенно зависит от того, принимают ли его рабочие. Рабочие-автомобилестроители, которые ненавидели «эффективную»  сборочную линию в Лордсвилле, штат Огайо, работали на ней настолько плохо, что сделали ее неэффективной сборочной линией.

47. Lenin, State and Revolution, pp. 84-85 (выделение автора). Маркс, Энгельс и Ленин использовали термин «люмпен-пролетариат», чтобы обозначить тех, кто не был охвачен дисциплиной рабочего класса. Их презрение к деклассированным элементам было безграничным и повторяет почти расистское отношение викторианской элиты к «недостойным» беднякам.

48. Stites, RevolutionaryDreams, p. 32.

49. В.И. Ленин, Аграрный вопрос и критики Маркса, 2-ое издание (Москва: Издательство Прогресс, 1976). Основные положение Ленина о сельском хозяйстве были разработано намного раньше, в его книге 1889 года Развитие Капитализма в России. Эта книга, однако, предсказала спонтанное развитие капитализма в сельской местности, что не произошло ни в какой степени по его предсказанию. Важную работу, ревизующую марксистский анализ сельской России, см.  Teodor Shanin, ed.. Late Marx and the Russian Road: Marx and the Peripheries of Capitalism (New York: Monthly Review Press, 1983).

50. Там же, p. 45.

51. В.И. Ленин, Аграрная программа социал-демократии в первой Российской революции, 1905-1907, 2-ое издание (Москва: Издательство Прогресс, 1977), стp. 70.

52. Немецкие и австрийские школы эмпирических обзоров деятельности фермерских хозяйств были очень влиятельны на рубеже ХХ столетия. Большой российский экономист, принадлежавший к этой традиции был А.В. Чаянов. Осторожный ученый, приверженец малой собственности (он написал на эту тему утопический роман) и советский служащий, он был арестован сталинской полицией в 1932 г. и, как полагают,  был казнен в 1936 г. Петр Маслов был другой современный российский образец эффективности и интенсификации малых ферм, кто спорил с позицией Ленина.

53. Lenin, The Agrarian Question, p. 86.

54. Там же.

55. Подробную разработку см. Jonathan Coppersmith, The Electrification of Russia, 1880-1926 (Ithaca: Cornell University Press, 1992); и Kendall Bailes, Technology and Society Under Lenin and Stalin: Origins of the Soviet Technical In­telligentsia (Princeton: Princeton University Press, 1978). Герберт Уэллс после посещения Советского Союза описал свои жаркие споры с Лениным в октябре 1920: «Ленин, как хороший ортодоксальный марксист, осуждающий весь «утопизм», сам впал, наконец, в утопию, утопию электриков» (RussiaintheShad­ows[New York: George H. Doran, 1921], p. 158).

56. Lenin, The Agrarian Question, p. 46. Сегодня легко забыть, как захватывало дух от электричества у тех, кто испытывал это впервые. Владимир Маяковский, как сообщали,  сказал: «После электричества я потерял интерес к природе» (Stites, RevolutionaryDreams, p. 52). Фактически для всех действий, упомянутых Ленином, трактор, как подвижный источник энергии без линий передачи, более практичен, чем электричество.

57. Из доклада Ленина на Восьмом Съезде Советов (22 декабря, 1920) при учреждении Государственной Комиссии по Электрификации России (ГОЭЛРО). Приведено в Robert C. Tucker, ed., The Lenin Anthology (New York: Nor­ton, 1975), p. 494.

58. Централизация, которую электрификация тоже делает возможной, подготавливает почву для крупномасштабных отказов и затемнений. Практика этой технической централизации находится в абсолютном, если не комическом, контрасте с его утопическими обещаниями. См., например, иллюстрацию о Филиппинах при Маркосе: Otto van den Muijzenberg, "As Bright Lights Replace the Kingke: Some Sociological Aspects of Rural Elec­trification in the Philippines," in Margaret M. Skutsch et al., eds., Towards a Sus-tainable Development (в печати).

59. Как можно было ожидать, аналогия между светом электричества и «просвещение» народа часто использовалась в советской риторике, объединяя на деле большевистский технический проект с культурным. Ленин писал: «Для беспартийных масс крестьянства электрический свет - «неестественный» свет; но мы считаем неестественным то, что крестьяне и рабочие должны были жить сотни и тысячи лет в такой отсталости, бедности и притеснении под хомутом землевладельцев и капиталистов.... Мы должны преобразовать каждую станцию электроэнергии, влючить ее в цитадель просвещения, которое нужно использовать, чтобы сделать массы сознательными по отношению к электричеству» (Цит. по Tucker, TheLeninAnthology, p. 495).

60. Figes, Peasant Russia, Civil War, p. 67.

61. И при этом он не отказывался от его веры в роль насилия для обеспечения правления партии. В 1922 г., когда сторонники религии в провинциальной Шуе устроили открытую демонстрацию против конфискации сокровищ церкви, Ленин приводил доводы в пользу массового возмездия. «Большинство их лучше расстрелять, - объявлял он. - Прямо сейчас мы должны преподать этой публике такой урок, чтобы в течение нескольких десятилетий они даже не смели думать о сопротивлении» (Цит. по John Keep, "The People's Tsar," TimesLiterarySupplement, April 7, 1995, p. 30).

62. Цит по Averich, Kronstadt, 1921, p. 224 (курсив мой).

63. Rosa Luxemburg, "Mass-Strike, Party, and Trade Unions" and "Organiza­tional Questions of Russian Social Democracy," в Dick Howard, ed., Selected Po­litical Writings of Rosa Luxemburg (New York: Monthly Review Press, 1971), pp. 223-70, 283-306; Luxemburg, "The Russian Revolution," перевод Bertram D. Wolfe, в Mary-Alice Waters, ed., Rosa Luxemburg Speaks (New York: Pathfinder Press, 1970), pp. 367-95. Интересно поразмышлять, сколько веры осталось бы у Люксембург, если бы она на деле пришла к власти в Германии. Но ясно, однако, то, что ее взгляд, когда она была вне власти,  радикально отличается от взгляда Ленина, когда он был вне власти.

64. Эльжбета Этингер говорит, что вероятным источником веры Люксембург в мудрость обычных рабочих была ее любовь к большому польскому национальному поэту Адаму Мицкевичу, который прославлял понимание и творческий потенциал рядовых поляков. См. Rosa Luxemburg: A Life (Boston: Beacon Press, 1986), pp. 22-27.

65. Luxemburg, "Mass-Strike, Party, and Trade Unions," p. 229. Несмотря на отмежевание Люксембург от анархизма, ее взгляды вполне сходятся с анархистским представлением о независимой, творческой роли рядовых людей в революции. См., например, G. D. Maximoff, ed.. ThePoliticalPhilosophyofBakunin:Sci­entificAnarchism(New York: Free Press, 1953), p. 289, в котором взгляд Бакунина на ограничение лидерства центральным комитетом служит прототипом собственного скромного мнения Люксембурга относительно роли центрального комитета.

66. Этот путь анализа движения рабочего класса вырос непосредственно из исследования Люксембург в ее 1898 докторской диссертации в университете Цюриха «Индустриальное развитие Польши». См. J. P. Nettl, Rosa Luxemburg, vol. 1 (London: Oxford University Press, 1966).

67. Luxemburg, "Mass-Strike, Party, and Trade Unions," p. 236.

68. У Люксембург тоже было кое-что от эстетического свободного духа. Непрерывно ругаемая ее возлюбленным и товарищем, Лео Джогичем, за ее мелкобуржуазные вкусы и желания, она защищала ценность частной жизни при посвящении себя революции. Ее порыв трогательно выразился в ее совете по поводу проекта спартаковской газеты «Красное знамя»: «Я не думаю, что газета должна быть симметричная, урезанная, как английская лужайка .... Скорее, она должна быть несколько неприрученной, подобно дикому саду, должна ощетиниться жизнью и сиянием молодых талантов» (Цит по Ettinger, RosaLuxemburg, p. 186).

69. Luxemburg, "Organizational Questions," p. 291 (курсив мой).

70. «Пробуждение революционной энергии рабочего класса в Германии никогда не может быть вызвано опекунскими методами немецкой социал-демократии плачевной памяти .... [Пробуждение революционной энергии могло быть произведено] только пониманием всей пугающей серьезности, всей сложности относящихся сюда задач, только в результате политической зрелости и независимости духа, только в результате способности критического суждения со стороны масс, которая была систематически убиваема социал-демократией в течение десятилетий под различными предлогами» (Luxemburg, "The Russian Revolution," pp. 369-70; курсив мой).

71. Luxemburg, "Mass-Strike, Party, and Trade Unions," p. 236.

72. Там же, p. 237.

73. Там же, p. 241.

74. Там же, pp. 241-42.

75. Luxemburg, "Organizational Questions," p. 306.

76. Luxemburg, "The Russian Revolution," p. 389. 76. Люксембург, " Российская Революция, " p. 389. Постоянно подчеркивая этическую и идеалистическую сторону рабочего класса, Люксембург, вероятно, недооценила важность заботы о хлебе насущном. Такие заботы могли легко, по крайней мере, в 1917 году, привести к революционному действию, сужая тем самым профсоюзное движение. Ни она, ни Ленин не имели уважения к материализму рабочего класса, который есть, например, у Оруэлла в RoadtoWiganPieror DownandOutinParisandLondon. Если Ленин обращался с рабочими, как со школьниками-прогульщиками, нуждающимися постоянно в контроле и инструкции, то Люксембург, вероятно, пропустила, среди других вещей, их склонность к национализму и их случающуюся робость.

77. Там же., p. 390. Ссылка на учебник – не шутка; современного наблюдателя социализма начала века поражает то, как необычайно книжно и педагогически он развивался. Метафора классной комнаты преобладала в социалистических размышлениях, и формальное обучение было нормой. Люксембург потратила значительное время, проводя занятия и получая свидетельство об аттестации в высшей социал-демократической партийной школе.

78. Там же (курсив мой). Сравните это с подходом итальянского анархиста Эррико Малатесты, который в 1907г.  заявил в Анархии, что, даже если правление благонамеренных авторитарных социалистов было возможно, это «очень уменьшило бы [производительные силы], потому что правительство ограничило бы инициативу очень немногим» (Цит. по Irving Louis Horowitz, TheAnarchists[New York: Dell, 1964], p. 83).

79. Luxemburg, "The Russian Revolution," p. 391.

80. Там же.

81. Коллонтай, в отличие от многих других диссидентов, не была убита или послана в трудовые лагеря. Она занимала ряд представительских и посольских постов, принятых ею со смутным пониманием, что таким образом затыкают рот ее критике. Beatrice Farns-worth, Alexandra Kollontai: Socialism, Feminism, and the Bolshevik Revolution (Stanford: Stanford University Press, 1980).

82. Alexandra Kollontai, Selected Writings of Alexandra Kollontai, trans. Alix Holt (London: Allison and Busby, 1977), p. 178. Эссе Коллонтай «Рабочая оппозиция», из которого взята эта цитата, переиздано в переводе, сделанном в 1921 г., так как русский оригинал не найден.

83. Там же, p. 183. Другим вопросом была проблема независимости семьи. Коллонтай убеждала советских матерей думать об их детях не как «моих» или «ваших», но как о «наших» детях, детях коммунистического государства».

84. Там же, p. 182 (выделено в оригинале).

85. Там же, p. 185.

86. Там же, pp. 191, 188, 190.

87. Там же, p. 187.

88. Там же, pp. 187, 160.

Часть 3.

Осуществление проектов сельского заселения и сельскохозяйственного производства.

Понятность объекта представляет собой условие эффективности направленного на него воздействия. Любое сколько-нибудь существенное вмешательство в жизнь общества – вакцинация населения, производство товаров, трудовая мобилизация, налогообложение лиц и их имущества, проведение кампаний по борьбе с неграмотностью, призыв на военную службу, проведение в жизнь санитарных норм, поимка преступников, введение всеобщего школьного образования – требует разработки наглядных единиц измерения. Этими единицами могут быть граждане, деревни, деревья, поля, дома или люди, сгруппированные по возрасту, в зависимости от типа воздействия на общество. Какими бы ни единицами измерения ни приходилось оперировать, они должны быть выбраны так, чтобы их можно было распознать, наблюдать, регистрировать, подсчитывать, группировать и проверять. Уровень требуемых знаний должен приблизительно соотносится с размером вмешательства. Иными словами, чем больше масштаб предполагаемого вмешательства, тем большая требуется четкость для его осуществления.

К середине девятнадцатого века достигло полного расцвета явление, которое, вероятно, имел в виду Прудон, когда говорил: «Быть управляемым значит подвергаться слежке, инспектированию, шпионству, регулированию, индоктринации, поучению, перечислению и проверке, прикидке, оценке, цензуре, предписанию. ... Быть управляемым в каждом действии, сделке, движении, быть замеченным, зарегистрированным, подсчитанным, оценённым, предупреждённым, не допущенным, улучшенным, восстановленным, исправленным»¹.

С другой стороны – а Прудон сожалел об этом – было многое достигнуто в искусстве управления современным государством. Стоит подчеркнуть, что эти завоевания трудно достались и были сами по себе не очень значительными.  Говоря широко, большинство государств «моложе», чем общества, которыми они претендуют управлять. Государства сопоставляются по типам поселений, социальных отношений и производства, не говоря уже о естественной окружающей среде, которая в значительной степени отразилась на своеобразии государственных планов².  В результате появляется разнообразие, сложность и неповторимость социальных форм, структура которых (зачастую преднамеренно) трудна для понимания.  Представьте на мгновение образцы таких городских поселений, как  Брюгге или medina старого средневосточного города, упомянутого ранее (см. главу 2). Каждый город, каждый район и каждый квартал уникальны, всё это – историческая векторная сумма миллионов замыслов и действий.  Хотя их формы и функции, несомненно, имеют логику, эта логика не определяется единым общим планом. Их сложность трудно передать на карте.  Кроме того, описание, даваемое любой картой, ограничено во времени и пространстве.  Карта одного района не поможет в описании своеобразной запутанности другого, а описание, которое адекватно сегодня, через несколько лет не будет соответствовать действительности. Если государство ограничивается минимальными целями, ему может и не потребоваться большого количества знаний об обществе. Как лесной житель, который захватывает с собой в большом лесу только попадающиеся по дороге дрова, не нуждается в детальном знании этого леса, так и государство, чьи интересы ограничиваются сбором нескольких лишних телег зерна и дополнительных призывников, не нуждается в очень аккуратной и подробной карте. Однако если государство имеет серьезные намерения – то есть если ему требуется собрать столько зерна и трудовых ресурсов, сколько оно может собрать, даже рискуя вызвать голод или восстание, или если оно хочет иметь грамотное, квалифицированное и здоровое население, или если оно желает, чтобы все пользовались одним и тем же языком или поклонялись одному богу – тогда оно должно стать гораздо более осведомлённым и гораздо более настойчивым. Каким же образом государство берет бразды правления обществом в свои руки?  Здесь и в двух последующих главах я буду особенно интересоваться логикой, скрытой за крупномасштабными попытками переустроить сверху сельскую жизнь и производство. Наблюдаемый из центра, с королевского двора или с позиции государственного чиновника, этот процесс часто описывался как «цивилизационный»³. Я предпочитаю рассматривать его как попытку приручения, одомашнивания, своего рода социальной перепланировки, изобретённой, чтобы сделать сельскую местность, её продукцию и жителей более доступными для обозрения центром. В этих попытках приручения некоторые элементы кажутся если не универсальными, то, по крайней мере, очень общими, их можно назвать «закреплением оседлости», «концентрированием» и «радикальным упрощением» как расселения, так и обработки земель.

Исследуем подробнее две печально известные схемы упрощения в области сельского хозяйства – коллективизацию в Советской России и деревни уджамаа в Танзании – с целью определения как политической логики разработки этих проектов, так и причин их многочисленных ошибок как производственных схем. Но сначала рассмотрим иллюстрацию из истории юго-восточной Азии, которая раскрывает большую общность целей, объединяющую проекты доколониальных, колониальных и независимых режимов, с увеличивающейся способностью современного государства реализовать эти проекты запланированного заселения и производства.

Демографический процесс в доколониальной юго-восточной Азии был таков, что решение о контроле земли самой по себе, если только это не было стратегически важное устье, перешеек или пролив, редко принималось в государственной структуре. Контроль населения – по грубым подсчётам, пять человек на квадратный километр в 1700 году – значил куда больше.  Ключ к успешному управлению государством обычно представлял собой способность привлекать и держать в пределах разумного радиуса существенную часть производительного населения.  При относительной редкости населения и лёгкости его перемещения контроль пахотной земли был бессмыслен, если на ней не было людей, обрабатывающих её. Доколониальное государство, таким образом, старалось попасть в промежуток между тем уровнем налогов и требований, который поддерживал амбиции данного монарха, и тем, после которого ускорялась массовая эмиграция населения из страны.  Доколониальные войны чаще велись за захват пленных с последующим поселением их около правящего двора, чем за далекие территории.  Растущее производительное население, селившееся вокруг столицы монарха, было более надёжным показателем мощи королевства, чем физическое пространство, которым владел король.

Доколониальное государство, таким образом, было очень заинтересовано в оседлости населения – в создании постоянных и долговременных поселений. Чем больше концентрация людей, производящих прибавочный продукт, тем легче присваивать зерно и рабочую силу, тем легче привлекать к военной службе. На очень грубом уровне эта  детерминистская географическая логика представляет собой просто применение стандартных теорий поселения.  Как достаточно полно продемонстрировали Иоханн Генрих фон Тюнен, Вальтер Кристаллер и  Дж. Вильям Скиннер, экономика переселений, при прочих равных условиях, воспроизводит повторяющиеся географические паттерны расположения рынка, специализации культур и административной структуры⁴. Политически присвоение рабочей силы и зерна подчиняется во многом такой же географической логике, предпочитающей концентрацию, а не рассеянность населения, и отражающей логику присвоения, основанную на транспортных затратах⁵. В этом контексте неудивительно, что большое количество классической литературы по управлению государством посвящено методам  привлечения и удержания населения на месте в обстановке, когда люди могут спастись бегством за границу или поселиться под крылом другого ближайшего государя.  Выражение «голосовать ногами» имело буквальный смысл в большинстве стран юго-восточной Азии⁶. 

Традиционное тайское государственное управление успешно использовало совершенно особую методику для уменьшения побегов и прикрепления простых граждан к государству или к владельцам. Таиланд изобрёл систему татуировок для педантичной маркировки простых граждан символами, поясняющими, кто кому «принадлежал». Такая система татуировок свидетельствует, что для выявления и закрепления популяции подданных, склонных голосовать ногами, требовались исключительные меры.  Побег был настолько обычным явлением, что большое число охотников зарабатывало на жизнь, прочёсывая леса в поисках беглецов, чтобы возвратить их законным владельцам за щедрое вознаграждение⁷.   С подобными же проблемами сталкивались католические монахи в первые годы испанского владычества на Филиппинах. Тагалы, которые были переселены и работали  под надзором  по латиноамериканской модели, часто сбегали ввиду тяжелого трудового режима. Их называли remontados, то есть крестьяне, которые уходили «назад в горы», где они пользовались большей самостоятельностью.

Вообще доколониальную и колониальную юго-восточную Азию было бы полезно описывать в терминах государственного и негосударственного пространства. В первом случае, если определять это очень приблизительно, подданные селились довольно плотно в полупостоянных общинах, производя прибавочное зерно (обычно рис-сырец) и рабочую силу, которые относительно легко присваивались государством. Во втором случае население было рассеяно, практиковало подсечно-огневую систему земледелия или чередование возделываемых земель (переложную систему), вело более смешанную экономику (использовало, например, разнообразные культуры или полагалось на собирательство) и было весьма подвижно, чем и спасалось от государственного присмотра. Государственные и негосударственные пространства просто не существовали раньше экологических и географических установлений, которые способствовали образованию государств или препятствовали ему. Главная цель потенциальных государей состояла в создании и затем расширении государственных зон путём постройки ирригационных сооружений, захвата пленных в войнах и принуждения их к поселению, кодификации их религии и т. д..  Классическое государство стремилось концентрировать население в пределах лёгкой досягаемости, производя надежную доставку легко перевозимого и сохраняемого зерна, облагая воинской повинностью и тем самым обеспечивая приток мужской силы для поддержания  государственной безопасности в случае войны и для проведения общественных работ.

Проницательная попытка Эдмунда Лича разобраться в границах Бирмы косвенным образом  следовала этой логике в реконструкции традиционного государственного устройства Бирмы.  Он предложил рассматривать доколониальное Бирманское государство не как физически смежные территории, как мы теперь воспринимаем современные государства, а как сложную совокупность лоскутков, следующую совершенно противоположной логике. Нам нужно, настаивал он, представлять это королевство с помощью горизонтальных топографических слоёв. По этой логике он представлял Бирму совокупностью всех оседлых производителей риса-сырца, живущих в долинах в пределах досягаемости центрального правления.  Эти долины мы будем называть, как предложено выше, государственными зонами.  Следующая горизонтальная слой местности, скажем, пятьсот футов на пятнадцать сотен футов, дает совершенно другую экологию: он содержит жителей, занимающихся переложным земледелием, живущих более рассеяно и поэтому менее надёжных подданных. Они не являлись неотъемлемой частью королевства, хотя могли регулярно посылать дань центральному двору. Ещё более высокие возвышенности составили бы другие экологические, политические и культурные зоны. Лич, следовательно, как раз и предложил рассматривать как «королевство»  все относительно густонаселённые поселения рисоводов, находящиеся в пределах досягаемости столицы, а остальные, даже относительно близкие к столице, как «негосударственные зоны»⁸.

Роль государственного управления в этом примере состоит в увеличении производительного и оседлого населения в государственных зонах с одновременным сбором дани с негосударственных зон или, по крайней мере, нейтрализацией их⁹. Эти не имеющие гражданства зоны всегда играли потенциально подрывную роль, как символически, так и практически. С точки зрения центра эти области и их жители были примерами грубости, беспорядка и варварства, на фоне которых можно было оценить любезность, упорядоченность и опытность центра¹⁰. Само собой разумеется, такие области служили прибежищем беглых крестьян, мятежников, бандитов и претендентов на трон, которые часто угрожали королевству. 

Конечно, различная высота природных зон – только один фактор среди многих, которые могли бы характеризовать отличие негосударственных зон от государственных. Как правило, они проявляют одну (или больше) из следующих отличительных особенностей: они относительно недоступны (дикость, бездорожье, запутанность дорог, неприветливость жителей), население их рассеянное или кочующее, эти места неперспективны для вложения¹¹. Таким образом, болота и топи (кто-то подумает об Арабских болотах на иракско-иранской границе), постоянно меняющиеся рукава дельт рек, горы, пустыни (предпочитаемые кочевыми берберами и бедуинами), море (убежище для так называемых морских цыган южной Бирмы) и вообще все границы служили «негосударственными зонами» в том смысле, который я вложил в этот термин¹².

Современные системы развития, в юго-восточной Азии или где-то в другом месте, требуют создания государственных сфер, где правительство может преобразовать общество и экономику тех, кто должен быть «развит». Преобразование периферийных негосударственных зон в государственные современным развивающимся национальным государством распространено повсеместно и зачастую протекает болезненно для жителей таких мест. Содержательный доклад Анны Лоуэнхопт Тсинг о попытках Индонезийского государства захватить кочевых мератус – горных жителей острова Калимантан – описывает поразительный в этом смысле случай. Мератус живут, как она подчёркивает, в таком месте, которое «до сих пор избегало доступности государственному взору, требуемому моделью развития». Кочевые охотники-собиратели, занимающиеся одновременно переложным земледелием, живущие в постоянно изменяющихся родовых общинах, широко рассеянные по рассматриваемой территории и в глазах остальных индонезийцев – язычники, мератус представляют собой трудный случай. Индонезийские чиновники попробовали сосредоточить мератус в запланированных деревнях около главных дорог. Скрытая цель состояла в создании прикреплённого и сконцентрированного населения, которое чиновники, отвечающие за управление изолированных поселений, могли бы видеть и инструктировать при поездке по району¹³. Оседлость мератус была предпосылкой государственного надзора и развития, а в индивидуальности мератус как народа многое зависело от «беспрепятственного передвижения»¹⁴. 

Недоступность мератус в смысле государственного развития в глазах государственных чиновников была признаком их прискорбной отсталости. Их предполагаемые цивилизаторы описывали их, как «ещё не готовых», «ещё не организованных» (belum di-ator), как «ещё не обращенных в веру» (belum berugama), их методы возделывания земли описывались, как ведение «беспорядочного сельского хозяйства» (pertanian yang tidak ter-atur). 

В свою очередь мератус быстро поняли сущность замыслов, которые имело в отношении них правительство. Их попросили поселиться вдоль основных дорог через лес, с одним местным начальником для надзора, «чтобы правительство могло видеть людей». Мератус были уверены, что группы домов, в которые их попросили переселиться, предназначались «для показа правительственным чиновникам, если те явятся с визитом»¹⁵.  Рассуждения о развитии, прогрессе и цивилизации, планы индонезийского государства для народа мератус были лишь прикрытием сводного проекта упрощения и концентрации.

Логическим заключением усилий резко разграничить государственные и негосударственные сферы реально может стать революция. Чётко определённые, легко проверяемые и патрулируемые государственные зоны, такие, как форты, вооружённые поселения или лагеря для интернированных нужны при угрозе войны.  Современные примеры можно найти в так называемых новых деревнях в Малайзии в период чрезвычайного положения после Второй мировой войны, которое было введено специально для изоляции китайских мелких собственников и населения, производящего каучук, чтобы воспрепятствовать обеспечению людьми, продовольствием, наличными деньгами и поставками значительного китайского партизанского движения вдали от внутренних районов страны. В организованных поселениях, позже послуживших образцом «стратегических деревушек» во Вьетнаме, принужденные к повиновению жители были расквартированы в одинаковых пронумерованных домах, выстроенных прямыми рядами¹⁶. Передвижение населения в деревне и за ее пределами строго проверялось. Людям стоило только сделать лишний шаг, чтобы оказаться в одном из концентрационных лагерей, построенных в военное время для создания и поддержания чёткой, ограниченной и сконцентрированной государственной зоны и изолировать её от внешнего мира настолько полно, насколько это возможно. Прямой контроль и дисциплина там были важнее, чем присвоение продуктов труда. В недавние времена предпринимались беспрецедентные попытки, направленные на то, чтобы охватить негосударственные зоны влиянием государства. Во всяком случае, этим пытались объяснить многочисленное использование химреактива «Орандж» для уничтожения растительности больших лесных массивов в период Вьетнамской войны, делая, таким образом, лес доступным для наблюдения и безопасным (для правительственных сил, разумеется).

Концепция государственных зон, соответственно изменённая для условий рыночной экономики, может также помочь в решении очевидного парадокса в колониальной аграрной политке в юго-восточной Азии. Как объяснить решительное предпочтение плантаций при ведении сельского хозяйства в колониальных условиях производству мелких арендаторов?  Почва, конечно, не может оказать существенного влияния на выбор формы ведения хозяйства. Мелкие арендаторы, как показывает история, могли соревноваться с плантациями по выпуску больших количеств продукции почти для любой культуры, за исключением, может быть, сахарного тростника¹⁷. Время от времени колониальные государства обнаруживали, что мелкие производители, вследствие низких затрат и гибкого использования рабочей силы семьи, могут продавать продукцию дешевле, чем частные или государственные плантации.

Я уверен, что парадокс будет в значительной степени разрешён, если мы рассмотрим «эффективность» плантации как единицы налогообложения (налоги на прибыль и различные экспортные пошлины), трудовой дисциплины, надзора и политического контроля. Возьмём, например, производство каучука в колониальной Малайзии. В начале резинового бума в первом десятилетии двадцатого века британские чиновники и инвесторы не сомневались, что производство каучука на плантациях, где имелось лучшее заводское оборудование, лучшая научная организация труда и более доступная рабочая сила, окажется более производительным и выгодным, чем организованное мелкими арендаторами¹⁸. Когда же чиновники обнаружили, что были не правы, они всё равно упорно настаивали на своем предпочтении производства каучука на плантациях, что обходилось довольно дорого экономике колонии. Позорная система Стивенсона в Малайзии в период мирового спада экономики представляла собой явную попытку сохранить убыточное производство резины на плантациях, а мелкого арендатора ограничить. Без этих мер разорились бы многие плантации. Дело в том, что, защищая частный сектор, колонизаторы защищали интересы своих соотечественников, но защита инвесторов из метрополий была только одной из причин, объясняющих их политику.  Если бы эта причина была главной, можно было бы ожидать политики  свёртывания независимости страны. Как мы вскоре увидим, этого не произошло. Плантации, хотя и менее производительные, чем мелкие арендаторы, были гораздо удобнее в качестве единиц налогообложения. Большие, легально находящиеся в собственности производства было легче контролировать и облагать налогом, чем рой мелких производителей, которые сегодня здесь, а завтра там, и чья земельная собственность и прибыль скрыты от государства. Ввиду того, что плантации специализировались на отдельных культурах, очень просто было оценить их производство и прибыль. Второе преимущество производства каучука на плантациях состояло в том, что оно обычно обеспечивало централизованные формы проживания рабочих и гораздо лучшее их подчинение политическому и административному контролю. Одним словом, для властей плантации были гораздо предпочтительнее, чем малайские kampung, которые имели свою собственную историю, руководство и смешанную экономику.

Аналогичная логику можно применить к введению федеральных схем землепользования в независимой Малайзии. Почему Малайзийское государство решило вводить большие, дорогостоящие, подвергаемые бюрократической проверке поселения в 1960-х и 1970-х годах, когда через границу уже активно прокладывали путь многочисленные добровольные переселенцы? Пионерские поселения не стоили государству ничего, однако основывали жизнеспособные домашние предприятия, которые выращивали и продавали наличный урожай. Гигантские предприятия по выпуску резины и пальмового масла, как экономические проекты, установленные правительством, имели мало смысла. Они были чрезвычайно дорогими в организации, расход капитала на каждого поселенца был намного большим, чем тот, который вложил бы в дело любой бизнесмен.

Однако с политической и административной стороны эти большие, подчиняющиеся централизованному планированию и централизованно управляемые правительственные системы имели многочисленные преимущества.  Во времена, когда ещё были свежими впечатления малайских правителей от революции, предпринятой Малайской коммунистической партией, плановые поселения имели преимущества стратегических деревень. Они были построены в соответствии со схемой простой сетки и были сразу понятны новому чиновнику. Группы домов были пронумерованы последовательно, а жители были зарегистрированы и контролировались гораздо более часто, чем в открытых приграничных районах. Малазийские поселенцы могли быть – и действительно были – тщательно отобраны по возрасту, умениям, политической благонадёжности; деревенские жители государства Кеда, где я работал в конце 1970 годов, понимали, что если они хотят быть отобранными для планового поселения, им нужна рекомендация от местного деятеля правящей партии. 

Административные и экономические условия малайзийских поселенцев были сравнимы с условиями «товарищеских городов» во времена ранней индустриализации, где каждый работал на той же работе, оплачивался тем же боссом, жил в общежитии и отоваривался в той же самой фабричной лавке. Пока культуры на плантациях не созрели, поселенцам выплачивалась заработная плата. Их продукция сбывалась через государственные каналы, они могли быть уволены за нарушение любого из большого числа правил, установленных чиновниками. Экономическая зависимость и прямой политический контроль означали, что такие схемы могли регулярно воспроизводится для обеспечения избирательного большинства правящей партии. Коллективный протест был редок, и обычно администрация имела санкции для его подавления. Само собой разумеется, что поселения Федерального Управления земельного развития (FELDA) позволяли государству контролировать разнообразие экспортных культур, проверять производство и технологический процесс обработки, а также устанавливать цены производителя для получения дохода.

Логическое обоснование существования плановых поселений всегда представлялось публике как забота об организованном развитии и социальных службах (таких, как обеспечение клиниками здравоохранения, улучшение санитарных условий, современное жильё, образование, очистка воды и инфраструктура). Публичная риторика не была преднамеренно неискренней, однако она обманчиво умалчивала о разнообразии путей, с помощью которых организованное развитие этого типа обслуживало важные цели  обеспечения безопасности и политической гегемонии, которые невозможно было поддерживать в автономных приграничных поселениях. Схемы FELDA были «мягкими» гражданскими версиями новых деревень, задуманными как часть противомятежной политики. Дивиденды, которые они платили, приносили меньше экономической прибыли, чем дивиденды с остальных государственных зон. 

Государственные планы прикрепления населения к определенному месту и запланированного расселения редко выполнялись так, как предполагалось – будь то в Малайзии или в каком-нибудь другом месте.  Как и в случае научного леса или города-сетки, результат обычно получался совершенно иной, нежели тот, к которому стремились изобретатели, несмотря на хорошо налаженный контроль.  Не следует, однако, забывать и тот факт, что влияние этих преобразований, к тому же изменяемых местной ситуацией, зависит от того, на смену чему они приходят, а не только от того,  в какой степени они соответствуют своей собственной риторике.

Концентрация людей в запланированных поселениях никогда не могла создать то, что имели в виду государственные проектировщики, но она всегда разрывала и разрушала единство существовавших ранее сообществ, не имевших отношения к государству. Эти сообщества вытеснялись, поскольку они были нежелательны для государства по своим нормативным основаниям, хотя они имели и хотели сохранить свою собственную уникальную историю развития, общественные связи, мифологию и способность к совместному действию. Поселение, образованное государством, по определению должно было начать строить свои источники единства и совместных действий с самого начала. Кроме того, это новое сообщество было лишено способности к перемещению и, следовательно, легче поддавалось внешнему управлению сверху¹⁹. 

Введение к части 3

1. Pierre-Joseph Proudhon, "Q'est-ce que c'est la propriete?" Цит. по Daniel Guerin, Anarchism: From Theory to Practice, trans. Mary Klopper (New York: Monthly Review Press, 1970), pp. 15-16.

2. Может быть, более точно говорить, что общества, вероятно,  покажут не только цели и действия своих членов (включая, конечно, их сопротивление) но

также следы многих предыдущих государственных «проектов», каждый из которых заложил свой специфический геологический слой.

3. Фраза взята из названия большой работы Норберта Элиаса The Civilizing Process, vol. 1 of The History of Manners, trans. Edmund Jephcott (New York: Pan­theon, 1982), но она применяется также, как мы увидим, к самоописаниям модернизаторов вне Запада, которые осуществляли эти схемы. См. также Elias's Power and Civility, the second volume of The History of Manners.

4. См. Von Thunen's Isolated State (1966), перевод Carla M. Wartenberg (Oxford: Pergamon Press), и G. William Skinner, Marketing and Social Structure in China (Tucson: Association of Asian Studies, 1975). Вальтер Кристаллер был основатель теории центрального места. Эта теория, разработанная в его диссертации в университете Эрлангена в 1932 г., закладывает основу работы Скиннера.

5. Передвижение по воде было гораздо легче, чем сухопутное, так что степень близости измерялась не физическим расстоянием, абстрактно измеренным, а «временем путешествия». Поскольку эти королевства имели традицию дальней торговли, они были таким образом заинтересованы получением (часто отношениями дани) не только зерна и трудовых ресурсов, но также и ценных товаров вроде драгоценных камней, драгоценных металлов, лекарств и смол, которые были выгодны и подходили для торговли, проводимой на больших расстояниях.

6. Иллюстрация этого можно видеть в следующем замечании, направленном королю Наратихапат от королевы Со, взятом из The Glass Palace Chronicle of the Kings of Burma, trans. Pe Maung Tin and G. H. Luce (London: Oxford University Press, 1923), p. 177: «Посмотри на состояние твоего царства. У тебя нет никакого народа, никаких хозяев-крестьян и крестьянок вокруг тебя.... Твои крестьяне и крестьянки останавливаются и не входят в твое королевство. Они боятся твоей власти; для тебя, о король Алаунг, искусство – трудное дело».

Классический анализ явления в Юго-восточной Азии можно найти в Michael Adas, "From Avoidance to Confrontation: Peasant Protest in Pre-Colonial and Colonial Southeast Asia," Comparative Studies in Society and History 23, no. 2 (1981): 217-47. Прибрежные и речные поселения могли, как считают, «голосовать веслами».

7. Проблема уменьшения населения вряд ли уникальна для Юго-восточной Азии. В конце четырнадцатого и пятнадцатом веках, после того, как Черная Чума уменьшила население Западной Европы почти на треть, дворянство стояло перед серьезной проблемой привлечения рабов на благоприятных условиях - теперь, когда они могли так легко бежать  и занять земли, оставленные скошенными чумой. Рабовладельческие государства с открытыми границами всегда были уязвимы на этот счет; перед гражданской войной из Соединенных Штатов рабы могли бежать на Север, Канаду, или в «свободные государства» Запада. В России большинство царских указов касалось беглых рабов. Вообще, везде, где есть открытая граница, несвободные формы рабочей силы трудно удержать, если нельзя использовать достаточную степень принуждения, чтобы задержать население.

8. Эта логика работает лучше всего для внутренних (kraton-стиля) королевств. Она нарушается всякий раз, когда имеются стратегические местоположения, которые функционируют как естественные монополии или особые точки, контроль над которыми может служить основанием для присвоения. Я имею в виду контроль над речными дельтами (hulu-hilir различение в малайском мире), проливами, туннелями или складами важных ресурсов.

9. Абстрагируясь от случая Юго-восточной Азии, можно сказать, что государственному формированию содействует сконцентрированное, интенсивное земледелие; население, которое последовательно производит прибавочный продукт; которое находит для себя дорогостоящим покидать государство; которое производят такие товары, что, если их много (продовольствие, например), они могут быть легко запасены и легко перемещены (например, зерно) и имеет относительно высокую стоимость на единицу объема и веса.

10. Те, кто живут в таких местах, конечно, видели проблему по-другому, для них

их свобода, мобильность и достоинство были дороже. Вспоминается и беспристрастная афганская пословица, схватывающая это различие: «Налоги ели долины; честь жила на горах».

11. Один из лучших способов представить себе, где могут быть такие места – спросить, где крепостные и беглые рабы основывали общины марунов. Эти-то места и были негосударственными, которые власти пытались уничтожать, насколько это было возможно. В Соединенных Штатах, – показательный пример, – огромные усилия, затраченные на послевоенном Юге, чтобы уничтожить большую общность, в которой свободные чернокожие могли вести независимое существование и отводить других чернокожих на рынок рабочей силы, часто для того, чтобы работать для их же прежних владельцев. Большинство освобожденных рабов предпочли вести неопределенный образ жизни, добывая пропитание сельским хозяйством, ловлей рыбы, охотой, силками или выпасом нескольких домашних животных на свободной земле подчиненному положению постоянной рабочей силы за заработную плату. Был разработан ряд запретов и законов против нарушений границы, охоты и расставления силков, выпаса скота, законы против бродяжничества и так далее, как показал Стивен Хан. См. Hahn "Hunting, Fishing, and Foraging: Common Rights and Class Relations in the Post-Bellum South," Radical History Re­view 26 (1982): 37-64.

12. Чтобы это не показалось географическим детерминизмом, позвольте мне подчеркнуть, что человеческий фактор играет огромную роль в создании и поддержании неподконтрольного пространства. В пределе даже части больших городов могут становится негосударственными местами, когда государство фактически уступает контроль мятежному или сопротивляющемуся населению.

13. Цель, связанная с лишением мератус «своего» леса, состояла в том, чтобы сделать землю более легко доступной для включения в государственную заготовку леса и доходные планы.

14. Anna Lowenhaupt Tsing, In the Realm of the Diamond Queen: Marginality in an Out-of-the-Way Place (Princeton: Princeton University Press, 1993), pp. xiii, 28,41.

15. Там же, pp. 48, 93.

16. Я вспоминаю вид таких поселений в Филиппинских провинциях Тарлак и Пангасинан, где на каждом доме были написаны большими буквами на фасаде имена и возраст всех членов семьи, кто спал там, позволяя силам безопасности на их ночных патрулях легко выявить неправомочных посетителей.

17. Как только он срублен, сахарный тростник должен быть быстро измельчен, чтобы избежать потерь от выпаривания и брожения. Потребность в большом измельчительном заводе (часто называемым, по понятной причине, сахарным «централом»), проблемы, связанные с транспортированием тростника, и большое сокращение объема при обработке создает своего рода естественное узкое место, которое позволяет владельцу завода управлять производством непосредственно или через контракты. По сравнению с кофе, табаком, чаем, каучуком, или пальмовым маслом сахарный тростник уникально подходит по этому показателю для централизованного производства.

18. Трудности вербовки малайцев, которые были независимыми земледельцами, работать на плантациях, оказались непреодолимыми, и таким образом оказалось более удобным импортировать индийских и китайских рабочих для возрастающей потребности плантаций в рабочей силе. Один этот факт говорил в пользу плантаций, если колонизаторы не желали рисковать политическими опасностями, создавая класс импортированных мелких землевладельцев, чтобы конкурировать с малайцами за землю. В других местах имелись другие решения создания четкой сферы присвоения. На Острове Ява от деревни требовалось вместо налогов сажать на экспорт нужные культуры на землях деревни. Где было необходимо превратить экономически независимое крестьянство в поденщиков или заставить работать на плантации, там считалось полезным взимать универсальный ежегодный подушный налог в наличных деньгах

19. Таким образом, справедливо безнравственное, но социологически корректное наблюдение Сэмюэла Хантингтона во время вьетнамской войны: массивная бомбежка сельской местности и последующее создание огромных поселений беженцев в предместьях главных городов создает много преимуществ для тех, кто хочет влиять на электорат. В лагерях, рассуждал он, легче манипулирвать людьми, чем если бы они жили в своих сельских общинах. Неявная, но жуткая логика была безупречна: чем больший бомбовый дождь шел над сельской местностью, тем больше возможностей для Соединенных Штатов и их союзников в Сайгоне доминировать над любым мирным избирательным соревнованием. По докладу Хантингтона «Подготовка политического соревнования на юге Вьетнама», представленному в консультативную группу Общества Азии около 1970 г.

Я полагаю, что эта логика социальной обездвиженности – ключевой элемент в повсеместно наблюдаемом факте, что в начале индустриализации сопротивляющееся сельское сообщество более вероятно будет источником коллективного протеста, чем только формирующийся пролетариат, несмотря на противоположные рассужденияо стандартных марксистов. Переселение, принудительное или добровольное, уничтожает предшествующее сообщество и заменяет его временно разъединенной массой новых пришельцев. По иронии истории, такое население больше напоминает «картофель в мешке», чем крестьянство bocage, описанное Марксом в Восемнадцатом брюмере.

6. Советская коллективизация, капиталистические мечты.

Строители-подрядчики советского общества были больше похожи на Нимейера, проектировавшего Бразилиа, чем на барона Хаусманна, перестраивавшего Париж. Сочетание поражения в войне, экономического кризиса и революции породили в России ситуацию, очень похожую на расчищенный бульдозером пустырь, о каком мог только мечтать строитель государства. В результате получилась такая разновидность ультравысокого модернизма, который в своей отваге напоминал об утопических аспектах своей предшественницы, Французской революции.

Здесь не место подробно обсуждать советский высокий модернизм, да я и не самый осведомлённый гид¹. Моя цель – подчеркнуть культурные и эстетические элементы в советском высоком модернизме. Это в свою очередь подготовит почву для разбора прямой связи между советским и американским высоким  модернизмом, которая заключалась в вере в гигантские механизированные индустриальные фермы. В некоторых важных отношениях советский высокий модернизм не отличается резко от российского абсолютизма. 

Эрнст Геллнер доказывал, что из двух аспектов эпохи Просвещения – один утверждал суверенитет человека и автономность его интересов, а другой рекомендовал рационально организованную власть специалистов – именно второй привлекал правителей «отсталых» государств. Он заключает, что эпоха Просвещения пришла в Центральную Европу, как «скорее централизующая, чем освобождающая сила»².

Таким образом, в ленинском высоком модернизме сильный исторический отзвук нашло то, что Ричард Стайтс называет «административным утопизмом» русского самодержавия и его советников в восемнадцатом и девятнадцатом веках. Этот административный утопизм нашёл выражение в преемственности систем организации населения (крепостные, солдаты, рабочие, чиновники), в учреждениях, «основанных на иерархии, дисциплине, регламентации, строгом порядке, рациональном планировании, упорядочении окружающей среды и уровней благосостояния»³. Санкт-Петербург Петра Великого был реализацией этой мечты в образе города. Город был размещён согласно строгому прямолинейно-радиальному плану на совершенно чистом месте. В соответствии с проектом его прямые бульвары были в два раза шире, чем самое высокое здание, которое, естественно, было в геометрическом центре города. Здания отражали свое общественное назначение и место в иерархии, это относилось к фасаду, высоте и материалу каждого здания, соответствующего социальной группе его жителей. Фактически физическое расположение города было четкой картой его соответствующих социальных структур.

Санкт-Петербург имел много подобий, городских и сельских. В правление Екатерины Великой князь Григорий Потёмкин создал целый ряд образцовых городов (таких, как Екатеринослав) и сельских поселений. Следующие два царя, Павел Первый и Александр Первый, унаследовали страсть Екатерины к прусскому порядку и рациональности⁴. Их советник, Алексей Аракчеев, учредил образцовое поместье, в котором крестьяне носили униформу и выполняли сложные инструкции по содержанию и обслуживанию поместья. Он ввёл «книги наказаний», содержащие записи о нарушениях режима. Это поместье было организовано на основе гораздо более смелого плана сети широко разбросанных и самостоятельных военных поселений, в которых к концу 1820-х годов было 750 000 человек. Эта попытка создать новую Россию, в которой не было бы беспорядка, подвижности населения вообще и постоянной смены приграничного населения быстро сошла на нет в результате общественного сопротивления, коррупции и неэффективности.  В любом случае, задолго до того, как большевики пришли к власти, исторический пейзаж был уже засорён обломками крушения многих неудачных экспериментов авторитарного социального планирования.

Ленин и его союзники смогли осуществить свои высокомодернистские планы, начиная почти с  нуля. Война, революция и последующий голод привели к распаду дореволюционного общества, особенно в городах. Общий крах индустриального производства вызвал массовый отток населения из городов и фактический откат к бартерной экономике. Последовавшая четырёхлетняя гражданская война ещё более основательно разрушила существовавшие социальные связи и дала возможность большевикам, находившимся в трудном положении, попрактиковаться в методах «военного комунизма»: реквизициях, законах военного времени, принуждении.

Работая на выровненном социальном ландшафте и упиваясь возможностью считаться, в соответствии с высокомодернистскими амбициями, пионерами первой социалистической революции, большевики мыслили глобальными категориями.  Почти всё, что они планировали, от городов и проектов отдельных зданий (Дом Советов) до больших строительных проектов (Беломорский канал) и, позже, больших индустриальных проектов первой пятилетки (Магнитогорск), не говоря уже о коллективизации, отличалось монументальными масштабами. Шейла Фицпатрик удачно назвала эту страсть  к огромным размерам «гигантоманией»⁵. Сама же экономика была задумана, как хорошо отлаженный механизм, где каждый будет просто производить товары по инструкции и в количестве, предписанным государственным статистическим управлением, как это предначертал Ленин.

Преобразование физического мира не было, однако, единственным пунктом в большевистской повестке дня. Они стремились к культурной революции и созданию нового человека. Представители советской интеллигенции были самыми преданными приверженцами этого аспекта революции.  В деревнях проходили кампании по поддержке атеизма и борьбе с христианскими обрядами. При большом словесном громе и шуме были изобретены новые «революционные» похороны и брачные церемонии, настоятельно предложен ритуал «Октябрины» как альтернатива  крещению⁶. Поощрялась кремация – рациональная, чистая и экономически выгодная процедура. Вместе с отделением церкви от государства прошла огромная и широко популярная кампания по ликвидации безграмотности. Архитекторы и социальные проектировщики изобрели новые коммунальные места проживания, разработанные для замены буржуазной модели семьи.  Общественное питание, прачечные и государственные услуги по присмотру за детьми обещали освободить женщин от традиционного разделения труда. Размещение жилья было явно предназначено для «социальной концентрации». Вперед выступил «новый человек» – большевистский специалист, инженер или чиновник, – чтобы представить новый кодекс социальной этики, которая иногда называлась просто культурой. Поддерживая культ технологии и науки, эта культура подчёркивала точность, ясность, деловитую прямоту, вежливую скромность и хорошие, не подчеркнутые манеры⁷. Такое понимание культуры, а также партийное стремление соответствовать духу времени, осознавать его, быть эффективным в работе, соблюдать режим работы, регулируемый по минутам, были блистательно и карикатурно изображены Eвгением Замятиным в романе Мы и позже стали источником вдохновения Джорджа Оруэлла в 1984.

Что особенно поражает стороннего наблюдателя этой революции в культуре и архитектуре, так это стремление всем вместе непосредственно осязать визуальные и эстетические измерения нового мира. Вероятно, наиболее показательные формы этого нового искусства можно увидеть в том, что Стайтс называет «фестивали-смотры», организованные культурным импрессарио раннего Советского государства Анатолием Луначарским⁸. Он организовывал спектакли под открытым небом, в которых революция воспроизводилась в таком масштабе, что должна была казаться настоящей – с пушками, отрядами солдат, прожекторами, кораблями на реке, четырьмя тысячами актёров и тридцатью пятью тысячами зрителей⁹. В то время как действительная революция протекала во всей обычной неразберихе реальной жизни, изображение революции на сцене отличалось военной чёткостью, а актёры были организованы во взводы и оснащены семафорами и полевыми телефонами. Подобно массовым физкультурным упражнениям, публичное зрелище выполняло заказ, имеющий целью и основной сюжетной линией изображение событий, якобы имевших место в прошлом, изображавшихся так, чтобы поразить зрителя, а вовсе не отразить исторические факты¹⁰. Если в  военных поселениях Аракчеева можно увидеть попытку создать желаемое по приказу, то, возможно, революция, изображённая Луначарским на сцене, была воплощением представлений о желаемых отношениях между большевиками и толпой пролетариев. Чтобы  представить события в нужном свете, особых усилий не потребовалось. Когда сам Луначарский пожаловался, что из-за первомайских празднований приходится разрушать церкви, Лазарь Каганович, председатель Моссовета, ответил: «А моя эстетика требует, чтобы процессии демонстрантов от шести районов Москвы  вливались в Красную площадь одновременно»¹¹. В архитектуре, манерах, городском дизайне и в общественных обрядах заметно преобладал акцент на видимом, рациональном и дисциплинирующем внешнем фасаде¹². Стайтс предполагает, что существует обратное отношение между этой внешней видимостью порядка и цели и анархией, которая на самом деле правила обществом: «Как и всегда бывает с утопиями, организаторы описали свой проект в рациональных, соразмерных терминах, математическим языком планирования, контрольных цифр, статистики, планов и точных команд. Как и в случае военных поселений, которым этот утопический план смутно подражал, его рациональный фасад прикрывал океаны нищеты, беспорядка, хаоса, коррупции и причудливости форм, которые он принес»¹³.

Одно возможное значение утверждения Стайтса состоит в том, что при некоторых обстоятельствах то, что я называю миниатюризацией порядка, занимает место реальности. Фасад, эта маленькая, легко управляемая область порядка и подчинения, может превратиться в самоцель, внешняя сторона может выступать как представитель всей действительности. Конечно, миниатюаризация и эксперименты в малом масштабе имеют важную роль в изучении больших явлений. Авиационные модели, построенные соответственно размерам объекта и турбулентности потоков – существенные шаги в проектировании новых самолётов. Но когда эти две стороны перепутаны – когда, скажем, генерал путает парадный плац с полем битвы – последствия непременно бедственны.

Советско-американский фетиш: индустриальное сельское хозяйство.

Перед тем, как пуститься в обсуждение  теории и практики советской коллективизации, мы должны признать, что модернизация сельского хозяйства в огромном, даже национальном, масштабе была частью убеждений, которые разделяли социальные инженеры и сельскохозяйственные проектировщики во всем мире¹⁴. Они были убеждены в том, что воплощают общее стремление к этой цели. Подобно СIAM, они поддерживали контакты друг с другом с помощью журналов, профессиональных конференций и выставок. Самые сильные связи были между американскими агрономами и их российскими коллегами – связи, которые не были полностью потеряны даже во времена холодной войны. Они работали в совершенно различных политических и экономических условиях, при этом русские завидовали американскому уровню капиталовложений, особенно в области механизации хозяйств, а американцы завидовали политическим возможностям советского планирования. Степень их сотрудничества в целях создания нового проекта крупномасштабного рационального индустриального сельского хозяйства можно оценить следующим кратким перечислением их взаимодействий.

Высокий накал энтузиазма в связи с применением индустриальных методов в сельском хозяйстве в Соединённых Штатах наблюдался примерно с 1910 г. по конец 1930-х годов. Основными носителями этого энтузиазма были молодые специалисты, сельскохозяйственные инженеры, находившиеся под влиянием тех или иных течений их прародительской дисциплины, промышленной инженерии, а более конкретно – под влиянием доктрины Фредерика Тейлора, проповедующего повременное изучение движений. Они пересмотрели понятие сельского хозяйства как «фабрики продовольствия и волокна»¹⁵. Тейлоровские принципы научной оценки физического труда, имеющие целью свести его к простым, повторяющимся операциям, которым мог бы быстро научиться даже неграмотный рабочий, могли достаточно хорошо работать в условиях фабрики¹⁶, но их применение  к разнообразным и изменяющимся требованиям сельского хозяйства было сомнительно.  Поэтому сельскохозяйственные инженеры и обратились к тем сторонам хозяйственной деятельности, которые было легче стандартизировать. Они пытались более рационально расположить корпуса ферм, стандартизировать механизмы и инструменты и обеспечить механизацию обработки основных культур.

Профессиональное чутьё сельскохозяйственных инженеров привело их к попытке скопировать, насколько это было возможно, черты современной фабрики. Это побудило их настаивать на увеличении масштабов типичного хозяйства, так, чтобы  оно могло вести массовое производство стандартной сельскохозяйственной продукции, механизировать свои операции и таким образом, как предполагалось, значительно уменьшить стоимость единицы продукции¹⁷. 

Как мы увидим в дальнейшем, промышленная модель может применяться только к некоторым видам сельского хозяйства, а не ко всему сельскому хозяйству в целом. Тем не менее, она применялась без исключения ко всему – как вера, а не как научная гипотеза, которую надо подвергнуть критическому рассмотрению. Модернистское доверие к внушительным масштабам, централизации производства, стандартизированной массовой продукции и  механизации определяло собой все в ведущем секторе промышленности, и верилось, что те же принципы сработают не хуже и в сельском хозяйстве. Много сил пришлось приложить, чтобы проверить это убеждение на практике. Возможно, самым смелым оказалось хозяйство Томаса Кемпбелла в штате Монтана, начатое – или, лучше сказать, основанное – в 1918 году¹⁸. Оно было индустриальным в нескольких аспектах.  Акции хозяйства были проданы с помощью проспектов акционерного общества, описывающего предприятие как «индустриальное чудо», два миллиона долларов с населения помог собрать финансист Дж. П. Морган. Корпорация сельского хозяйства штата Монтана была гигантским  хозяйством по производству пшеницы, занимавшим девяносто пять акров земли, большая часть которой арендовалась у четырёх местных индейских племён. Несмотря на частную инвестицию, предприятие никогда не получило бы землю без помощи и субсидий от Министерства внутренних дел и от Министерства сельского хозяйства Соединённых Штатов Америки (USDA). 

Объявив, что ведение сельского хозяйства приблизительно на 90 процентов является инженерным делом и только на 10 процентов – самим сельским хозяйством, Кемпбелл приступил к стандартизации как можно большего количества операций. Он вырастил пшеницу и лён, две выносливые культуры, нуждающиеся только в небольшом уходе между посадкой и урожаем¹⁹. Земля в его ведении была сельскохозяйственным аналогом выглаженного бульдозером участка под Бразилиа. Это была естественно изобильная девственная почва, не нуждавшаяся в удобрениях. Топография также не ставила лишних препятствий: местность была плоской, без лесов, ручьёв, каменьев или горных хребтов, которые могли бы препятствовать плавному ходу машин по её поверхности.  Другими словами, выбор самых простых, наиболее стандартизируемых культур и аренда очень подходящего сельскохозяйственного участка были засчитаны в пользу применения индустриальных методов. В первый год Кемпбелл купил тридцать три трактора, сорок  сноповязалок, десять молотилок, четыре комбайна и сто вагонов, большую часть года в хозяйстве работали приблизительно пятьдесят человек, а в страду он нанимал целых две сотни²⁰.

Здесь не место вести хронику накопления состояния Корпорации сельского хозяйства штата Монтана – во всяком случае, Дебора  Фицджеральд уже блестяще выполнила эту работу²¹.  Достаточно отметить, что засуха на втором году и прекращение государственной ценовой поддержки в последующий год привели к кризису, стоившему Моргану 1 миллион долларов. Помимо погоды и цен перед хозяйством Кемпбелла стояли и другие проблемы: различия в почве, текучесть рабочей силы, недостаток квалифицированных, изобретательных работников, не нуждающихся в особом руководстве. Хотя корпорация и просуществовала до смерти Кемпбелла в 1966 году, она не доказала, что индустриальные хозяйства превосходят семейные по эффективности и прибыльности. Индустриальные хозяйства действительно имели преимущества перед мелкими производствами, но они были другого плана. Их огромный размер давал им преимущества в доступе к кредиту, политическому влиянию (относительные налоги, дополнительная материальная поддержка и предотвращение лишения прав в случае просрочки платежей), маркетинговой силе. Теряемое в умелости работников и качестве труда восполнялось значительной политической и экономической помощью.  

 

Довольно много крупных индустриальных ферм, управление которых осуществлялось по научным принципам, было организовано в 1920-х и 1930-х годах²². Некоторые из них были пасынками экономической депрессии, оставившей банкам и страховым компаниям много хозяйств, которые они не могли продать. «Цепочки ферм», содержавшие целых шесть сотен ферм со вспомогательными службами, организованные в одну объединённую деятельность (одна ферма, скажем, занимается опоросом свиноматок, другая – их выкармливанием, а в условиях современного «контрактного хозяйства» – и птицеводством) были весьма обычны, и покупка их была рискованным вложением капитала²³. Они оказались не более конкурентоспособными с семейными хозяйствами, чем корпорация Кемпбелла. К слову сказать, в них было сделано столько капиталовложений, что, учитывая их высокие фиксированные затраты в платёжных ведомостях и процент на капитал, эти хозяйства становились уязвимыми при неблагоприятных кредитных условиях и более низких продажных ценах на тех территориях, где они были расположены. А семейная ферма могла потуже затянуть пояс или использовать другие крайние меры для выживания.  

 

Наиболее поразительным предложением, предназначенным для примирения американской мелкособственнической системы с гигантскими по масштабам хозяйствами и научным, централизованным управлением, было предложение Мордехая Езекиэла и Шермана Джонсона в 1930 году.  Они выдвинули идею «национальной корпорации сельского хозяйства», которая объединит все фермы. Корпорация должна была стать объединенной и централизованной по вертикали и была бы «способна развозить сельскохозяйственное сырьё по всем индивидуальным хозяйствам страны, устанавливать цели производства и нормы, распределять машины, рабочую силу и капиталовложения и перевозить продукцию хозяйств из одного региона в другой для обработки и использования. Обладая поразительным подобием индустриальному миру, этот организационный план предлагал своего рода гигантскую конвейерную ленту»²⁴. Езекиэл, без сомнения, находился под впечатлением своей недавней поездки по российским колхозам, находящимся в тяжёлом положении, как и вся поражённая депрессией российская экономика.  Джонсон и Езекиэл были почти единственными в своем призыве к централизованному индустриальному и широкомасштабному сельскому хозяйству, причем вовсе не в ответ на экономический кризис, а просто по своей уверенности в неизбежности высокомодернистского будущего.  Следующее выражение этой веры довольно показательно: «Коллективизация стоит в порядке дня истории и экономики. С политической стороны мелкий фермер или крестьянин является тормозом прогресса. Формально он так же отошёл в прошлое, как и механики-кустари, которые когда-то собирали автомобили вручную в небольших деревянных сараях.  Русские первыми ясно поняли это и приспособились к исторической необходимости»²⁵.

 

За этими восхищенными ссылками на Россию было определённо меньше политической идеологии, чем разделяемой веры в высокий модернизм. Эта вера была укреплена ещё кое-чем по заказу импровизированной высокомодернистской обменной программы. Очень многие российские агрономы и инженеры приехали в Соединённые Штаты, которые они считали Меккой индустриального сельского хозяйства. Их образовательное путешествие по американскому сельскому хозяйству почти всегда включало посещение Корпорации Кемпбелла сельского хозяйства штата Монтана и М.Л.Уилсона, который в 1928 году возглавлял факультет сельскохозяйственной экономики в государственном университете штата Монтана и позже стал высокопоставленным чиновником в Министерстве сельского хозяйства при Генри Уоллесе. Русские были так восхищены хозяйством Кемпбелла, что обещали дать ему 1 миллион акров земли, если он приедет в Советский Союз и продемонстрирует свои методы ведения сельского хозяйства²⁶.

Не менее оживленным было движение и в обратном направлении. Советский Союз нанимал американских техников и инженеров для оказания помощи в разработке различных отраслей советского индустриального производства, включая производство тракторов и другой сельскохозяйственной техники. К 1927 году Советский Союз также закупил двадцать семь тысяч американских тракторов. Многие из американских визитеров, как Езекиэл, восхищались советскими совхозами, которые к 1930 году создавали впечатление, что крупномасштабная коллективизация сельского хозяйства возможна. Американцев впечатляли не только значительные размеры совхозов, но также и тот факт, что технические специалисты – агрономы, экономисты, инженеры, статистики – казалось, развивали российское производство по рациональным и эгалитарным направлениям.  Обвал Западной рыночной экономики в 1930 году укрепил привлекательность советского эксперимента.  Гости, проехавшие по разным направлениям Россию, вернулись в свою страну, полагая, что видели будущее²⁷.

Как доказывают Дебора Фицджеральд и Льюис Файер, привлекательность, которую имела коллективизация для американских сельскохозяйственных модернистов, имела мало общего с марксистской верой или привлекательности самой советской жизни²⁸. «Это происходило потому, что советская идея выращивать пшеницу в индустриальных масштабах и индустриальным способом была родственна американским предложениям о том, какое направление следует выбрать американскому сельскому хозяйству»²⁹. Советская коллективизация предоставила этим американским наблюдателям огромный демонстрационный проект, лишенный политических неудобств со стороны американских учреждений, «то есть американцы рассматривали гигантские советские хозяйства как огромные экспериментальные станции, с помощью которых американцы могли испытать большинство своих радикальных идей увеличения сельскохозяйственного производства и, в особенности, производства пшеницы. Многие стороны дела, о которых им хотелось узнать больше, просто не могли быть опробованы в Америке, частично потому, что это стоило бы слишком дорого, частично потому, что у них не было в распоряжении подходящего большого фермерского участка, а частично потому, что многие фермеры и хозяйства были бы обеспокоены смыслом этого экспериментирования»³⁰. Надежда была на то, что советский эксперимент будет значить для американской индустриальной агрономии приблизительно то же, что значил проект управления ресурсами долины Теннеси для американского регионального планирования: испытательный полигон и возможная модель для выбора.

Хотя Кемпбелл не принял советское предложение создать обширное демонстрационное хозяйство, другие сделали это. М.Л.Уилсону, Гаролду Уэйру ( который имел большой опыт работы в Советском Союзе) и Ги Риджину было предложено спланировать огромное механизированное хозяйство, специализирующегося на пшенице и  располагающегося приблизительно на 500 000 акрах целинной земли. Уилсон писал своему другу, что это было бы самое большое механизированное хозяйство по производству пшеницы в мире. Они распланировали все расположение хозяйства, применение рабочей силы, потребность в машинах, севооборот и жестко регламентированный план работы в гостиничном номере Чикаго за две недели в 1928 году³¹. Тот факт, что они воображали, что такое хозяйство могло быть запланировано в чикагском гостиничном номере, подчёркивает их основное допущение, что ключевые  решения абстрактны, а технические взаимосвязи  свободны от контекста. Как проницательно объяснила это Фицджеральд: «Даже в США  эти планы были бы слишком оптимистичными, потому что они основаны на нереалистической идеализации природы и человеческого поведения. И поскольку планы показывали, что делали бы американцы, если бы они имели миллионы акров ровной земли, много разнорабочих и обязательство правительства не жалеть никаких расходов для поддержания целей производства, планы были предназначены для какого-то абстрактного, теоретического  места. Это сельскохозяйственное пространство, которое не было ни Америкой, ни Россией, ни каким-то другим реально существующим местоположением, повиновалось только законам физики и химии, не признавая никаких политических или экономических зависимостей»³².

Гигантский совхоз, носящий имя «Верблюд», который они основали около Ростова-на-Дону, на расстоянии тысячи миль к югу от Москвы, содержал 375 000 акров земли, которые должны были быть засеяны пшеницей. Как экономический эксперимент, этот совхоз оказался горьким провалом, хотя в первые годы он действительно производил огромные количества пшеницы. Подробные причины неудачи имеют для наших целей меньший интерес, чем тот факт, что большинство из этих причин могли бы быть сведены в итоге под рубрику контекста. Это была специфическая ситуация этого конкретного хозяйства, с которой он не совладал. Хозяйство в отличие от составленного плана не было гипотетическим, абстрактным, вымышленным, а оказалось непредсказуемым, сложным и своеобразным, со своей собственной уникальной комбинацией почв, социальной структурой, административной культурой, погодой, политическими ограничениями, механизмами, дорогами, а также навыками работы и привычками его служащих. Как мы увидим, по типу провала это напоминало Бразилиа, типичный случай для амбициозных высокомодернистских схем, для которых местное знание, практика и ситуация рассматриваются как несущественные или, в лучшем случае, раздражающие препятствия, которые следует обойти.

 Коллективизация в советской России.

Здесь, Федор Федорович, ведь не механизм лежит, здесь люди живут, их не наладишь, пока они сами не устроятся. Я раньше думал, что революция – паровоз, а теперь вижу, нет.. – Андрей Платонов, Чевенгур

 

Коллективизация советского сельского хозяйства была чрезвычайным, но показательным примером авторитарного высокомодернистского планирования.  Она представляла собой беспрецедентное преобразование сельской жизни и производства, навязанное грубой силой, находящейся в распоряжении властей. Кроме того, чиновники, руководившие этим обширным преобразованием, ничего не знали об экологических, социальных и экономических условиях, что и подписало приговор сельской экономике. Они мчались вслепую. 

Между 1930  и 1934 годами советское правительство фактически вело войну в сельской местности. Поняв, что он не может положиться на местные Советы в «ликвидации кулака» и коллективизации, Сталин послал в деревню двадцать пять тысяч проверенных в сражениях городских коммунистов и пролетариев, имеющих полномочия реквизировать зерно, арестовывать сопротивляющихся и коллективизировать. Он был убеждён, что крестьянство старалось подорвать основы Советского государства. В ответ на персональное письмо от Михаила Шолохова (автора Тихого Дона), тревожно сообщавшего о том, что крестьяне на Дону находятся на грани голодания, Сталин ответил: «Уважаемые хлеборобы вашего района ( и не только вашего) провели  «Итальянскую забастовку» (итальянку), саботаж! пытались сорвать поставку хлеба в города и Красную Армию.  То, что саботаж был тихим и внешне безобидным (без кровопролития) не меняет того факта, что уважаемые хлеборобы вели по существу «молчаливую» войну против Советской власти. Войну голода, дорогой товарищ Шолохов»³³.

Сколько человек потеряно в той войне, до сих пор дискуссионный вопрос, но потери, бесспорно, были ужасны. Как указывают некоторые современные советские источники, приблизительная оценка одних только списков убитых в результате «раскулачивания» и кампаний по коллективизации, а также умерших от последовавшего голода, «по самым скромным оценкам» дает от 3  до 4 миллионов, а на самом деле – более 20 миллионов человек. Оценки были бы еще выше, если бы стал доступным какой-нибудь документ, заслуживающий большего доверия, что-нибудь вроде нового архивного материала. За фактом смертей стоит уровень социального разрушения и насилия, превышающий тот, который был в гражданскую войну, следовавшую непосредственно за революцией.  Миллионы людей бежали в города или к границе, был значительно расширен позорный Гулаг, в сельской местности бушевали открытый бунт и голод, и более половины всего имевшегося в стране домашнего скота и тягловой силы было вырезано³⁴.  

К 1934 году государство «выиграло» войну с крестьянством. Если когда-либо победа в войне и заслуживала по праву определение «Пирровой», то как раз эта. Совхозы (государственные хозяйства) и колхозы (коллективные хозяйства) потерпели неудачу в выполнении всех конкретных задач, поставленных Лениным, Троцким, Сталиным и большинством большевиков. Они провалили задачи подъёма уровня производства зерна и создания изобилия дешевых пищевых продуктов для городских промышленных рабочих.  Они не сумели стать технически эффективными и творчески работающими хозяйствами, о которых мечтал Ленин. Даже в сфере электрификации, ленинском критерии обновления, только один из двадцати пяти колхозов имел электричество накануне Второй мировой войны.  Коллективизация сельского хозяйства никоим образом не создала «новых людей» в сельской местности и не уничтожила культурное различие между селом и городом.  В течение следующих 50 лет урожаи многих культур с гектара были застойными или фактически ниже уровней, зарегистрированных в 1920-х годах или достигнутых перед революцией³⁵.

На некотором другом уровне, коллективизация, странным образом сплачивая государство, была определенным успехом. Коллективизация дала грубый готовый инструмент для достижения двойной цели традиционного управления государством: управления и политического контроля. Хотя, возможно, советский колхоз и потерпел неудачу в производстве большого количества пищевых продуктов, зато он прекрасно служил средством, с помощью которого государство могло указывать, что сеять, устанавливать зарплаты селянам, находить сбыт любому количеству производимого зерна и держать в политическом повиновении сельскую местность³⁶.

Большим достижением советского государства – если только это можно так назвать – в сельскохозяйственном секторе, прежде особенно неблагоприятном для регулирования и управления, была разработка социального и экономического ландшафта и создание на нём институциональных форм и производственных единиц, гораздо более приспособленных для контроля, управления и руководства сверху. В сельском обществе, которое унаследовало (и какое-то время поощряло) советское государство, приспешники царизма, крупные землевладельцы и чиновники-аристократы были уничтожены и заменены мелкими землевладельцами, зажиточными крестьянами, ремесленниками, частными торговцами и другими видами мобильных разнорабочих и деклассированных элементов³⁷. Подобно учёным-лесоводам, большевики, поставленные перед лицом шумного, свободного и «безначального» сельского общества, трудноуправляемого и политически малоактивного, приступили к переделке своего окружения, имея в виду несколько простых целей. На унаследованном пространстве они создавали новый ландшафт больших иерархических управляемых государством хозяйств, которым указывалось сверху из центра, что сеять, спускались нормы поставок оборудования, население которых по закону было лишено мобильности. Изобретённая система прослужила почти шестьдесят лет, постоянно затрачивая огромные средства и воспроизводя застой, деморализацию и экологическую катастрофу.

Это коллективизированное сельское хозяйство, сохраняемое в течение шестьдесяти лет, было менее обязано государственному плану, чем импровизациям, теневым рынкам, бартеру и изобретательности, которые частично компенсировали его неудачи. Точно так же, как «неофициальная Бразилиа», которая не имела законного места в официальных планах, появилась и сделала город жизнеспособным, в советской России появился набор неформальных методов, находящихся вне официальной командной экономики, – и также часто вне советского законодательства, – чтобы обойти часть колоссальных затрат и безрезультатности, идущей от системы. Другими словами, коллективизированное сельское хозяйство никогда не работало согласно сетке своих производственных планов и поставок. 

Из нашего краткого отчёта, кажется, ясно,  что коллективизация сама по себе не была всецело делом Сталина, хотя он и несёт ответственность за её исключительную скорость и жестокость³⁸. Коллективизированное сельское хозяйство всегда было неотъемлемой частью большевистского плана будущего, и большая битва за её претворение в жизнь в конце 1920-х годов вряд ли могла иметь какой-нибудь другой результат в свете решения неотступно следовать принудительному проекту индустриализации. Партийная высокомодернистская вера в большие коллективистские системы долго ещё продолжала существовать после безрассудных импровизаций начала 1930-х годов. Эта вера, утверждающая, что является и эстетической, и научной, отчётливо прослеживается в еще одной сельскохозяйственной высокомодернистской фантазии: а именно, в хрущёвском плане освоения целинных земель, начатом много позже смерти Сталина и после публичного осуждения его преступлений в период коллективизации. Удивительно, как долго держались эта вера и эти структуры, несмотря на очевидность их многочисленных неудач.

1 раунд: большевистское государство и крестьянство.

Иногда мне кажется, что, если бы я мог убедить каждого говорить «приводить в порядок» каждый раз, когда он хочет употребить слово «освободить», и «мобилизация» вместо слов «реформа» или «прогресс», мне бы не пришлось писать пространные книги о взаимодействии правительства и крестьян в России. – Джордж Йени, Принуждение к мобилизации

 В обстоятельной книге, упомянутой выше, Йени писал о дореволюционной России, но то же самое он мог бы легко написать и о большевистском государстве. До 1930 года между аграрной политикой ленинского государства и его предшественника – царизма – было больше сходства, чем  различия. Та же вера в реформу сверху и в большие, современные механизированные фермы, открывающие путь к продуктивному сельскому хозяйству. И увы, тот же самый весьма высокий уровень невежества относительно сельской экономики во всей её сложности, доводящий власть до рейдов в сельскую местности с целью захвата зерна силой. Хотя эти черты сходства продолжали существовать даже после социальной ломки 1930-го года, новым в движении к коллективизации была готовность революционного государства полностью переделать социальный ландшафт в аграрном секторе, чего бы это ни стоило.

Новое большевистское государство имело дело с сельским обществом, которое было значительно более скрытным, сопротивляющимся, автономным и враждебным, чем общество, с которым сталкивалась царская бюрократия. Если царские чиновники провоцировали открытое неповиновение и  уклонение своими «жестокими методами московитов, собирающих дань» в течение Первой мировой войны³⁹, то были веские причины ожидать, что большевикам  будет ещё  тяжелее в сельской местности при насильственном отборе зерна. 

Сельская местность была враждебна большевикам, это факт, но эти чувства были более чем взаимны.  Для Ленина, как мы видели, Декрет о Земле, дарующий крестьянам землю, которую они и так захватили, был стратегическим маневром, чтобы купить спокойствие в сельской местности на период укрепления власти; он не сомневался, что мелкая крестьянская собственность в конце концов должна быть отменена в пользу больших коллективных хозяйств. Что касается Троцкого, он считал, что чем скорее будет преобразовано и «урбанизировано» то, что он называл «Россией икон и тараканов», тем  лучше. И для многих, лишь недавно ставших городскими, рядовых большевиков упразднение «тёмного и отсталого мира крестьянина» было «существенной частью их рождающейся личной причастности к рабочему классу»⁴⁰.

Крестьянство фактически было terra incognita для большевиков. Во время революции по всей России партия насчитывала всего 494 члена из «крестьян» (возможно, большинство из них представляла сельская интеллигенция)⁴¹. Большинство сельских жителей никогда не видели коммунистов, хотя они могли быть хорошо наслышаны о большевистском декрете, подтверждающем собственность крестьянина на землю, которая уже была им захвачена.  Единственной революционной партией, у которой были приверженцы на селе, была партия социалистов-революционеров, чьи популистские корни подталкивали их к критике ленинских авторитарных взглядов.

Под влиянием самого революционного процесса сельское общество сделалось более скрытным а, следовательно, труднее поддающимся налогообложению. Уже прошёл стремительный захват  земли, ретроспективно названный «земельной реформой».  После провала наступления в Австрии во время войны и последовавшего массового дезертирства фактически большая часть земель мелкопоместного дворянства и церкви, так же, как и «царской земли», была захвачена крестьянством. У богатых крестьян, ведущих независимое хозяйство ( «хуторяне» столыпинской реформы), обычно насильно урезали землю до средних деревенских норм, и вообще сельское общество подверглось радикальному уплотнению. Самые богатые были выселены, и многие из бедноты впервые в своей жизни стали мелкими собственниками. Согласно одним данным, число безземельных сельских разнорабочих  в России понизилось наполовину, а собственность крестьян в среднем повысилась на 20 процентов ( на Украине – на 100 процентов). В итоге 248 миллионов акров земли крупных и мелких землевладельцев было конфисковано, почти всегда по местной инициативе, и отдано в крестьянскую собственность, которая теперь в среднем составляла около 70 акров на хозяйство⁴².

С точки зрения чиновника – налогового или военного на призывном пункте – ситуация была почти непостижима. Статус землевладения в каждой деревне разительно изменился.  Предшествующие отчёты по землевладению, если они вообще существовали, были полностью непригодны в качестве руководства по находящимся в обращении земельным участкам. Каждая деревня была своеобразна во многих отношениях, и, даже если она и могла в принципе быть сейчас «нанесена на карту», подвижность населения и суматоха военного времени всегда почти гарантировали, что через полгода или даже раньше карта придёт в негодность. Следовательно, сочетание мелкой земельной собственности, общественного землевладения и постоянных изменений, пространственных и временных, создавали непреодолимый барьер для любой, даже прекрасно отлаженной налоговой системы.

Еще два последствия революции в сельской местности доставляли трудности государственным чиновникам. Перед 1917 годом большие крестьянские хозяйства и крупные землевладельцы производили почти три четверти зерна, поступающего в продажу для внутреннего использования и на экспорт. Именно этот сектор экономики кормил города.  Теперь его не было. Большое количество оставшихся земледельцев большую часть своего урожая потребляли сами. Обычно они не отдавали это зерно без борьбы. Новое, более равноправное распределение земли означало, что попытка изымать что-либо вроде царского «оброка» зерна, приведёт большевиков к конфликту с потребностями пропитания мелких и средних крестьян⁴³.

Вторым и, возможно, решающим последствием революции было усиление решимости и способности крестьянских общин противостоять государству. Каждая революция создаёт временный вакуум власти, когда власть предыдущего режима разрушена, а революционный режим ещё не утвердился по всей территории. Поскольку большевики были в основном горожанами и вели продолжительную войну, вакуум власти в большинстве сельских районов был заполнен необычным образом. Орландо Фиджес напоминает, что впервые деревни, хоть и в стеснённых обстоятельствах, были свободны в устройстве своих дел⁴⁴. Как мы уже знаем, сельские жители обычно силой выгоняли или поджигали мелкопоместное дворянство, захватывали землю (включая права обобществлять землю и леса) и насильно удерживали единоличников в коммунах. Деревни вели себя, как автономные республики, хорошо относившиеся к красным, пока те утверждали местную «революцию», но стойко сопротивлявшиеся вооружённому сбору зерна, домашнего скота или мужчин, годных для военной службы. В этой ситуации крестьяне воспринимали неоперившееся большевистское государство (которое предъявлялось, как оно это часто делало, вооруженным грабежом) как колонизатора, угрожающего их недавно завоёванной автономии, ведущего войну, чтобы отвоевать сельскую местность.

При политической атмосфере, существовавшей в сельской России того времени, даже правительство, имеющее детальную информацию по сельскохозяйственной экономике, поддержку на местах и сноровку в дипломатии, испытывало бы большие трудности. Большевикам же недоставало всех этих трёх условий. Налоговая система, основанная на доходе или состоянии, была возможна только при условии имеющей силу кадастровой карты и современной переписи, но ни одного из этих документов не существовало. Кроме того, доход хозяйства, зависящий от урожая и цен, сильно различался в разные годы, поэтому любой налог с дохода должен был быть исключительно чувствительным к этим условиям. Мало того, что новое государство испытывало недостаток основополагающей информации, ему было необходимо эффективное руководство – кадры, так как оно в значительной степени разрушило царский государственный аппарат местных чиновников, дворянства и специалистов в финансах и агрономии, которые всё же справлялись со сбором налогов и зерна в период войны, хоть и в недостаточном объёме.  Прежде всего большевикам не хватало местных деревенских  информаторов, которые могли бы помочь им найти дорогу во враждебном и непонятном окружении. Деревенские Советы, которые, как предполагалось, будут играть эту роль, обычно возглавлялись селянами, больше верными местным интересам, чем центру. Альтернативный орган, комитет сельской бедноты (комбед), представляющий сельский пролетариат в местных классовых битвах, был или полностью выбран самой деревней, или втягивался в частые яростные конфликты с деревенским Советом⁴⁵.

Непостижимость сельского мира для многих большевистских чиновников была не просто результатом их городского социального происхождения и сложности ситуации в деревне.  Она являлась также результатом осознанной местной политики, проверенной в более ранних конфликтах деревни с мелкопоместным дворянством и государством. Местная община издавна уменьшала в отчётах пахотную землю и приписывала население, чтобы представить себя настолько бедной и не способной платить налоги, насколько это было возможно⁴⁶. В результате такого обмана в переписи 1917 года количество пахотной земли в России было преуменьшено примерно на 15 процентов. В дополнение к лесной земле, пастбищам и целине, которые крестьяне распахали ранее под зерновые, не отчитываясь о ней, теперь они были сильно заинтересованы в том, чтобы скрыть большую часть земли, которую они только что отобрали у помещиков и дворянства. Деревенские комитеты, конечно же, вели записи распределения участков земли, организуя общественные бригады по вспашке, устанавливая распределение пастбищ и так далее, но ни одна из этих ведомостей не была доступна ни чиновникам, ни комбеду.  Популярное высказывание того времени прекрасно отражало ситуацию: крестьянин «приобретал по декрету» (то есть по Декрету о Земле), но «жил тайно».

Как же государство, находясь в таком трудном положении, находило дорогу в этом лабиринте?  Где было возможно, большевики старались организовать крупные государственные или коллективные хозяйства. Многие из них были просто «потемкинскими колхозами», предназначенными для того, чтобы придать видимость законности существующим методам. Там же, где хозяйства не были жульничеством, они показали политическую и административную привлекательность радикального упрощения землевладения и налогооблагаемой единицы в сельской местности. Вывод Йени о логичности такого хода дел абсолютно точен. 

С технической точки зрения намного легче было пахать большие площади земли, не обращая внимания на индивидуальные различия, чем закрепить участок за каждой семьёй, измерить её площадь традиционным крестьянским способом и затем с трудом перекраивать  разрозненные полосы в объединённую землю хозяйства. К тому же столичный администратор не мог не предпочесть контроль и налогообложение больших производственных единиц и не хотел иметь дело с отдельными фермерами...  Коллективные хозяйства имели двойную привлекательность для истовых аграрных реформаторов. Они представляли социальный идеал для риторических целей и в то же самое время, казалось, упрощали технические проблемы земельной реформы и государственного контроля⁴⁷.

В сумятице 1917 – 1921 годов подобных аграрных экспериментов можно было провести немного, но те, которые были все-таки предприняты, потерпели горькие неудачи. Однако все это было пустяком в сравнении с кампанией всеобщей коллективизации, проведённой десятилетием позже.

Не будучи в состоянии переустроить деревенский уклад, большевики обратились к тем же методам принудительного сбора дани, основанными на военном положении, которыми пользовались их царистские предшественники во время войны. Однако термин «военное положение» все-таки выражает подчинение каким-то законам, что напрочь отсутствовало в существовавшей практике. Вооруженные банды (отряды) – некоторые имеющие полномочия, а другие сформировавшиеся спонтанно из числа голодных горожан – грабили  сельскую местность в период хлебного кризиса весной и летом 1918 года, выгребая всё, что можно. Поскольку нормы поставок зерна были установлены чисто формально, они представляли собой «механические бухгалтерские цифры, порожденные ненадёжной оценкой пашни и предположениями о хорошем урожае».  Они были с самого начала «вымышленными и невыполнимыми»⁴⁸. Сбор зерна скорее напоминал грабёж и воровство, чем покупку и доставку. По одной из оценок эта ситуация породила более чем 150 отдельных бунтов против конфискации зерна государством. С тех пор, как большевики в марте 1918 года переименовали себя в коммунистическую партию, многие мятежники заявляли, что они за большевиков и Советы (их они связывали с Декретом о Земле) и против коммунистов. Ленин, упоминая крестьянские восстания в Тамбове, на Волге и на Украине, заявил, что они представляли собой большую угрозу, чем все белые, взятые вместе.  Отчаянное крестьянское сопротивление выкашивало голодом города⁴⁹, а в начале 1921 года партия впервые повернула оружие против восставших моряков и рабочих Кронштадта.  С этого момента осаждённая партия объявила тактическое отступление, отказавшись от политики Военного Коммунизма и начала проводить Новую Экономическую Политику (НЭП), поощрявшую свободную торговлю и мелкую собственность. Фиджес отмечает, что «победив белую армию, поддержанную восемью западными державами, большевистское правительство капитулировало перед собственными крестьянами»⁵⁰. Это была победа голода. Количество смертей от голода и эпидемий в 1921 – 1922 годах почти сравнялось с общими потерями в Первой мировой и гражданской войне, вместе взятыми.

1

Второй раунд: высокий модернизм и поставки

Сочетание высокомодернистской веры в то, как должно выглядеть сельское хозяйство в будущем и более чем внезапного кризиса государственной формы присвоения подтолкнуло большевиков к политике развёрнутого и решительного наступления коллективизации зимой 1929-1930 годов. Сосредоточившись на этих двух вопросах, мы вынуждены оставить другие (а их множество) захватывающие проблемы человеческих потерь в коллективизацию, борьбы с «правой» оппозицией во главе с Бухариным, и вопрос о том, намеревался ли Сталин ликвидировать украинцев и украинскую культуру.

Нет сомнений, что Сталин разделял ленинскую веру в индустриальное сельское хозяйство.  Цель коллективизации, как он сказал в мае 1928 года, была в «переходе от мелких, отсталых и разрозненных крестьянских хозяйств к объединённым, большим общественным хозяйствам, обеспеченным машинами, оснащённым научными данными и способными произвести большее количество зерна для рынка»⁵¹.

В 1921 году эта мечта была отложена.  Существовала некоторая надежда, что постепенно расширяющийся государственный сектор в 1920-х годах сможет обеспечить почти треть потребности зерна для страны. Вместо этого коллективизированный сектор (как государственные хозяйства, так и коллективные), поглощавший 10 процентов рабочей силы, производил удручающие 2,2 процента валовой хозяйственной продукции⁵². Когда Сталин решился на потерпевшую впоследствии крах программу индустриализации, было ясно, что существующий социалистический сельскохозяйственный сектор не может обеспечить ни продовольствием быстро увеличивающихся в числе городских рабочих, ни зерновым экспортом страну, необходимым для финансирования импортируемой технологии для индустриального развития. Середняки же и зажиточные крестьяне, многие из которых впервые разбогатели в период новой экономической политики, имели зерно, в котором так нуждался Сталин.

Начиная с 1928 года, официальная политика реквизиций ввергла государство в противоборство с крестьянством. Спущенная сверху оптовая цена зерна составляла одну пятую от рыночной цены, и, поскольку сопротивление крестьян было упорно, власти вернулись к использованию полицейских методов⁵³. Когда поставки зерна заколебались, те, кто отказывался сдать требуемое (и кто вместе с любыми другими людьми, противостоящими коллективизации, были названы кулаками, независимо от их экономического положения), были арестованы и высланы, или уничтожены, а всё их зерно, инструменты, земля, домашний скот отбирались и продавались. Приказы, отдаваемые ответственными за поставку зерна, оговаривали, что должны устраиваться собрания бедных крестьян, чтобы показать, будто инициатива шла снизу. Принятое в конце 1929 года решение проводить силой «тотальную»(сплошную) коллективизацию было логическим следствием войны за зерно, а не тщательно спланированной политической инициативой.  Исследователи единодушны в одном пункте: наиважнейшей целью коллективизации было обеспечить конфискацию зерна. Фицпатрик начинает свою научную работу о коллективных хозяйствах следующим утверждением: «Главная цель коллективизации состояла в увеличении государственных поставок зерна и уменьшении способности крестьянства придерживать зерно от сбыта на рынке. Крестьянам с самого начала была очевидна эта цель, так как наступление коллективизации зимой 1930 года было кульминационным моментом в более чем двухгодичной ожесточённой борьбе за зерновые поставки между крестьянством и государством»⁵⁴. Мнение Роберта Конкеста совпадает с этим: «Коллективные хозяйства по существу были механизмом, разработанным для извлечения зерна и других продуктов»⁵⁵.

Большинство крестьян видело это в том же свете, судя по их решительному сопротивлению и насколько нам известны их взгляды. Конфискация зерна угрожала их существованию.  Крестьянин, изображённый в романе Андрея Платонова о коллективизации, понимает, что конфискация зерна отрицает предшествующую земельную реформу: «Это – хитрое дело.  Сначала вы раздаёте землю, потом отбираете зерно вплоть до последнего зёрнышка. Вы можете удушить на земле подобным образом! У мужика не остаётся ничего с земли кроме горизонта. Кого вы дурачите?»⁵⁶. Безусловно, это было так, потому что крестьянство могло потерять тот небольшой запас социальной и экономической самостоятельности, которого оно добилось с момента революции. Даже беднейшие крестьяне боялись коллективизации, потому что «это повлекло бы за собой отказ от земли и инвентаря, работу вместе с другими семьями по указаниям начальства, не временную, как в армии, а навсегда – это означает казарменное положение на всю жизнь»⁵⁷. Не имея возможности положиться на сколько-нибудь значимую поддержку села, Сталин послал двадцать пять тысяч «уполномоченных» (членов партии) из городов и с фабрик, чтобы любой ценой «уничтожить крестьянские коммуны и заменить их коллективной экономикой, подчиняющейся государству»⁵⁸.

Авторитарная теория высокого модернизма и практика крепостничества

Если движение к «сплошной» коллективизации непосредственно вдохновлялось стремлением партии захватить землю и посеянные на ней сельскохозяйственные культуры раз и навсегда, то это намерение было пропущено через линзы высокого модернизма. Хотя большевики могли расходиться во мнениях относительно способов достижения этого, они действительно были уверены, что точно знают, как в результате должно выглядеть сельское хозяйство, их понимание было настолько же зримым, насколько оно было научным. Современное сельское хозяйство должно быть крупномасштабным, чем больше, тем лучше, оно должно быть высоко механизированным и управляться в соответствии с научными тейлористскими принципами.  Самое главное, земледельцы должны походить на высококвалифицированный и дисциплинированный пролетариат, а никак не на крестьянство. Сталин сам, ещё до практических неудач, дискредитировавших веру в гигантские проекты, одобрял коллективные хозяйства («фабрики зерна») площадью от 125 000 до 250 000 акров, как в описанной ранее американской системе ⁵⁹. 

 Абстракциям утопической мечты соответствовало во всех отношениях безумное, нереалистическое планирование.  При наличии карты, сделав несколько допущений относителъно масштаба и условий механизации, специалист мог разработать любой план и осуществить самую поверхностную привязку к местным условиям. Приезжий сельскохозяйственный чиновник писал в Москву с Урала в марте 1930 года, выражая недовольство тем, что «на инструктировании районного Исполнительного Комитета двенадцать агрономов в течении двадцати дней составляли эксплутационо-производственный план для несуществующей районной коммуны, ни разу не оставив своих кабинетов и не выехав в поле»⁶⁰.  Когда ещё одно бюрократическое чудовище в Великих Луках на западе страны оказалось слишком громоздким, планировщики просто уменьшили масштаб, ничем больше не пожертвовав в абстрактном творении. Они разделили план  в 80 000 гектаров на тридцать два равных квадрата по 2 500 га каждый, по одному квадрату на колхоз. «Квадраты были отмечены на карте без какой-либо ссылки на существующие деревни, поселения, реки, холмы, болота или какие-то другие демографические и топографические характеристики земли»⁶¹.

Чисто семиотически невозможно понять эту модернистскую мечту о сельском хозяйстве как изолированный идеологический фрагмент. Она всегда видится как отрицание ныне существующего сельского мира. Колхоз означает замену деревни, машины – замену конных плугов и ручного труда, пролетаризированные рабочие – замену крестьян, научное сельское хозяйство – замену народных традиционных методов и суеверий, образование – замену невежества и  бескультурья, и изобилие – замену существованию впроголодь.   Провозглашение коллективизации означало конец крестьянству и его образу жизни.  Установление социалистической экономики повлекло за собой культурную революцию; «тёмный» народ, крестьяне, который, возможно, представлял собой самую многочисленную, сохранившуюся в прежнем состоянии, трудноустранимую угрозу большевистскому государству, должен был быть заменен разумными, трудолюбивыми, отказавшимися от религии, прогрессивно мыслящими колхозными рабочими⁶². Размах коллективизации был таков, чтобы стереть крестьянство и законы его жизни с лица земли, таким образом уничтожая различие между деревней и городом. В основе всего плана, конечно, лежало предположение, что большие коллективные хозяйства будут действовать, как заводы в централизованной экономике, выполняя государственные заказы по зерну и другим сельскохозяйственным продуктам. И, чтобы поставить на этом точку, государство конфисковало примерно 63 процента всего урожая 1931 года.

С точки зрения центрального планировщика, большое преимущество коллективизации   состояло в контроле государства над данными о том, сколько каждой зерновой культуры было посеяно. Зная потребности страны в зерне, мясе, молочных продуктах и так далее, государство теоретически могло закладывать эти нужды в свои инструкции коллективному сектору. Но на практике посевные планы, навязанные сверху, часто были совершенно нереальны. Земельные отделы, занимавшиеся планами, мало знали о культурах, которые они рекомендовали сеять, не имели сведений, необходимых для выращивания их в данном месте, например, о местной почве. Однако им приходилось определять нормы, и они делали это с усердием. Когда в 1935 году А. Яковлев, возглавляющий сельскохозяйственный отдел Центрального Комитета, призывал к управлению коллективными хозяйствами «местные кадры», которые «действительно знали бы свои поля», он имел в виду, что нынешние руководители этого не знали⁶³. Мы улавливаем проблески истинной картины бедствий в период больших чисток в 1936 – 1937 годов, когда кое-какая крестьянская критика колхозных ответственных лиц даже  поощрялась, чтобы обнаружить «вредителей». Одному колхозу дали приказ распахать луга и пастбища, без которых колхозники не могли прокормить свой скот.  Другой получил указания на посевную кампанию, удвоившие площадь, предназначенную для сена, за счет частных участков и неплодородных земель⁶⁴.  

Планировщики определенно предпочитали монокультурность и доведенное до конца строгое разделение рабочей силы. Все регионы и, конечно, отдельные колхозы, постепенно специализировались, скажем, на пшенице, разведении скота, хлопке или картофеле⁶⁵. В случае производства скота, например, один колхоз обычно занимался производством фуража для крупного рогатого скота или свиней, а другой занимался их разведением. Логика существования таких колхозов и региональной специализации труда была приблизительно та же, что и функционально специализированных городских зон. Специализация сократила количество информации, которое приходилось учитывать агрономам, зато увеличила текущий административный объём работы и, следовательно, власть и информированность центральных должностных лиц.

Осуществление поставок следовало логике централизации. Принимая во внимание в первую очередь потребности плана, а потом оценку урожая, обычно весьма нереальную, механически распределялись планы норм для каждой области, района и колхоза. Потом каждый колхоз доказывал, что его норма завышена и просил снизить её. Из своего горького опыта колхозы знали, что фактическое выполнение плана только поднимало планку на следующем круге поставок. В этом отношении колхозы были в более ненадёжном положении, чем промышленные рабочие, которые всё же получали заработную плату и продовольственные карточки вне зависимости от того, выполнила фабрика свой план или нет.  Для колхозников, однако, выполнение плана могло означать голод. Действительно, большой голод в 1933 – 1934 годах может быть назван только голодом коллективизации и поставок. Те же, кто противился коллективизации, создавал трудности в ее осуществлении, рисковали навлечь на себя более ужасную участь, предназначенную для кулаков и врагов народа. 

Для большинства крестьян авторитарный трудовой режим колхоза означал не только опасность голодной смерти, но и отмену многих свобод, которые они приобрели со времени освобождения от крепостного права 1861 года. Они сравнивали коллективизацию с крепостничеством, которое ещё помнили старики. Один из первых совхозных рабочих выразился следующим образом: «Совхозы вынуждают крестьянина всегда работать; они заставляют крестьян полоть поля. И нам даже не дают хлеба и воды.  К чему всё это приведёт?  Это похоже на барщину [феодальная трудовая повинность]»⁶⁶. Крестьяне начали поговаривать, что Всесоюзная Коммунистическая партия, ВКП, стояла за второе крепостное право, или «второе крепостничество»⁶⁷. Сравнение не было просто фигурой речи: сходство с крепостничеством было явное⁶⁸. От членов колхоза требовали работать на государственной земле по крайней мере половину времени за заработную плату, выплачиваемую наличными или как-нибудь по-другому, но просто смешную. Они в значительной степени зависели от своих небольших частных участков, где они выращивали необходимые продукты (кроме зерна), хотя у них было мало свободного времени для их обработки⁶⁹. Количественный план поставки и цена за колхозную продукцию устанавливались государством. Колхозники были обязаны ежегодно вносить налоги за работы по строительству дорог и выплачивать стоимость перевозок. К тому же они были обязаны сдавать установленное количество молока, мяса, яиц и тому подобного со своих личных участков. Чиновники, как феодальные князьки, имели привычку использовать труд колхозников для своих частных дел и имели, чуть ли не по закону, деспотическую власть оскорблять, наказывать или высылать крестьян. Как при крепостном праве, крестьяне были юридически прикреплены к месту. Паспортный режим был пересмотрен в целях очистки городов от «нежелательных и не приносящих пользы жителей» и чтобы быть уверенными, что крестьянство не сбежит из деревень. Принимались законы, лишающие крестьянство огнестрельного оружия, которым они пользовались для охоты. Наконец, в начале 1939 года колхозников, живущих за пределами деревень (обитателей хуторов), часто на своих старых усадьбах, насильственно заставили переехать в деревни. Это последнее переселение затронуло более полумиллиона крестьян.

В итоге трудовые законы, режим собственности и порядок поселения действительно напоминали нечто среднее между плантацией или поместным сельским хозяйством, с одной стороны, и феодальным рабством, с другой.

В качестве громадного государственного проекта революционного преобразования коллективизация знаменита как тем, что она разрушила, так и тем, что она создала.  Первоначальным намерением при коллективизации было не только сокрушение сопротивления зажиточных крестьян и захват их земли; оно состояло также в демонтаже той части общества, с помощью которого это сопротивление выражалось – сельского мира. Крестьянская коммуна организовывала земельные захваты в период революции, руководила использованием земли и пастбищ, управляла всеми местными делами и сопротивлялась навязанным поставкам⁷⁰. Партия имела все основания полагать, что колхозы, основанные на традиционной деревенской общине, просто усилили бы крестьянское сопротивление. Разве деревенские Советы не ускользали легко от контроля государственных органов? Из этого следовало, что огромные колхозы, которые, как целое, не имели бы деревенской структуры, имели решительное преимущество. Ими могло руководить правление, состоящее из партийных кадров и специалистов. Тогда, если гигантский колхоз был разбит на отделения, специалист в каждом отделении мог называться управляющим, «как и в старые времена [при крепостном праве], как сказано в [одном] ... отчёте»⁷¹. В конечном счёте везде, кроме приграничных районов, преобладали практические соображения, и большинство колхозов приблизительно соответствовали ранним крестьянским коммунам в границах их земель.

Однако колхоз был не просто вывеской, под которой пряталась традиционная коммуна.  Изменилось почти всё. Все основные моменты самостоятельной жизни были устранены.  Исчезли трактиры, сельские ярмарки и базары, церковь, местная мельница, а вместо них появились колхозная контора, клуб и школа. Вместо негосударственных общественных мест появились государственные конторы управляющих органов, хотя и местных.

Концентрацию, чёткость и централизацию социальной организации и производства можно видеть на карте государственного хозяйства в селе Верхняя Троица, что находится в Тверской области (рис. 28)⁷². Большая часть деревни была вытеснена из центра и перемещена в окрестности (пометка 11 на рис. 28)⁷³. Около центра были сгруппированы двухэтажные жилые дома, по шестнадцать квартир в каждом (пометки 13,14,15 на рис. 24; см. также рис. 29), а местная администрация и магазин, школа и клуб, все общественные учреждения, управляемые государством, находились близко к центру нового плана. Даже учитывая преувеличенный формализм карты, видно, что жизнь в государственном хозяйстве очень отличается от свободного и автономного обыкновения, существовавшего в деревне до коллективизации; фотография, на которой сняты прежние дома и переулок, наглядно показывает эту резкую разницу (см. рис. 30).

Сравнивая эти изменения с перепланировкой Хаусманна физической географии Парижа, которую он предпринял с целью сделать структуру города более чёткой и облегчить государственное управление, следует признать, что большевистский демонтаж сельской России был более тщателен. Вместо тёмного и упрямого мира они создали колхоз. Вместо бесчисленного числа мелких хозяйств они породили отдельную местную экономическую единицу⁷⁴. С установлением иерархического государственного хозяйства отчасти самостоятельная мелкая буржуазия была заменена подчиненными власти служащими.  Вместо сельского хозяйства, где решения по планированию, сбору урожая и торговле находились в ведении индивидуальных хозяйств, партийное государство построило сельскую экономику, где все эти решения принимались централизованно.

Рис. 28. План государственного хозяйства в селе Верхняя Троица Тверской области. На плане показаны: 1, общественный клуб; 2, памятник; 3, гостиница; 4, местная администрация и магазин; 5, школа; 6, детский сад; 7-8, музеи; 9, магазин; 10, баня; 11, старый деревянный дом, перемещенный с места новой постройки; 12, старая деревня; 13-15, двух и трехэтажные здания; 16, гараж (частный); 17, сельскохозяйственные участки (ферма, склад, водонапорная башня и так далее).

Рис. 29. Верхняя Троица, один из новых двухэтажных домов, каждый из которых содержит по шестнадцать квартир.

Рис. 30. Здания по переулку в старой деревне Верхняя Троица.

Вместо крестьянства, которое было технически независимым, оно создало крестьянство, непосредственно зависящее от государства в поставках комбайнов и тракторов, удобрений и семян. Вместо крестьянских хозяйств, чьи урожаи, доход и прибыль было нелегко определить, оно создало подразделения, идеальные для простого и прямого подчинения.  Вместо разнообразия общин с их собственными уникальными историями развития и методами ведения хозяйства, оно создало единообразные единицы отчётности, приспособленные для административной сетки в масштабе страны. Предполагаемая логика управления мало чем отличалась от схемы управления в Макдональдс: модульные, одинаково устроенные единицы, производящие одинаковую продукцию по общей технологии и с одним и тем же рабочим режимом. Эти единицы можно было легко продублировать, не обращая внимания на природные условия, а инспекторы, приезжающие для оценки их деятельности, имеют одну и ту же чёткую шкалу оценки, результаты которой заносятся в стандартный бланк.

Чтобы оценить более всесторонне эти шестьдесят лет коллективизации, потребовались бы и архивные материалов, только теперь ставшие доступными, и большая компетентность, чем моя. Но даже случайного исследователя коллективизации должно поразить, насколько значительна была неудача в каждой из её высокомодернистских целей, несмотря на огромные инвестиции в машинное оборудование, инфраструктуру и агрономические исследования. Как это ни парадоксально, успехи её лежали в области традиционного управления государством. Даже борясь с неустойчивостью сельского хозяйства, застойными урожаями и экологическими бедствиями, государство сумело прибрать к рукам достаточное количество зерна, чтобы обеспечить быструю индустриализацию⁷⁵. Ценой больших человеческих жертв государство также смогло устранить социальную основу организованного общественного сопротивления со стороны сельского населения. Но государство, тем не менее, оказалось неспособно реализовать свою мечту о больших, производительных, эффективных, научно ведущихся хозяйствах, производящих высококачественную продукцию для рынка.

Колхозы, созданные государством, имели некоторым образом отношение к современному сельскому хозяйству – они представляли его фасад, но без его сущности. Хозяйства были высоко механизированы (по мировым стандартам), и они были управляемы людьми, имеющими учёные степени в агрономии и технике. Показательные хозяйства действительно достигали больших урожаев, хотя часто при чрезмерных затратах⁷⁶. Но в конечном итоге ни один из них не смог замаскировать неудачи советского сельского хозяйства. Отметим здесь три источника этих неудач, к которым позже обратимся снова⁷⁷. Во-первых, отобрав у крестьян их (относительную) независимость и самостоятельность, а также землю и зерно, государство создало по существу класс закрепощённых чернорабочих, которые всеми возможными способами тормозили дело и оказывали сопротивление. Во-вторых, унитарная административная структура и всемогущество центрального планирования создали довольно неуклюжий механизм, крайне безразличный к информации с мест или к местным условиям.  Наконец, ленинская политическая структура Советского Союза не дала сельскохозяйственным чиновникам  никакого стимула приспосабливать свои хозяйства к реальной жизни или начинать вести переговоры со своими сельскими подданными.  Сама способность государства заново закрепощать сельских производителей, разрушать их уклад и навязывать свою волю достаточно объясняла неудачу государства в осуществлении высокомодернистского сельского хозяйства, о котором мечтал Ленин. 

 

 

 

 

Государственные образцы контроля и присвоения.

Описывая историю советской коллективизации, я осмелюсь высказать несколько откровенных умозрительных идей относительно институциональной логики авторитарного высокого модернизма. Затем я попробую объяснить, почему такие массивные социальные бульдозерные сглаживания могли работать вполне терпимо для одних целей, но при попытке освоить другие, увы, проваливались – проблема, к которой мы вернёмся в более поздних главах.

Безудержное движение к коллективизации стимулировалось безотлагательной целью захвата достаточного количества зерна для быстрого проведения индустриализации⁷⁸. При сдаче урожаев 1928 и 1929 годов частично сработали угрозы и давление, но каждый ежегодный виток поставок выявлял большее количество уклонений и сопротивления со стороны крестьянства. Советскому государству было нелегко противостоять исключительно разнообразному населению, состоящему из объединенных в коммуну мелких собственников, чьи экономические и социальные усилия были непонятны для властей. Это обстоятельство дало некоторые стратегические преимущества крестьянству, ведущему скрытную партизанскую войну (перемежающуюся открытым бунтом) против государственных притязаний. При существующем режиме собственности государство в каждом новом году могло ожидать только кровопролитной битвы за зерно без всякой гарантии на успех.

Сталин выбрал этот период времени для нанесения решающего удара. Он навязал селу четко разработанную структуру, которая была гораздо более удобна для подчинения, контроля и преобразования, ведущегося центром. Социальная и экономическая структура, которую он имел в виду, была, конечно, индустриальная модель сельского хозяйства будущего – большие и механизированные хозяйства, работающие подобно промышленным линиям и координируемые государственным планированием.

Это была встреча «новейшего государства» со «старейшим классом», и попытка переделать последний в некое приемлемое подобие пролетариата. В сравнении с крестьянством пролетариат был более организованный класс и не только из-за своего центрального места в марксистской теории. Режим работы пролетариата устанавливался заводскими часами и созданными человеком методами производства.  В случае новых индустриальных проектов –например, большого металлургического комплекса в Магнитогорске – плановики могли начать фактически с нуля, как в случае с Бразилиа.  Крестьяне, напротив, представляли смесь мелких индивидуальных домашних предприятий. Образ их жизни и социальная организация имели более глубокие исторические корни, чем у пролетариата.

Одной из целей коллективизации было уничтожить такие экономические и социальные единицы, которые сопротивлялись контролю со стороны государства, и затолкать крестьянство в институциональную смирительную рубашку государственного образца. Новый установленный порядок коллективных хозяйств был совместим с государственными целями присвоения и направленного развития. В условиях, близких к условиям гражданской  войны в сельской местности, решением явилась некая смесь военной оккупации и «усмирения» с «социалистическим преобразованием»⁷⁹.

Я уверен, что можно сказать нечто более общее об «избирательном сродстве» между авторитарным высоким модернизмом и определенными институциональными механизмами⁸⁰. То, что я скажу, будет довольно грубо и приблизительно, но все-таки сможет послужить отправной точкой. Идеология высокого модернизма воплощает догматическое предпочтение определённого социального устройства. Авторитарные высокомодернистские государства делают следующий шаг. Они делают попытку, и часто успешную, в навязывании этих предпочтений своему народу. Большинство из них можно свести к критериям обозримости, подчинения и централизации контроля. И они будут насаждаться, потому что эти институциональные механизмы могут быть легко проверены, могут направляться из центра, их можно простым образом облагать налогом ( в самом широком смысле налогообложения). Эти скрытые цели мало чем отличаются от целей управления государством премодерна⁸¹. Обозримость является, в конце концов, предпосылкой подчинения в такой же степени, как и авторитарного преобразования. Различие заключается в абсолютно новом масштабе претензий и вмешательств, на которые притязает высокий модернизм. Принципы стандартизации, центрального контроля и доступности обзору со стороны центра могут быть приложены и к другим сферам; те, что упомянуты в таблице ниже, только предположительны.  Если бы мы собирались применить их, например, к образованию, самая недоступная взгляду со стороны образовательная система была бы неформальным обучением, которое невозможно стандартизировать, полностью определяемым взаимоотношениями учителя и ученика. Наиболее чёткая и доступная система походила бы на описание Ипполита Тэна обучения во Франции в девятнадцатом веке, когда «министр просвещения мог испытать чувство гордости от того, что, посмотрев только на свои часы, он уже мог точно сказать, какую страницу Вергилия разбирают все школьники Империи в данный момент»⁸². При более подробном исследовании пришлось бы заменить дихотомии более сложными схемами (например, свободное общинное землевладение менее прозрачно и труднее облагается налогами, чем ограниченное общинное землевладение, которое, в свою очередь, менее чётко, чем частная собственность, а она, в свою очередь, менее доступна взору государства, чем государственная собственность). И это вовсе не совпадение, что более понятная и доступная форма может быть быстрее преобразована в источник ренты – как частной собственности, так и монополистической ренты государства.

Доступность обозрению социальных групп, учреждений и методов

Пределы авторитарного высокого модернизма

В каких же случаях механизмы высокого модернизма работают и в каких они могут потерпеть неудачу? Для неудачного выступления советского сельского хозяйства как эффективного производителя пищевых продуктов было задним числом найдено много разных причин, имеющими мало общего с высоким модернизмом, а именно: ошибочными теориями Трофима Лысенко, навязчивыми идеями Сталина, воинской повинностью в период Второй мировой войны и даже погодой. Понятно, что централизующие высокомодернистские решения могут быть наиболее эффективными, беспристрастными и подходящими для решения многих задач. Освоение космоса, планирование транспортной сети, контроль наводнений, производство самолётов и другие проекты могут потребовать гигантских организаций, координируемых ежеминутно всего лишь несколькими специалистами.  Контроль эпидемий или загрязнения требует центра, укомплектованного специалистами, получающими и перерабатывающими стандартную информацию от сотен объектов. 

Но, конечно, эти методы окажутся неподходящими в решении таких задач, как приготовление вкусной пищи или выполнение хирургической операции. Эту проблему мы будем подробно рассматривать в главе 8, но некоторые ценные, наводящие на размышления данные можно собрать по крупицам из практики советского сельского хозяйства. Если говорить о культурах, очевидно, что колхозы были эффективны при выращивании зерновых культур, особенно наиболее важных: пшеницы, ржи, овса, ячменя и кукурузы. Они были совершенно неэффективны при производстве другой продукции, а именно: фруктов, овощей, мелкого домашнего скота, яиц, молочных продуктов и цветов. Наибольшее количество этой продукции получали с крохотных частных участков члены колхоза даже при высоком уровне коллективизации⁸³. Систематические различия между двумя этими категориями культур помогает объяснить, почему условия их выращивания могут различаться. Возьмём в качестве примера пшеницу, которую я назову «пролетарской культурой», и сравним её с красной малиной, которую я считаю предельно «мелкобуржуазной культурой». Пшеница хорошо подходит для экстенсивного крупномасштабного сельского хозяйства и механизации. Можно сказать, что пшеница для коллективизированного сельского хозяйства – это то же самое, что норвежская ель для научного леса, управляемого из центра. После посадки она не требует большого ухода вплоть до урожая, когда комбайн может срезать и смолоть зерно за одну операцию, а затем засыпать его в грузовики, направляющиеся в зернохранилища или к железнодорожным вагонам. Относительно сильная культура в земле, пшеница остаётся стойкой и после сбора урожая. Она сравнительно легко хранится в течение продолжительного времени, мало портится. Напротив, кустам красной малины нужна особая почва, чтобы они были плодородными; их надо ежегодно обрезать; сбор ягоды происходит в несколько приёмов, и фактически невозможно приспособить для этого какую-либо машину. После сбора при наилучших условиях малина хранится только несколько дней. Ягоды испортятся в течение нескольких часов, если упаковать их слишком плотно или хранить при слишком высокой температуре. Фактически каждая стадия выращивания малины требует тщательной работы и быстроты, иначе все усилия пропадут даром. Поэтому нет ничего удивительного в том, что фрукты и овощи – мелкобуржуазные культуры – обычно не выращивались на колхозных полях, а скорее производились как побочная продукция индивидуальными хозяйствами. Коллективный сектор в сущности уступал эти культуры тем, кто имел личную заинтересованность, стимул и садоводческие навыки в их успешном выращивании.  В принципе такие культуры могут производится огромными централизованными предприятиями, но тогда это должны быть такие предприятия, которые продуманно внимательны к уходу за культурой, а также внимательно относятся к работникам, которые ухаживают за нею. Даже там, где такие культуры выращиваются на больших фермах, эти фермы представляют собой семейные производства. Они меньше по размеру, чем фермы по выращиванию пшеницы, и настоятельно требуют постоянной квалифицированной рабочей силы. В таких ситуациях небольшие семейные предприятия, говоря на языке неоклассической экономики, имеют сравнительное преимущество.

Другое отличие производства пшеницы от производства малины заключается в том, что выращивание пшеницы включает только небольшое число операций, а учитывая, что зерно – крепкое, есть некий резерв времени на обработку. Урожай пострадает не сильно.  Производители малины, ввиду того, что успешное культивирование этой культуры сложное, а ягоды нежные, должны уметь приспосабливаться, быть исключительно проворными и трудолюбивыми. Другими словами, успешное выращивание малины требует гораздо более существенного запаса знаний о выращиваемой культуре и опыта. Понимание этих различий будет необходимо для рассмотрения танзанийского примера, к которому мы обратимся сейчас, и позже – для исследования особенностей местного знания.

Глава 6: советская коллективизация, капиталистические мечты

1. Вероятно, лучшим источником для обсуждения советского высокого модернизма является Richard Stites, RevolutionaryDreams: UtopianVisionandExperimentalLifeintheRussianRevolution(New York: Oxford University Press, 1989). Его щедрая библиография, кажется,  охватывает большинство доступных источников.

2. Этот вывод, мы знаем, не является искажением доктрины либерализма. Дж.С. Милл, чья репутация либерального сына Просвещения вне сомнения, рассматривал отсталость как достаточное оправдание, для чтобы отдать авторитарные полномочия в руки модернизатора. См. Ernest Gellner, "The Struggle to Catch Up," Times Literary Supplement, December 9, 1994, p. 14. Более детальную аргументацию по этим вопросам см. также Jan P. Nederveen Pieterse and Bhikhu Parekh, eds., The Decol­onization of the Imagination: Culture, Knowledge, and Power (London: Zed Press, 1995).

3. Stites, RevolutionaryDreams, p. 19. Энгельс выражал свое презрение к коммунистическим утопическим системам, подобным этим, называя их «барачным коммунизмом».

4. Можно сказать, что Екатерина Великая, будучи прусского происхождения и энергично переписываясь с несколькими энциклопедистами, включая Вольтера, была достойна своей страсти к рациональному порядку.

5. Sheila Fitzpatrick, The Russian Revolution (Oxford: Oxford University Press, 1982), p. 119. Термин «гигантомания» был, я полагаю, также в ходу в Советском Союзе. Окончательный провал большинства больших начинаний в СССР – само по себе важная история, значение которой было язвительно схвачено Робертом Конквестом, который заметил, что «конец холодной войны можно выразить как поражение, нанесенное Магнитогорску Силиконовой долиной» ("Party in the Dock," TimesLiterarySupplement, November 6, 1992, p. 7). Индустриальную, культурную и социальную историю Магнитогорска см. в Stephen Kotkin, MagneticMountain: StalinismasaCivilization(Berke­ley: University of California Press, 1995).

6. Интересную параллель можно провести с французской сельской местностью после революции, когда проходящие кампании призывали к «дехристианизации» и предлагали ввести соответствующие светские ритуалы.

7. Stites, Revolutionary Dreams, p. 119. См. также Vera Sandomirsky Dunham, In Stalin's Time: Middle-Class Values in Soviet Fiction (Cambridge: Cambridge

University Press, 1976), как при Сталине этот аскетизм превратился в богатство.

8. Stites, "Festivals of the People," chap. 4 of Revolutionary Dreams, pp. 79-97.

9. Там же., p. 95. Благодаря фильмам Сергея Эйзенштейна, эти разыгранные актерами театральные сцены стали визуальными изображениями, которые остаются впечатанными в сознание многих из тех, кто не был участником фактической революции.

10. Композиторы и кинорежиссеры, как ожидалось, будут «инженерами человеческих душ».

11. Цит по Stites, Revolutionary Dreams, p. 243.

12. Ленин, конечно, под влиянием другой его любимой книги, Города Солнца Кампанеллы, хотел, чтобы по всему городу были воздвигнуты скульптуры революционеров с вдохновляющими надписями – пропаганда памятниками. См. Anatoly Lunacharsky, "Lenin and Art," International Literature 5 (May 1935): 66-71.

13. Stites, Revolutionary Dreams, p. 242.

14. Эта главка целиком основана на главах 2, 4 и 6 из замечательной предстоящей книги Деборы Фицджералд YeomanNoMore: TheIndustrializationofAmeri­canAgriculturе, которой я очень обязан. Главы и номера страниц, которые следуют, относятся к проекту рукописи.

15. Там же, глава 2, p. 21.

16. Как подчеркивали многие комментаторы, это перепроектирование процессов работы вырвало контроль над производством из рук квалифицированных рабочих и отдало его в руки управленцев, чьи ранги и прерогативы росли, так как рабочая сила была «деквалифицирована».

17. Около 1920 года многого из того, что предлагалось на рынке сельскохозяйственных машин американскими изготовителями, не было в Соединенных Штатах, где размеры фермы были все еще относительно маленькие, а именно вне страны, в таких местах, как Канада, Аргентина, Австралия и Россия, где фермы были значительно большие. Fitzgerald, YeomanNoMore, chap. 2, p. 31.

18. Превосходный и более полный рассказ  о предприятии Кемпбелла см."The Campbell Farm Corporation," chap. 5, там же. Здесь стоит лобавить, что экономическая депрессия в сельском хозяйстве в Соединенных Штатах началась в конце Первой мировой войны, а не в 1930 г. Время, таким образом, созрело для смелого экспериментирования, а затраты на покупку или аренду земли были незначительны.

19. Пшеница и лен, в терминологии, которая будет развита позже в этой главе, «пролетарские» культуры в противоположность «мелкобуржуазным».

20. Fitzgerald, Yeoman No More, chap. 4, pp. 15-17.

21. См. выше, nn. 14 and 18.

22. Другая такая ферма, непосредственно связнная с экспериментированием Нового Дела в 1930-ых, была корпорация ферм «Фэйруэй». Основанная в 1924 М. Л. Уилсоном и Генри К. Тейлором, которые оба изучали экономику в университете Висконсина, корпорация была предназначена превратить безземельных фермеров в научных, индустриального толка. Капитал для нового предприятия дал, через посредников, Джон Д. Рокефеллера. Фермы «Фэйруэй» должна была стать моделью для многих более амбициозных сельскохозяйственных программ Нового Дела Уилсона, Тейлора и многих из их прогрессивных коллег в Висконсине, занимавших влиятельные позиции в Вашингтоне при рузвельте. Более значительное количество сведений по этому вопросу находится в неопубликованной статье 1995 г. Jess Gilbert and Ellen R. Baker, "Wisconsin Economists and New Deal Agri­cultural Policy: The Legacy of Progressive Professors" (unpublished paper, 1995). 1920-ые годы были плодоносным временем для сельскохозяйственного экспериментирования, частично потому, что резкий экономический спад сельскохозяйственных предметов потребления после Первой мировой войны пробудил политические инициативы, предназначенные облегчить кризис.

23. Fitzgerald, Yeoman No More, chap. 4, pp. 18-27. Рассказ об индустриальном

хозяйствовании в Канзасе и его связи с экологическим бедствием, известным как пылевой шар, см. Donald Worster, Dust Bowl: The Southern Plains in the 1930s (New York: Oxford University Press, 1979).

24. Fitzgerald, Yeoman No More, chap. 4, p. 33. Схему плана можно найти в Mordecai Ezekial and Sherman Johnson, "Corporate Farming: The Way Out?" NewRepublic, June 4, 1930, pp. 66-68.

25. Michael Gold, "Is the Small Farmer Dying?" NewRepublic, October?, 1931, p. 211, цит. по Fitzgerald, Yeoman No More, chap. 2, p. 35.

26. Там же, chap. 6, p. 13. См. также Deborah Fitzgerald, "Blinded by Technology: American Agriculture in the Soviet Union, 1928-1932," Agricultural History 70, no. 3 (Summer 1996): 459-86.

27. Восторженные посетители включали таких, как Джон Дьюи, Линкольн Стивенс, Рексфорд Тагуэлл, Роберт ЛаФоллетт, Моррис Ллевеллин Кук (в то время передовой образчик научного управления в Соединенных Штатах), Турман Арнольд, и, конечно, Томас Кэмпбелл, который назвал советский эксперимент «самой большой историей сельского хозяйства, какую мир когда-либо слышал». Типичной похвалой советских планов прогрессивной, модернизированной сельской жизни была оценка, данная Белл ЛаФоллетт, женой Роберта ЛаФоллетт: «Если бы Советы могли бы иметь свой путь, вся земля обрабатывалась бы тракторами, все деревни освещены электричеством, каждая деревня имела бы центральный дом, служащий школой, библиотекой, залом для собраний и театром. Они имели бы каждое удобства и преимущества, которые они планируют для индустриальных рабочих в городе» (Цит. по Lewis S. Feuer, "American Travelers to the Soviet Union, 1917-1932: The Formation of a Component of New Deal Ideology," AmericanQuarterly14 [Spring 1962]: 129). См. также David Caute, The Fellow Trav­ellers: Intellectual Friends of Communism, rev. ed. (New Haven: Yale University Press, 1988).

28. Feuer, "American Travelers to the Soviet Union," pp. 119-49, цит. по Fitzgerald, Yeoman No More, chap. 6, p. 4.

29. Fitzgerald, Yeoman No More, chap. 6, p. 6.

30. Там же, p. 37.

31. Там же, p. 14.

32. Там же, p. 39 (курсив мой).

33. Цит. по Robert Conquest, The Harvest of Sorrow: Soviet Collectivization and the Terror-Famine (New York: Oxford University Press, 1986), p. 232. Даже более явное признание, что это было именно «войной», содержится в заявлении М. М. Хатеевича: «безжалостная борьба происходит между крестьянством и нашим режимом. Это – борьба не на жизнь, а на смерть. Этот год был испытанием нашей силы и их выносливости. Нужен голод, чтобы показать им, кто здесь хозяин. Это стоило миллионов жизней, но колхозная система здесь осталась, мы выиграли войну» (цит. там же., p. 261).

34. Так называемый Большой Скачок в Китае был во всяком случае смертельным, и может анализироваться в сопоставимых терминах. Я хотел сфокусировать внимание на Советской России в значительной степени потому, что события там произошли приблизительно за тридцать лет до Большого Скачка и, следовательно, получили намного больше академическое внимания, особенно в течение прошлых семи лет, когда недавно открывшийся Российский архив очень расширил наше знание. Недавнее популярное изложение китайского опыта см. Jasper Becker, HungryGhosts: China'sSecretFamine(London: John Murray, 1996).

35. В случаях, когда урожаи были высокими на государственных фермах и в показательных проектах, они обычно достигались такими дорогостоящими затратами машин, удобрений, пестицидов и гербицидов, что результаты были экономически иррациональны.

36. Исключительно проницательный отчет о коллективизации и ее результатах см. Moshe Lewin, The Making of the Soviet System: Essays in the Social History of Interwar Russia (New York: Pantheon, 1985), особенно part 2, pp. 89-188.

37. Я использую здесь термин «деклассированный», чтобы определить огромное население большого разнообразия и переменных занятий. Хотя Маркс и Ленин всегда использовали этот термин презрительно, подразумевая под ним преступные тенденции и политический оппортунизм, я не имею в виду никакой подобной клеветы.

38. Сталин, как теперь уверены, был лично ответствен за составление в августе 1932 г. секретного декрета, клеймящий всех тех, кто отказался сдать зерно, объявленное теперь «священной и неприкасаемой» государственной собственностью, «врагами народа» и распорядился их быстренько арестовать и расстрелять. Тот же самый Сталин на Втором съезде колхозных ударников в 1935 г. отстаивал сохранение нормальных частных участков: «большинство колхозников хочет растить сад, выращивать огород или держать пчел. Колхозники хотят жить приличной жизнью, и для этого 0.12 гектаров не достаточно. Мы должны дать от четверти до половины гектара, а в некоторых районах даже до одного гектара» (цит. по Sheila Fitzpatrick, Stalin'sPeasants: ResistanceandSurvivalintheRussianVillageAfterCol­lectivization[New York: Oxford University Press, 1995], pp. 73, 122).

39. Там же, p. 432.

40. Orlando Figes, "Peasant Aspirations and Bolshevik State-Building in the Countryside, 1917-1925," статья представлена в программу аграрного семинара, Yale University, New Haven, April 14, 1995, p. 24. Фиджес также связывает эти представления к социалистическими трактатами, датированными по крайней мере 1890-ыми годами, которые объявляли крестьянство обреченным классом в результате наступления экономического прогресса (p. 28).

41. R. W. Davies, The Socialist Offensive: The Collectivisation of Soviet Agricul­ture, 1929-1930 (London: Macmillan, 1980), p. 51.

42. Conquest, Harvest of Sorrow, p. 43.

43. Кроме того, крах городских предприятий, которые обычно снабжали потребительскими товарами и орудиями труда сельские районы, означал, что крестьяне не имели больше стимула продавать зерно, чтобы делать покупки на рынке.

44. См. замечательно проницательную и подробную книгу Орландо Фиджеса PeasantRus­sia, CivilWar: TheVolgaCountrysideinRevolution, 1917-1921 (Oxford: Clarendon Press, 1989). Даже неудавшиеся революции создают подобный вакуум. После революции 1905 года царскому правительству потребовалось почти два года, чтобы восстановить контроль над сельской местностью.

45. Относительное единство деревни было еще увеличено революционным процессом. Самые богатые владельцы уехали, или их усадьбы были сожжены, и беднейшие, безземельные семьи получили землю. В результате сельские жители были более социально и экономически подобны и потому с большей вероятностью отвечали сходно на внешние требования. Так как на многих независимых фермеров оказывалось давление с целью возвратить их коммуне, они теперь зависели от всей деревни при распределении коммунальных земель для их хозяйств. Таким образом, нетрудно понять, почему там, где инструментом большевистской политики были комбеды, они стояли перед определенной оппозицией от остальных представителей советской деревни. «Один правительственный чиновник в Самарской области заявил с осознанной иронией, что конфликты между комбедами и Советами представляли собой главную форму «классовой борьбы» в сельских районах в течение этого периода» (там же., p. 197). В больших деревнях некоторую поддержку аграрные планы большевиков могли найти среди образованной молодежи, школьных учителей и ветеранов, которые стали большевиками, когда служили в Красной Армии во время Первой мировой войны или в гражданскую войну (те, кто мог бы занять ведущие роли в новых колхозах). См. Figes, "Peasant As­pirations and Bolshevik State-Building."

46. Имелась также тенденция скрывать доход от ремесел, побочных занятий вроде торговли и выращивания огородных культур. В течение этого же самого периода, и это надо добавить, недостаточность ресурсов – рабочая сила, тягловая сила, удобрения и семена – не позволяла вспахать всю землю и урожаи были далеки от обычных.

47. Yaney, The Urge to Mobilize, pp. 515-16. Для Йени непрерывность в стремлениях от тех, кого он называет «мессианские социальные агрономы» при царском режиме, до большевистских коллективизаторов была поразительна. В нескольких случаях это были те же самые люди.

48. Figes, PeasantRussia, CivilWar, p. 250.

49. Голод и отток из городов уменьшили число городских индустриальных рабочих от 3.6 миллионов в 1917 г. до не больше, чем 1.5 миллион в 1920 г. (Fitzpatrick, TheRussianRevolution, p. 85).

50. Figes, Peasant Russia, Civil War, p. 321.

51. Цит. по Fitzpatrick, Stalin's Peasants, p. 39.

52. В теории, по крайней мере, наиболее «передовыми» были государственные фермы – пролетаризированные, индустриальные колхозы, в которых рабочим платили заработную плату и никакие частные участки не позволялись. Эти фермы также получили большую долю государственной инвестиции в машинах в ранние годы. Производственную статистику см. Davies, TheSocialistOf­fensive, p. 6.

53. Там же, pp. 82-113.

54. Fitzpatrick, Stalin's Peasants, p. 4.

55. Conquest, Harvest of Sorrow, p. 183.

56. Андрей Платонов, Chevengur, перевод Anthony Olcott (Ann Arbor: Ardis, 1978).

57. M. Hindus, Red Breed (London, 1931), Цит. по Davies, The Socialist Of­fensive, p. 209.

58. Davies, The Socialist Offensive, p. 205.

59. Размер колхозов оставался огромным, даже по американским стандартам, в течение всего Советского периода. Фред Прайор вычисляет, что в 1970 году средняя государственная ферма содержала больше, чем 100000 акров, в то время как средний колхоз – более, чем 25000 акров. Государственным фермам в первую очередь предоставлялись машины и другие субсидии. См. Frederick Pryor, The Red and the Green: The Rise and Fall of Collectivized Agriculture in Marxist Regimes (Princeton: Prince-ton University Press, 1992), table 7, p. 34.

60. Fitzgerald, Stalin's Peasants, p. 105.

61. Там же, pp. 105-6. Можно представить себе, что почвы и существующие приемы сбора урожая также игнорировались.

62. Поскольку большевики объяснили, что «колхозы – единственные средства,  при помощи которых крестьянство может уйти от бедности и темноты» (Davies, TheSocialistOffensive, p. 282). Возможно, наилучшие визуальные образы культурно преобразующих свойств электричества, машин и коллективизации найдены в фильме Сергей Эйзенштейна Генеральная Линия, поистине технологический гимн сельской России. Фильм мастерски передает утопические стремления высокого модернизма,  противопоставляя темный народ с его лошадью и косой образам электрических сепараторов, тракторов, комбайнов, машин, небоскребов, двигателей и самолетов.

63. Fitzpatrick, Stalin's Peasants, p. 194.

64. Там же, pp. 306-9.

65. Рассказ о том, как даже более чрезвычайная версия региональной специализации была навязана китайскому селу в нарушение всех местных почвенных и климатологических условий см. Ralph Thaxton, Salt of the Earth: The Political Origins of Peasant Protest and Communist Revolution in China (Berkeley: University of Cal­ifornia Press, forthcoming).

66. Figes, Peasant Russia, Civil War, p. 304. Аналогия принимала конкретную форму во многих из ранних восстаний против коллективизации, во время которых крестьянство разрушило все записи о рабочей силе, поставках урожая, долгах и так далее – так же, как это было при крепостничестве.

67. Conquest, Harvest of Sorrow, p. 152.

68. Сходство с крепостничеством разъяснено более детально в Fitzgerald, Stalin'sPeasants, pp. 128-39. Осторожное и информированное обсуждение крепостничества и сравнений с рабством см. Peter Kolchin, Unfree Labor: American Slavery and Russian Serfdom (Cambridge: Harvard University Press, 1987).

69. Проницательное изложение советским журналистом и активным участником кампании в защиту прав человека в 1980-ых годах, указывающее, что основной рисунок не очень изменился, см. Lev Timofeev, Soviet Peasants, or The Peasants' Art of Starving, перевод Jean Alexander и Alexander Zaslavsky, ed. Armando Pitassio и Alexander Zaslavsky (New York: Telos Press, 1985).

70. Меня убедили исторические отчеты, характеризующие мир как орган адаптации крестьянства к дворянству и государству, которые обращаются с ним, как с коллективной единицей налогообложения, воинской повинности и некоторых других форм рабских обязанностей. Периодическое перераспределение земли среди хозяйств гарантировало, что все имели средства платежа их доли подушных налогов, которые были наложены совместно на коммуну. То есть сама по себе относительная солидарность региональной российской коммуны объясняется различной историей отношений с повелителями. Это требование совершенно совместимо с тем фактом, что такая солидарность, здесь и теперь, может обслуживать совершенно другие цели, включая сопротивление.

71. Fitzgerald, Stalin's Peasants, p. 106 (курсив мой).

72. Я очень благодарен моему коллеге Теодору Шанину и его команде исследователей, которые проводят сравнительную работу на более чем двадцати колхозах, за предоставление карты и фотографий для этой главы. Особая благодарность Гале Ястребинской и Ольге Субботиной за фотографии старой деревни Уткино, основанной в 1912 г. и расположенной за двадцать миль от города Вологды.

73. Заметим, что старые здания, которые не были перемещены (надпись 12) сами размещаются на приблизительно одинаковых участках по главной дороге. Я не знаю, имелись ли административные причины этому в восемнадцатом веке, когда была основана деревня, или сами первоначальные поселенцы так разметили план. Как были первоначально расположены старые здания, которые были перемещены, неизвестно.

74. Та же самая логика, конечно, прилагалась к промышленности, в которой большие фабрики предпочитались маленьким или ремесленному производству. Как замечает Джеффри Сакс: «Центральные планировщики не имели никакого желания координировать действия сотен или тысяч маленьких фирм в данном секторе, если одна большая фирма могла бы сделать всю работу. Стандартная стратегия поэтому состояла в том, чтобы создавать одну гигантскую фирму везде, где только возможно»  (Poland'sJumpintotheMarketEconomy[Cambridge: Cambridge University Press, 1993]). В контексте Советской экономики самая большая индустриальная единица был огромный металлургический комплекс в Магнитогорске. Теперь это – ошеломляющий пример индустриального и экологического крушения. См. также Kotkin, MagneticMountain.

75. Более обширное изложение экологического влияния на советское сельское хозяйство см. Murray Feshbach, Ecological Disaster: Cleaning Up the Hidden Legacy of the Soviet Regime (New York: 1995), and Ze'ev Wolfson (Boris Komarov), The Ge­ography of Survival: Ecology in the Post-Soviet Era (New York: M. E. Sharpe, 1994).

76. Я работал в течение шести недель в 1990 г. на кооперативной (бывшей коллективной) ферме в восточной Германии, на Мекленбургской равнине, не слишком далеко от Бранденбурга. Местные чиновники исключительно гордились их урожаями мирового класса в расчете на гектар ржи и картофеля с высоким содержанием крахмала, которые растили для индустриального использования. Было, однако, ясно, что с точки зрения экономической, рыночная стоимость затрат (рабочая сила, машины и удобрение), необходимых для производства этих урожаев, делало это предприятие неэффективным производителем при любой стандартной стоимости.

77. Нет никаких сомнений, что множество бюрократических «патологий» усилило бедствия советской коллективизации. Это и тенденции администраторов концентрироваться на определенных, измеримых результатах (например, урожаях зерна, тоннах картофеля, тоннах чугуна в чушках), а не на качестве и том факте, что длинные цепи специализации и команды оградили многих должностных лиц от тяжелых последствий их поведения. Также трудность создания чиновников, которые отвечали бы перед своей клиентурой, а не перед высшим начальством, привела к тому, что патология группы «начальников», с одной стороны, и коррупции и корысти, с другой, была необузданной. Высокомодернистские схемы в революционном, авторитарном исполнении, как это было в Советском Союзе, таким образом, вероятно уйдут дальше более легко и будут оставаться на этом пути более долго, чем при парламентском строе.

78. Натиск коллективизации был на мгновение приостановлен Сталиным известной статьей «Головокружение от успехов» в марте 1930 г., которая побудила многих оставить коллективные хозяйства; однако вскоре после этого темп коллективизации вновь ускорился. Чтобы иметь достаточно капитала для быстрой индустриализации, 4.8 миллиона тонн зерна экспортировалось в 1930 г. и 5.2 миллиона тонн в 1931 г., чем была создана база для жестокого голода сразу после этого. См. Lewin, TheMakingoftheSovietSys­tem, p. 156.

79. Сравните это с прогнозом Бакунина о том, что будет при государственном социализме: «Они сконцентрируют все полномочия правительства в сильных руках, потому что самый факт, что люди по преимуществу невежественны, требует сильной и внимательной заботы со стороны правительства. Они создадут единственный Государственный банк, концентрирующий в своих руках весь коммерческий, индустриальный, сельскохозяйственный, и даже научный потенциал, и будут делить массы людей на две армии - индустриальные и сельскохозяйственные под непосредственной командой государственных инженеров, которые составят новый привилегированный научно-политический класс» (цит. в W. D. Maximoff, ThePoliticalPhilosophyofBakunin:ScientificAnarchism[New York: Free Press, 1953], p. 289).

80. Термин «избирательное сродство» берет начало из анализа Макса Вебера отношений между капиталистическими нормами и учреждениями, с одной стороны, и протестантством, с другой. Его аргументы не обосновывают прямую причинную обусловленность, но «подходят» и для симбиоза.

8 1 . См. books 4 and 5 in vol. 2 of Gabriel Ardant, Theorie sociologique de I'impot (Paris: cevpen, 1965).

82. Цит по Michel Crozier, The Bureaucratic Phenomenon (Chicago: Univer­sity of Chicago Press, 1 964), p. 239. Как отметил Абрам Сваан, «школьный режим девятнадцатого века демонстрирует некоторые безошибочные аналогии с фабричным режимом того времени: стандартизация, формализация и требования точности и дисциплины являлись первостепенными в обоих режимах»  (InCareoftheState, p. 61).

83. Подробный учет отношений между частным участком и коллективным полем до 1989 г., см. Timofeev, Soviet Peasants, or The Peasants' Art of Starving.

7. Принудительное переселение в деревни в Танзании: эстетика и миниатюризация.

 

Кампания по организации деревень уджамаа в Танзании с 1973 г. до 1976 г. была грандиозной попыткой прикрепления большинства сельского населения к постоянному месту жительства в деревнях, планировка которых, дизайн жилищ и местные экономические структуры частично или полностью разрабатывались правительственными чиновниками из центра. Мы будем исследовать танзанийский эксперимент по трём причинам. Во-первых, по большинству оценок, эта кампания была самым крупным принудительным переселением, предпринятым к тому времени в независимой Африке: было перемещено, по крайней мере, 5 миллионов танзанийцев¹. Во-вторых, благодаря международному интересу к эксперименту и относительно открытому характеру политической жизни в Танзании имеется достаточно большое количество документов по процессу виллажизации – принудительного переселения в деревни. Наконец, кампания в значительной степени была проектом, предпринятым в целях увеличения благосостояния населения, она не была ни этнической чисткой, ни выселением, проводимым в карательных целях или в целях военной безопасности, что часто случалось в других местах – например, в Южной Африке при апартеиде происходили принудительные перемещения и заселение племенных резерваций. По сравнению с советской коллективизацией кампания по организации деревень уджамаа была примером крупномасштабного социального проекта, проведённого сравнительно нерешительным и слабым государством. 

Если проанализировать множество других случаев крупномасштабных переселений, получаться почти такие же результаты. В танзанийском примере важную идеологическую роль играют китайская и российская модели (как и марксистско-ленинская риторика), но не следует представлять себе, что они были единственными источниками вдохновляющих идей при проведении в жизнь такого рода схем². Можно также  исследовать массовые принудительные перемещения людей при политике апартеида в Южной Африке, которые были гораздо более жестокими и экономически разрушительными. Можно проанализировать любое число многочисленных крупномасштабных капиталистических систем производства, часто сопровождавшихся значительными перемещениями населения, которые были предприняты при содействии международной помощи в развивающихся странах³. Джулиус Ньерере, глава танзанийского государства, осуществлял переселение своего собственного населения на новое постоянное место жительства способами, которые были, как мы увидим далее, поразительно похожими на колониальную политику, а его идеи о масштабе механизации и о экономике сельского хозяйства входили неотъемлемой частью в развернутое международное обсуждение того времени. На рассуждения о модернизации сельского хозяйства сильное влияние оказывали модель управления ресурсами в долине Теннеси, вообще развитие интенсивного капиталовложения в сельское хозяйство в Соединённых Штатах и уроки экономического развития после Второй мировой войны⁴.

В отличие от советской коллективизации танзанийская виллажизация не была задумана как тотальная война с сельским населением. Ньерере настоятельно предостерегал против использования административного или военного принуждения, указывая, что никого не следует заставлять силой, против желания, переезжать в новую деревню. Разрушения и жестокость программы Ньерере, какой бы трагичной ни была она для своих жертв, не могут стоять в одном ряду с разрушениями, причиненными Сталиным. Но даже имея это в виду, приходится признать, что кампания уджамаа была принудительной и часто жестокой. Кроме того, этот проект провалился как с экологической, так и с экономической точки зрения. 

Даже в этой «более мягкой» версии авторитарного высокого модернизма заметны некоторые неистребимые черты фамильного сходства. И первая из них – логическая схема «усовершенствования». Как в «неусовершенствованном» лесу, образ общественной жизни в Танзании и способы поселения были недоступны для обозрения государством и препятствовали узко понятым государственным целям. Только радикальное упрощение картины поселений позволило бы государству приобщить население к таким благам цивилизации, как образование, медицина и чистая вода. Вряд ли единственной целью государственных чиновников было простое административное удобство – но это уже следующий пункт. Тонко скрытым подтекстом виллажизации была также  реорганизация человеческих сообществ с целью преобразования их в более удобные объекты политического управления – государство хотело облегчить введение новых форм коллективного сельского хозяйства, пользующихся его поддержкой. В этом отношении существуют поразительные параллели между тем, что предлагали Ньерере и Танзанийский Африканский Национальный Союз (ТАNU) и программой сельского хозяйства и поселений, начатой колониальными режимами в Восточной Африке. Эти параллели говорят о том, что мы случайно натолкнулись на что-то чрезвычайно характерное в проектах современных развивающихся государств.

Однако вне этого второго критерия бюрократического управления лежит ещё одно, третье сходство, которое не имеет ничего общего с эффективностью. Я полагаю, что у программы виллажизации в Танзании (так же, как и у советской коллективизации) было мощное эстетическое измерение. Определённые визуальные представления о порядке и эффективности могли бы иметь важное значение в некоем первоначальном контексте, но здесь они были оторваны от своих истоков. Высокомодернистские планы часто блуждают в виде этакого сжатого визуального образа эффективности, представляющего собой не научные суждения, которые можно проверить, а квазирелигиозную веру в наглядный символ порядка. Как предположила Джекобс, эти символы могут восприниматься как реальное явление, как видимый глазом порядок. То, как выглядят предметы, становится более важным, чем то, как они работают и срабатывают ли они вообще; или, лучше сказать, допущение состоит в том, что если что-то выглядит правильно, то, в силу самого факта, оно и работает хорошо. Важность таких представлений проявляется в тенденции миниатюризации, то есть создания таких микросред насквозь просматриваемого порядка, как образцовые деревни, демонстрационные проекты, новые столицы и так далее. 

В итоге, подобно советским колхозам, деревни уджамаа оказались экономическими и экологическими неудачами. По идеологическим причинам строители нового общества не обращали никакого внимания на местное знание и местные методы земледелия и скотоводства. Они также прошли мимо наиболее важного факта социального строительства: его эффективность зависит от доверия и сотрудничества реальных личностей. Если люди посчитают новое устройство жизни угрожающим их достоинству, их планам и представлениям, то будь оно трижды эффективно, они сумеют сделать его неэффективным.

Колониальное высокомодернистское сельское хозяйство в восточной Африке.

 

 

 

Колониальное государство не просто стремилось создать под своим контролем чрезвычайно ясную и отчетливую картину жизни – условием этой отчетливости было наличие серийного номера на всем и на всех.- Бенедикт Андерсон, Воображаемые сообщества

 

Колониальное правление всегда осуществляется в интересах колонизатора. В сельском обществе это обычно проявляется как стимулирование производства в интересах рынка. Для этого применяются разнообразные средства, такие, как подушный налог, выплачиваемый наличными или ценными культурами, поддержка частных плантаций и белых поселенцев, которые ими владеют. С периода Второй мировой войны и особенно после неё Британия обратилась к составлению планов крупномасштабных проектов развития колоний и привлечению требуемой для этой цели рабочей силы в Восточную Африку. Во время войны в порядке воинской повинности было мобилизовано почти тридцать тысяч разнорабочих для работы на плантациях (особенно на плантациях сизаля), но это были еще цветочки. Послевоенные проекты, хотя они часто и имели довоенные аналоги, были гораздо более претенциозны: грандиозный проект организации производства земляного ореха (арахиса); проекты производства различных сортов риса, табака, хлопка, разведения крупного рогатого скота, и, прежде всего, тщательно разработанные планы сохранения плодородия почвы, которые требовали определенных, строго регламентированных методов. Неотъемлемой частью многих проектов были переселение и механизация⁵. В большинстве своём эти проекты не были ни популярны, ни успешны. Одно из стандартных объяснений успехов TANU в сельской местности как раз и состояло в указании на широко распространённое народное недовольство колониальной аграрной политикой – особенно принудительной консервацией мер измерения и такими инструкциями относительно скота, как уменьшение его поголовья и обработка от паразитов⁶.

Наиболее основательным объяснением логики, лежащей в основе этих проектов «колониализма всеобщего благосостояния», является исследование Уильяма Бейнерта хозяйства соседнего Малави (в то время Ньясаленд)⁷. И хотя экология в Малави была другой, основные линии её аграрной политики мало отличались от принятых в других странах Восточной Африки, являющихся колониями Англии. Нас в данном случае больше всего поражает, до какой степени условия колониального режима подошли независимому и гораздо более законному социалистическому государству Танзания.

Отправной точкой колониальной политики была абсолютная вера в то, что чиновники считали «научным сельским хозяйством», и полный скептицизм относительно существующих аграрных методов африканцев. Как сказал один провинциальный сельскохозяйственный служащий в долине Чири: «У африканцев нет ни знаний, ни навыков, ни оборудования для диагностирования проблем эрозии почвы, при этом они не могут спланировать корректирующих  мер, основывающихся на научном знании, и здесь, я думаю, мы правильно принимаем решения»⁸. И хотя мнение служащего было, без сомнения, совершенно искренне, нельзя не обратить внимание, что это мнение оправдывало значительность и полномочия аграрных специалистов перед простыми практиками.

Идя в ногу с плановой политикой того времени, специалисты стремились разработать тщательно продуманные проекты – «полную схему развития» и «всестороннюю схему использования земли»⁹. Но эти планы наталкивались на серьезные препятствия: трудно было навязывать подробный перечень изощренных мер использования земли населению, состоящему из земледельцев, хорошо знающих ограничения окружающей среды и уверенных в правильности их собственных методов ведения хозяйства. Подталкивание вызывало только протест и уклонение. Именно в таких ситуациях использовалась политика переселений. Идея освоения неосвоенной земли или перекупка земельных владений у белых поселенцев позволяли чиновникам закладывать на чистом месте компактные деревни и объединённые индивидуальные участки. Завербованных поселенцев можно было перемещать на подготовленные и устроенные участки, призванные заменить распыленное проживание и повсеместно распространённые сложные формы землевладения. Чем больше было деталей, разработанных проектировщиками – то есть чем больше было построено или спроектировано хижин, разграничено участков, расчищено и вспахано полей, выбрано (а иногда и посажено) растений, – тем больше было шансов управлять проектом и вести его в соответствии с разработанным планом. 

Планирование нижней долины Чири по этим направлениям не было чисто научным упражнением, разъясняет Бейнерт. Разработчики проекта предложили набор технических решений в духе современного сельского хозяйства, из которых только очень немногие были оправданы в местных условиях. Кроме того, они предложили набор эстетических стандартов, которые явно были рождены на умеренном Западе и символизировали собой упорядоченное и производительное сельское хозяйство¹⁰. Разработчики старались воплотить то, что Бейнерт назвал «техническим представлением о принципиально возможном».

Они возводили заградительные насыпи и плотины на реках более низкого уровня, их воображение было почти художественным: они видели долину полей правильной формы, аккуратно окаймлённых грядами, между длинными и прямыми контурами дамб, расположенных ниже линии ливневых водооттоков и закрытых лесами. Эта была мечта о порядке прямоугольных очертаний, который сделает окружающую среду восприимчивой к управлению, содействующей техническому преобразованию и контролю над крестьянским сельским хозяйством и, возможно, такая мечта была согласована с их чувством запланированной красоты. Именно такое решение, по их мнению, сделало бы возможным правильное производство. Но, движимые техническими убеждениями и воображением, они были безразличны к результатам их вмешательства в крестьянское общество и культуру¹¹.

 

Эстетический порядок, устанавливаемый в сельском хозяйстве или в лесном пейзаже, столь же хорошо распространялся на человеческие поселения¹². Ряды образцовых деревень, расположенные равномерно вдоль прямоугольной сетки полей и связанных между собой дорогами, стали бы центрами технических и социальных служб. Сами поля выстраивались так, чтобы облегчить периодическое чередование засушливых земель, предполагаемое схемой. Фактически проект долины Чири являлся миниатюрной версией проекта управления ресурсами долины реки Теннеси, укомплектованной дамбами вдоль реки и участками, которые были отмечены для интенсивного капиталовложения в предприятия по переработке продуктов. Была разработана трёхмерная модель нового городка в соответствии с направлениями плана архитекторов, чтобы показать в миниатюре, как будет выглядеть весь проект в целом, когда он будет завершён¹³.

Эти планы людских поселений и использования земли в нижней долине Чири «почти полностью провалились». Провалы по своим причинам предвещали полное фиаско деревень уджамаа. Местные земледельцы, например, сопротивлялись общей колониальной инструкции по предупреждению эрозии почвы: сооружению заградительных насыпей. Как показали последние исследования, их сопротивление в местных условиях было вполне оправдано как экономически, так и экологически. Сооружения из гряд песчаной земли были неустойчивы, они способствовали образованию больших размытых оврагов в сезон дождей и были причиной быстрого высыхания почвы в засушливый сезон, что, свою очередь, способствовало атакам белых муравьёв на корни сельскохозяйственных культур. Потенциальные поселенцы отвергали строгую регламентацию их жизни по планам правительства, «образцовое поселение с коллективным ведением хозяйства» не привлекало добровольных мигрантов, его приходилось преобразовывать в государственные хозяйства по выращиванию кукурузы с использованием оплачиваемой рабочей силы. Запреты на ведение хозяйства на плодородных болотистых местах (dimba) отпугивали добровольцев. Позже чиновники признали, что они, а не крестьяне, ошибались в этом отношении.

Проект нижней долины Чири потерпел неудачу по двум основным причинам, являющимся решающими для нашего понимания пределов высокомодернистского планирования. Первая состоит в том, что проектировщики использовали модель сельскохозяйственного окружения, стандартизированную для всей долины.  Именно это допущение позволило дать общее и, очевидно, долговременное указание о постоянном чередовании засушливых земель для всех земледельцев. Это указание было статическим решением в динамической и разнообразной среде, оно как бы замораживало ее. Крестьяне же, напротив, обладали гибким набором методов, зависящих от времени наступления и продолжительности наводнений, микроскопического состава местной почвы и так далее – методов, которые в определённом смысле были уникальны для каждого фермера, каждого участка земли и для каждого сельскохозяйственного сезона. Второй причиной неудачи было то, что проектировщики имели дело со стандартизированным образом самих земледельцев, полагая, что все крестьяне будут желать приблизительно одного и того же: одинакового набора культур, одинаковых методов работы и одинаковых доходов. Это предположение не считалось с такими ключевыми моментами, как размер и состав семьи, побочные занятия, распределение рабочей силы, а также потребности и вкусы, обусловленные культурой. У каждой семьи были свои ресурсы и свои цели, которые влияли на их сельскохозяйственную стратегию каждый год таким образом, какой не смог бы предусмотреть никакой, даже самый тщательный проект. Что касается проекта, то он нравился своим изобретателям как с эстетической точки зрения, так и по точности и последовательности, оцененной в своих собственных строгих параметрах. Однако проект опирался на своего рода муляжи социальной и физической окружающей сред, и это с самого начала обрекало его на неудачу. Одновременно, как это ни странно, продолжалось быстрое развитие поселений не по указке правительства – успешное, на добровольных началах и без какой-либо финансовой поддержки. Эти неорганизованные, стихийные, но более производительные поселения подвергались всяческим нападкам в силу своего незаконного положения на государственной земле и строго порицались – правда, без большого практического эффекта.  

Плачевная неудача претенциозного проекта по организации производства арахиса в Танганьике сразу после окончания Второй мировой войны также поучительна как генеральная репетиция массовой виллажизации¹⁴. Это была совместная авантюра Объединённой Африканской компании (филиал Юнилевер) и колониального государства, в которой намечалось очистить не менее 3 миллионов акров земли от кустарника, обработать ее и получить более полумиллиона тонн арахиса для переработки в растительное масло на экспорт. Этот проект был задуман во время послевоенного прилива истовой веры в экономическое превосходство командной экономики на базе больших капиталистических фирм. К 1950 году, когда было очищено меньше десяти процентов площади этой земли, а орехов выросло не так много по сравнению с тем, сколько было посеяно семян, проект был заброшен.

Причин неудачи была масса. Выращивание арахиса – одна из немногих легендарных неудач, приводимых в качестве примера того, за что не следует браться развивающимся странам. По крайней мере, два из компонентов этого несчастья относятся и к провалу проекта в нижней долине Чири, и к более позднему провалу крупномасштабной виллажизации. Во-первых, проект был узко агрономичным и абстрактным. Для неизвестной территории применялись очень общие данные, например, для времени, необходимого для расчистки земли трактором; количества удобрений и пестицидов для получения планируемого урожая с акра земли и так далее. Не было никакой детализированной карты почв, прогнозирования осадков или топографической карты, а также не было предпринято никаких экспериментов. Полевая разведка была расписана не более, чем на девять недель, и большая часть ее производилась с воздуха! Общие данные оказались неимоверно ошибочными – потому, что они не учитывали особенности данного местоположения: глинистую почву, уплотнявшуюся в сезон дождей; нерегулярность ливней; болезни культур, для которых не было устойчивых к этим болезням разновидностей; неправильно выбранное оборудование для обработки почвы.

Второй предпосылкой, обусловившей неудачу проекта, была «слепая вера в механизмы и крупномасштабную операцию». У основателя проекта, Фрэнка Сэмюэла, был девиз: «Ни одна операция, для которой имеется механическое оборудование, не должна выполняться вручную»¹⁶. Сам проект по существу представлял собой полувоенную операцию, возможно, скроенную по образцу военных действий и разработанную так, чтобы она была технически автономной. Уровень абстрактности плана напоминает тот, который для советского колхоза по выращиванию пшеницы был разработан Уилсоном, Уэйром и Риггином в чикагском гостиничном номере в 1928 году (см. главу 6). Проект выращивания арахиса намеренно не принимал во внимание африканских мелких фермеров, по нему стремились создать колоссальное индустриальное хозяйство под европейским руководством. Проект мог бы отражать относительные цены, скажем, на равнинах Канзаса, но только не в Танганьике. Если бы он хоть как-то преуспел в выращивании арахиса, причем в любых количествах, его бы выращивали даже при чрезвычайно невыгодных условиях. Капиталистический высокий модернизм утопического типа, вдохновивший арахисовый проект, не лучше подходил Танзании, чем образ виллажизации и коллективизм социалистического производства, вдохновлявшие Ньерере.

Деревни и «усовершенствованное» сельское хозяйство в Танзании перед 1973 годом

 

 

 

Огромное большинство танзанийского сельского населения находилось, если говорить о доступности государственному взору и возможности присвоения продуктов труда, вне досягаемости государства. По приблизительным оценкам, 11 из 12 миллионов сельских жителей обитали «рассеянно» и автономно по всей территории. За исключением плотно заселённых областей в прохладной и влажной горной местности, где выращивалось и сбывалось на рынке значительное количество кофе и чая, большая часть населения занималась ведением хозяйства для собственного пропитания и пастбищным содержанием скота. Многое из того, что они могли продать, они предлагали на местных рынках, как правило, избегая государственного надзора и налогообложения. Цель колониальной государственной политики, а затем и независимого государства Танзания (вначале поддержанная Всемирным банком), состояла в собирании как можно большего количества населения в стабильные постоянные поселения и содействии тем формам сельского хозяйства, которые произведут больше прибавочной продукции для рынка и особенно для экспорта¹⁷. Принимала ли эта политика формы частного хозяйствования или формы обобществлённого сельского хозяйства, все равно обе эти стратегии были разработаны, как выразился Горан Хайден, чтобы «взять крестьян в плен»¹⁸. Конечно, националистический режим TANU был намного более разумным, чем его колониальный предшественник. Но не следует забывать, что многое в популярности TANU в сельских районах опиралось на инерцию сопротивления обременительным и принудительным аграрным инструкциям колониального государства¹⁹. 

Как и в России, крестьянство воспользовалось преимуществами независимости во время междуцарствия, чтобы либо игнорировать политику, проводимую столицей, либо оказать ей неповиновение. Вначале основной целью Ньерере и TANU была виллажизация. Организация деревень преследовала, по крайней мере, три цели: организация общественных служб, создание более продуктивного, более современного сельского хозяйства и поддержка коллективных, социалистических форм кооперации. Ньерере подчеркнул важность деревенского образа жизни еще в 1962 году в своем торжественном обращении к  парламенту Танзании при вступлении в должность.

 

Если кто-то спросит меня, почему правительство хочет, чтобы мы жили в деревнях, ответ будет простой: пока мы не сможем обеспечить себя сами всем необходимым, мы должны разрабатывать нашу землю и поднимать свой уровень жизни.  Мы не сможем использовать тракторы, мы не сможем обеспечить школами наших детей, мы не сможем строить больницы или очищать питьевую воду, совершенно невозможно будет запустить небольшое сельское производство, вместо всего этого нам придётся продолжать жить в зависимости от городов во всех наших потребностях, и, если бы мы даже имели достаточное количество электроэнергии, мы ни за что бы не смогли бы доставить её каждой отдельной ферме²⁰.

 

К 1967 году Ньерере тщательно разработал особый, социалистический аспект кампании по преобразованию деревенского уклада и изложил его в политическом документе, названном «Социализм и сельское развитие». Ему было ясно, что если развитие капитализма будет продолжаться по существующему образцу, то в Танзании в конечном счёте разовьётся класс состоятельных «кулаков» (русский термин, модный тогда в кругах TANU) – фермеров, которые превратят своих соседей в оплачиваемых разнорабочих. Деревни уджамаа (то есть социалистические кооперативы) построили бы сельскую экономику по-иному. «Мы здесь предлагаем,- разъясняет Ньерере, - уходить в Танзании от такого положения, когда существует нация индивидуальных производителей-крестьян, которые постепенно принимают стимулы и отношения капиталистической системы. Вместо этого мы постепенно должны стать нацией деревень уджамаа, где люди непосредственно сотрудничают небольшими группами, и где эти небольшие группы кооперируются вместе в объединённые предприятия»²¹.

Для Ньерере деревенский образ жизни, создание общественных служб, коллективное сельское хозяйство и механизация представляли единое неделимое целое. Распыленность фермеров не позволяла организовать их образование и медицинскую помощь им, они не могли обучаться методам современного сельского хозяйства, не могли даже просто сотрудничать, если сначала не переедут в деревни. Ньерере объявил: «Первое и существенно необходимое условие, которое надо выполнить, если мы хотим начать использовать трактора для сельхозработ, состоит в том, чтобы поселиться в правильных деревнях...  Мы не сможем использовать трактора [если у нас нет деревень]»²². Прежде всего модернизация требовала концентрации физических лиц в стандартизированных подразделениях, которые государство могло бы обслуживать и которыми могло бы руководить. Нет ничего удивительного в том, что «электрификация» и «трактора», эти слова, символизирующие развитие, постоянно были в употреблении у Ньерере – так же, как и у Ленина²³. Я полагаю, что здесь вводится в игру мощный эстетизм модернизации. Современное население должно жить в сообществах с определённой физической планировкой – и не просто в деревнях, а в правильных деревнях. 

В отличие от Сталина Ньерере сначала настаивал на том, чтобы создание деревень уджамаа шло постепенно и было бы полностью добровольным. Он представлял себе, что несколько семей передвинут свои дома, чтобы быть ближе друг к другу, и засеют поблизости свои поля, после чего смогут основать коллективное хозяйство. Успех привлёк бы остальных. «Социалистические коллективы не могут быть установлены принуждением», - провозглашал он. Они «могут быть установлены только при согласии членов; задача руководства и правительства состоит не в том, чтобы принуждать к этому пути развития, а только объяснять, помогать и принимать участие»²⁴. Позже, в 1973 году, увидев общее сопротивление виллажизации на правительственных условиях, Ньерере изменил своё мнение. К тому времени семена принуждения уже были посеяны как со стороны политизированной, авторитарной бюрократии, так и и в результате подчёркнутой убежденности Ньерере, что крестьяне не знают, что хорошо для них. Таким образом, после только что провозглашённого отрицания «насилия», Ньерере допускает, что «возможно – а иногда необходимо – настаивать на том, чтобы все фермеры в данном районе выращивали на определённой площади определённую зерновую культуру, пока они не осознают, что это создает для них более уверенную жизнь, тогда их не придётся принуждать выращивать её»²⁵. Если же крестьян невозможно было убедить действовать в их же собственных интересах, тогда приходилось заставлять. Та же логика воспроизводится в отчёте Всемирного банка за 1961 г. в связи с первым пятилетним планом государства Танганьика. Этот отчёт был пронизан стандартной дискуссией века о необходимости преодоления привычек и предрассудков отсталого и упрямого крестьянства. В отчёте прозвучало сомнение, можно ли одним только убеждением добиться цели. Его авторы надеялись, что «социальное соревнование, сотрудничество и расширение общественных служб» преобразуют существующие отношения между крестьянами, но они грозно предупреждали, что там, «где стимулы, соревнование и пропаганда окажутся неэффективными, будет применяться давление или принудительные меры соответствующего вида»²⁶.

В 1960-х годах появилось множество различных по типу сельских поселений с разными способами хозяйствования. Несмотря на их огромное разнообразие – некоторые были объединёнными предприятиями государства и иностранных фирм, некоторые были государственными или полугосударственными, а некоторые были прямо-таки народными предприятиями, – большинство из них было сочтено нерентабельными и было закрыто или по указу, или ввиду явной несостоятельности. Три аспекта этих способов ведения хозяйства кажутся особенно важными для того, чтобы понять, почему разразилась тотальная кампания виллажизации, начавшаяся в 1973 году.

Первым аспектом было стремление к созданию экспериментальных систем. Сам по себе такой подход имел смысл, так как политические деятели могли узнать перед осуществлением своих честолюбивых планов, что будет работать, а что нет. Однако многие такие проекты претворились в своеобразные демонстрационные хозяйства, поглощающие огромные количества дефицитного оборудования, фондов и персонала. Некоторые из этих дорогостоящих миниатюризаций прогресса и модернизации какое-то время поддерживалось. Один большой проект, в котором участвовало около трёх сотен поселенцев, сумел обзавестись четырьмя бульдозерами, девятью тракторами, вездеходом, семью грузовиками, кукурузной мельницей, электрическим генератором и кадрами, состоящими приблизительно из пятнадцати управленцев и специалистов, 150 разнорабочих и двенадцати ремесленников²⁷. В некотором смысле это был показательный пример современного хозяйства, озабоченного тем, чтобы кто-нибудь не заметил его явную (и фантастическую) неэффективность и тот факт, что оно никак не соответствовало ситуации в Танзании.

Второй аспект, который послужил прообразом танзанийского эксперимента, был тот факт, что при однопартийном правлении, при традиции авторитарного администрирования и наличии диктатора (хотя и довольно великодушного)²⁸, но стремящегося к успешным результатам, естественная бюрократическая неразбериха оказалась чрезмерной. Участки для новых поселений часто выбирались не в соответствии с экономической логикой, а просто при помощи нахождения «белых пятен» на карте (предпочтительно около дорог), где можно было выгрузить поселенцев²⁹.

В район, расположенный к западу от озера Виктория, внезапно нагрянули член парламента и пять технических специалистов (1970 год), чтобы разработать четырёхлетний план (1970 – 1974) для всех деревень уджамаа этого района. Очевидно, они находились под большим давлением – они пытались угодить вышестоящим начальникам обещаниями гигантского подъёма в развитии и производстве, которые оказались «крайне нереалистичными и абсолютно вне пределов любого возможного развития сельского производства»³⁰. Планы были опубликованы без каких-либо реальных консультаций, они были основаны на абстрактных предположениях относительно использования машин,  рабочего времени, обработки почвы и новых методов взращивания растений – все это мало отличалось от арахисового проекта или советского колхоза, рождённого в чикагском гостиничном номере.

 Наконец, там, где оказывалось самое большое давление, направленное на создание новых деревень, активисты и чиновники TANU не считались с предупреждением Ньерере о неприменении насилия. Поэтому, когда в 1970 году Ньерере решил, что всё население Додомы (склонный к засухе район в центральной Танзании) следует переселить в течение четырнадцати месяцев, чиновники развернули эту деятельность очень быстро. Рассчитывая на всеобщие горестные воспоминаня о голоде в районе в 1969 году, они дали понять, что только живущие в деревнях уджамаа в случае голода получат помощь. Тех же, кто уже жил в деревнях уджамаа, но с меньшим количеством семей, чем предусмотренный минимум (в 250 семей), часто вынуждали соединиться с другим поселением, чтобы достичь требуемого размера. Коллективные участки в новых поселениях были расположены согласно теории, как и трудовой распорядок и посевной план. В одном случае, когда в районе Додомы сельскохозяйственный чиновник потребовал, чтобы официальное решение об увеличении в одной деревне общественного поля до 170 акров (за счет поглощения прилегающих частных участков) было принято без всякого обсуждения, его выгнали с деревенского собрания, выразив таким образом редко встречавшийся открытый протест. За это руководителю, который был на стороне деревни, запретили снова управлять ею и поместили его под полицейский надзор, а председателя районного TANU, который тоже дружественно относился к этой деревне, сместили с поста и посадили под домашний арест. Пример с Додома предрекал возможный ход развития событий.

Чтобы не было никаких сомнений по поводу того, что виллажизация подразумевала центральный контроль, а не просто создание деревни и коллективное ведение хозяйства, была поставлена точка в назидательной судьбе Ассоциации Развития Рувума (RDA)³¹. RDА представляла пятнадцать коллективистских деревень, разбросанных на сотни миль друг от друга в Сонги, отдалённом и бедном районе юго-западной части страны. В отличие от большинства деревень уджамаа эти деревни были непосредственным созданием молодых местных активистов TANU. Они начали в 1960 году, намного раньше провозглашённой в 1967 году политики Ньерере создавать в каждой деревне свои собственные формы коллективных хозяйственных предприятий. Вскоре Ньерере выделил одну из деревень, Литова, объявив её местом, куда он мог бы посылать людей посмотреть сельский социализм в действии³². Её школа, мукомольный и рыночный кооперативы являлись предметами зависти для соседних деревень. Учитывая высокий уровень покровительства и финансовой поддержки, оказанной жителям, трудно сказать, насколько в действительности экономичными были их предприятия. Они, однако, предвидели объявленную Ньерере политику исключительно местного контроля и неавторитарного сотрудничества. Кроме того, крестьяне были независимы и смелы перед лицом государства. Одержав победу над многими местными партийными чиновниками и изучив деревенскую кооперацию на своём собственном опыте, они вовсе не собирались позволить втянуть себя в бюрократическую партийную рутину. Когда каждой семье в этих деревнях было дано задание вырастить по одному акру табака для огневой сушки – культура, которую они считали трудоёмкой и неприбыльной, – они  открыто выразили протест через свою организацию. В 1968 году после визита высокопоставленных деятелей центрального комитета TANU организация RDA была официально запрещена, как незаконная, её имущество конфисковано, а функции переданы партии и чиновничьему аппарату³³. 

Отказ деревни подчиняться центральным партийным предписаниям оказался роковым для нее, несмотря на то, что это вполне соответствовало целям, провозглашенным Ньерере.

«Приказано жить в деревнях»

Своим указом от декабря 1973 года³⁴ Ньерере закончил период виллажизации, отмеченный лишь спорадическими (но оттого не более правомочными) случаями насилия, и запустил государственную машину на принудительную всеобщую виллажизацию³⁵. Каким бы сдерживающим ни было влияние его публичных осуждения использования силы, теперь оно свелось на нет и вполне проявилось желание партии и бюрократического аппарата поскорее получить те результаты, которые Ньерере и хотел получить. В конце концов, как объяснил Джума Мвапаху, чиновник, ответственный за принудительное поселение в районе Шиньянга, виллажизация была в интересах народа: «Операция 1974 года [плановые деревни] была целиком принудительной.  Как доказывал Ньерере, переход был обязательным, «так как Танзания не могла сидеть сложа руки, видя, как большинство её людей стараются выжить. Поэтому государству пришлось принять на себя роль «отца», чтобы быть уверенным, что его народ выберет для себя лучшую, более обеспеченную жизнь»³⁶. Новые деревни и коллективное сельское хозяйство были официальными приоритетами политики по крайней мере с 1967 г., но результаты разочаровывали. Теперь пришло время настаивать на проживании в деревне, заявил Ньерере, как на единственном пути, способствующем развитию и увеличению производства. Официальным термином, используемым после 1973 г., стало выражение «плановые» деревни (а не деревни уджамаа), по-видимому, чтобы отличить их как от деревень коллективного производства (уджамаа), потерпевших неудачу, так и от незапланированных поселений и ферм, где проживали танзанийцы.

Проводимая кампания называлась Операцией плановых деревень, вызывая в народном сознании образы военных операций. Так оно и было на самом деле. Оперативный план, уточнённый с помощью руководства, состоял из шести стадий: «обучить [или «политизировать»] народ, найти подходящий участок, проверить местоположение, запланировать деревню, чётко разграничивая землю, обучить должностных лиц методологии уджамаа и переселить людей»³⁷. Эта последовательность действий была неизбежной и принудительной. Учитывая «cокрушительный» характер кампании, обучение людей вовсе не подразумевало их согласия; оно означало сообщение им факта, что они должны переехать и почему это в их интересах. Кроме того, темп был задан бешеный. Генеральная репетиция в районе Догома в 1970 году позволила планирующим командам затрачивать один день на деревню; при новой кампании планирующие органы стали даже малочисленнее.

Стремительный темп операции не был следствием только административной спешки. Планировщики чувствовали, что шок от переселения с молниеносной быстротой будет иметь удобный для их целей эффект. Переселение оторвало бы крестьян от их традиционной среды и связей и поставило в совершенно новые условия, где, как надеялись планировщики, их смогли бы  без особого труда переделать в современных производителей, следующих инструкциям специалистов³⁸. Конечно, в широком смысле целью принудительного переселения всегда является дезориентация и затем переориентация. Колониальные системы создания государственных хозяйств или частных плантаций, а также многие планы создания класса прогрессивных мелких фермеров-землевладельцев, действовали при допущении, что перестройка существующих порядков и окружающей трудовой обстановки существенно преобразует людей. Ньерере любил противопоставлять свободный и независимый ритм работы традиционных земледельцев с твёрдой и взаимообусловленной дисциплиной завода³⁹. Плотно заселённые деревни с совместным производством подвигали бы танзанийское население по направлению к этому идеалу.

Понятно, что сельские танзанийцы отказывались переезжать в новые сообщества, спланированные государством. Их прошлый опыт, независимо от того, когда он был получен, до или после обретения независимости, давал им право на скептицизм.  Как земледельцы и пастухи, они организовывали свои поселения и, во многих случаях, периодические передвижения, точно и отлаженно адаптируясь к зачастую скудной окружающей среде, исключительно хорошо им знакомой. Предписанное государством перемещение населения грозило уничтожить смысл этой адаптации. Выбором участков руководило административное удобство, а не экологические соображения; они часто оказывались вдали от топлива и воды, а численность населения часто превышала разумные возможности земли. Как предвидел один из специалистов: «Пока виллажизация не будет сопряжена с созданием мощной инфраструктуры для новой технологии, поддерживающей окружающую среду, переселение само по себе может привести к обратным результатам в экономическом смысле и разрушить экологический баланс, который поддерживается традиционным способом поселения. Центр поселения будет переполнен... людьми и домашними животными, это создаст эрозию почвы; овраги и пылевые вихри обычно появляются в таких ситуациях, когда человеческая инициатива внезапно перенапрягает возобновляемые возможности земли»⁴⁰.

При сопротивлении населения и военно-бюрократической организации программы насилие было неизбежно. Почти все угрозы оказались универсальными. Тем, кто снова решился переехать, было объявлено, что продовольственная помощь будет оказана только тем, кто переедет мирно. Милиция и армия были мобилизованы для содействия транспортировке и принуждения к согласию на переезд. Людям говорили, что если они не разберут свои здания и не погрузят их на правительственные грузовики, власти просто снесут эти здания.  Чтобы предотвратить возвращение домой этих насильственно перемещённых людей, многие дома были просто сожжены. Вот типичное описание студента из бедного района Кигома – таких сообщений тогда из Танзании поступало много: «Применялись сила и жестокость.  Полиции и  некоторым правительственным чиновникам были даны все полномочия.  Например, в Катаназуза  в Калинзи ... полиции пришлось применять силу.  В некоторых  местах, где крестьяне отказывались упаковывать свои вещи и садиться в грузовые автомобили Операции, их дома сжигались или сносились. Разрушение домов было засвидетельствовано в деревне Ньянге. Это было обычным делом для того времени.  И крестьянам пришлось безоговорочно переехать. В некоторых деревнях виллажизация была очень грубой»⁴¹. Когда крестьяне осознали, что открытое сопротивление опасно и, скорее всего, бесполезно, они начали запасать всё, что могли, чтобы убежать из новых деревень при первой возможности⁴².

Такие продвинутые общественные службы, как поликлиники, водопроводная вода и школы предлагались только тем, кто переедет мирно. Иногда люди действительно переезжали спокойно, хотя и пробовали настаивать на письменном контракте с должностными лицами и требовать, чтобы новые обещанные им службы были организованы до их переезда. Очевидно, определённые стимулы были более типичны для ранней, добровольной стадии виллажизации, чем для поздней – принудительной.  В некоторых же районах изменений произошло немного, чиновники там просто обозначили многие существующие деревни как запланированные и оставили их без изменений. Основанием для исключения служила как экономическая, так и политическая логика. Богатые, плотно заселённые области вроде района к западу от озера Виктория и Килиманджаро были в основном избавлены от политики виллажизации по трём причинам: фермеры там уже жили в густонаселённых деревнях, их непотревоженная производительность в отношении товарных культур была существенна для государственных доходов и экспорта, а часть населения, живущая в этих районах, представляла собой бюрократическую элиту. Некоторые критики предполагали, что чем больше была доля правительственных чиновников из некоторой области, тем позже (и несистематичнее) проводилась её виллажизация⁴³. 

Когда Ньерере узнал, насколько мало применялось убеждение и насколько широко была распространена жестокость, он выразил озабоченность. Он осудил отказ в компенсации крестьянам за их разрушенные хижины и указал, что некоторые чиновники перевезли людей в неподходящие места, где было недостаточно воды или пахотной земли. 

«Несмотря на нашу официальную политику и все наши демократические установки, некоторые руководители не прислушиваются к народу,- признавал он.  - Они находят, что намного легче просто указывать людям, что надо делать»⁴⁴. Было бы «абсурдным ссылаться на эти случаи, как на типичные для виллажизации»⁴⁵, не говоря уже том, чтобы отказаться от кампании вообще. Ньерере хотел, чтобы местные власти были хорошо информированы, были ближе к людям и более убедительны в проведении государственной политики. Он не хотел – так же, как и Ленин, – чтобы они шли на поводу людских желаний. Неудивительно – и в этом едины все источники, – что фактически все деревенские собрания проводились однотипными методами лекций, разъяснений, инструктажей, нагоняев, предупреждений и сообщений о перспективах. Объединенные сельские жители, как ожидалось, станут тем самым «ратифицирующим общественным органом» (по удачному определению Солли Фолка Мура), призванными от имени народа  легитимизировать решения, принимаемые совсем в другом месте⁴⁶. Весьма далёкая от народной легитимизации, кампания виллажизации создавала отчуждённое, скептически настроенное, деморализованное и не желающее сотрудничать крестьянство, которое еще обойдётся Танзании в огромную цену, и в непосредственно материальном смысле, и политически⁴⁷.

«Устремленные вперед» люди и их посевные культуры

Запланированные деревни следовали не только бюрократической, но и эстетической логике. Ньерере и его планировщики имели свое представление о том, как должна выглядеть современная деревня. Такие визуальные идеи становились мощным тропом. Например, возьмём слово «устремленность». «Устремленность» стала символом для всех современных форм движения: экономных, чётких, эффективных и осуществляемых с минимальным трением – сопротивлением движению вперед. Политики и администраторы, спеша нажиться на символическом капитале, стоящим за этим термином, объявляют, что они делают устремленной эту организацию или ту корпорацию, позволяя зрительному воображению публики дополнить деталями бюрократический эквивалент устремленного вперед автомобиля или реактивного самолёта. Таким образом, термин, который имеет специфическое, контекстное значение в одной области (аэродинамике), становится обобщающим там, где его значение чисто визуально и эстетично, а не научно.  Кроме всего прочего, как мы увидим, эстетика новой деревни являлась отрицанием прошлого. Во-первых, конечно, в административном смысле.

То, что увидел Ньерере при посещении новых деревень в районе Шиньянга (северо-запад Танзании) в начале 1975 года, было довольно типично для бюрократической спешки и равнодушия⁴⁸. Некоторые из деревень были расположены, как «одна длинная улица зданий, растянувшихся на мили, как вагоны поезда»⁴⁹. Ньерере посчитал, что это был просто тяжелый случай «демпинга» переселенцев. Но в таких линейных деревнях был свой смысл и своя любопытная логика. Администраторы любили располагать новые деревни по обочинам основных дорог, куда легче всего добраться с проверкой⁵⁰. Поселение вдоль обочин не имело экономического смысла, но оно демонстрировало, что распространение государственного контроля над крестьянством было более важно, чем другая, также государственная цель – подъём сельскохозяйственного производства. Как понял когда-то Сталин, крестьянство, захваченное в плен, не становилось в результате производительным крестьянством.

Визуальная эстетика правильной новой деревни соединяла в одно целое элементы административного порядка, опрятности и чёткости, как полагается при картезианском подходе. Это была современная административно-хозяйственная деревня, и она как будто выражала суть современного дисциплинированного и производительного крестьянства. Один проницательный наблюдатель, сочувствующий целям виллажизации, отметил общее явление. «Новый подход, - объяснял он, - соответствовал бюрократическому стилю мышления и тому, что бюрократия может делать эффективно: переселять крестьян в новые «современные» поселения, то есть в поселения с домами, стоящими близко друг к другу, прямыми рядами, вдоль дорог, с полями вокруг центральной деревни, организованной блоками хозяйств – каждый блок содержит индивидуальные деревенские участки с определённым типом культуры, что легко доступно для контроля сельскохозяйственного чиновника организации содействия развитию и для возможности обработки государственными тракторами»⁵¹.

Поскольку практика создания деревень повторялась, административный образ современной деревни становился всё более кодифицированным – это стало знакомым протоколом, который мог воспроизвести любой бюрократ. «Первой реакцией руководителей района Западного Озера, когда их направили для осуществления уджамаа в районе, была мысль о переселении. Создание новых поселений имело несколько преимуществ. Их можно было прекрасно контролировать и легко  организовать с самого начала приятным и упорядоченным образом, предпочитаемым бюрократией, с домами и shamba [сады, фермы], расположенными прямыми линиями и так далее»⁵². Реконструкция исторического происхождения этой картины современной сельской жизни была бы захватывающим описанием, хотя и отклоняющимся от наших целей.

Без сомнения, она обязана кое-чем колониальной политике и, следовательно, виду современного европейского сельского пейзажа. Известно также, что на Ньерере произвело сильное впечатление то, что он увидел в своих поездках по Советскому Союзу и Китаю. Самое существенное, однако, состоит в том, что современная плановая деревня в Танзании была последовательным, пункт за пунктом, отрицанием всей существующей сельской практики, которая включала: чередование земледелия и скотоводства; поликультурность посевов; проживание населения довольно далеко от главных дорог; власть рода и происхождения; маленькие, рассеянные поселения с хаотично построенными домами; производство, которое были распылено и непроницаемо для государства. Логика этого тотального отрицания брала верх над здравым смыслом и экологическими или экономическими соображениями.

Коллективное сельское хозяйство и интенсивное производство

Концентрация танзанийцев в деревнях казалась с самого начала необходимым шагом в установлении новых форм сельскохозяйственного производства, где главную роль будет играть государство. Первый пятилетний план был определён этой задачей.

Хотя усовершенствование [в противоположность преобразованию] и может вносить вклад в увеличение производства в ... зонах [с редкими и нерегулярными дождями], оно не может во всех случаях произвести существенный подъем производства из-за рассеянного проживания фермеров, истощения почвы из-за практики сжигания кустарника и в результате значительных трудностей в сбыте продукции. Политика, которую правительство решило проводить во всех этих зонах, состояла в перегруппировке и переселении фермеров на более подходящие земли, устанавливая там систему частной или общественной собственности и вводя инспектируемый севооборот и ведение смешанных форм хозяйствования, чему благоприятствует почвенное изобилие⁵³.

 

 

 

Население, сконцентрированное в плановых деревнях, постепенно выращивало бы товарные культуры (определённые аграрными специалистами) на общественных полях механизмами, принадлежащими государству. Их жильё, местная администрация, сельскохозяйственные методы и, что наиболее важно, их дневной распорядок труда наблюдались бы государственными властями.

Кампания принудительной виллажизации сама по себе имела такое бедственное влияние на сельскохозяйственное производство, что у государства не было возможности сразу продвинуть вперёд полномасштабное коллективное хозяйство.  С 1973 г. по 1975 г. понадобился огромный импорт продовольствия⁵⁴. Ньерере объявил, что на 1,2 миллиона шиллингов, потраченных на импорт продовольствия, можно было бы приобрести по корове для каждой танзанийской семьи. По грубым оценкам, 60 процентов новых деревень были расположены на бесплодной земле, не подходящей для постоянного возделывания, до плодородных участков крестьянам приходилось проходить большие расстояния. Беспорядок самого переезда и слишком медленное приспособление населения к новой экологической обстановке производили дальнейшее разрушение производства⁵⁵.

До 1975 г. попытка государства управлять производством и за пределами собственно государственной сферы принимала классическую колониальную форму: издание законов, указывающих каждому хозяйству, сколько и чего в обязательном порядке оно должно посеять на минимальном количестве земли в акрах. Для поддержки этих мер применялись разнообразные штрафы и наказания. В одном из районов чиновники объявили, что никому не будет разрешено отправиться на рынок пешком или на автобусе, пока он не докажет, что возделывает требуемые семь с половиной акров земли. В другом случае крестьянам отказывали в продовольственной помощи, пока каждый деревенский житель не посадит по одному акру маниоки в соответствии с законом о минимальной площади⁵⁶. Одним из главных источников конфликта, приведшего к роспуску деревень уджамаа в Рувума, было принудительное выращивание табака для огневой сушки, который селяне сдавали по разорительным ценам. Колонизаторы уже давно поняли, что принудительное выращивание этого вида могло быть успешно возложено только на такое крестьянство, которое сконцентрировано физически и поэтому позволяет себя контролировать и, при необходимости, принимать дисциплинарные меры⁵⁷.

Следующим шагом было плановое коллективное производство⁵⁸. Именно эта форма предписывалась в Акте о плановых деревнях и деревнях уджамаа (1975 г.), который устанавливал «деревенские коллективные хозяйства» и требовал от деревенских властей принятия ежегодного плана и определения целей производства.

На практике размер каждого общественного поля и план его продукции обычно устанавливались сельскохозяйственным полевым чиновником (который стремился угодить своим начальникам) и деревенским головой после совсем небольшого обсуждения, а то и вовсе без него⁵⁹. В результате составлялся трудовой план, который не учитывал сезонную необходимость в дополнительной рабочей силе, не говоря уже о собственных интересах крестьян. Работа в деревенском коллективном хозяйстве мало отличалась от подневольного труда. Сельские жители не имели никакого выбора в этом вопросе, и работа их редко приносила прибыль. Даже при том, что в помощь были направлены сотрудники организации содействия развитию, чтобы направить усилия исключительно на общественные поля, культуры зачастую оказывались неподходящими, почва неплодородной, поздно поступали семена и удобрения, а обещанного трактора с плугом нигде не было видно. Эти недостатки, плюс то обстоятельство, что любую прибыль (а прибыль получали в очень редких случаях) с общественного поля могли посчитать доходом деревенского комитета, означали, что труд терял всякий смысл.

 

Теоретически система политического и трудового управления рабочей силой была всеобъемлющей и вездесущей. Деревни были разделены на подразделения (mitaa), каждое подразделение в свою очередь на несколько ячеек (mashina, составленная из десяти домашних хозяйств). Порядок проживания воспроизводился на коллективных полях. Каждое подразделение несло ответственность за обработку части общественного поля, каждая ячейка отвечала за соответствующую долю. Теоретически лидер ячейки был ответствен за трудовую мобилизацию и надзор⁶⁰. Аналогии в жилых и рабочих дисциплинарных иерархиях были структурно разработаны так, чтобы сделать их совершенно прозрачными и понятными для властей.           .

На практике эта система быстро разрушилась. На самом деле области с коллективным ведением хозяйства обычно были меньше, чем те, что фигурировали в официальных сведениях⁶¹. Большинство подразделений и деревенских властей, когда дело доходило до общественного земледелия, делали всё спустя рукава. К тому же они отказывались налагать штрафы на своих соседей, которые нарушали трудовые правила и занимались своими, жизненно важными для них частными участками. В качестве реакции на такое распространённое «голосование ногами» много общественных полей было разделено, и каждому домашнему хозяйству было вменено в обязанность возделывать, скажем, половину акра⁶². Не было больше необходимости координировать рабочую силу для работы на одном большом поле, ответственность за выращивание (а, следовательно, и санкции) могли быть определены точно. Новая система напоминала колониальную принудительную систему земледелия с одним только отличием: участки земли были физически объединены для более лёгкого контроля. Однако отсутствие какой-либо заметной отдачи от этого труда означало, что каждое домашнее хозяйство было приковано к своему частному владению и относилось к общественному участку, как к тягостному добавочному труду, невзирая на периодические официальные предупреждения о том, что приоритеты надо сменить⁶³. Несоответствие урожаев на этих полях, естественно, отражало неравенство во внимании к ним.

Цель танзанийской сельской политики с 1967 г. до начала 1980-х состояла в преобразовании сельского населения в такой класс, который позволит государству навязывать себе программу развития и  контролировать процесс работы и производство земледельцев. Самое подробное изложение этого замысла содержится в материалах третьего пятилетнего плана (1978 г.): «В сельскохозяйственном секторе партия добилась больших успехов в переселении крестьянства в деревни, где теперь стало возможным выявлять трудоспособных людей, которые могут работать, а также выявить площадь земли, пригодную для сельскохозяйственных целей.... План составлен так, что можно быть уверенным, что на каждом рабочем месте, сельском или городском, наши исполнительные органы каждый год будут устанавливать определённые цели работы... . Деревенское руководство будет следить, чтобы  вся партийная политика по программе развития строго выполнялась»⁶⁴. В случаях, когда цели чёткости и контроля подвергались сомнению, план продолжал объяснять, что сельскохозяйственное развитие «в существующих условиях» призывает к «введению распорядка работы и установлению производственных целей»⁶⁵. Были основаны коллективные хозяйства (теперь называемые деревенскими государственными хозяйствами). Но, как замечает Генри Бернстайн, ввиду неполной коллективизации земли и нежелания обратиться к действительно безжалостным принудительным мерам, эти коллективные хозяйства были обречены на провал⁶⁶. Основная предпосылка аграрной политики Ньерере, несмотря на все его расшаркивания перед традиционной культурой, ничем, в сущности, не отличается от колониальной аграрной политики. Ее предпосылка заключается в том, что методы африканских земледельцев – отсталые, ненаучные, неэффективные и экологически безответственные. Только строгий надзор, обучение и, если понадобится, принуждение со стороны специалистов научного сельского хозяйства могли бы привести их и их методы в соответствие с современной Танзанией. Для того, чтобы решить эти проблемы, предлагалось призвать на помощь сельскохозяйственных специалистов.

Именно такое предположение, выраженное танзанийской гражданской службой как предположение о том, что крестьянин придерживается «традиционного мировоззрения и не желает измениться»⁶⁷ , потребовало принятия целого ряда сельскохозяйственных мер, от насаждения деревень уджамаа до принудительных переселений и контролируемого возделывания земли, предпринятых и колониальным, и независимым режимами. Таким взглядом на крестьянство пронизан доклад Всемирного банка в 1964 году и первый пятилетний план государства Танганьика. Хотя план и отмечает, что «были приняты существенные, действенные меры по отношению к консерватизму сельского населения, и есть надежда, что, как только эти люди организуются в кооперативы, они изменятся»⁶⁸, он все-таки убеждает, что нужны более всеобъемлющие меры. И план 1964 года провозглашает: «Преодолеть деструктивный  консерватизм  людей и провести решительную аграрную реформу, которую необходимо осуществить, если страна хочет выжить, – одна из наиболее трудных проблем, перед которой стоят политические лидеры Танзании»⁶⁹.

Ньерере полностью согласился с большинством функционеров организации содействия развитию, которые полагали, что их работа состояла в «преодолении [фермерского] безразличия и привязанности к старым методам»⁷⁰. Он лично встречался с представителями Всемирного банка по вопросу обеспечения проектов шестидесяти новых поселений, в которых фермеры, выполняющие директивы, получат землю в соответствии с первым планом. И вовсе не по недоразумению в своем первом выступлении по радио в качестве премьер-министра в 1961 году Ньерере изображал представителей класса земледельцев как преднамеренно невежественных и, мягко выражаясь, недостаточно прилежных: «Если на вашей шамба не собран хлопок, если вы обработали на полакра земли меньше, чем вы могли бы обработать, если вы позволяете почве на вашем участке бесполезно истощаться или ваша шамба полна сорняками, если вы преднамеренно игнорируете советы, данные вам сельскохозяйственными специалистами, значит, вы – предатель в нашем сражении»⁷¹.

Логической противоположностью неверия в простого земледельца была чрезмерная вера в сельскохозяйственных специалистов и «cлепая вера в механизмы и крупномасштабную деятельность»⁷². Как планируемая деревня была значительным «усовершенствованием» в чёткости и контроле над прошлыми методами поселения, так и  планируемое сельское хозяйство, предложенное специалистами, своей чёткостью и порядком представлялось «усовершенствованием» бесконечного разнообразия и путаницы мелкособственнических владений и существующих там методов⁷³. В новых деревнях частные участки поселенцев (шамба) обычно наносились на карту инспекторами и представляли собой аккуратные квадраты или треугольники одинакового размера, расположенные  прямыми рядами (рис. 31). Их устраивали согласно тем же принципам, что и сегментированные общественные участки: следовали скорее логике ясности и административной простоты, чем агрономическому смыслу. Так, когда началось осуществление проекта возделывания чая, от владельцев мелких хозяйств потребовали, чтобы те сажали чайные кусты отдельной группой, «потому что для рабочих было легче обрабатывать чай, посаженный в одном месте»⁷⁴. Порядок расположения полей воспроизводился в порядке посаженных на них растений. Танзанийские фермеры часто сажали две или более культур одновременно на одном и том же поле (метод, называемый по разному: поликультурность, межкультурность или одновременное выращивание). В областях, выращивающих кофе, например, кофейные деревья часто перемежались банановыми деревьями, бобами и другими однолетними растениями.  Для большинства агрономов эта технология казалась проклятием. Один из несогласных с таким методом специалистов пояснял: «Сельскохозяйственная служба содействия развитию поощряла фермеров выращивать чистые посадки кофе и рассматривала эту технику непременным условием современного сельского хозяйства»⁷⁵. Если культурой были бананы, чистыми посадками должны были быть банановые деревья. Аграрии-полевики оценивали достижения по тому, каждая ли культура, находящаяся под их наблюдением, была посажена  прямыми, должным образом разделёнными, рядами и не была ли она смешана с какой-либо другой культурой⁷⁶. Подобно крупномасштабному механизированному сельскому хозяйству, монокультурность имела научное объяснение в специфических условиях, но вышестоящие чиновники часто осуществляли распространение монокультурности бездумно, как один из пунктов в катехизисе современного сельского хозяйства.

Рис. 31. План деревни уджамаа: Макази Мапиа, Омулунази, Рушва – Танзания

И даже невзирая на эмпирические доказательства в пользу экологической разумности и продуктивности некоторых методов поликультурных посевов, эта высокомодернистская вера оставалась непоколебимой. Очевидно, что монокультурность и посадка рядами значительно облегчает работу администраторов и агрономов. Оба метода облегчают инспекцию и обсчёт площади и урожая; они очень упрощают полевые эксперименты, уменьшая число переменных на любом поле; они хорошо поддаются действию вышестоящих рекомендаций и упрощают наблюдение за выращиванием; наконец, они упрощают контроль над урожаем. Упрощённый и проясненный урожай с поля предоставляет государственным сельскохозяйственным чиновникам множество таких же преимуществ, которые предлагал «построенный в колонны» коммерческий лес учёным-лесоводам и финансовым инспекторам.

Бюрократическое удобство, бюрократические интересы

Авторитарная социальная инженерия способна продемонстрировать полный диапазон стандартных бюрократических патологий. Преобразования, которые она хочет произвести в обществе, не могут быть вызваны к жизни без применения силы или, во всяком случае, не допуская такого обращения с природой или человеческими существами, как если бы они были просто функциональными образами некоторых административных шаблонов. Являясь чем-то гораздо большим, чем просто прискорбными аномалиями, эти побочные поведенческие продукты органически присущи такого рода высокомодернистским кампаниям. Я намеренно не обращаю здесь внимания на жестокость, которая неизбежна в такой ситуации, когда в руки во многом непредсказуемых руководителей, находящихся под давлением сверху, даны большие полномочия, чтобы добиться результатов любыми средствами, несмотря на народное сопротивление. Я лучше подчеркну два ключевых момента бюрократической реакции, являющихся типичными для деревенской кампании уджамаа: во-первых, стремление государственных служащих давать иное толкование кампании с той целью, чтобы она давала результаты, которые легко было бы представить вышестоящим начальникам; во-вторых, их готовность интерпретировать цели кампании в соответствии с собственными интересами.

Первая тенденция была наиболее очевидна в сползании к сугубо количественным критериям исполнения. То, что могло бы называться «собственно деревней уджамаа», жители которой добровольно согласились на переезд и пришли к соглашению, как управлять общественным участком, где производители сами решали бы свои собственные местные проблемы (первоначальный образ деревни, который существовал у Ньерере), было заменено на «отвлеченную деревню уджамаа» – нечто такое, что можно было вставить в поток статистической отчётности. Так, партийные работники и государственные служащие, отчитываясь о своих результатах, подчёркивали количества перемещённых людей, количество основанных новых деревень, приусадебных участков и проинспектированных общественных полей, пробуренных колодцев, расчищенных и вспаханных площадей, поставленного удобрения в тоннах и основанных отделений TANU. Даже если данная деревня уджамаа на самом деле представляла собой несколько грузовиков обозленных крестьян и их имущества, бесцеремонно выброшенного на участке, помеченном несколькими колышками инспекторов, она всё равно шла в зачёт чиновникам, как ещё одна деревня уджамаа. К тому же над содержанием могли преобладать эстетические соображения. Желание иметь в запланированной деревне все здания выстроенными в правильные ряды (что, возможно, было связано с легкостью контроля и желанием угодить инспектирующим чиновникам) могло привести к тому, что какой-нибудь дом по приказу мог быть демонтирован и перенесён на ничтожные пятьдесят футов в соответствии с указанием инспектора⁷⁷. «Производительность политического аппарата» оценивалась числовыми результатами, которые давали возможность обобщения и (что, возможно, более важно) сравнения⁷⁸. Когда чиновники поняли, что их будущее  зависело от возможно более быстрого производства впечатляющих цифр, процесс соревнования резко ускорился.  Один чиновник описал атмосферу, которая заставила его отказаться от первоначальной стратегии избирательного действия и решительно рвануть вперёд.

Эта [стратегия] оказалась безрезультатной по двум причинам. Во-первых, началось соперничество (особенно между регионами) со всеми вытекающими отсюда политическими выводами. Существовал большой соблазн самовольного завышения этих данных, поскольку они демонстрировали способность администрации в массовом масштабе мобилизовать сельское население. Из района Мара приходили сообщения, что они уже почти заканчивают свою операцию, когда она ещё даже и не была начата. Высшие партийные работники хвалили и награждали за достижения переселения в районе Гейта.  Кому же в таких обстоятельствах хотелось бы отстать? Поэтому политические лидеры призывали к быстрым мерам для завершения переселения в короткие сроки. Такие стремительные операции, конечно, порождали проблемы – деревни оказывались плохо спланированными⁷⁹.

 

Воспринимая кампанию преимущественно на основе статистических отчётов и хвастливых официальных докладов, Ньерере сам усиливал атмосферу соперничества. Его пылкое обращение к TANU было бессвязным скоплением цифр, целей и процентов⁸⁰.

 

Рассмотрим, например, вопрос о виллажизации. В моем сообщении на конференции TANU в 1973 году я мог сказать, что 2 028 164 людей живут в деревнях.  Двумя годами позже, в июне 1975 года, я рапортовал следующей конференции TANU, что уже около 9 100 000 людей живут в деревенских общинах. Теперь насчитывается приблизительно 13 065 000 людей, живущих вместе в 7 684 деревнях. Это – огромное достижение. Это – достижение TANU и правительственных лидеров в сотрудничестве с народом Танзании. Оно означает, что в течение примерно трёх лет около 70 % наших людей переместило свои дома⁸¹.

 

 

 

Второе и, безусловно, наиболее зловещее отклонение кампании уджамаа от первоначального направления, которое привнесли в нее государственные чиновники, заключалось в том, что выполнение кампании постоянно служило подтверждением их статуса и власти. Как проницательно отметил Эндрю Коулсон, в самом процессе создания новых деревень администраторы и партийные функционеры (сами, фактически, конкуренты) уклонялись от всех тех политических установок, которые уменьшили бы их привилегии и власть, и поддерживали только те, которые укрепляли их влияние. Таким образом, такие установки, как позволение маленьким деревням уджамаа (как Рувума) действовать самостоятельно, без вмешательства правительства (до 1968 г.), как участие людей в решении о создании школ (1969 г.), участие рабочих в управлении (1969 –1970 г.г.) и право выбирать деревенские Советы и их главу (1973-1975 г.г.), – всё это  соблюдалось только какое-то время⁸². Высокомодернистская социальная перестройка предоставляет идеальную почву для авторитарных притязаний, и танзанийский бюрократический аппарат максимально использовал эту возможность для укрепления своего положения⁸³.

Идея  «Национальной  плантации»

Виллажизация ставила своей задачей концентрировать крестьянство Танзании с целью организации его в политическом и экономическом плане. Если бы она добилась этой цели, рассеянные, автономные и недоступные для государственного взора поселения, до того времени уклонявшиеся от большинства государственных политических мероприятий, которые они находили обременительными, были бы преобразованы. Вместо них проектировщики рисовали в своем воображении население, живущее в разработанных на правительственном уровне деревнях при твёрдом административном контроле, возделывающих общественные поля, на которых выращиваются отборные культуры согласно государственным спецификациям. Если принять во внимание продолжение существования жизненно важных для крестьян частных участков и (относительную) слабость трудового контроля, схема в целом становится похожей на огромную, хотя и не односвязную, государственную плантацию. То, что посторонний наблюдатель мог бы принять за новую форму порабощения, хотя бы и добровольного, элитой принималось спокойно, поскольку политика проводилась под знаменем «развития».

Ретроспективно кажется невероятным, что государство могло с таким высокомерием, при отсутствии нужной информации и практически не владея навыками планирования приступить к делу перемещения миллионов жизней. В той же ретроспективе видится, что сумасбродная и иррациональная схема и должна была, с одной стороны, обмануть ожидания своих проектировщиков, а с другой обмануть материальные и социальные ожидания её несчастных жертв.

Бесчеловечность принудительной виллажизации была усугублена глубоко укоренившимися авторитарными привычками бюрократии и стремительным натиском кампании. Однако если мы будем рассматривать все административные и политические недостатки, мы уйдём от сути дела. Даже если бы для проведения кампании было предоставлено большее количество времени, если бы было больше технических навыков и «умения терпеливо ухаживать», партийное государство, вероятнее всего, не смогло бы собрать и переварить всю информацию, необходимую для успешного осуществления схематического плана. Традиционные экономическая деятельность и физическое перемещение танзанийского сельского населения были последовательностью невероятно сложных, искусных и гибких мер приспособления к разнообразной социальной и материальной окружающей среде⁸⁴. Как и в практиках землевладения по обычаю, исследованных в главе 1, эти способы адаптации не поддаются административной кодификации из-за их бесконечно большой местной изменчивости, сложности и гибкости перед лицом новых условий. Но если уж землевладение не поддается кодификации, тогда остаётся принять, что связи, структурирующие всю материальную и социальную жизнь каждой группы крестьян, оставались в значительной степени непонятными и специалистам, и администраторам. 

При этих обстоятельствах массовое поднадзорное переселение превратило жизнь крестьян в хаос. Приведем для  иллюстрации невежества и равнодушия чиновников только несколько примеров из наиболее очевидных экологических неудач виллажизации. Крестьян насильственно перемещали с ежегодно затопляемых земель, что было жизненно важно для их практики выращивания растений, причем перемещали на бедные почвы на высоких местах. Как мы уже знаем, их переселили к дорогам, где почва была им незнакомой или неподходящей для тех культур, которые они всегда сеяли. Деревни были расположены далеко от полей, что делало трудным до полной невозможности наблюдение за урожаем и контроль за вредителями, а рассеянно расположенные фермы позволяли делать это легко. Концентрация домашнего скота и людей часто имела пагубные последствия, способствуя распространению холеры и эпизоотий. Для чрезвычайно подвижных масаев и других пастухов создание крупных фермерских хозяйств уджамаа с выпасом рогатого скота в одном-единственном месте было абсолютным бедствием – стало просто невозможно добывать средства к существованию⁸⁵.

Неудача деревень уджамаа была практически предопределена высокомодернистской спесью проектировщиков и специалистов, которые полагали, что только они одни знали, как организовать более подходящую, целесообразную и плодотворную жизнь для своих граждан. Следует отметить, что они действительно могли бы внести некоторый вклад в более успешное развитие сельской местности Танзании. Но их упрямство, с которым они настаивали, что именно им принадлежит монополия на необходимые знания и что именно они претворяют эти знания в жизнь, ввергло страну в несчастья.

Поселение людей в поднадзорные деревни не было уникальным изобретением националистических элит независимой Танзании.  Виллажизация имела длинную колониальную историю не только в Танзании, но и везде, где изобретали программу за программой для концентрации населения.  Почти до самого конца проекта то же самое технико-экономическое представление разделялось Всемирным банком, Агентством по Международному Развитию Соединенных Штатов (USAID) и другими агентствами по развитию, помогающими танзанийскому строительству⁸⁶. Как бы ни были полны энтузиазма политические лидеры Танзании в отношении кампании, которую они возглавляли, высокомодернистская вера зародилась в других местах намного раньше, чем они стали претворять её в жизнь.

Танзанийский вариант, возможно, несколько отличался от других своей быстротой, всеохватностью и намерением обеспечить население такими общественными службами, как школы, поликлиники и очистка воды. Хотя для претворения системы в жизнь и прилагались значительные усилия, всё же её последствия не были  столь жестокими и непоправимыми, как последствия советской коллективизации⁸⁷. Относительная слабость танзанийских структур и нежелание обратиться к сталинским методам⁸⁸, равно как и тактические возможности танзанийских крестьян, включающие побеги, неофициальное производство и торговлю, контрабанду и вредительство, – всё это в целом сделало практику виллажизации гораздо менее разрушительной, чем можно было ожидать теоретически⁸⁹.

«Идеальная» государственная деревня: эфиопская разновидность

Способ принудительной виллажизации в Эфиопии был чрезвычайно похож одновременно на российский – по насильственности – и на танзанийский по показному логическому обоснованию. Помимо явно разделяемого социалистического мировоззрения и официальных посещений эфиопскими официальными лицами Танзании для наблюдения за программой в действии⁹⁰, есть и более глубокое сходство – в деле утверждения государственной власти в сельской местности, с одной стороны, и результатами по процессу и реальным физическим планам, с другой. В примере с Танзанией очевидна преемственность планов Ньерере и колонизаторов. В Эфиопии, которая никогда не была колонией, переселение можно рассматривать как вековой давности проект императорской династии порабощения народов, не говорящих по-амхарски, и вообще для установления центрального контроля над беспокойными областями. Хотя марксистская революционная элита, захватившая власть в начале 1974 года, обратилась к насильственному переселению с самого начала, ее лидер, подполковник Менгисту Хайле Мариам, и его Совет – теневой правящий орган революционного режима – не призывали к полномасштабной виллажизации до 1985 г. Политики предвидели возможное переселение всех 33 миллионов сельских жителей Эфиопии. Повторяя Ньерере, Менгисто объявил, что «при разбросанном и случайном обитании и отсутствии средств к существованию у эфиопских крестьян невозможно построить социализм.... Поскольку усилия распылены, а средства к существованию у каждого свои, в результате живем бедно, боремся за жизнь, тяжко трудимся и не можем построить преуспевающее общество»⁹¹. Другие объяснения необходимости концентрированного поселения ничем не отличались от объяснений, приведённых в Танзании: концентрация позволила бы доставить общественные службы ныне разбросанному населению, позволила бы применить разработанное государством общественное производство (производственные кооперативы) и сделала бы возможными механизацию и политическое образование⁹².

Социализм и его предпосылка, виллажизация, были для Менгисту синонимами слова «современный». Оправдывая массовое переселение, он говорил, что Эфиопия заслуживает свою репутацию «символа отсталости и долины невежества». Он призывал эфиопов к «сплочению для освобождения сельского хозяйства от угрожающих сил природы». Наконец, он осудил пастбищное ведение хозяйства так, как будто это само собой разумелось, при этом восхваляя виллажизацию, как путь «реабилитации нашего общества кочевников»⁹³.

Однако темп переселения в Эфиопии был гораздо более резкий, из-за этого, по существу, произошли восстания, которые в конце концов и привели к свержению режима. К марту 1986 года, после (явно недостаточного по времени) года, данного для проведения операции, власти заявили, что 4,6 миллиона крестьян поселены в 4 500 деревнях⁹⁴. Только три месяца были даны на сборы между первой «агитацией и пропагандой» (читай «командой») и самим переездом, часто на огромные расстояния. Все отчёты свидетельствуют, что многие из новых поселений почти ничего не получили в смысле общественных служб и были больше похожи на колонию, в которой наказывали преступников, чем на нормально функционирующую деревню. Принудительная виллажизация в районе Арси была очевидно запланирована непосредственно из центра в Аддис-Абебе с очень незначительной местной привязкой или даже совсем без неё. Существовал строгий шаблон, которому было приказано следовать местным инспекторам и администраторам. План тщательно копировался в каждом очередном пункте, поскольку режим не был склонен к тому, чтобы допускать местную импровизацию. «Но люди на местах хорошо знали свою работу: деревни и приготовленные для них 1 000 [квадратных] метра, тщательно отмеченные ориентирами и межами на земле, следовали геометрическому образцу сетки, требуемой директивами. Некоторые деревни были слишком жестко размещены; например, одному фермеру пришлось переместить свой большой, хорошо построенный тукул [традиционный соломенный дом] приблизительно на 20 футов так, чтобы он находился «на одной линии» со другими зданиями в ряду»⁹⁵.

Можно заметить чёткую связь теории с практикой, сравнивая правительственный план идеальной деревни с расположением новой деревни по данным аэрофотосъемки (рисунки 32 и 33). Обращает на себя внимание центральное местоположение всех основных местных руководящих учреждений. Бюрократический менталитет, склонный к стандартизации и округлению цифр, со всей ясностью проявляется в том, что каждая деревня по плану должна была иметь по тысяче жителей, а каждое поселение должно было занимать тысячу квадратных метров⁹⁶. Если бы каждая деревня имела одинаковое по численности население и одинаковое местоположение, повсюду могла бы применяться одна и та же модель, не потребовалось бы никаких местных сведений. Идентичное размещение земельных участков в каждом поселении позволило бы властям намного быстрее спускать общие директивы, наблюдать за производством и контролировать урожай при помощи новой Сельскохозяйственной Рыночной Корпорации (АМС). Общая планировка была особенно удобна для инспекторов, находящихся под сильным давлением, и именно потому, что она не требовала никакой связи с местными условиями, будь то экологические, экономические или социальные. Чтобы облегчить изготовление универсального проекта однотипных деревень, проектировщикам предписали выбрать плоские очищенные участки и использовать исключительно прямые дороги и одинаковые пронумерованные дома⁹⁷.

Объекты  этого упражнения в геометрии не питали никаких иллюзий относительно его цели. Когда им, наконец, было позволено свободно высказаться, беженцы в Сомали рассказали репортерам, что новый тип поселения был задуман с целью контролировать инакомыслие и сопротивление, препятствовать отъезду людей, «сделать более легким надзор за народом», управлять сельскохозяйственным производством, регистрировать имущество и домашний скот и (в Воллега) чтобы «позволить им легче забирать наших юношей на войну»⁹⁸.

В «образцовых производственных кооперативах» обеспечивалось стандартизированное жильё: квадратные здания с жестяной крышей (чика бет). Традиционное жильё (тукулы) было везде разобрано и перестроено в жестко определенном порядке. Как когда-то в России, все частные магазины, закусочные и маленькие торговые заведения были уничтожены, а такие оставшиеся  государственные учреждения, как помещение для массовых деревенских организаций, конторы крестьянских ассоциаций, навес, где проходили занятия по повышению грамотности, медицинская клиника или государственный кооперативный магазин использовались как места для собраний.

В отличие от танзанийского примера в эфиопской кампании присутствовал намного более сильный военный компонент, так как крестьян перемещали на большие расстояния с целью  военного усмирения и политического ослабления⁹⁹. Само собой разумеется, что безжалостные условия виллажизации в Эфиопии приводили к даже более разрушительным последствиям для средств к существованию крестьян и для окружающей среды, чем танзанийский вариант¹⁰⁰.

Рис. 32. Правительственный план стандартной социалистической деревни, район Арси, Эфиопия. На рисунке показано: 1, помещение для массовых собраний, 2, детский сад; 3, поликлиника; 4, государственный кооперативный магазин; 5, контора крестьянской ассоциации; 6, зарезервированные участки; 7, начальная школа; 8, спортивное поле; 9, семенной фонд; 10, мастерская; 11, животноводческая станция.  Деталь 12 изображает в увеличенном масштабе границы соседних участков, а деталь 13 – еще более увеличенное изображение границы участков с туалетами соседей - 14.

Полная оценка всех потерь принудительного переселения в Эфиопии отнюдь не исчерпывается стандартными сообщениями о голоде, экзекуциях, вырубках леса и неудавшихся урожаях. Новые поселения всегда были неудачными для жителей – и как социальные сообщества, и как подразделения для производства продовольствия. Сам факт массового переселения уничтожал драгоценное наследие знаний о местном земледелии и пастбищах, а заодно и сами сообщества – приблизительно от тридцати до сорока тысяч живых функционирующих сообществ, большинство из которых находились в таких регионах, которые регулярно производили продовольственный прибавочный продукт. Типичный земледелец в Тигрее, местности, выделенной для неукоснительного насильственного переселения, высаживал в среднем пятнадцать культур за сезон (такие хлебные культуры, как метличка абиссинская, ячмень, пшеница, сорго, кукуруза, просо; такие корнеплоды, как ямс, картофель, лук; некоторые сорта бобовых, среди них конские бобы, чечевицу и турецкий горох; множество овощных культур, включая перец, гомбо и многие другие)¹⁰¹. Само собой разумеется, что фермер хорошо знал каждую культуру из этого богатого разнообразия: когда её высаживать, насколько глубоко нужно сеять, как готовить почву, как ухаживать за культурой и когда собирать урожай. Это знание занимало особое место в том смысле, что успешное выращивание любой совокупности культур требовало знаний о местной среде: знаний об осадках и почве, об особенностях каждого участка, обрабатываемого фермером¹⁰². Оно занимало особое место также и в том смысле, что многое из этого знания сохранялось в коллективной памяти о данной местности: устный архив методов земледелия, семян для посева, а также экологической информации. Как только фермера переселяли (а переселяли зачастую в экологическую обстановку, значительно отличающуюся от прежней), его местное знание практически обесценивалось. Как подчеркивает Джейсон Клей: «Таким образом, когда фермера из горной местности транспортируют в лагеря переселенцев, в районы вроде Гамбелла, он немедленно превращается из знатока сельского хозяйства в неумелого разнорабочего низкой  квалификации, полностью зависящего в своём выживании от центрального руководства»¹⁰³.

Рис. 33. Аэрофотосъёмка участка переселения в юго-западной Эфиопии, 1986 год.

Переселение было чем-то гораздо большим, чем просто изменением обстановки. Оно вырывало людей из окружения, в котором они имели навыки и ресурсы для удовлетворения своих основных потребностей, в котором, следовательно, у них были все основания для самостоятельной независимой жизни. Затем оно перемещало их в другое окружение, где все эти навыки не имели ни малейшего приложения. Только в таких обстоятельствах и можно было чиновникам переселенческого лагеря низводить мигрантов до уровня нищих, чьё послушание и труд можно было купить за элементарное пропитание.

Хотя засуха, которая по времени совпала с принудительным перемещением в Эфиопии, была вполне реальной, происходила в действительности, но голод, в преодолении которого оказывали содействие  международные агентства помощи, в основном был результатом массового переселения¹⁰⁴. Разрушение социальных связей приводило к такому же голоду, как и неурожаи, вызванные скверным планированием и незнанием крестьянами новой сельскохозяйственной среды. Коммунальные связи, семейные и родственные отношения, взаимодействие и сотрудничество, местная взаимопомощь и доверие были основными средствами, с помощью которых сельские жители прежде переживали периоды нехватки продовольствия. Лишённые этих социальных ресурсов высылками, отделявшими их от родных и близких, приковывавших их к месту поселения, переселенцы в лагерях в голодные годы были гораздо более уязвимы, чем в подобных ситуациях в своих родных районах. 

Основная цель политики не может быть достигнута никогда, о чём свидетельствует, в частности, сельская политика Совета. Если бы осуществление политики пошло успешно, сельские эфиопы устроились бы на постоянное место жительства вдоль главных дорог в больших и правильно спроектированных деревнях, где однотипные и пронумерованные здания были бы расположены по плану, в центре которого находился бы орган управления крестьянской ассоциации (то есть партии), где её председатель, его заместители и милиция рьяно работали бы на своих постах. Предназначенные культуры вырастали бы на ровных полях, единообразно размеченных государственными инспекторами, урожай собирался бы машинами и доставлялся на государственные приемные пункты для дальнейшего распределения и продажи за рубеж. Работа пристально контролировалась бы специалистами и штатом служащих. Предназначенный модернизировать эфиопское сельское хозяйство и, не в последнюю очередь, усилить контроль Совета над ним, этот политический курс оказался в буквальном смысле фатальным для сотен тысяч земледельцев и, в конце концов, для самого Совета.

Заключение

Каждому администратору в спокойное, не бурное время кажется, что только его усилиями движется все ему подведомственное народонаселение, и в этом сознании своей необходимости каждый администратор чувствует главную награду за свои труды и усилия. Понятно, что до тех пор, пока историческое море спокойно, правителю-администратору, с своею утлою лодочкой упирающемуся шестом в корабль народа и самому двигающемуся, должно казаться, что его усилиями двигается корабль, в который он упирается. Но стоит подняться буре, взволноваться морю и двинуться самому кораблю, и тогда уж заблуждение невозможно. Корабль идет своим громадным, независимым ходом, шест не достает до двинувшегося корабля, и правитель вдруг из положения властителя, источника силы, переходит в ничтожного, бесполезного и слабого человека.

- Лев Толстой, Война и Мир.

-

Конфликт между государственными чиновниками и специалистами, активно планирующими будущее страны, с одной стороны, и крестьянством, с другой, был объявлен – первой группой – борьбой между прогрессом и мракобесием, рациональностью и суеверием, наукой и религией. И все же, как наглядно показывают высокомодернистские проекты, которые мы исследовали, эти «рациональные» планы, которые навязывала первая группа, часто оказывались чреваты очевидными провалами. Ни как производственные подразделения, ни как человеческие сообщества или, наконец, как способы обеспечить население общественными службами, запланированные деревни не оправдали возложенных на них надежд, хотя иногда эти надежды были вполне искренними. В конечном счете они не оправдали и надежд своих создателей на то, что с их помощью удастся лучше собирать налоги или обеспечить лояльность сельского населения, хотя, возможно, они – по крайней мере, на некоторое время – эффективно разваливали привычные социальные связи населения и, таким образом, помогали глушить коллективный протест.

Высокий модернизм и оптика власти

Если планы виллажизации были такими уж рациональными и научными, почему они вызывали такое тотальное разрушение?  Ответ, мне кажется, в том, что они не были ни научными, ни  рациональными в любом из значащих смыслов этих терминов. Ее проектировщики были способны уловить только некоторые эстетические идеи, которые являлись визуальной кодификацией современного сельского производства и общественной жизни. Как религиозная вера, эта визуальная кодификация была недоступна для критики и закрыта от несогласия. Вера в большие хозяйства, монокультурность, «правильные» деревни, вспаханные трактором поля, коллективное или общественное сельское хозяйство была эстетическим убеждением, поддержанным уверенностью, что к этому придет весь мир – в конечном итоге¹⁰⁵. Для всех, кроме горстки специалистов, эти представления не были простыми эмпирическими гипотезами, полученными на умеренном Западе в определенной  обстановке, которые следовало тщательно исследовать на практике. В определённом историческом и социальном контексте, например, при выращивании пшеницы на равнинах штата Канзас, многие компоненты этой веры могли бы иметь смысл¹⁰⁶. Однако она была генерализована и некритически применена – именно как вера – в совершенно иных обстоятельствах с самыми бедственными результатами.

На самом деле совершенно непонятно, кто здесь эмпирик, а кто сторонник научной истины. Танзанийские крестьяне, например, с заметным успехом приспособили свои способы поселения и методы ведения сельского хозяйства к изменениям климата, новым культурам и новым рынкам за два десятилетия до виллажизации. Они, кажется, имели безусловно эмпирический, хотя и весьма осмотрительный взгляд на свои собственные методы. В противоположность им, специалисты и политические деятели находились во власти неудержимого квазирелигиозного энтузиазма, ставшего ещё мощнее благодаря поддержке государства.

Но это была не просто вера. Она имела прямое отношение к статусу и интересам её носителей. Поскольку приверженцы этой визуальной кодификации осознанно преобразовывали свои общества, они ощущали острый и нравственно насыщенный контраст между тем, что выглядело современным – опрятным, прямолинейным, однородным, сконцентрированным, упрощенным, механизированным, и тем, что казалось им примитивным – нерегулярным, рассеянным, сложным, немеханизированным. Как техническая и политическая элита, имеющая монополию на современное образование, они использовали этот визуальный эстетизм, эти видимые знаки прогресса для определения своей исторической миссии и повышения своего статуса.

Их модернистская вера была небескорыстна и в других отношениях. Сама идея о государственном плане, который будет разработан в столице и затем упорядочит периферию, превратит ее по своему образу и подобию в квазивоенные единицы, повинующиеся прямой команде, была абсолютно централистской. Каждая властная единица на периферии была не так сильно привязана к своему собственному поселению, как к командному центру в столице; линии связи довольно сильно напоминали сходящиеся линии, используемые для построения перспективы в ранних картинах эпохи Ренессанса. «Условность перспективы... собирает всё в глазу наблюдателя. Это похоже на свет маяка, только лучи не расходятся наружу, а собираются внутрь. Условное это представление было названо реальностью. Перспектива позволяет единственному глазу стать центром видимого мира. Все лучи сходятся к нему, как к точке схождения прямых в бесконечности. Наблюдатель воспринимает видимый мир именно так, как когда-то считалось – Бог воспринимает вселенную»¹⁰⁷.

Образ согласованности действий подчиненных восходит к упомянутым в этой книге массовым упражнениям – тысячи тел, двигающихся в совершенном единстве согласно тщательно отрепетированному сценарию. Когда такая координация достигнута, это зрелище может влиять в нескольких направлениях. Проектировщики надеялись, что демонстрация массовой согласованности выражением своего мощного единства внушит зрителям и участникам благоговейный трепет. Этот благоговейный трепет становится еще больше из-за того, что, как на фабрике, управляемой по тейлористским принципам, только тот может оценить это представление полностью, кто находится вне и выше уровня даваемого представления; отдельные же его участники – всего лишь маленькие молекулы организма, чей мозг находится совсем в другом месте. Образ нации, которая могла бы функционировать таким образом, чрезвычайно приятен элите на вершине, но, конечно, унижает население, чья роль таким образом сводится к исполнению приказов. Кроме произведения впечатления на посторонних такие спектакли могут – по крайней мере, на короткое время – служить для элиты сеансами успокаивающего самогипноза, чтобы укрепить моральную цель и уверенность в себе¹⁰⁸.

Модернистская визуальная эстетика, которая вызвала к жизни запланированные деревни, имеет к ним очень любопытное отношение: она вносит в это творение своеобразную статичность. С точки зрения этой эстетики создается завершённая картина, которая уже не может быть улучшена¹⁰⁹. Проект ведь порожден научно-техническими законами, и скрытое допущение состоит в том, что, как только он завершён, задачей становится поддержание его формы. Планировщики стремились, чтобы каждая новая деревня походила на предыдущую. Подобно римскому военачальнику, прибывающему в военный лагерь, где он никогда до этого не был, чиновник, прибывающий из Дар-эс-Салама, точно знал, где найти всё, что ему может понадобиться, от штаба TANU до крестьянской ассоциации и медицинской клиники. Каждое поле и каждый дом тоже были почти идентичны и расположены согласно общей схеме. В той степени, до которой на практике воплощался этот образ, не было абсолютно никакой связи с особенностями места и времени. Это был вид ниоткуда. Вместо неповторимого разнообразия поселений, близко привязанных к местной экологии и с установившимися практиками ведения хозяйства, вместо постоянного приспособления к изменениям демографии, климата и рынков, государство создавало скучные одинаковые деревни, которые были одинаковы во всем, от политической структуры и социальной стратификации до методов выращивания культур. Число переменных было минимизировано. В своей совершенной четкости и сходстве эти деревни были идеальными взаимозаменяемыми кирпичиками в здании государственного планирования. Были ли они функционирующими, это уже другой вопрос.

Провал проектов.

Идеи не могут выразить действительность. – Жан-Поль Сартр

Для потенциальных реформаторов гораздо легче изменить формальную структуру учреждения, чем изменить его методы. Перепроектирование строчек и ячеек в организационной таблице проще, чем изменение работы организации. Замена правил и инструкций всегда  проще, чем исправление поведения, которое стоит за ними¹¹⁰. Перепроектирование физического расположения деревни проще, чем преобразование ее социальной и производственной жизни. По очевидным причинам политические элиты – особенно авторитарные высокомодернистские элиты – обычно начинают с изменений в формальной структуре и правилах. Такие легальные и узаконенные изменения наиболее доступны и легки в переустройствах.

Любой, кто работал в официальной организации – даже небольшой, но строго руководствующейся подробными правилами – знает, что руководства и письменные руководящие принципы никогда не могут объяснить, почему данное учреждение справляется со своими задачами. Объяснения его бесперебойного действия можно длить до бесконечности, но изменяющиеся совокупности неявных соглашений, подразумеваемых соотношений и практических взаимозависимостей никак нельзя выразить в письменном виде. Этот повсеместно распространенный социальный факт очень полезно знать служащим и профсоюзным работникам. Рассмотрим для примера сущность того, что выразительно называется забастовкой типа «работать строго по правилам». Когда парижские таксисты хотят нажать на муниципальные власти относительно инструкций или оплаты, они прибегают к забастовке такого типа. Она состоит просто в пунктуальном следовании всем инструкциям и приводит таким образом к остановке дорожного движения во всем центре Парижа. Водители используют тактическое преимущество того факта, что дорожное движение вообще возможно только потому, что водители владеют набором методов, которые развились вне (а часто и в нарушение) формальных правил.

Любая попытка полностью спланировать деревню, город или, скажем, язык неминуемо приведёт к столкновению с социальной действительностью. Деревня, город или язык являются совместными, не вполне осознанными результатами очень многих усилий. Судя по той настойчивости, с которой власти настаивают на замене этой невыразимо сложной сети деятельности формальными правилами и инструкциями, они определённо хотят ее разрушить – способами, действие которых они, возможно, даже не могут предугадать¹¹¹. Этот пункт чаще всего выдвигается такими сторонниками невмешательства, как Фридрих Хаек, который любит указывать на то, что командная экономика, насколько бы ни была она искушенной и четкой, не может заменить несметное число быстрых взаимных  урегулирований функционирующих рынков и ценовой системы¹¹². В нашем контексте, однако, эта мысль может быть приложена даже к более сложным образцам социального взаимодействия с материальной окружающей средой, к тому, что мы называем городом или деревней. Города с длинной историей можно назвать «глубинными» или «плотными» городами в том смысле, что они представляют собой исторический результат деятельности огромного числа людей из всех социальных слоёв (включая бюрократический аппарат), которые уже давно покинули этот мир. Конечно, можно построить новый город или новую деревню, но это будет «поверхностный» или «мелкий» город, и его жителям придётся (возможно, по уже известным сценариям) вдохнуть в него жизнь, не обращая внимания ни на какие правила. В случаях, подобных Бразилиа или запланированным деревням в Танзании, можно понять, почему государственные проектировщики могли предпочесть недавно очищенный участок и «подвергнутое шоку» население, резко перемещённое на новое место жительства, где влияние проектировщиков наиболее сильно. Альтернативой является преобразование на прежнем месте существующего функционирующего сообщества, которое имеет больше социальных ресурсов для сопротивления и приспособления к запланированному преобразованию.

Бедность социальных связей в искусственно разработанных сообществах можно сравнить с бедностью искусственных языков¹¹³. Сообщества, запланированные с одного маху, – Бразилиа или запланированные деревни в Танзании и Эфиопии, – по сравнению с более старыми, самостоятельно складывавшимися сообществами, выглядят как, скажем, эсперанто по сравнению с английским или бирманским языками. Можно разработать новый язык, который во многих аспектах будет более логичным, более простым, более универсальным и менее нарушающим правила, который будет технически давать большую ясность и точность. Очевидно, в этом как раз и состояла цель изобретателя эсперанто, Лазаря Заменхофа, который считал, что эсперанто (также известный как международный язык) устранит местечковый национализм Европы¹¹⁴. И всё же совершенно ясно, почему эсперанто, не нашедший какого-либо значительного государства, которое способствовало бы его принятию, не сумел заменить существующие местные языки (или диалекты) Европы. (Как  любят говорить социальные лингвисты, «национальный язык – это диалект, поддержанный армией».) Это был крайне бедный язык, без всяких исключений, коннотаций, готовых метафор, литературы и устной истории, идиом и традиций практического использования, которые присущи любому языку, социально запечатлённому в сознании людей. Эсперанто выжил как своего рода утопическая диковинка, очень бедный диалект, на котором говорит горстка интеллигенции, чем и поддерживается его существование.

 

Минитюаризация совершенствования и управления

Претензия авторитарных высокомодернистских систем на упорядочение всего, что находится в пределах их досягаемости, сталкивается с сильным противодействием. Социальная инерция, закрепившиеся привилегии, международные цены, войны, изменение  окружающей среды – упоминания только этих нескольких факторов достаточно, чтобы предсказать, что результаты высокомодернистского планирования будут существенно отличаться от того, что предполагалось первоначально. Государство затрачивает большие усилия – так было при при сталинской коллективизации, – чтобы поддержать какую-то степень формального соответствия своим директивам. Тот, кто страстно стремится к реализации подобных планов, не останавливается перед сопротивлением со стороны социальной действительности этим планам.

Единственной доступной реакцией на полную невозможность воплотить желанные планы в жизнь является отступление в царство воображения, миниатюризация – к образцовым городам и потёмкинским деревням, как это уже бывало¹¹⁵. Легче построить образцовый город Бразилиа, чем существенно преобразовать страну Бразилию и бразильцев. В результате этого отступления создается небольшое, относительно автономное утопическое место, где высокомодернистские стремления можно более или менее реализовать. Крайний случай, когда контроль над ситуацией максимален, а взаимодействие с внешним миром минимально, может осуществиться только в музее или заповеднике¹¹⁶. 

Я думаю, что эта миниатюризация усовершенствований имеет свою логику, несмотря на её отказ от крупномасштабных преобразований. Образцовые деревни, образцовые города, военные колонии, показательные проекты и демонстрационные фермы дают политическим деятелям, администраторам и специалистам возможность создать отчётливо видный экспериментальный ландшафт, где число неподдающихся контролю переменных и неизвестных минимально. Конечно, если такие эксперименты успешно проходят путь от пилотной стадии до применения ко всему обществу, тогда они – абсолютно разумная форма политики планирования. У миниатюризации есть свои преимущества. Сужение фокуса допускает гораздо более высокую степень социального управления и дисциплины. Концентрируя материал и ресурсы государства в единственном месте, миниатюризация может приблизить архитектуру, планирование, механизацию, социальное обеспечение и посевы к образам своей мечты. Маленькие островки порядка и модернизации, как хорошо понял Потёмкин, политически полезны для должностных лиц, которые хотят угодить своему начальству и показать на живом примере, чего они могут достичь.  Если вышестоящее начальство сидит на одном месте и не владеет нужной информацией, оно способно – как Екатерина Великая, очевидно, введенная в заблуждение убедительным потёмкинским пейзажем, – принять образцовый фрагмент за всю картину¹¹⁷. Такая разовая и локальная демонстрация своего рода высокомодернистской версии Версаля или Малого Трианона позволяет ее автору избежать серьезного ущерба своей власти.

Визуальная эстетика миниатюризации также существенна. Подобно тому, как архитектурный набросок, модель и карта – способы обращения с большой реальностью, которую трудно отобразить и управлять ею во всей полноте, так же и миниатюризация высокомодернистского развития предлагает наглядно завершенный образец того, как будет выглядеть будущее.

Миниатюризация того или другого вида вездесуща. Невольно напрашивается вопрос, а нет ли у человеческого стремления к миниатюризации – создания «игрушечных моделей» больших объектов и реалий, которыми невозможно управлять в их подлинном масштабе – также и бюрократического эквивалента. Ю-фу Туан замечательно показал, как мы подвергаем миниатюризации и, таким образом, приспосабливаем к себе явление большого масштаба, находящееся вне нашего контроля, причём часто с добрыми намерениями. Под эту рубрику приспособления масштаба Туан помещает искусство выращивать карликовые деревья, делать сады из камней и песка и просто сады (миниатюризация растительного мира), делать куклы и кукольные домики, игрушечные железные дороги, солдатиков и игрушечное военное оружие, а также «живые игрушки» в виде специально выведенных пород рыбок и собак¹¹⁸. Туан фокусирует свое внимание на игровом приручении, но похожее желание управления и власти может работать и в большем масштабе – бюрократии. Существенные цели, выполнение  которых трудно оценить, могут подменяться скудной и отвлеченной статистикой – количеством образованных деревень и площадью вспаханной земли в акрах; таким же образом их можно заменить  микросредой модернистского порядка.

Столицы, как основное вместилище государственных структур и правителей, как символический центр (новых) наций, и как место, куда часто приезжают влиятельные иностранцы, являются наиболее подходящими объектами для миниатюризации, они – истинные заповедники  высокомодернистского развития. Даже в своих современных светских обликах национальные столицы сохраняют кое-что из старинных традиций священных центров национального культа. Символическая мощь высокомодернистских столиц зависит вовсе не от того (как это было когда-то), насколько хорошо они отражают священное прошлое, а скорее от того, насколько хорошо они символизируют утопические устремления, в которые правители вовлекают свои нации. Разумеется, как это всегда и было, они показывают проявления мощи, прошлой или будущей власти. Особенно хорошо это заметно в колониальных столицах. Имперская столица Нью-Дели, построенная по проекту  Эдвина Латайенса, была великолепным примером города, призванного вызывать благоговение подданных (и возможно, собственных чиновников) своим масштабом и  великолепием, своими площадями для парадов и процессий, демонстрирующих военную мощь, своими триумфальными арками. Нью-Дели была, естественно, предназначена для отрицания того, что потом стало называться Олд-Дели. Одна из основных  целей постройки новой столицы прекрасно подмечена личным секретарем Георга V в примечании относительно будущего места жительства британского вице-короля. Он писал, что она должна быть «блистательной и повелевающей», но не должна подавлять тем, что осталось от  прошлых империй или необыкновенными особенностями естественного пейзажа. «Мы, наконец, должны дать возможность [индийцам] увидеть мощь науки, искусства и цивилизации Запада»¹¹⁹. Находясь в центре столицы по случаю какой-нибудь церемонии, можно было забыть на мгновение, что эта крошечная жемчужина  имперской архитектуры почти потерялась в обширном море индийских реалий, которые или не имели никакого отношения к ней, или безусловно ей противоречили. Очень многие страны (некоторые из них – бывшие колонии) построили совершенно новые столицы, являющиеся отрицанием их городского прошлого, которое их лидеры старались преодолеть; это относится к Бразилии, Пакистану, Турции, Белизу, Нигерии, Берегу Слоновой Кости, Малави и Танзании¹²⁰. И даже в тех случаях, когда пытались при постройке таких столиц использовать элементы национальных строительных традиций, все-таки они строились по планам  западных или обученных на Западе архитекторов. Как указывает Лоренс Вейл, многие новые столицы кажутся абсолютно завершенными и самодостаточными объектами. Ничего нельзя ни убавить, ни прибавить – только восхищаться. В стратегическом использовании холмов и возвышений, комплексов, расположенных позади стен или водных барьеров, в точно градуируемой структурной иерархии, отражающей назначение и статус данного здания, столицы также передают впечатление гегемонии и доминирования, чего не удается добиться за пределами города¹²¹. 

Новая столица, Додома, по замыслу Ньерере должна была быть несколько иной.  Идеологические предпочтения режима должны были выразиться в архитектуре, преднамеренно не монументальной. Несколько связанных между собой поселений повторяли бы неровности пейзажа, и скромнейший масштаб зданий устранил бы необходимость лифтов и кондиционеров. Однако Додома весьма определенно намеревались сделать утопическим местом, которое одновременно представляло бы будущее и явно противопоставлялось бы Дар-эс-Саламу. Общий план Додомы противостоял Дару, как «доминантному фокусу развития,... представляющему собой антитезу тому, на что нацелена Танзания, – город, растущий в таком темпе, который (если его не контролировать) нанесет ущерб естественной человеческой среде в себе самом и во всей Танзании, как основанном на равенстве граждан социалистическом государстве»¹²². Планирование деревень для всех остальных велось, невзирая на то, нравились ли они людям или нет, а для себя правители разработали новый, символический центр, включающий – я думаю, не случайно – островок безопасности на холме посреди прилизанного, упорядоченного окружения.

Если труднопреодолимые трудности преобразования существующих городов могут соблазнить создать вместо этого образцовую столицу, то и трудности преобразования ныне существующих деревень могут побудить к отступлению в миниатюризацию. Одним из основных вариантов этой тенденции было создание тщательно контролируемой производственной среды с помощью разочарованных колониальных чиновников организации содействия развитию. Коулсон обращает внимание на логику, которая использовалась при этом: «Если фермеров нельзя было заставить или убедить, единственными доступными альтернативами было либо вообще не обращать на них внимания и двигаться к механизированному сельскому хозяйству, управляемому посторонними (как в проекте выращивания арахиса или на поселенческих фермах, управляемых европейцами), либо молниеносно переместить их из традиционной среды в поселения, где в обмен на получение земли, они, возможно, согласились бы  следовать инструкциям штата сельскохозяйственных служащих»¹²³.

Ещё одним возможным вариантом была попытка выделить из имеющегося в наличии населения кадры прогрессивных фермеров, которых можно было бы мобилизовать осваивать современное сельское хозяйство. Такой политике, довольно детально разработанной, следовали в Мозамбике, ей также придавалось важное значение в колониальной Танзании¹²⁴. Когда  государству противостояла «каменная стена крестьянского консерватизма», как указывает документ Министерства сельского хозяйства Танганьики от 1956 года, становилось необходимым «ослаблять внимание к некоторым участкам, чтобы сконцентрироваться на небольших определённых пунктах – эта процедура стала называться «главным подходом»¹²⁵. В своём желании изолировать маленький сектор сельскохозяйственного населения, который, как они думали, заинтересуется научным сельским хозяйством, специалисты организации содействия развитию сельского хозяйства часто пропускали другие факты, которые имели отношение непосредственно к их миссии – факты, которые были у них под носом, но не под их эгидой. Так, Полин Петерс описывает деятельность в Малави, направленную на уменьшение населения сельских районов: там оставляли только тех, кого сельскохозяйственные власти назвали «основными фермерами».  Специалисты агентства содействия развитию пытались создавать микроскопический пейзаж «аккуратно очерченных участков ведения сельского хозяйства, основанных на ротации однопородных культур, которые заменили бы  разбросанное, занимающееся одновременно многими различными культурами, сельское хозяйство, считавшееся ими отсталым. В то же время они полностью проворонили самопроизвольную и всеобщую заинтересованность в выращивании табака – той самой культуры, которую они когда-то пробовали насаждать силой»¹²⁶.

Мы уже подчеркивали, что запланированный город, запланированная деревня и запланированный язык (не говоря уже о командной экономике),  вероятнее всего, окажутся скудными городами, деревнями и языками. Они скудны в том смысле, что не могут разумно запланировать чего-нибудь большего, чем несколько схематических аспектов той неисчерпаемо сложной деятельности, которая характеризует «плотные» города и деревни. Единственное, но вполне точно прогнозируемое последствие такого поверхностного планирования состоит в том, что запланированное учреждение произведёт на свет неформальную действительность – «темного двойника», который появится, чтобы удовлетворить многие из тех различных потребностей, которые запланированное учреждение не в состоянии удовлетворить само. Бразилиа, как показал Холстон, порождала «незапланированную Бразилиа» строительных рабочих, мигрантов и вообще тех, чье нахождение там и деятельность оказались необходимыми, но отнюдь не ожидались и не планировались. Почти каждая новая образцовая столица породила – как неизбежное сопровождение своих официальных структур – другой, гораздо более «беспорядочный» и сложный город, который выполнял официальную городскую работу и который фактически являлся условием её существования. Темный двойник – не просто аномалия, «объявленная вне закона действительность»: он представляет собой деятельность и жизнь, без которой официальный город перестал бы функционировать. Объявленный вне закона город имеет такое же отношение к официальному городу, как фактические методы парижских таксистов к Code routier.

Если отвлечься от конкретики, то легко себе представить, что чем больше претенциозности и настойчивости в официально изданном приказе, тем больший необходим объём неформальных методов, чтобы поддерживать эту фикцию. Чем жёстче плановая экономика, тем в большей мере она сопровождается «подпольной», «теневой», «неофициальной» экономикой, которая тысячами способами снабжает людей тем, что не в состоянии обеспечить официальная экономика¹²⁷. Когда эта подпольная экономика безжалостно подавлялась, результатом всегда был экономический кризис и голод (Большой скачок и Культурная революция в Китае; автаркическая, безденежная экономика Пол Пота в Камбодже). Усилия, призванные вынудить жителей страны иметь постоянное закреплённое место жительства, приводили к тому, что в городских зонах существовали большие незаконные и незарегистрированные группы населения, которым было запрещено там проживать¹²⁸. Настаивая на неуклонном визуальном эстетизме в центре столицы, власть сама производит трущобы, в которых кишат мигранты, которые подметают полы, готовят пищу и присматривают за детьми элиты, работающей в пристойном запланированном центре¹²⁹.

Глава 7: принудительное заселение деревень в Танзании

1. Джулиус Ньерере говорил, что более 9 миллионов людей были переселены в деревни уджамаа, но многие из этих деревень были административными фикциями, а другие существовали ранее и были, вероятно, включены в правительственную статистику из самохвальства, более скромное число, вероятно, ближе к правде. См.  Goran Hyden, Beyond Ujamaa in Tanzania: Underdevelopment and an Uncaptured Peasantry (Berkeley: University of California Press, 1980), p. 130 n. 2.

2. В течение своего президентства Ньерере посетил почти все страны социалистического блока. Обзор вдохновленных марксизмом планов развития Третьего мира, см. Forrest D. Colburn, The Vogue of Revolution in Poor Countries (Princeton: Princeton University Press, 1994).

3. Заинтересованный критический анализ, сфокусированный на возвращении к малому масштабу и к механизации в сельском хозяйстве на примере пяти таких проектов см. Nancy L. Johnson and Vernon W. Ruttan, "Why Are Farms So Small?" WorldDevelopment 22, no. 5 (1994): 691-706.

4. Эти влияния были совершенно прямые, как отмечалось, во многие случаях даже личные: в Организации по вопросам продовольствия и сельского хозяйства, в Международном банке реконструкции и развития, Всемирном банке и агентстве развития Организации Объединенных Наций были американские экономисты, агрономы, инженеры и функционеры.

5. См., например, Lionel Cliffe and Griffiths L. Cunningham, "Ideology, Or­ganization, and the Settlement Experience of Tanzania," in Lionel Cliffe and John S. Saul, eds., Policies, vol. 2 of Socialism in Tanzania: An Interdisciplinary Reader (Nairobi: East African Publishing House, 1973), pp. 131-40.

6. Lionel Cliffe, "Nationalism and the Reaction to Enforced Agricultural Change in Tanganyika During the Colonial Period," in Lionel Cliffe and John S. Saul, eds., Politics, vol. 1 of Socialism in Tanzania: An Interdisciplinary Reader (Nairobi: East African Publishing House, 1973), pp. 18, 22. Блестящий анализ, касающийся отношений крестьян с государством, см. Steven Feierman, Peasant Intellectuals: An­thropology and History in Tanzania (Madison: University of Wisconsin Press, 1990).

7. William Beinert, "Agricultural Planning and the Late Colonial Technical Imagination: The Lower Shire Valley in Malawi, 1940-1960," in Malawi: An Alter­native Pattern of Development, proceedings of a seminar held at the Centre of African Studies, University of Edinburgh, May 14 and 25, 1984 (Edinburgh: Centre of African Studies, University of Edinburgh, 1985), pp. 95-148.

8. Там же, p. 103.

9. Такие системы часто включают, как объясняет Бейнерт, «систему осушения, контур дамб, борозды, защитные насыпи, обязательную травяную залежь, восстанавливающие культуры и в конечном счете полную систему севооборота (там же., p. 104).

10. В этом смещении нет ничего странного, оно происходит почти подсознательно. «Представление» о сельском хозяйстве отпечатывается определенными, исторически сложившимися чертами, которые практически забываются, пока визуальные ожидания не опрокидываются. Когда, например, я первый раз был в северной Богемии перед 1989 годом, я был ошеломлен огромными коллективными полями кукурузы, которые тянулись две или три мили, не прерываясь заборами или полосками деревьев. Я понял, что мои визуальные ожидания от сельской местности включали физические свидетельства маленьких частных деталей: деревья, заборы, маленькие и более неупорядоченные участки – физические особенности независимого фермерского хозяйства. (Если бы я рос, скажем, в Канзасе, я не был бы так удивлен.)

11. Beinert, "Agricultural Planning," p. 113.

12. Исключительно проницательное рассмотрение различий между географией традиционных жилищ и декартовской логикой колониального планирования в южной Африке, см. Isable Hofmyer, They Spend Their Lives as a Tale That Is Told (Portsmouth, N.H.: Heinemann, 1994).

13. Там же, pp. 138-39.

14. Об этом см., например, J. Phillips, Agriculture and Ecology in Africa (London: Faber and Faber, 1959); F. Samuel, "East African Groundnut Scheme, United Empire 38 (May-June 1947): 133-40; S. P. Voll, A Plough in Field Arable (London: University Presses of New England, 1980); Alan Wood, The Groundnut Af­fair (London: Bodley Head, 1950); Johnson and Ruttan, "Why Are Farms So Small?"

pp. 691-706; Andrew Coulson, "Agricultural Policies in Mainland Tanzania," Re­view of African Political Economy 10 (September-December 1977): 74-100.

15. Coulson, "Agricultural Policies in Mainland Tanzania," p. 76.

16. Johnson and Ruttan, "Why Are Farms So Small?" p. 694. Несмотря на девиз Сэмюэля, пришлось нанять на работу тридцать две тысячи африканцев.

17. Постоянное поселение было также краеугольным камнем колониальной политики в отношении здоровья и ветеринарии в Танганьике. См. в этом контексте Kirk Arden Hoppe, "Lords of the Flies: British Sleeping Sickness Policies as Environmental Engineering in the Lake Vic­toria Region, 1900-1950," Working Papers in African Studies no. 203 (Boston: Boston University African Studies Center, 1995).

18. Goran Hyden, Beyond Ujamaa in Tanzania (London: Heineman, 1980).

19. Во время борьбы за независимость и сразу после нее крестьяне разрушили террасы, которые им приказали строить, и отказались от обработки скота. См. Andrew Coulson, Tanzania: A Political Economy (Oxford: Clarendon Press, 1982), p. 117.

20. Из инаугурационного обращения президента (10 декабря 1962 г.), опубликовано в Julius K. Nyerere, Freedom and Unity: A Selection from Writings and Speeches, 1952-J 965 (London: Oxford University Press, 1967), p. 184. Я многим обязан за мое раннее погружение в танзанийский материал исключительно проницательному антропологическому эссе Джоуля Гао Хизы,  "The Repetition of 'Traditional' Mistakes in Rural Develop­ment: Compulsory Villagization in Tanzania," April 1993, и его неоценимой библиографической помощи. Он неизменно щедро делился своими аналитическими суждениями и литературными рекомендациями.

21. Julius K. Nyerere, "Socialism and Rural Development" (September 1967), in Nyerere, Freedom and Socialism: A Selection from Writings and Speeches, 1965 -1967 (Dar es Salaam: Oxford University Press, 1968), p. 365. Стоит отметить, что отмена индивидуального земельного права вскоре после независимости была одной из юридических предпосылок для принудительной виллажизации, поскольку, выражаясь словами Ньерере, «вся земля теперь принадлежит нации» (p. 307). Ньерере оправдывал этот ход на языке африканских традиций «коммунальной собственностью», таким образом игнорируя различия между коммунальной и государственной собственностью.

22. Цит. по Coulson, Tanzania, p. 237 (курсив мой).

23. Можно себе представить, что Ньерере хорошо представлял себе, как должна выглядеть «надлежащая» деревня – ее расположение, тракторы, перекрещивающиеся коммунальные поля, поликлинику, школу, руководящий центр, деревенские мастерские и, возможно, забегая вперед, он видел электрические двигатели и огни. Откуда пришел этот образ? Из России, из Китая, с Запада?

24. Цит. по Nyerere, Freedom and Socialism, p. 356.

25. Там же, (курсив мой).

26. Отчет Всемирного банка (p. 19) цитируется в Coulson, Tanzania, p. 161.

27. Cliffe and Cunningham, "Ideology, Organization, and the Settlement Expe­rience," p. 135. Авторы опускают фактическое местоположение и название деревни, почти наверняка, по политическим причинам. Хотя я не могу это доказать, я предполагаю, что этот Ксанаду был близко к столице в Дар-ес-Саламе, чтобы чиновники могли посещать его и восхищаться.

28. По современным стандартам правления в соседних государствах – Эфиопии, Уганде, Южной Африке, Мозамбике и Заире – Танзания Ньерере была просто раем. Несмотря на это, TANU обычно подкупал юридическую систему или вообще обошел ее. Акт о превентивном задержании 1962 г. не обеспечил никаких гарантий против скандальных злоупотреблений. В начале 1964 г., после армейского мятежа, он был либерально применен к кругу приблизительно пятисот противников режима, большинство которых не имело никакой связи с заговором. В дополнение к Акту о превентивном задержании режим также часто обращался к множеству авторитарных колониальных законов. См. в этой связи Cranford Pratt, The Critical Phase in Tanzania, 1945-1968: Nyerere and the Emergence of a Socialist Strategy (Cambridge: Cambridge University Press, 1976), pp. 184-89.

29. Jannik Boesen, Birgit Storgaard Madsen, and Tony Moody, Ujamaa: So­cialism from Above (Uppsala: Scandinavian Institute of African Studies, 1977), p. 38. Есть ссылка на программу заселения Макази Мапиа до 1969 г. в области Западного озера.

30. Там же, p. 77.

31. См. Cliffe and Cunningham, "Ideology, Organization, and the Settlement Experience," pp. 137-39; Lionel Cliffe, "The Policy of Ujamaa Vijijini and the Class Struggle in Tanzania," in Cliffe and John S. Saul, eds., Policies, vol. 2 of Socialism in Tanzania: An Interdisciplinary Reader (Nairobi: East African Publishing House, 1973), pp. 195-211; and Coulson, "Agricultural Policies in Mainland Tanzania," pp. 74-100. Статья, упомянутая последней, – блистательный синтетический анализ сельской политики в Танзании.

32. Cliffe and Cunningham, "Ideology, Organization, and the Settlement Expe­rience," p. 139.

33. Coulson, "Agricultural Policies in Mainland Tanzania," p. 91.

34. Ньерере отдал этот приказ в своей речи по радио, и содержание его речи поучительно. Он напомнил аудитории обо «всем, что Правительство TANU сделало для людей после Декларации Аруша: отмена подушного налога, отмена платы за начальное обучение, постоянное снабжение чистой водой в деревнях, расширение числа поликлиник и амбулаторий в сельских районах, увеличение средств обслуживания начальной школы. И затем он спросил, чем крестьяне ответили на эти благодеяния. И сам ответил – президент Ньерере сказал, что они не сделали фактически ничего. Они остались праздными и уклонились от их ответственности за вклад в социалистическое развитие страны. Он закончил речь,  сказав, что он знал, что он не мог силой превратить людей в социалистов, но что его правительство может сделать все для того, чтобы гарантировать, что каждый танзаниец будет жить в деревне. Он выразил желание, чтобы это было было сделано до конца 1976 г.» (Hyden, BeyondUjamaainTanzania, p. 130).

35. Срок был уже установлен, когда в начале октября Шестнадцатая конференция TANU, выступило со срочным призывом к правительству «нанести деревни на карту» с целью создания национального движения деревень уджамаа, а не опираясь на местную инициативу (DailyNews[Dar es Salaam], October 2, 1973). Соответственно, в  следующие месяцы были вызваны земельные чиновники и профессиональные инспекторы, чтобы обучить местные кадры более простым методам рассмотрения, чтобы они могли разместить новые деревни (DailyNews[Dar es Salaam], January 30, 1974). «Лобовой» подход к деревням уджамаа отличался от подхода 1969 года TANU, Министерства сельского хозяйства и второго пятилетнего плана. Bismarck U. Mwansasu and Cranford Pratt, Towards Socialism in Tanzania (Buffalo: University of Toronto Press, 1979), p. 98.

36. Цит по Coulson, "Agricultural Policies in Mainland Tanzania," p. 74. См. также Juma Volter Mwapachu, "Operation Planned Villages in Rural Tanzania: A Rev­olutionary Strategy of Development," African Review 6, no. 1 (1976): 1-16. Предмет требует более внимательного анализа. Подлежащее последних двух предложений, некий безличный деятель «Государство» или «Танзания», представленная на деле, конечно, Ньерере и элитой TANU. В обстоятельствах принуждения словесная фикция выбора все еще поддерживается. Наконец, использование фразы «жизнь, подобная смерти», чтобы описать жизнь, которую ведет большинство танзанийцев, поднимает Ньерере и партию до роли спасителей, воскрешающих людей из мертвых, как Иисус Лазаря.

37. См. Dean E. McHenry, Jr., Tanzania's Ujamaa Villages: The Implementation of a Rural Development Strategy, Research Series no. 39 (Berkeley: Berkeley Insti­tute of International Studies, 1979), p. 136; Mwapachu, "Operation Planned Vil­lages"; Katabaro Miti, Whither Tanzania? (New Delhi: Ajanta, 1987), pp. 73-89.

38. В антисептической терминологии доклада Всемирного банка «когда люди продвигаются в новые области, они, вероятно, будут более восприимчивыми к изменениям, чем когда они остаются в знакомой среде» (Цит. по Coulson, Tanzania, p. 75). Это было, возможно, психологической предпосылкой, лежащей в основе принудительного заселения. Мне говорил служащий Всемирного банка, что в начале кампании переселения тысяч яванцев на внешние острова Индонезии думали, что лучше отправить их самолетом, а не кораблем, что дешевле, потому что первый опыт полета соответствующим образом дезориентировал бы их и передал бы революционный и постоянный характер их переселения.

39. Цит. по Coulson, African Socialism in Practice: The Tanzanian Experience (Nottingham: Spokesman, 1979), pp. 31-32.

40. Helge Kjekhus, "The Tanzanian Villagization Policy: Implementation Lessons and Ecological Dimensions, Canadian Journal of African Studies 11 (1977): 282, cited in Rodger Yaeger, Tanzania: An African Experiment, 2nd ed. (Boulder: West-view Press, 1989), p. 62.

41. A. P. L. Ndabakwaje, Student Report, University of Dar es Salaam, 1975, Цит по McHenry, Tanzania's Ujamaa Villages, pp. 140-41. В одном из описанных случаев, земледелец, который был разозлен тем, что его землю захватывали для новой деревни, ответил действием:  выстрелил и убил регионального спец.уполномоченного. B.C. Nindi, "Compulsion in the Implementation of Ujamaa," in Norman O'Neill and Kemal Mustafa, eds., Capitalism, Socialism, and the Development Crisis in Tanzania (Ave-bury: Aldershot, 1990), pp. 63-68, цит. в Brace McKim, "Bureaucrats and Peas­ants: Ujamaa Villagization in Tanzania, 1967-1976" (term paper, Department of Anthropology, Yale University, April 1993), p. 14.

42. Прямое описание атмосферы страха и подозрительности, которая окружала принудительное переселение в новые деревни, см. P A. Kisula, "Prospects of Building Ujamaa Villages in Mwanza District," (Ph.D. diss., Department of Political Science, University of Dar es Salaam, 1973). Я благодарен Дэвиду Сперлингу за то, что он обратил мое внимание на эту работу. В многих областях побеги из деревень уджамаа были прослежены силами безопасности.

43. Там же, p. 134. Можно показать, что гораздо легче навязать схему высокомодернистского преобразования населению, которое является по тем или иным причинам «другой», чем группе, которая является частью «нас». Это помогло бы объяснять, почему виллажизация была сначала была навязана бедным областям вроде Кигомы и Додомы и почему она пошла особенно трудно на пасторальном Масаи.

44. Цит по Coulson, African Socialism in Practice, p. 66.

45. Там же.

46. Sally Falk Moore, Social Facts and Fabrications: "Customary" Law on Kili­manjaro, 1880-1980 (Cambridge: Cambridge University Press, 1986), p. 314.

47. Здесь, кстати, я думаю, что во всех иных отношениях интересная книга Горана Хайдена кое-что упускает. Сопротивление танзанийского крестьянства кажется в меньшей степени последствием старых «экономических привязанностей», чем разумным откликом на болезненные воспоминания о страшных последствиях многих государственных идей, большинство которых потерпело неудачу.

48. В другом месте, в Танга, например, были случаи «потемкинских деревень», которые создавались для посещения Ньерере, а после их разбирали. См. Hyden, Beyond Ujamaa in Tanzania, pp. 101-8.

49. Mwapachu, "Operation Planned Villages," Цит по Coulson, African So­cialism in Practice, p. 121.

50. Henry Bernstein, "Notes on State and the Peasantry: The Tanzanian Case," Review of'African Political Economy 21 (May-September 1981): 57.

51. Jannik Boesen, Цит по Coulson, Tanzania, p. 254.

52. Boesen, Madsen, and Moody, Ujamaa, p. 165.

53. Coulson, "Agricultural Policies in Mainland Tanzania," p. 88 (курсив мой).

54. См. Phil Raikes, "Eating the Carrot and Wielding the Stick: The Agricul­tural Sector in Tanzania," in Jannik Boesen et al., Tanzania: Crisis and Struggle for Survival (Uppsala: Scandinavian Institute of African Studies, 1986), p. 119. Неблагоприятная цена и курс валюты привели к тому, что пятикратное увеличение в объеме импорта с 1973 г. до 1975 г. теперь представляет тридцатикратное увеличение в цене.

55. Ключ, возможно, в различии между производством для пропитания и производством для рынка. Я благодарен Брюсу Маккиму за то, что он подчеркнул, что макроэкономические стимулы для рыночного производства были минимальны. Цены производителя, которые были установлены государственными управлениями маркетинга, были почти разорительны, и в любом случае в магазинах было немного товаров, на которые эти доходы можно было потратить.

56. The intention of this law, which had a long colonial history, was to force the peasantry into planting crops that did well under arid conditions, thus lowering the government's food relief expenditures during times of famine.

57. Система возделывания хлопка в Мозамбике представляет собой безжалостную модель этой политики. Португальцы предприняли большие усилия, чтобы сконцентрировать население (centraqaoes) так, чтобы должностные лица или концессионеры могли бы предписывать возделывание и поставку хлопка. По одному варианту, участки размечались инспекторами, и каждой семье назначался участок. У каждого был пропуск, в котором отмечалось, выполнил ли предъявитель хлопковую квоту в течение года; за невыполнение могли арестовать, избить или отослать как чернорабочего на плантации сизаля. Исключительно подробное и всестороннее изложение см. Alien Isaacman, Cotton Is the Mother of Poverty: Peasants, Work, and Rural Struggle in Colonial Mozambique, 1938-1961 (Portsmouth, N.H.: Heinemann, 1996).

58. Чиновники стремились управлять не только производством, но также и потреблением. В середине 1974 года в районе Додома, например, вся частная розничная торговля необходимыми продуктами была запрещена в пользу монополии, образованной государственными потребительскими кооперативами и магазинами уджамаа. См. "Only Co-ops Will Sell Food in Dodoma," Daily News (Dar es Salaam), June 6, 1974. Этот ход был, вероятно, вызван потерей опытных «официальных» магазинов, которые обычно управлялись партийными кадрами или чиновниками низшего уровня. Было бы удивительно, если бы такая монополия на розничную торговлю продовольствием когда-либо стала чем-то большим, чем стремлением чиновников.

59. Boesen, Madsen, and Moody, Ujamaa, p. 105.

60. Graham Thiele, "Villages as Economic Agents: The Accident of Social Re­production," in R. G. Abrahams, ed., Villagers, Villages, and the State in Modern Tan­zania, Cambridge African Monograph Series, no. 4 (Cambridge: Cambridge Uni­versity Press, 1985), pp. 81-109.

61. Ранние примеры этих чисел для пяти культур см. Boesen, Madsen, and Moody, Ujamaa, p. 102.

62. Graham Thiele, "Villages as Economic Agents," pp. 98-99. See also Don Hassett, "The Development of Village Co-operative Enterprise in Mchinga II Vil­lage, Lindi Region," in Abrahams, Villagers, Villages, pp. 16-54.

63. Таким образом Ндугу Лиандер, региональный партийный секретарь района Киломберо, что расположен вдоль Большой Ухурской Железной дороги (построенной с китайской помощью), напомнил людям, что каждая семья должна засадить два предписанных акра, предупреждая их (на языке, наводящем на размышления о сопротивлении, которое он встречал) «что санкции будут предприняты против любого, у кого нет фермы, и никакие оправдания не помогут» ("100,000 Move to Uhuru Line Villages," DailyNews[Dar es Salaam], October 28, 1974).

64. Bernstein, "Notes on State and the Peasantry," p. 48.

65. Там же. Бернштейн проницательно указывает, что танзанийское государство стояло в то время перед большим финансовым кризисом. Рост государственного бюджета и штата, имевшийся в течение долгого времени, опередил рост экономики и правительственных доходов, в том числе и доход от экспорта. Чтобы систематизировать крестьянскую экономику в надежде на подъем производства и увеличение государственных доходов это было фактически единственной доступной альтернативой.

66. Также имелся значительный рост в полугосударственных корпорациях, где работали оплачиваемые рабочие. Большое количество этих корпораций взялось за сельское хозяйство (зерно, сахар и фураж для молочных коров). Эти действия, особенно сахарные полугосударственные плантации, были большие и интенсивные по капиталовложению, как и национализированные плантации сизаля и чайные плантации..

67. Цит. по Coulson, Tanzania, p. 255.

68. Там же, p. 161.

69. Там же, p. 92.

70. Там же, p. 158.

71. Nyerere, "Broadcast on Becoming Prime Minister" (May 1961), in Nyerere, Freedom and Unity, p. 115.

72. Coulson, "Agricultural Policies in Mainland Tanzania," p. 76.

73. Как можно было ожидать, последствия уджамаа виллажизации вызвали огромное число земельных споров между поселениями, отдельными лицами и группами семей – споры с важными последствиями для окружающей среды. См. превосходный анализ Achim von Oppen, "Bauern, Boden, und Baeume: Landkonflikte und ihre Bedeutung fuer Ressourcenschutz in tanzanischen Doerfern nach Ujamaa," Afrika-Spectrum(February 1993).

74. Boesen, Madsen, and Moody, Ujamaa, p. 115.

75. Phil Raikes, "Coffee Production in West Lake Region, Tanzania," Institute for Development Research, Copenhagen, Paper A.76.9 (1976), p. 3, Цит по Coul­son, "Agricultural Policies in Mainland Tanzania," p. 80. См. также Phil Raikes, "Eat­ing the Carrot and Wielding the Stick," pp. 105-41.

76. Boesen, Madsen, and Moody, Ujamaa, p. 67.

77. James De Vries and Louise P. Fortmann, "Large-scale Villagization: Opera­tion Sogeza in Iringa Region," in Coulson, African Socialism in Practice, p. 135.

78. Выражение в кавычках – из Bernstein, "Notes on State and the Peasantry," p. 59.

79. Mwapachu, "Operation Planned Villages," p. 117 (курсив мой).

80. Ни в речах Ньерере в это время, ни в официальных сообщениях в прессе не фигурировали такие числа, часто связываемые с показателями сельского преобразования вроде норм смертности, дохода, потребления и т.д. См. Jannik Boesen, "Tanzania: From Ujamaa to Villagization," in Mwansasu and Pratt, Towards Socialism in Tanzania, p. 128.

81. Цит. по Coulson, African Socialism in Practice, p. 65. Африканский Социализм практически, p. 65. Неустанный акцент на количественных достижениях отражался и в газетах: столь много людей переместили в новые деревни, столь много новых деревень, столь много акров посеянных культур, такие-то проценты от района, столь много участков предоставленной земли и т.д. См., например, типичные статьи в газете DailyNews[Dar es Salaam]: "14,133 Move into Villages in Chjunya," February 19, 1974; "Two Months After Operation Arusha: 13,928 Families Move into Ujamaa Villages," October 21, 1974; "Iringa: Settling the People into Planned Villages," April 15, 1975.

Ньерере не хотел, как это сделал Сталин, произносить речь «Головокружение от успехов» и вызывать временную остановку в виллажизации. С другой стороны, танзанийская виллажизация не был такой жестокой. Ньерере в этой речи пытался снова объяснить, как эта концентрация населения позволила бы дать людям социальное обеспечение, «необходимое для достойной жизни».

82. Coulson, Tanzania, pp. 320-31.

83. Сильно аргументированный параллельный случай см. James Ferguson, The Anti-Politics Machine: "Development," Depoliticization, and Bureaucratic Power in Lesotho (Cambridge: Cambridge University Press, 1990). Фергюсон заключает, что «развитый аппарат в Лесото – вовсе не машина для устранения бедности, которая случайно оказалась свзанной с государственной бюрократией; это – именно машина для укрепления и расширения бюрократической государственной власти, которая случайно берет «бедность» как точку входа» (pp. 255-56). В Танзании имелись еще более важные пути, при помощи которых чиновники получали власть, включая выгоды от расширения торговли с Азией, а также национализации торговли и промышленности вообще. Показательно, что размер бюджета правительства и число государственных служащих увеличивалось много больше нормы экономического роста до середины 1970-ых годов, когда в результате финансового кризиса какое-либо дальнейшее расширение стало невозможным.

84. В скудном окружении оставаться на одном месте – самоубийство, двигаться – условие выживания. См. подробный и поэтический анализ этих обстоятельств Bruce Chatwin, TheSonglines(London: Cape, 1987).

85. M. L. Ole Parkipuny, "Some Crucial Aspects of the Maasai Predicament," in Coulson, African Socialism in Practice, chap. 10, pp. 139-60.

86. См., например, Raikes, "Eating the Carrot and Wielding the Stick": «Многое в политике опирается на предположения относительно сельскохозяйственной «модернизации», проведенной танзанийским правительством и его антисоциалистическими критиками, а из колониального периода буквально ничего – с изменениями или без изменений – перенесено не было». (p. 106). См. также блестящий анализ применения парадигмы развития Всемирного банка к Лесото в Ferguson, TheAnti-PoliticsMachine, которая также обсуждает планы Всемирного банка виллажизации в Лесото.

87. Рон Аминзаде (личное сообщение, 22 сентября 1995 г.) говорит, что длительная популярность Ньерере, несмотря на неудачи виллажизации, может быть частично объяснена путями, которыми переселение и другая национальная политика действовали, чтобы разрушить иерархии возраста и рода, таким образом улучшая относительное положение более молодых людей и женщин.

88. Темп виллажизации замедлился в конце 1974 г., когда в засуху урожай упал вдвое сразу после и без того бедных урожаев в предшествующие два года. Трудно определить степень, в которой виллажизация и предписанное земледелие усиливали нехватку продовольствия. Танзания была, во всяком случае, должна импортировать беспрецедентные количества пищевых продуктов и точно в то время, когда затраты на иностранную нефть и машины взлетели до небес. Хотя нехватка продовольствия заставила крестьян переселяться в обмен на паек, но в данных стесненных обстоятельствах крупномасштабное социальное экспериментирование было отложено. См. Hyden, Beyond Ujamaa in Tanzania, pp. 129-30, 141, 146, and Deborah Bryceson, "Household, Hoe, and Nation: Development Policies of the Nyerere Era," in Michael Hodd, ed., Tanzania After Nyerere (London: Pinter, 1988), pp. 36-48.

89. Многое определяет для населения Танзании решительное тактическое преимущество проживания около границ страны, возможность контрабанды в обоих направлениях.

90. Здесь снова лучшим источником для показа административных структур, планов развития и экономической организации среди марксистских режимов является Colburn, TheVogueofRevolution, especially chaps. 4 and 5, pp. 49-77.

91. Цит. по Girma Kebbede, The State and Development in Ethiopia (Engle-wood, N.J.: Humanities Press, 1992), p. 23.

92. См. замечательно подробное и вдумчивое изложение: Cultural Survival: Jason W. Clay, Sandra Steingraber, and Peter Niggli, The Spoils of Famine: Ethiopian Famine Policy and Peasant Agriculture, Cultural Survival Report 25 (Cam­bridge, Mass.: Cultural Survival 1988), особенно глава 5, "Villagization in Ethiopia," pp. 106-35. Как империя, эфиопское государство имело длинную традицию военных поселений и колонизации, которая продолжалась при Менгисту принудительным перемещением поселений с севера в земли Оромо на юге.

93. Там же, pp. 271,273.

94. John M. Cohen and Nils-Ivar Isaksson, "Villagization in Ethiopia's Arsi Re­gion," Journal of Modem African Studies 25, no. 3 (1987): 435-64. Эти числа несколько сомнительны. Поскольку каждая деревня была запланирована на абстрактную тысячу жителей, похоже, что они как будто умножили число деревень на запланированное население, добавляя, вероятно, несколько дополнительных жителей, чтобы учесть должностных лиц. Коэн и Айзексон были больше склонны принимать декларации режима на веру, чем Клэй и его коллеги по Культурному Выживанию.

95. Там же, p. 449.

96. Подобная геометрическая дотошность наблюдалась в Камбодже при Пол Поте. Прямые стены, прямые каналы, полностью регулярные поля – квадраты гектаров посевов риса. Концентрация населения, принудительность работы, запрет на перемещение или отъезд, контроль рациона и экзекуции – все это было чрезвычайно редким в Эфиопии. См. Ben Kiernan, The Pol Pot Regime: Race, Power, and Genocide in Cambodia Under the Khmer Rouge, 1975-1979 (New Haven: Yale University Press, 1996), chap. 5.

97. Clay, Steingraber, and Niggli, The Spoils of Famine, p. 121. Как в Советском Союзе, в Эфиопии были отдельные категории государственных ферм, на которых работали наемные рабочие, и они были – по крайней мере, первоначально, – очень  высоко механизированы. Они, как ожидалось, должны были произвести основную поставку зерна и экспортных культур, которые будут под прямым контролем правительства. «В конце 1970-ых годов в результате медленного добровольного хода коллективизации правительство начало выделять для будущих государственных ферм ровные, плодородные области для механизированного сельского хозяйства. Области очищались от жителей так, чтобы они могли использоваться для непосредственного государственного производства – кажется, основная причина виллажизации в Бэйле» (там же., p. 149).

98. Там же, pp. 190-92,204.

99. Корни этой программы можно проследить до доклада Всемирного банка 1973 г., «который рекомендовал переселение крестьян из северных областей, страдающих от высокого давления населения, эрозии почвы и истребления леса», хотя это было названо политикой ответа на голод в 1984-1985 г.г. (Cohen and Isaksson, "Villagization in Ethiopia's Arsi Region," p. 443). Кое-какую логику социального контроля, лежащую в основе этих схем, можно найти в прекрасной работе Donald Donham, "Conversion and Revolution in Maale, Ethiopia," Program in Agrarian Studies, Yale University, New Haven, De­cember 1, 1995.

100. См. особенно, Kebbede, The State and Development, pp. 5-102, and Clay, Steingraber, and Niggli, The Spoils of Famine, passim.

101. Clay, Steingraber, and Niggli, The Spoils ofFamine, p. 23.

102. Как сказал один фермер Клэю, «есть шесть видов сорго, которые я выращиваю: два красных вида, два белых вида и еще два промежуточных, которые созревают очень быстро. Есть виды сорго, которые мы едим, когда плод еще зелен. Есть пять видов метлички и три вида зерна: красное, оранжевое и белое. Каждый берется согласно сезону, и у каждого сорта есть свое время роста» (там же., p. 23).

103. Там же, p. 55.

104. Продовольственная помощь, в свою очередь, использовалась для переселения, а когда люди переселялись, для того, чтобы удерживать их там. Стандартная метода Совета была объявить время и место для распределения продовольствия, а затем отправить собравшуюся толпу.

105. Чрезвычайная версия этой визуальной кодификации можно найти в Румынии Чаушеску, где были разрушены сотни деревень, чтобы создать место для нефункционирующих городов с «современными квартиры» (более легкими в управлении), и где сельская местность была разделена на зоны строгой сельскохозяйственной специализации, как будто это было отдельное предприятие с собственным разделением рабочей силы. Режим назвал это упражнение «систематизация». Возможно, лучшее изложение вопроса можно найти в Katherine Verdery, What Was Socialism and What Comes Next (Princeton: Princeton Uni­versity Press, 1996), особенно глава 6, pp. 133-67.

106. Но даже здесь, см. Donald Worster, The Dust Bowl: The Southern Plains in the 1930s (New York: Oxford University Press, 1979).

107. John Berger, Ways of Seeing (London, 1992), p. 16, Цит. по Martin Jay, Downcast Eyes: The Denigration of Vision in Twentieth-Century French Thought (Berkeley: University of California Press, 1993). Полезное собрание по проблемам современности и видения см. также David Michael Levin, ed.. Modernity and the Hege­mony ofVision (Berkeley: University of California Press, 1993).

108. Более сложные аргументы по этим вопросам см. James C. Scott, Domination and the Arts of Resistance: Hidden Transcripts (New Haven: Yale Uni­versity Press, 1990), pp. 45-69.

109. Зигмунт Бауман в ModernityandtheHolocaust(Oxford: Oxford Uni­versity Press, 1989), говорит то же самое в отношении «метафоры садоводства», которую он видит характеристикой модернистского мышления вообще и нацистской расовой политики в частности.

110. Это обсуждалось исключительно хорошо, и с точки зрения опыта, и аналитически, в Sally Falk Moore, SocialFactsandFabrications, особенно глава 6.

111. См. в этой связи классическую статью, обсуждающую, что наша скромная степень знаний о вероятных последствиях любой большой политической инициативы делает стратегию из якобы мудрого урегулирования, которое может быть уничтожено без большого ущерба более благоразумным курсом: Charles E. Lindblom, "The Science of Muddling Through," PublicAdministrationReview19 (Spring 1959): 79-88. Следующую статью, изданную двадцатью годами позже, "Still Muddling, Not Yet Through," можно найти в Lindblom, Democracy and the Market System (Oslo: Norwegian University Presses, 1979), pp. 237-59.

112. Сторонники этого представления забывают или игнорируют, я думаю, тот факт, что, чтобы делать свою работу, рынок требует собственных обширных упрощений в рассмотрении земли (природы) и рабочей силы (людей) как факторов производства (предметов потребления). Это, в свою очередь, было глубоко разрушительно для человеческого сообщества и природы. В некотором смысле, упрощение научного леса составляет упрощение научного измерения – упрощение, сделавшее возможным коммерческий рынок для древесины. Классическое произведение Карла Поляни TheGreatTransformation(Boston: Beacon Press, 1957), является все еще, возможно, лучшим противоядием против чистой рыночной логики.

113. Я знаю, что дихотомическое различение «искусственного» и «естественного» в конечном счете невозможно, когда речь идет о таких вещах, как языки и сообщества. Под «искусственными» я подразумеваю языки и сообщества, которые запланированы из центра и одним махом, в противоположность тем сообществам, которые проходят путь постепенного роста.

114. См. J. C. O'Connor, Esperanto, the Universal Language: The Student's Com­plete Text Book (New York: Fleming H. Revell, 1907); and Pierre Janton, Esperanto Language, Literature, and Community, trans. Humphrey Tonkin et al. (Albany: State University of New York Press, 1973). Под «универсальным», конечно, сторонники эсперанто подразумевали, фактически, «европейский».

115. См. в этом контексте Susan Stewart, On Longing: Narratives of the Mini­ature, the Gigantic, the Souvenir (Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1984).

116. Замечательное описание советского парка «Выставка достижений народного хозяйства», которая была открыта в 1939 году, см. в Jamey Gambrell, Once upon an Empire: The Soviet Paradise (New Haven: Yale University Press, forthcoming). О ее индонезийском аналоге (Taman-Mini, or "mini-park") построенном согласно вдохновению госпожи Сухарто, жены президента Индонезии начиная с 1965 г., после того, как она посетила Диснейлэнд John Pemberton, "Rec­ollections from 'Beautiful Indonesia' (Somewhere Beyond the Postmodern)," Pub­lic Culture 6 (1994): 241-62; and Timothy C. Lindsey, "Concrete Ideology: Taste, Tradition, and the Javanese Past in New Order Public Space," in Virginia Matheson Hooker, ed., Culture and Society in New Order Indonesia (Kuala Lumpur: Oxford University Press, 1993), pp. 166-82.

117. Другим примером выставочного экземпляра, выдаваемого за действительность, может служить во время бедствий Большого Скачка в конце 1950-ых годов, создание подчиненными Мао Цзе-дуна лживой картины здоровых крестьян и небывалых урожаев по маршруту следования его поезда.

118. Yi-fu Tuan, Dominance and Affection: The Making ofPets (New Haven: Yale University Press, 1984).

119. Lawrence Vale, Architecture, Power, and National Identity (New Haven: Yale University Press, 1992), p. 90.

120. Политическое преимущество новой столицы состоит в том, что она не принадлежит никакому существующему сообществу. Основание новой столицы позволяет избежать некоторого деликатного, если не сказать взрывного выбора, который иначе пришлось бы делать. По той же самой логике английский язык стал национальным языком Индии, потому что это был единственный широко распространенный язык, который не принадлежал исключительно какому-то специфическому традиционному сообществу. Он принадлежал, однако, англоговорящему сообществу интеллигенции Индии, которая была получила чрезвычайные привилегии, когда ее «диалект» стал национальным языком. Соединенные Штаты и Австралия, которые не имели такого городского прошлого, чтобы стремится его превзойти, создали запланированные столицы, представившие видение прогресса и порядка, и это было, кстати, абсолютным контрастом с местными методами поселения.

121. Vale, Architecture, Power, and National Identity, p. 293.

122. Там же, p. 149.

123. Coulson, "Agricultural Policies in Mainland Tanzania," p. 86.

124. Прекрасное описание мозамбикского случая, см. в главе 7 Isaacman, Cotton Is the Mother of Poverty.

125. Цит по Coulson, "Agricultural Policies in Mainland Tanzania," p. 78. Документ продолжает подчеркивать, насколько важно отделить хороших, трудолюбивых земледельцев от плохих, ленивых. Латиноамериканская революционная стратегия focos, или создания маленьких повстанческих анклавов ( разработанная Режисом Де Бреем в 1960-ых годах) того же интеллектуального происхождения, что и стратегии «фокуса» в работе развития.

126. Pauline Peters, "Transforming Land Rights: State Policy and Local Prac­tice in Malawi," статья, представленная Program in Agrarian Studies, Yale Univer­sity, New Haven, February 19, 1993.

127. Birgit Miiller, неопубликованная работа 1990 г.

128. Kate Xiao Zhou, How the Farmers Changed China: Power of the People (Boulder: Westview Press, 1996).

129. Большая пропасть, которая таким образом разверзается между неизбежно лживой авторитарной высокомодернистской социальной фикцией и неофициальными, «ненормативными» методами, которые не могут быть открыто признаны, но являются ее необходимым дополнением – диагностическая характеристика. Хотя мы еще вернемся к этой теме, уместно вспомнить, что лицемерие, цинизм и комический эффект, производимый пропастью между официальным благочестием лжи в общественной сфере и методами, необходимыми для воспроизводства повседневной жизни часто становятся материалом для превосходной литературы такого общества, поэзии и песен.

8. Приручение природы:

чёткое и упрощённое сельское хозяйство

Если разобрать колесницу, от нее ничего не останется.

При установлении порядка появились имена. Поскольку возникли имена, нужно знать предел [их употребления].

– Дао дэ цзин

Неизбежно простые абстракции бюрократических учреждений, как мы это уже видели, никогда не могут адекватно отобразить фактическую сложность естественных или социальных процессов.  Категории, используемые ими, слишком грубы, слишком статичны и слишком стилизованы, чтобы править миром, который пытаются описать.

По причинам, которые скоро станут очевидны, высокомодернистское сельское хозяйство, поддерживаемое государством, вынуждено обращаться к абстракциям того же порядка.  Простая «производительная и прибыльная» модель сельскохозяйственного развития и сельскохозяйственные исследования потерпели неудачу в важных способах представления комплексных, гибких и взаимосвязанных целей реальных фермеров и их общин. Этой модели оказалось не под силу описать пространство, где фермеры выращивают свои культуры – его микроклимат, влажность и движение воды, его микрорельеф и местную биотическую историю. Неспособное как следует представить богатство и сложность существующих ферм и полей, высокомодернистское сельское хозяйство зато преуспело в радикальном упрощении этих ферм и полей таким образом, чтобы их можно было более полно оценить, а также непосредственно контролировать и управлять ими.  Я подчеркиваю именно радикальный характер упрощения сельскохозяйственного высокого модернизма, потому что вообще сельское хозяйство, даже в своей самой элементарной неолитической форме, неизбежно есть процесс упрощения растительного богатства природы¹. Как еще мы должны понимать процесс, с помощью которого человек поддерживает рост одних разновидностей флоры, которые он посчитал полезными для себя, и препятствует росту других, которые он счел ненужными?

Логика радикального упрощения полей почти идентична логике радикального упрощения леса. Фактически упрощённое сельское хозяйство, разработанное раньше, послужило моделью для научного лесоводства. Руководящей идеей было увеличение урожая или прибыли². Леса были переосмыслены как «древесные фермы», в которых единственная порода деревьев была посажена прямыми рядами и, подобно зерновым, давала урожай, когда «cозревала». Предпосылками таких упрощений, имеющих целью получение наибольшей прибыли или дохода, были существование товарного рынка и давление конкуренции – как  на государственные, так и на частные предприятия. Поле одной культуры, как и лес одной определённой породы деревьев, игнорировало все многообразие остальных элементов биологического сообщества, если они не имели прямого влияния на жизнеспособность и урожай той породы, которая даёт прибыль. Такая концентрация внимания на единственном результате – всегда на предмете наибольшего коммерческого и финансового интереса – наделяло лесоводов и агрономов аналитической мощью, позволяющей тщательно отслеживать влияние посторонних факторов на эту единственную зависимую переменную. В этих пределах нельзя отрицать чрезвычайную силу подобного подхода для увеличения урожаев. Однако, как мы увидим, этому сильному, но суженному взгляду неизбежно мешает как слепое пятно, так и явления, лежащие за пределами ограниченного поля зрения. Продолжая метафору, отметим, что эта узость, в свою очередь, означает, что индустриальная агрономия получает неожиданный удар со стороны факторов, находящихся вне ее поля зрения, и в результате кризиса вынуждена рассматривать более широкую перспективу.

Вопрос, к которому мы обратимся в этой главе, таков: почему модель современного научного сельского хозяйства, которая очевидно была успешной на умеренном индустриализированном Западе, так часто проваливалась в странах Третьего мира?  Несмотря на незначительность результатов, модель «продавливали» и колониальные модернизаторы, и независимые государства, и международные организации. В Африке, где результаты были особенно отрезвляющими, один агроном, имеющий большой опыт, заявил, что «один из важнейших уроков экологического исследования сельского хозяйства Африки в течение примерно пятидесяти лет состоит в том, что «драматическая модернизация» имеет настолько бедный перечень достижений, что теперь необходимо всерьёз и надолго вернуться к более медленным и постепенным подходам»³.

Мы не будем подробно обсуждать конкретные причины, сделавшие эту схему или тот конкретный проект выращивания определенных культур неудачными. Безусловно, в этих неудачах повинны знакомые нам бюрократические извращения, а также и нескрываемая хищническая практика. И всё же я хочу сказать, что происхождение этих провалов можно проследить на более глубоком уровне; другими словами, у этих неудач были систематические причины, обычно они приключались при самых выгодных предпосылках относительно административной эффективности и неподкупности.

В этих систематических неудачах, по-видимому, работают, по крайней мере, четыре элемента. Два первые связаны с историческими корнями и институциональной связью высокомодернистского сельского хозяйства. Во-первых, поскольку эта дисциплина родилась на умеренном индустриальном Западе, носители модернизма в сельскохозяйственном планировании унаследовали ряд непроверенных допущений относительно посевной и полевой подготовки, которые, как потом оказалось, плохо работали в другой обстановке.  Во-вторых, принятые предположения относительно специальных знаний воплощались в жизнь конкретными модернистскими сельскохозяйственными планировщиками, системы постоянно приспосабливались служить власти и статусу должностных лиц и государственных органов, которые ими управляли⁴.

Третий элемент, однако, действует на более глубоком уровне: это систематическая колоссальная  близорукость высокомодернистского сельского хозяйства, которая приводит к совершенно определённым формам неудачи. Её преувеличенное внимание к производственным целям оставляет неизвестными все результаты, лежащие вне непосредственных связей между  фермерскими затратами и урожаем. Это означает, что и на долгосрочные результаты (структура почвы, качество воды, отношения землевладения), и на косвенные результаты, которые экономисты называют «несущественными», обращают мало внимания, пока они не начинают влиять на производство.

Наконец, сама сила научного сельскохозяйственного экспериментирования – его упрощающие предположения и его способность изолированно рассматривать воздействие отдельной переменной на  всё производство – не способна контактировать адекватным образом с  определёнными формами сложности. Оно игнорирует сельскохозяйственные методы, которые далеко отстоят от его собственных.

Чтобы не возникло недоразумения относительно моей цели, я хочу подчеркнуть, что не выступаю вообще против современной агрономической науки, не говоря уже о выпадах против культуры научного исследования. Современная агрономическая наука, занимающаяся искусным разведением культур, патологией растений, анализом питания растений, почвы и технологическими тонкостями, создала фонд технической информации, который к настоящему времени используется даже наиболее традиционными земледельцами. Цель моя состоит в том, чтобы показать, как имперская претенциозность агрономической науки, ее неспособность признавать и включать знание, созданное вне ее парадигмы, резко ограничила ее применимость для многих земледельцев. Если фермеры, как мы увидим, заинтересованы в получении любых сведениях, откуда бы они ни приходили, лишь бы они соответствовали их целям, современные сельскохозяйственные проектировщики гораздо менее восприимчивы к иным путям получения информации.

Разновидности сельскохозяйственного упрощения

Сельское хозяйство на ранних стадиях

 

Всякое сельское хозяйство является упрощением. Даже самые поверхностные его формы всегда производят картину растительности, которая менее разнообразна, чем дикая. Культуры, которые человечество выращивает, стали полностью одомашненными и зависимыми в своём выживании от умения земледельцев вести хозяйственную деятельность – такую, как очистка земли, сжигание кустарника, взрыхление почвы, пропалывание, прореживание, удобрение навозом. Строго говоря, урожай в поле не является вполне искусственным пейзажем, поскольку вся фауна, не исключая людей, изменяет свою среду в ходе сбора продовольствия. Однако несомненно, что большинство земледельцев рода Homo sapiens так приспособилось к своему изменённому пейзажу, что стали своего рода «биологическими монстрами», которые не смогли бы выжить в диком мире⁵.

Тысячелетия изменений и сознательный человеческий выбор благоприятствовали культурам, систематически отличавшимся от своих диких и худосочных собратьев⁶. Забота о собственной выгоде заставила нас предпочитать те растения, которые имеют большие семена и легко прорастают, имеют большее количество соцветий и, следовательно, большее количество плодов, чьи плоды легче молоть или очищать. Так, у культивированной кукурузы несколько больших початков с большими зёрнами, в то время как у дикой или полуодомашненной кукурузы очень маленькие початки с мелкими зёрнами. Наиболее ярко проявляется такое различие в контрасте между огромным культурным подсолнечником с тяжелой шапкой, полной семян, и его миниатюрным лесным родственником.

Конечно, кроме урожая, земледельцы также учитывали множество других свойств: текстуру, аромат, цвет, устойчивость к хранению, эстетическую ценность, способность к измельчению, кулинарные качества и так далее. Многообразие человеческих целей привело не к единственной идеальной культуре каждой разновидности, а скорее к огромному разнообразию культур, каждая из которых некоторым существенным образом отличалась от других. Так, есть сорта ячменя, который выращивают для каши, для выпечки хлеба, для пива и для кормления домашнего скота; также «приятный сорго для жевания, белосемянные сорта для хлеба, маленькие темные красносемянные сорта для пива и сорт с сильным волокнистым стеблем для нужд домостроения  и плетения корзин»⁷.

Однако самое большое воздействие на выбор оказывало постоянное беспокойство земледельцев о том, чтобы не голодать. Эта базовая забота также приводила к большому разнообразию видов культурных растений, определяемых «породами» различных зерновых культур. Породы – генетически различные культуры, которые по-разному отвечают на различные почвенные условия, уровень влажности, температуру, освещённость солнцем, болезни и вредителей, микроклимат и так далее. По истечении длительного времени традиционные земледельцы, действуя, как опытные ботаники, вывели буквально тысячи пород каждого вида. Практические знания о многих, если не обо всех, сортах, снабдили земледельцев огромной гибкостью перед лицом многочисленных факторов окружающей среды, которыми они не могли управлять⁸.

В целях нашего исследования длительное развитие такого многообразия сортов существенно, по крайней мере, в двух отношениях. Во-первых, на заре земледелия, когда фермеры преобразовывали и подгоняли к своим нуждам естественное окружение, они были исключительно заинтересованы, в частности, и в создании определённого его разнообразия. Сочетание широких интересов и заботы о запасах продовольствия побуждало их выводить и сохранять много сортов. Генетическая изменчивость выращиваемых ими культур обеспечила защиту от засухи, наводнений, болезней растений, вредителей и сезонных капризов климата⁹. Болезнетворные микроорганизмы могли погубить один сорт, но не тронуть другой; некоторые сорта прекрасно произрастали в засуху, а другие – в условиях большой влажности;  некоторые хорошо росли в глинистой почве, а другие – в песчаной. Выращивая разные сорта, точно рассчитанные с учетом локальных условий, земледелец максимально увеличивал надёжность урожая.

Разнообразие сортов существенно ещё и в другом смысле. Все современные культуры любого экономического значения – результат селекции пород. Приблизительно до 1930 года всё научное разведение зерновых было по существу процессом селекции из числа существующих пород¹⁰. Породы и их дикие прародители, а также «одичавшие культуры» представляют «зародышевую плазму» или основной семенной фонд, на котором основывается современное сельское хозяйство. Иными словами, как выразился Джеймс Бойс, современные разновидности культур и традиционное сельское хозяйство дополняют  друг друга, а не заменяют¹¹.

Сельское хозяйство двадцатого века

Современное индустриальное научное сельское хозяйство, характеризующееся  монокультурностью, механизацией, гибридизацией, использованием удобрений и пестицидов и интенсификацией основных фондов, привело к такому уровню стандартизации в сельском хозяйстве, который не имеет исторического прецедента. По сравнению с простейшей монокультурностью в модели научного лесоводства, которое рассматривалось ранее, это упрощение в сельском хозяйстве повлекло за собой гораздо большее генетическое сужение, чреватое последствиями, которые мы только теперь начинаем постигать.

Одной из основных причин увеличивающегося однообразия культур является интенсивное коммерческое давление с целью максимизации прибыли в условиях массовой конкуренции. Так, деятельность, направленная на увеличение плотности насаждений для повышения производительности земли, поощряла применение видов, которые допускали густые посадки. Большая плотность насаждений, в свою очередь, увеличивала использование химических удобрений и, следовательно, выбор подвидов, известных  высоким потреблением удобрений (особенно азота) и реакцией на него. Одновременно рост больших сетей супермаркетов с их установившейся стандартизированной практикой отгрузки, упаковки и выкладывания неуклонно вел к подчеркиванию важности товаров, которые были бы одинакового размера, формы, цвета и, что называется, «бросались в глаза»¹². В результате такого давления должны были выделиться небольшое число культур, которые подходили бы под эти критерии (при отказе от других).

Единообразие к тому же легче наладить на полях с помощью механизации. Поскольку производственные цены на Западе, по крайней мере, с 1950 года поддерживали замену наемной рабочей силы на сельскохозяйственные машины, фермер искал культуры, которые могли выращиваться при помощи механизмов. То есть он выбирал культуры, чьё строение не нарушалась тракторами и распылителями, которые и созревали бы одновременно, и которые можно было собирать за «один проход» машины. 

Техника гибридизации развивалась приблизительно в то же самое время, но она была лишь короткой остановкой на пути создания нового многообразия культур, специально выводимых для механизации. «Генетическая изменчивость , - замечает Джек Ральф Клоппенберг ,- является врагом механизации»¹³. В примере с кукурузой гибридизация – результат скрещивания двух диких культур – производит поле генетически идентичных особей, идеальных для механизации. Разновидности культур, разработанные с учётом механизации, были доступны уже с начала 1920-х годов, когда Генри Уоллис объединил свои силы с производителем механизмов по сбору урожая для обработки своего нового крепкоствольного вида кукурузы. Таким образом была развёрнута широкая область научной деятельности по выведению растений, названная «фитоинженерией», ставившая своей целью приспособление естественного мира к обработке механизмами. «Не машины делаются для сбора урожая, - заметили два приверженца фитоинженерии. - На самом деле урожай нужно приспособить к машинной уборке»¹⁴. Сначала культуры приспособили к обрабатываемому полю, теперь их приспосабливали к машинам. «Машинодружественная» культура выводилась так, чтобы включить в неё ряд характеристик, облегчающих механический сбор урожая. Среди наиболее важных характеристик были упругость, сконцентрированность грозди плодов, одинаковость размеров растений и их строения, одинаковость формы и размера плода, малорослость (особенно в случае культур плодовых деревьев) и легкая собираемость плодов¹⁵.

Выведение «помидора для супермаркета» Дж.К (Джеком) Ханна в университете Калифорнии в Дэвисе в конце 1940-х и 1950-х годов – один из первых случаев, и весьма показательный¹⁶. Подстёгиваемые нехваткой рабочей силы на полях в период войны, исследователи одновременно приступили к изобретению комбайна и разведению помидоров, которые были бы приспособлены к нему. В итоге выводимые для этой цели гибриды были невысокими, поспевали одновременно, давали плоды одинакового размера с толстой кожурой, твёрдой мякотью и без трещин; плоды собирались зелеными во избежание повреждений при захватывании механизмами и искусственно дозревали при транспортировке при помощи этилена. В результате появились маленькие одинаковые зимние помидоры, продаваемые по четыре штуки в пакете, которые в течении нескольких десятилетий преобладали  на полках супермаркетов.  Вкус и пищевые качества были вторичны по отношению к совместимости с машинами. Или, скажем помягче, селекционеры делали все, что могли, чтобы вывести лучший сорт помидоров при самых жёстких ограничениях механизации.

Императивы максимизации прибыли и, следовательно, в нашем случае, механизации урожая мощно трудились над преобразованием и упрощением как поля, так и культуры. Негибкие, неизбирательные машины лучше всего работают на ровных полях с идентичными растениями, дающими одинаковые плоды той же самой спелости. Чтобы приблизить осуществление этого идеала, была использована агрономическая наука: большие, точно подобранные поля; одинаковая ирригация и подбор питательных веществ для регулирования роста растений; обильное использование гербицидов, фунгицидов и инсектицидов для поддержания одинаковой силы растений; и, прежде всего, селекция растений для создания идеального культурного сорта.

Непредвиденные последствия упрощений

Обозревая историю наиболее мощных эпидемий культур, начиная с картофельного бедствия в Ирландии в 1850 году, комитет Национального Исследовательского Совета Соединенных Штатов заключил: «Эти перечисления ясно показывают, что монокультурные и генетически однообразные посевы  способствуют распространению эпидемий.  Недостает только появления на сцене паразита, который может воспользоваться их уязвимостью.  Если вся культура одинаково подвержена заболеванию, тем лучше для паразита. Таким образом вирусные болезни опустошили поля сахарной свёклы (пожелтение листьев), персиков (пожелтение листьев), картофеля (скручивание листьев и вирусы X и Y), какао (разрастание побегов), клевера (внезапное высыхание), сахарного тростника (мозаичная болезнь) и риса (hoja blanca)»¹⁷. После того, как болезнь листьев кукурузы нанесла огромный ущерб урожаю в 1970 г., была созвана комиссия для исследования генетической уязвимости всех основных культур. Один из первых селекционеров гибридной кукурузы, Дональд Джонс, предсказал проблемы, которые может принести потеря генетического разнообразия: «Генетически однородные чистопородные сорта отличаются высокой урожайностью и прекрасно годятся, когда условия окружающей среды благоприятны, а сорта эти хорошо защищены от вредителей всех видов. Когда же эти внешние факторы неблагоприятны, результат может оказаться гибельным ... ввиду появления какого-то нового опасного паразита»¹⁸.

Логика эпидемиологии культур в принципе проста. У всех растений есть некоторая сопротивляемость болезнетворным микроорганизмам, в противном случае и они, и микроорганизмы (если бы они паразитировали только на этих растениях) исчезли бы. В то же время все растения генетически подвержены действию определённых микроорганизмов.  Если поле засажено исключительно генетически идентичными особями, простыми гибридами или клонами, то каждое растение уязвимо одинаковым образом и тем же самым микроорганизмом, будь это вирус, грибок, бактерия или нематода¹⁹. Такое поле – идеальная генетическая среда для быстрого размножения микроорганизмов при питании этой культурой. Единообразная среда обитания, особенно такая, где посадки растений делаются слишком густыми, вызывает действие естественного отбора, благоприятствующего таким микроорганизмам. С поправкой на сезонные условия размножения микроорганизмов (температура, влажность, ветер и так далее), налицо классические условия для роста эпидемии в геометрической прогрессии²⁰.

Напротив, разнообразие – враг эпидемий. В поле, где много разновидностей  растений, только несколько видов будут восприимчивы к данному микроорганизму, и виды эти будут далеко друг от друга. Так нарушается математическая логика эпидемий²¹. Использование монокультур, как отмечает доклад комитета Национального Исследовательского Совета, заметно увеличивает риск заболеваемости, поскольку все члены одной и той же растительной разновидности имеют одинаковый генетический аппарат. Там же, где поле засажено генетически разнообразными породами, риск значительно уменьшается. Любая сельскохозяйственная практика, которая использует разнообразие культур и меняет места их посадок с течением времени, подобно севообороту или ведению смешанного возделывания культур в хозяйстве или в районе, служит преградой к распространению эпидемий. 

Современная практика использования пестицидов, которая развилась за последние пятьдесят лет, должна рассматриваться как составная часть этой генетической уязвимости, а не как научное достижение, не имеющее к этому никакого отношения. Простые гибриды настолько однородны и, следовательно, склонны к заболеванию, что надо принимать героические меры для контроля окружающей среды, в которой они произрастают. Такие гибриды аналогичны больному человеку с пораженной иммунной системой, который должен содержаться в стерильной палате, чтобы опасная инфекция не захватила его врасплох. В нашем случае стерильность поля создаётся всеохватывающим использованием пестицидов²².

Кукуруза, наиболее широко распространённая культура в Соединенных Штатах (85 миллионов акров в 1986 году)²³, и первая из культур, для которой вывели гибрид, обеспечила почти идеальные условия для насекомых, болезней и сорняков. Соответственно очень широким было использование пестицидов. Обработка кукурузы забирала третью часть всего рынка гербицидов и четвертую часть инсектицидов²⁴. Одним из долгосрочных эффектов, который по теории естественного отбора был легко предсказуем, стало появление устойчивых видов насекомых, грибов и сорняков, требующих или больших доз обработки, или нового набора химических веществ. Некоторые микроорганизмы, что опять-таки было предсказуемо, развили то, что называется «перекрёстным сопротивлением» целому классу пестицидов²⁵. Чем больше поколений микроорганизмов было подвергнуто воздействию пестицидов, тем выше вероятность того, что появятся виды, устойчивые к ним. Кроме тревожащих последствий использования пестицидов для органического состава почвы, качества грунтовой воды, здоровья человека и сохранности экосистемы, пестициды обострили некоторые существовавшие болезни культур и создали новые²⁶.

Как раз перед заболеванием листьев кукурузы на Юге в 1970 году, 71 процент всей площади кукурузы был засеян только шестью гибридами. Специалисты, исследующие эту болезнь, выражающуюся в увядании и опадании листьев без гниения, указали на особое воздействие механизации и однородности продукта гибридизации, которая вела к радикально более узкой генетической основе культуры. «Однородность, - утверждал доклад, - является ключом к объяснению»²⁷. Большинство гибридов было выведено при стерилизации мужских особей методом, использующим «техасскую цитоплазму». Именно эта единообразная группа и подверглась нападению грибка Helminthosporium maydis; те же гибриды, которые были созданы без техасской цитоплазмы, пострадали мало. Микроорганизм не был нов; в своём докладе комитет Национального Исследовательского Совета предположил, что он, вероятно, существовал уже тогда, когда Скванто показывал пилигримам, как выращивать кукурузу. Но, возможно, H. maydis с течением времени способствовал появлению более опасных мутантов. «Американская кукуруза была слишком изменчива, чтобы предоставить новому мутанту хороший плацдарм»²⁸. Что, действительно, было ново, так это уязвимость культуры, родной континенту.

Доклад снова подтвердил тот факт, что «самые главные культуры являются особенно генетически единообразными  и особенно восприимчивыми [к эпидемиям]»²⁹. Открытием, которое позволило выводить новые гибриды, менее восприимчивые к заболеваниям, оказалась экзотическая зародышевая плазма из редкой мексиканской породы растений. В этом и многих других примерах именно генетическое разнообразие, созданное длинной историей выведения пород неспециалистами, показало путь к верному решению³⁰. Подобно формальному порядку запланированной части Бразилиа или коллективного сельского хозяйства, современное упрощенное и стандартизированное сельское хозяйство зависит в своём существовании от «темного двойника» – неофициальных методов и опыта, на которых оно, в конечном счете, и паразитирует.

 Катехизис высокомодернистского сельского хозяйства.

Модель и направление американского сельскохозяйственного модернизма непререкаемо главенствовали в течении трёх десятилетий – с 1945 по 1975 годы. Это была преобладающая «экспортная модель». Были начаты сотни проектов ирригационных сооружений и дамб, скопированных на скорую руку с сооружений проекта управления ресурсами долины Теннеси; с большой помпой было заложено много обширных, с высоким капиталовложением сельскохозяйственных систем и посланы тысячи консультантов.  Преемственность в кадрах была такой же, как и в идеях. Экономисты, инженеры, агрономы и проектировщики, которые служили в Теннесийском проекте, Министерстве Сельского хозяйства США или в Министерстве финансов, перешли в Организацию Объединенных Наций, в Департамент продовольствия и сельского хозяйства, прихватив с собой свой опыт и идеи. Сочетание американской политической, экономической и военной гегемонии, обещание ссуд и помощи, беспокойство относительно обеспечения продовольствием народонаселения всего мира, а также большая продуктивность американского сельского хозяйства – всё это сообщало такую уверенность в американской модели, значение которой трудно переоценить. 

Находились скептики, подобные Рейчел Карсон, которые начали подвергать сомнению эту модель, но их голоса утонули в громком хоре оптимистических пророков, которые видели впереди только необозримое блестящее будущее. Типичной для подобного оптимизма была статья Джеймса Б. Билларда «Больше продовольствия для растущих миллионов людей: революция в  американском сельском хозяйстве», которая появилась в журнале National Geographic в 1970 г³¹. Её видение хозяйства будущего, воспроизведенное здесь на рисунке 34, не было праздной фантазией; оно, как объясняется в статье, было спроектировано “под руководством специалистов Министерства Сельского хозяйства США». Текст Билларда – длинная ода механизации, научным чудесам и огромным масштабам. Для воплощения всех этих чудес понадобятся, он полагает, упрощение ландшафта и централизация управления.  Поля будут больше, деревьев будет меньше, меньше будет ограждений и дорог; участки станут в «несколько миль длиной и в сотни ярдов шириной»; «управление  погодой» предотвратит ливни и торнадо; атомная энергия  «сравняет холмы» и добудет ирригационные воды прямо из морей; спутники, чувствительные приборы и самолеты обнаружат места эпидемий растений, в то время как фермер будет находиться на своём контрольно-диспетчерском пункте. На эксплуатационном уровне кредо экспортного американского сельского хозяйства включало те же самые фундаментальные убеждения. И экспортеры, и огромное большинство их нетерпеливых клиентов видели только следующие факты: превосходную техническую эффективность крупномасштабных хозяйств, большое значение механизации для экономии рабочей силы и преодоления технических препятствий, превосходство монокультурности и гибридов над разнообразием пород, а также преимущества сельского хозяйства с высоким вложением затрат, включая химические удобрения и пестициды. Кроме того, они охотнее верили в большие интегрированные и запланированные проекты, чем в постепенные усовершенствования, частично потому, что большие капиталоёмкие схемы можно было планировать, почти как простые технические разработки, подобно проекту советского колхоза, который был спланирован в гостиничном номере Чикаго. Чем больше индустриального содержания было в схеме, чем большая часть окружающей её среды могла быть преобразована в единообразную структуру (через управляемую ирригацию и удобрения, использование тракторов и комбайнов, обработку ровных полей), тем меньше оставалось места непредвиденным обстоятельствам³². Местные почвы, пейзаж, рабочая сила, орудия труда и погода не имели никакого отношения к этим заранее разработанным  проектам. В то же время системы, продуманные в соответствии с этими направлениями, подчеркивали техническую компетентность разработчиков, возможность централизованного управления, и, не в последнюю очередь, значение «модульности» проекта, который мог быть привязан почти к любому местоположению. Для местных руководителей, страстно желающих иметь современный показательный проект, который они могли бы контролировать, преимущества таких проектов были очевидны.

Грустная судьба огромного большинства этих проектов, частных или государственных, отражена к настоящему времени во многих официальных документах³³. В большинстве случаев они потерпели неудачу, несмотря на щедрые субсидии и кредиты, а также сильную административную поддержку. Хотя каждая неудача имела свои собственные особенности, для  большинства задуманных проектов фатальным был уровень абстрактности. Как мы увидим далее, над пристальным вниманием к местному контексту возобладали импортированная вера и абстракция.

Модернистская вера и местная практика.

Противоположность импортированной веры и местных условий можно исследовать, просто сравнивая некоторые положения катехизиса высокомодернистского сельского хозяйства с местными методами, явно противоречившими им. И, как мы увидим, вопреки ожиданиям современников, эти методы оказались научно глубокими и в некоторых случаях даже превосходящими программы ведения сельского хозяйства, которые настоятельно советовали или даже навязывали сельскохозяйственные реформаторы.

Монокультурные и поликультурные посевы

Ничто лучше не проиллюстрирует близорукость кредо высокомодернистского сельского хозяйства, зародившегося в умеренном поясе и принесённого в тропики, чем его непоколебимая вера в превосходство монокультурной практики над практикой поликультурного хозяйства, которая имело место в большинстве стран Третьего мира.

Если посмотреть, например, на местные системы ведения сельского хозяйства Западной Африки, колониальные сельскохозяйственные специалисты столкнулись с тем, что показалось им  поразительно необычной практикой ведения поликультурных посевов сразу из четырёх культур (не считая подвидов) на одном и том же поле³⁴. Довольно показательный пример того, что предстало перед их взором, изображен на рисунке 35. Наблюдатель с Запада видит в этом только небрежность и беспорядок. Поликультурные посевы не выдерживали визуального теста научного сельского хозяйства; следуя визуальной кодификации современной сельскохозяйственной практики, большинство специалистов посчитало без какого-либо дальнейшего эмпирического исследования, что наблюдаемый беспорядок в культурах был признаком засилия отсталых методов. Колониальные должностные лица (а после получения колониями независимости, и их местные преемники) развернули кампании, направленные на замену поликультурных посевов на посадки одной культуры.

Рис. 35. Строительство тростникового заграждения поперек образующихся оврагов на рисовом поле в Сьерра-Леоне

Мы постепенно пришли к пониманию весьма специфической логики места – а именно, характеристик тропических почв, климата и экологии – которые помогают объяснить назначение поликультурности. Разнообразие разновидностей, естественно встречающихся в тропическом окружении, при прочих равных условиях значительно превосходит разнообразие разновидностей, которое имеет умеренная зона. Акр тропического леса будет иметь гораздо большее количество разновидностей растений, хотя и при меньшем количестве особей каждой разновидности, чем акр умеренной лесистой местности. В итоге неуправляемая природа в умеренных климатах кажется более упорядоченной, потому что она менее разнообразна, и это, по всей вероятности, имеет важность для визуальной культуры представителей Запада³⁵. Ведя поликультурное сельское хозяйство, земледелец тропической зоны подражает природе в своих методах возделывания земли. Поликультурные посевы, подобно самому тропическому лесу, играют важную роль в защите бедных почв от эрозийных эффектов ветра, дождя и солнечного света. Кроме того, сезонность тропического сельского хозяйства больше ориентируется на период дождей, чем на температуру. По этой причине разнообразие поликультурной стратегии позволяет фермерам подстраховываться, возделывая засухоустойчивые культуры и включая такие, которые могут превосходно использовать избыток влаги в случае осадков. Наконец, создание однородной управляемой сельскохозяйственной среды значительно более трудно в тропическом окружении, чем в умеренном, и там, где плотность населения низка, привлечение трудовых ресурсов для террасирования или ирригации неэкономичны в строгом неоклассическом смысле этого слова.

Здесь можно напомнить важное различие, отмеченное Джейн Джекобс, между визуальной организованностью с одной стороны и функциональным рабочим порядком с другой.  Городские новости газеты, кишечник кролика или внутренняя часть двигателя самолета могут, конечно, выглядеть беспорядочными, но каждый из них отражает, иногда весьма блистательным образом, порядок, связанный с функцией, которую он выполняет. В таких случаях под видным глазу поверхностным беспорядком таится более глубокий порядок.  Поликультурность представляет собой разительный пример такого порядка в растительном мире. Очень немногие колониальные специалисты сумели разглядеть за визуальной беспорядочностью логику. Одним из них был Говард Джонс, миколог, работавший в Нигерии, который написал в 1936 году:

[Eвропейцу] вся система кажется... смехотворной и нелепой, и в конце концов он, вероятно,  заключил бы, что объединять различные растения подобным несерьёзным образом так, чтобы они могут заглушать друг друга, просто глупо. И всё же, если посмотреть на это более внимательно, причины для объяснения этого найдутся. Растения произрастают не случайно, а посажены на надлежащих расстояниях на земляных пригорках, приспособленных таким образом, что, когда льёт дождь, он не затопляет растения, не размывает поверхность и не смывает плодородную почву .... Земля всегда занята, и она не высушена солнцем, не размыта дождем, что непременно произошло бы с ней, если бы она оставалась незасаженной.... Это - всего лишь один из многих примеров, которые можно было бы привести, и который должен предупредить нас о том, чтобы быть очень осторожными и внимательными, прежде, чем вынести вердикт местному сельскому хозяйству. Вся практика сельского хозяйства и представления здешних фермеров настолько новы для нас, что мы имеем соблазн назвать их глупыми по собственному инстинктивному консерватизму³⁶.

Кое-где и в других местах в тропиках несколько проницательных наблюдателей также заметили отличную логику ведения сельского хозяйства. Поразительный пример визуального порядка в сравнении с действующим был дан Эдгаром  Андерсоном на основе его ботанических штудий в сельской Гватемале. Он понял, что казавшиеся «буйными» и совершенно стихийными заросли, которые никакой западный житель не принял бы за сады, при более близком осмотре оказались именно ими, причем их устройство было исключительно эффективным и хорошо продуманным. Андерсон сделал набросок одного из этих садов (рисунки 36 и 37), и его описание логики, которую он в нём разглядел, стоит того, чтобы привести его достаточно подробно.

36. Рисунок Эдгара Андерсона фруктового сада в Санта Лючия, Гватемала

Хотя на первый взгляд в этом саду кажется довольно мало порядка, как только мы начали составлять его карту, мы поняли, что он был засажен довольно определенными рядами, образующими крестообразную сетку. В большом разнообразии имелись плодовые деревья, местные и европейские: аннона, черимойя, авокадо, персики, айва, слива, инжир и несколько кофейных кустов. Росли гигантские кактусы, которые выращивались из-за их плодов. Были там большой куст розмарина, одно растение душистой руты, несколько пуансеттий и прекрасная вьющаяся чайная роза. Имелся целый ряд местного садового боярышника, из чьих плодов, похожих на игрушечные жёлтые яблоки, делали изысканное варенье. Там были две разновидности кукурузы, одна очень хорошо выдерживающая груз и служащая в качестве решетки для поднимающейся стручковой фасоли, которая только пошла в рост; и другая, более высокого сорта, выкидывающая метёлки.  Имелись экземпляры небольшого бананового дерева с гладкими широкими листьями, которыми местные жители пользовались вместо упаковочной бумаги, а также заворачивали в них кукурузный початок при приготовлении местного варианта горячего тамали. По всему саду вились буйные плети тыкв различных видов. Шайот, когда окончательно вызревает, имеет большой съедобный корень, весящий несколько фунтов. В одном месте была яма размером с небольшую ванну, откуда  недавно был выкопан корень шайота; она служила местом сбора мусора и компоста из домашних отходов. В конце сада был маленький улей, сделанный из коробок и жестяных банок. По нашим американским и европейским эквивалентам сад был огородом, фруктовым садом и садом лекарственных растений, имелась мусорная свалка,  компостная куча и пчельник. Не было никакой проблемы эрозии, хотя сад находился на вершине крутого холма; фактически вся поверхность почвы была закрыта и было очевидно, что так будет в течении почти всего года. Влажность обычно сохранялась в течение сухого сезона, и растения одинаковых сортов были так изолированы от друг друга зарастающей растительностью, что вредители и болезни не могли быстро распространяться от растения к растению. Поддерживалось и плодородие; вдобавок имелась компостная куча, старые растения, отслужившие свой век, закапывались в междурядьях.

Рис. 37. В своём рисунке фруктового сада в Санта Лючия Андерсон использовал символические знаки, которые идентифицируют не только растения, но также и их общие категории. Круговые знаки указывают на плодовые деревья европейского происхождения (слива, персик); скругленные, неправильной формы - плодовые деревья американского происхождения (манзанилла).  Пунктирные линии отмечают набирающие рост овощи, маленькие круги - полукустарники, большие звёздочки – суккуленты, фигурки,имеющие форму клина, - растения из семейства банановых. Узкая полоса, видимая с правой стороны рисунка 36, представляет собой живую изгородь из чичикаста – кустарника, используемого народностью Mайя.

Европейцы и европейские американцы часто говорят, что для индейца время ничего не значит.  При более глубоком рассмотрении практики индейцев, подобный сад кажется мне хорошим примером того факта, что они распределяют своё время более эффективно, чем это делаем мы.  Сад непрерывно давал продукцию, но требовал очень малых усилий: выдернуть по пути несколько сорняков, когда кто-нибудь приходит набрать падалиц, посеять кукурузу и бобовые растения в междурядьях после окончательного сбора урожая с вьющихся бобов и, кроме того, несколькими неделями позже посадить ещё какую-нибудь новую культуру³⁷.

Подобно логике гватемальского сада, логика жителей Западной Африки, ведущих поликультурное земледелие, долгое время не признавалась из-за кажущейся примитивности, но в конце концов была принята. По сути дела эти системы и исследовать-то стали частично потому, что многие монокультурные схемы ведения сельского хозяйства потерпели неудачу.  Часто выгода была очевидна уже на уровне только продуктивности; и как только другие цели – сохранение, консервирование, надёжность – были достигнуты, преимущества поликультурных систем оказались особенно впечатляющими.

Ведение различных форм поликультурных посевов является нормой для 80 процентов сельхозугодий Западной Африки³⁸. С учётом того, что мы уже знаем, это не должно вызывать такого уж сильного удивления. Системы посадок смешанных культур лучше всего приспособлены к малоплодородным почвам, которые характерны для большинства земель Западной Африки. Использование их на таких почвах даёт большую прибыль от урожая, чем на плодородных³⁹. Одной из причин, по-видимому, является то, что в смешанных посадках культур оптимальная плотность насаждений больше, чем в посадках одной культуры, и итоговая густота (причины этого понять нелегко, но, в общем, они имеют отношение к действию корневых грибков) улучшает производительность каждой культуры. Большая густота в более поздних стадиях посевов также помогает подавить сорняки, которые в противном случае являются главным бедствием в сельском хозяйстве тропиков. Так как техника смешения культур обычно комбинирует зерновые и стручковые культуры (маис и сорго, например, с вигной китайской и арахисом), каждая культура достаточно обеспечивается питанием – их  корневые системы извлекают питательные вещества из различных уровней почвы⁴⁰. Кроме того, оказывается, что в случае посменного сбора урожая отходы от первой собранной культуры используются оставшейся. Разнообразие в пределах одного и того же поля также идет на пользу здоровью культур, а, следовательно, и увеличивает урожай. Смешение  культур и распределенная посадка ограничивают среду обитания различных вредителей, болезней и сорняков, которые иначе могли бы распространиться в огромных размерах, как это и происходит на участках с одной культурой⁴¹. Между прочим, двое специалистов, далеко опередивших уровень агрономической науки 1930-х и 1940-х годов, уже тогда предположили, что «систематическое изучение смешения культур и других местных методов могло бы привести к сравнительно незначительным изменениям в сельском хозяйстве Йорубы и других районов, которые в совокупности сделали бы больше для увеличения урожайности культур и плодородия почвы, чем революционный переход к растительным удобрениям или смешанному землепользованию⁴².

Поликультурность посевов имеет многоярусное влияние на урожайность культур и сохранение почвы. «Верхние этажи» затеняют «более низкие этажи», которые отобраны по их способности хорошо расти при более прохладных почвенных температурах и повышенной влажности у основания. Ливень  достигает земли не непосредственно, а как живительный  душ, который поглощается с меньшим ущербом для структуры почвы и вызывает меньшую эрозию. Более высокие культуры часто служат ветровым заслоном для более низких. Наконец, в смешанном или севооборотном посеве на поле всё время растёт культура, скрепляющая почву и уменьшающая выщелачивание, связанное с действием солнца, дождя и ветра, особенно на бедной земле. Даже если поликультурным посевам не отдаётся предпочтения в ожидании непосредственного урожая, есть много оснований для рекомендации их в целях поддержания непрерывного, долгосрочного производства.

Наше обсуждение смешанных посевов до сих пор имело дело только с проблемами сохранения почвы и урожая. Оно не затрагивало самих земледельцев и их надежд на получение некоторых других результатов при использовании таких методов. Наиболее существенное преимущество смешения культур, утверждает Пол Ричардс, в его  большой гибкости, «возможности, которые [оно] предлагает для большого числа нужных комбинаций,  соответствующих индивидуальным потребностям и предпочтениям, местным  условиям и изменяющимся обстоятельствам в пределах каждого времени года и от сезона к сезону»⁴³. Фермеры могут совмещать различные культуры, чтобы избежать нехватки  рабочей силы при посадке и при сборе урожая⁴⁴. Выращивание различных культур есть также очевидный способ уменьшить риск потери урожая и улучшить продовольственную безопасность. Земледельцы могут уменьшить опасность остаться голодными, если они посеют не одну только или две какие-то культуры, а культуры, созревающие быстро и медленно, засухоустойчивые культуры и такие, которые прекрасно себя чувствуют при более влажных условиях, культуры, обладающие разной стойкостью по отношению к вредителям и болезням, культуры, которые можно хранить в земле с незначительными потерями (вроде маниоки), и культуры, которые созревают в «голодное время» – до сбора урожая с других культур⁴⁵. Наконец, что, возможно, наиболее важно, каждая из этих культур включена в определённый набор социальных отношений. Разные члены хозяйства, очевидно, имеют различные права и обязанности по отношению к каждой культуре. Другими словами, практика растениеводства являлась отражением социальных отношений, приобретенных потребностей и кулинарных вкусов; она не представляла собой простую производственную стратегию, которую использовал бы предприниматель, заинтересованный в получении максимальной прибыли, беря ее прямо со страниц учебника по неоклассической экономике.

Высокомодернистская эстетика и идеология большинства колониальных агрономов и их преемников, обученных на Западе, исключали беспристрастную экспертизу местных методов земледелия, расценивавшихся как прискорбные предрассудки, которые нужно откорректировать с позиций современного научного сельского хозяйства. Критический анализ таких доминирующих идей, как высокий модернизм, появляется – если он вообще возможен – не изнутри самой идеологии, а, как правило, со стороны, где точка отправления мысли и сделанные предположения, как это имело место в случае Джекобс, существенно другие. Так, доказательство разумности совмещения культур в значительной степени было сделано энергичными людьми вне истэблишмента.

Возможно, наиболее впечатляющей фигурой был Альберт Говард (позднее сэр Альберт), сельскохозяйственный исследователь, который более трех десятилетий работал на местные власти в Индии. В основном он стал известен в связи с Индорским технологическим процессом,  научной технологией создания перегноя из органических отходов, и, в отличие от большинства западных агрономов, он был энергичным исследователем экологии леса и местных методов. Занятый прежде всего вопросами плодородия почвы и жизнеспособности сельского хозяйства, Говард заметил, что естественное разнообразие леса и местная практика поликультурных посевов являлись успешным средством как поддержания, так и улучшения качества и плодородия почвы. Плодородие зависело не только от химического состава почвы, но также и от её структурных свойств: обработки (или структуры её комочков), степени её аэрации, способности сохранения влаги и «микоризальных ассоциаций», необходимых для создания перегноя⁴⁶. Некоторые, хотя не все элементы этого сложного почвенного взаимодействия могли быть определены, в то время как на другие можно только указать, оценить их не так легко. Говард предпринял сложные эксперименты в производстве перегноя, проверяя структуру почвы и ответную реакцию растений, и смог продемонстрировать такой урожай на испытательном поле, который превосходил все результаты, достигнутые стандартными западными методами. Однако его главная цель была связана не с тем, сколько бушелей пшеницы или кукурузы можно было получить с акра земли, а с жизнеспособностью и качеством культур и почвы на протяжении долгого использования.

Поликультурность проложила себе дорогу назад на Запад, хотя в защиту  его выступает незначительное меньшинство. Рейчел Карсон в своей революционной книге Тихая весна, изданной в 1962 году, проследила разрушительное действие массированных доз пестицидов и гербицидов на монокультурные посадки. Проблема с насекомыми, объясняла она, проистекала из «предоставления огромных площадей земли для единственной культуры. Такая система закладывала основу для стремительного роста определенных популяций насекомых. Монокультурное сельское хозяйство не использует законы, по которым работает природа, это просто вмешательство в нее агроинженерии. Природа представляет большое разнообразие пейзажа, а человек выказывает страсть к его упрощению. ...  Очень важно ограничить среду обитания для каждой разновидности насекомых»⁴⁷. Точно так же, как Говард полагал, что монокультурность привела к потере плодородия почвы при возрастающем использовании химических удобрений (260 фунтов на акр в Соединенных Штатах в 1970 году), так и Карсон доказывала, что монокультурность, порождающая бурное развитие популяции вредителей и их изменение при массированном применении инсектицидов, оказалось лекарством, которое хуже самой болезни.

Эти и некоторые другие причины дают хотя бы слабые указания на то, что некоторые формы ведения поликультурного хозяйства могли бы быть приемлемы как для западных, так и для африканских фермеров⁴⁸. Здесь совсем не место попыткам продемонстрировать превосходство поликультурного хозяйства над монокультурным, да я и не компетентен в этом. Нет никакого однозначного, не зависящего от контекста ответа на этот вопрос, поскольку все ответы зависели бы от разного числа переменных, включая поставленные цели, посеянные культуры и условия микроокружения, в которых они были посажены.

Однако я действительно пытался показать, что поликультурность, даже при узких, ориентированных только на получение необходимой продукции основаниях, одобренных западной агрономией, заслужило, по крайней мере, эмпирическую экспертизу, просто как одно из многих сельскохозяйственных направлений. То, что оно было без долгих рассуждений отклонено жалкой кучкой жуликоватых агрономов, было данью мощи империалистической идеологии и визуального эстетизма сельскохозяйственного высокого модернизма.

Пример с поликультурностью также имеет отношение к проблеме, важной как для сельскохозяйственной практики, так и для социальной структуры, проблему, над которой

мы будем размышлять в оставшейся части книги: способности к приспособлению  и долговечности разнообразия. Какими бы ни были другие достоинства или недостатки поликультурности, оно является более устойчивой, более легко приспосабливающейся формой ведения сельского хозяйства, чем монокультурность. Оно, вероятнее всего, даст то, что экономисты называют доходом Хикса: доход, который не подрывает совокупности факторов производства, позволяющих потоку этого дохода сохраняться без ограничения в будущем. И в то же время поликультурность более податлива и приспосабливаема, то есть поликультурные посевы способны переносить непогоду и всякий вред без опустошительных последствий. Одно недавнее элегантное исследование показало, что (по крайней мере до определённого момента) чем большее количество культур растет на данном участке земли, тем более он производителен и имеет большую регенерирующую способность⁴⁹. Как мы уже знаем, поликультурные посевы более стойки к капризам погоды и вредителям, не говоря уже о благодатном влиянии на почву. Даже если считать, что монокультурность всегда дает превосходящий урожай, всё же поликультурность следует рассматривать с точки зрения решающих долгосрочных преимуществ⁵⁰. Приводившийся пример из области лесоводства имеет некоторую связь с сельским хозяйством: однопородные леса, как в Германии и Японии, привели к настолько серьёзным экологическим проблемам, что для их спасения пришлось призвать экологию восстановления, чтобы реставрировать хоть что-то похожее на прежнее разнообразие (среди насекомых, во флоре и фауне), необходимое для здоровья леса⁵¹.

Стоит отметить определённую параллель между разнообразием в сельском хозяйстве

и лесоводстве и примером, который привела Джекобс, касающимся разнообразия в

городских кварталах. Чем более сложна структура квартала, рассуждала она, тем лучше он будет противостоять краткосрочным кризисам в делах и рыночных ценах. Разнообразие, кроме того, обеспечивает много потенциальных возможностей для развития, которые помогут извлечь выгоду из новых возможностей. В противоположность этому, узкоспециализированный квартал подобен игроку, помещающему все ставки на один кон рулетки. Если игрок выигрывает, он выигрывает много; если же он теряет, он может потерять всё. Конечно, для Джекобс ключевым моментом в разнообразии кварталов является то, что оно благоприятствует человеческой экологии. Разнообразие структуры квартала обеспечивает в данном районе разнообразие товаров и услуг, а также сложных человеческих взаимосвязей, которые оно делает возможным: безопасное пешее движение; видимая простым глазом картина оживленности и удобства – всё это находится во взаимодействии друг с другом и делает преимущества такого положения вещей кумулятивными⁵². По-видимому, разнообразие и сложность, которые заставляют растительные системы становиться более долговечными и приспособленными, на другом уровне заставляют человеческие общины стать более подвижными и более удовлетворяющими запросы населения.

Постоянные поля и переложное земледелие

Большинство западноафриканских фермеров применяло какую-нибудь форму севооборотного земледелия⁵³. Называемое по-разному – «подсечно-огневое» земледелие, переложное земледелие, чередующаяся пахотная земля и пар – севооборотное земледелие применяло временное культивирование поля, расчищенного при вырубке и сжигании большей части растительности. После использования в течении нескольких лет поле забрасывалось и разрабатывался новый участок. Со временем, когда плодородие почвы восстанавливалось почти до прежнего состояния, поле снова возделывалось. Поликультурное хозяйство и минимальная обработка почвы часто объединялись с переложным земледелием.    

Подобно поликультурности, переложное земледелие, как мы увидим, представляло собой рациональную, эффективную и жизнеспособную практику для почв, климата и социальных условий, где оно обычно применялось. В целом поликультурность и чередование возделываемых полей связаны между собой. В своём  первом, подробном и все еще непревзойдённом отчёте о переложном земледелии на Филиппинах Гарольд Конклин отметил, что для вновь очищенного участка среднее число культур за один только сезон варьировалось от сорока до шестидесяти⁵⁴. В то же самое время, переложное земледелие – исключительно сложная и, следовательно, весьма запутанная форма сельского хозяйства с точки зрения независимого государства и его консультантов по вопросам сельского хозяйства. Сами поля, то культивируемые, то под паром, при нерегулярных временных интервалах, были «эфемерны» и едва ли представляли многообещающий материал для кадастровой карты. Конечно, и сами земледельцы, периодически переезжая, чтобы быть около своих новых разработанных земель, тоже были часто неуловимы. Регистрация или контроль такого населения, уже не говоря о превращении людей в успешно облагаемых налогоплательщиков, – просто сизифов труд⁵⁵. Проект государства и сельскохозяйственных властей, как можно было видеть в случае с Танзанией, состоял в том, чтобы заменить это запутанное и потенциально мятежное пространство на постоянные поселения и долговременные (предпочтительно монокультурные) поля.

Переложное земледелие вызывало раздражение сельскохозяйственных модернизаторов любой расы также потому, что почти по каждому пункту оно нарушало их понимание того, как должно было выглядеть современное сельское хозяйство. «Поначалу отношение к переложному земледелию было почти полностью отрицательное, - отмечает Ричардс.  -Оно казалось плохим методом: варварским, небрежным и неправильным»⁵⁶. Точно выверенная логика чередования культивирования не сильно зависела от помех среды, копируя, насколько и где это было возможно, многое из симбиотических сообществ местных растений. Это делало поля гораздо более похожими на нетронутую природу, чем на аккуратно вырезанные прямоугольники, к которым привыкло большинство сельскохозяйственных чиновников.

Другими словами, причиной, стоящей за внешними проявлениями, которые так оскорбляли взгляд чиновников, занимающихся усовершенствованием, являлась экологическая предусмотрительность переложного земледелия. Практика смены обработанного поля на землю под паром имела много других преимуществ, которые тоже обычно не ценились по достоинству. Она поддерживала физические характеристики почв, расположенных на горах и холмах, которые, будучи однажды нарушенными, очень трудно восстанавливались. Чередование возделываемых полей в тех местах, где земли было много, гарантировало долговременную стабильность подобной практики. Земледельцы, занимающиеся севооборотом, не выкорчёвывали большие деревья или пни – в этом состояла традиционная практика, которая ограничивала эрозию и помогала почвообразованию, но она расценивалась сельскохозяйственными чиновниками как небрежная и неприглядная. За некоторыми исключениями подсечно-огневые участки чаще возделывались мотыгой или тяпкой, чем плугом. Агрономам, ориентированным на западные формы земледелия, казалось, что фермеры просто «царапали» почву из прискорбного невежества или лени.  Там, где они натолкнулись на системы сельского хозяйства, использующие глубокую вспашку и монокультурность, они считали, что встретили более продвинутое и трудолюбивое население⁵⁷. Сжигание низкого кустарника, собранного в ходе очистки нового участка, также было осуждено как расточительство. Однако спустя некоторое время и неглубокое возделывание земли, и сжигание кустарника в поле были признаны чрезвычайно полезными; первый метод сохранял почву, особенно в тех областях, где шли сильные ливни, а второй сокращал популяции вредителей и обеспечивал культуры ценными питательными веществами. Фактически эксперименты показали, что сжигание кустарника в поле (без вывоза) способствовало улучшению урожаев в такой же мере, как и продуманное регулярное выжигание⁵⁸.

На западный взгляд все это можно было выразить одним словом – отсталость: кучи кустарника, подготовленные для сожжения на невспаханных, плохо очищенных полях с торчащими пнями, поля засажены несколькими разнообразными культурами, причём ни одна из них не посеяна прямыми рядами. И все же, по мере того, как накапливались веские доказательства в пользу этих методов, становилось понятно, что внешний вид был обманчивым, даже в отношении производительности. Как заключает Ричардс, «надлежащая проверка любой практики состоит в том, работает ли она в соответствующей окружающей среде, независимо от того, выглядит ли она «передовой» или «отсталой». Проверка требует тщательно проверяемых начальных и конечных данных. Если «неглубокая» вспашка на «частично очищенной» земле даёт лучшие результаты при прочих равных, чем соперничающие практики, и эти результаты могут быть проверены временем, то этот метод хорош независимо от того, был ли он изобретён вчера или тысячу лет назад»⁵⁹.  В первоначальном единодушном осуждении переложной системы даже не задумывались о том, что эта практика  применялась африканскими земледельцами сильно отличающимся от обычного способом. Большинство фермеров комбинировало постоянные поля в поймах с подсечно-огневым  земледелием на более слабых по структуре почвах склонов, нагорья или лесов. Считалось, что скорее от незнания лучшего большинство земледельцев, ведущих переложное земледелие, выбирало такой диапазон методов возделывания культур.

Удобрение и  плодородие

"Лучшее удобрение на любой ферме – следы ног владельца. Конфуций

Химические удобрения часто рекламировались как волшебное средство для улучшения бедных почв и повышения урожаев; консультанты по вопросам сельского хозяйства обычно рассматривали удобрения и пестициды как лекарство для почвы.  На деле результаты их применения часто разочаровывают. Две главных причины для разочарования непосредственно относятся к нашей более широкой дискуссии.

Во-первых, рекомендации по применению удобрений являются неизбежно грубыми упрощениями. Их применимость к  любому полю сомнительна, так как карта классификации почв наверняка пропустит огромное число микроразновидностей почв в пределах самих полей и между ними. Условия, при которых применяются удобрения, дозировка, структура почв, предназначенные для них культуры, погода, непосредственно предшествующая их применению и та, которая была после – всё это может очень сильно повлиять на эффект от удобрений. Как заключает Ричардс, неизбежное различие ферм и полей «вероятнее всего, потребует более непредвзятого подхода от фермеров, самостоятельно занимающихся необходимым экспериментированием»⁶⁰.

Во-вторых, формулы удобрений страдают аналитической узостью. Сами формулы берут начало из работы замечательного немецкого ученого Юстуса Фрайхера фон Либига, который в классическом труде, изданном в 1840 году, выявил главные химические питательные вещества, находящиеся в почве, и которому мы до сих пор обязаны за общераспространённый стандартный рецепт удобрения (N, P, K).  Это было блестящее

научное достижение, с далеко идущими и, как правило, очень полезными результатами. Однако применение его иногда приносило неприятности, в том именно случае, когда оно изображало «имперское» знание – то есть рекламировалось как способ, с помощью которого могли быть восполнены все недостатки почвы⁶¹. Говард и другие учёные аккуратно продемонстрировали, что существует целый ряд переменных – сюда входит физическая структура почвы, её аэрация, глубина вспашки, перегной и соединения микроорганизмов, – которые сильно влияют на питание растений и плодородие почвы⁶². Химические удобрения могут на деле настолько основательно окислить полезное органическое вещество, что разрушат его комковую структуру и положат начало процессу выщелачивания почвы и потере ее плодородия⁶³.

Здесь более важен основной пункт, чем детали: действующее почвоведение не должно ограничиваться знанием химических питательных веществ, оно должно охватить элементы физики, бактериологии, энтомологии и геологии, и это только минимальный перечень.  В идеале практический подход к удобрениям требует одновременно и общих междисциплинарных знаний, которые вряд ли будет иметь каждый отдельный специалист, и внимания к особенностям данного конкретного поля, которое, вероятнее всего, будет иметь только фермер. Технологический процесс, сочетающий чисто химическое питание почвы с сетками их классификации, в итоге проходит мимо данного конкретного поля, он мало того, что неэффективен, он может принести страшный вред.

 История «несанкционированного» новаторства

Большинство колониальных чиновников и их преемников были ослеплены высокомодернистскими намерениями, которые привели к выработке ошибочных предположений относительно развития местного сельского хозяйства. Местные сельскохозяйственные практики, значительно отличающиеся от несвоевременных, статичных и негибких новых методов, постоянно пересматривались и приспосабливались.  Частично эта приспособляемость шла за счёт широкого репертуара методов, которые могли быть адаптированы, например, к ливням, почвам, уклону земли, рыночным возможностям и трудовым ресурсам. Большинство африканских земледельцев, как правило, использовало не одну только практику земледелия в течение сезона, а знало еще много полезного.  Когда стали доступными экзотические культуры Нового Света, они были с готовностью приняты и пришлись кстати. В итоге в широкое разнообразие африканской растительности были включены кукуруза, маниока, картофель, стручковый перец и некоторые сорта бобовых и тыквенных растений Нового Света⁶⁴.

Экспериментирование «на ферме», селекционирование и адаптация культур имеет, конечно, очень длинную историю, как в Африке, так и в других местах. Этноботанике и палеоботанике удалось проследить вплоть до некоторых исторических деталей, как гибриды и разновидности, к примеру, основных культур Старого Света или кукурузы Нового Света были отобраны и размножены для различных целей и при различных условиях взращивания.  Аналогичное наблюдение велось за теми растениями, которые размножаются вегетативно – то есть быстрее отростками, чем семенами⁶⁵.

На самый беспристрастный взгляд большинство специалистов должно бы заключить, что есть много оснований рассматривать каждую африканскую ферму как небольшого масштаба экспериментальную станцию. Понятно, что любое сообщество земледельцев, вынужденное добывать в скудной и изменчивой среде средства к своему существованию, редко пропустит возможность улучшить своё благополучие и снабжение продовольствием. Конечно, у этого  местного знания были свои пределы. Местные земледельцы прекрасно знали своё окружение и его возможности, но, конечно, они испытывали недостаток в знаниях, которыми их могли бы снабдить такие достижения науки как микроскоп, аэрофотосъёмка и научная селекция растений. Они испытывали недостаток – так же, как и многие другие земледельцы – в технологиях, позволяющих, например, создавать крупномасштабные ирригационные системы и высокомеханизированное сельское хозяйство. Как и крестьяне средиземноморского бассейна, Китая и Индии, африканские земледельцы могли и сами нанести ущерб своей экосистеме, хотя низкий удельный вес населения пока что удерживал их от этого⁶⁶. Но если бы большинство сельскохозяйственных специалистов оценили бы, как много в действительности знали местный фермеры, оценили бы их деловой экспериментальный характер и готовность перенимать новые культуры и методы для своих нужд, то эти специалисты согласились бы с Робертом Чамберсом в том, что «местное сельскохозяйственное знание, несмотря на то, что его игнорировали или не принимали эксперты-консультанты, является единственным источником информации, всё ещё не нашедшим применения в хозяйственном развитии»⁶⁷.

Ведомственные отношения в высокомодернистском сельском хозяйстве

 

  

 

Вероятно, преднамеренное презрение к местной компетентности, выраженное большинством сельскохозяйственных специалистов, не являлось просто итогом предубеждения (образованной городской и ориентированной на Запад элиты по отношению к крестьянству) или результатом эстетической предвзятости, также заложенной в высоком модернизме. Скорее всего, существом официальной позиции было установление привилегий. Предположить, что местные методы земледелия вполне разумны, пока не доказано противоположное, что специалисты и фермеры могли бы многому научиться друг от друга, что специалисты должны договариваться с фермерами, как с полноправными политическими субъектами, означало бы подрывать установленный статус чиновников и власти вообще. Скрытая логика, лежащая в основе большинства государственных проектов сельскохозяйственной модернизации, была направлена на усиление власти центральных учреждений и уменьшение автономии земледельцев и их общин в отношении этих учреждений. Каждая новая действующая практика подгоняется к существующему распределению власти, благосостояния и статуса, и требования к сельскохозяйственным специалистам, чтобы они были независимыми работниками, не имея какого-либо ведомственного положения, едва ли могут быть приняты всерьёз⁶⁸.

Совершенно очевидны централизующий эффект советской коллективизации и деревень уджамаа. То же можно сказать и о тех больших ирригационных проектах, где властные структуры решают, когда пустить воду, как распределить и какую за неё взимать плату, или о сельскохозяйственных плантациях, где рабочая сила контролируется, как на фабрике⁶⁹.  Результатом такой централизации и такого контроля будет полная дисквалификация порабощённых крестьян. Это справедливо даже для семейных ферм в условиях либеральной экономики, такова – по сути утопическая – перспектива, которую обрисовал Либерти Хайд Бейли, растениевод-селекционер, апостол сельскохозяйственной науки и председатель Комиссии по сельской жизни при Теодоре Рузвельте. Бейли заявил: «В сельской местности будут введены должности докторов растений, агрономов-селекционеров, почвоведов, специалистов здравоохранения, работников по обрезке и опылению, лесоводов, организаторов досуга, рыночных экспертов, ... [и] консультантов по ведению домашнего хозяйства, ... [все, кто] способен предоставить квалифицированный совет и руководство»⁷⁰.  Будущее, обрисованное Бейли, почти полностью организовывалось управленческой элитой: «Мы не должны представлять себе общество, полностью составленное из маленьких отдельных пространств «семейных ферм», населенных людьми, которые просто всем удовлетворены; это означало бы, что все земледельцы станут чернорабочими. Нам нужны в сельской местности люди, обладающие большими организаторскими способностями, которые могут смело и ответственно действовать; было бы очень скверно в социальном и духовном плане, если бы такие люди не могли найти себе адекватного приложения на земле и были бы вынуждены искать себе занятие в других сферах»⁷¹.

Несмотря на эти полные надежды заявления и намерения, если тщательно сследовать многие из сельскохозяйственных новаций двадцатого столетия – новаций, которые

казались абсолютно техническими и, следовательно, независимыми – нельзя не прийти к выводу, что многие из них создавали коммерческие и политические монополии, которые неизбежно уменьшали независимость фермера. Революция в растениеводстве, которая произошла с появлением гибридных семян (особенно это касается кукурузы), имела именно этот результат⁷². Так как гибриды или бесплодны, или не размножаются «правильно», семенная компания, которая вывела исходные кросс-гибридные растения, имеет значительную собственность в деле производства гибридного семени, которым она может торговать каждый год, в отличие от самоопыляющихся видов, которые фермер может выводить самостоятельно⁷³.

Подобная (хотя и не идентичная) централизующая логика применялась к дающим высокие урожаи (HYVs) разновидностям пшеницы, риса и кукурузы, выведенным за последние тридцать лет. Их значительный вклад (который сильно изменялся в зависимости от культуры и условий взращивания) в урожай зависел от счастливого сочетания хорошего усвоения азота и наличия коротких, жестких стеблей, которые предотвращали полегание культуры. Получение большого урожая этих видов требовало изобилия воды (обычно посредством ирригации), применения большого количества химических удобрений и  периодического использования пестицидов. Механизация полевой подготовки и сбора урожая была также на высоком уровне. Как и с гибридами, недостаток биологического разнообразия на полях подразумевал, что каждое поколение HYVs наверняка подвергнется атаке со стороны грибков, ржавчины или насекомых, требуя в результате закупки новых семян и новых пестицидов (так как у насекомых вырабатывалась сопротивляемость к ним).  В результате биологическая гонка оснащения удобрениями и пестицидами, при полной убежденности растениеводов и химиков в том, что они могут продолжать её до победного конца, всё больше отдаёт земледельца в руки общественных и частных специалистов. Как и в демократических аспектах политики Ньерере, те пункты исследования и политики, которые могли бы угрожать положению управленческой элиты, или не применялись вообще или же, если применялись, то всячески тормозились при ее проведении.

Упрощающие предположения сельскохозяйственной науки

Подобная попытка при тоталитарном управлении – приглашение к беспорядку. И, кажется, правило таково: чем твёрже и исключительнее круг обязанностей специалиста, чем строже контроль в пределах этого круга, тем больший беспорядок бушует вокруг. Можно в оранжерее выращивать летние овощи зимой, но при этом возникает зависимость от капризов погоды и появляется возможность неудачи там, где этого раньше не было. Осуществление такого контроля, с помощью которого саженец помидора растёт в январе, намного  проблематичнее, чем естественное регулирование, при котором в январе зимуют дуб или синица. - Уэнделл Берри, Неустроенность Америки

Большинство пунктов государственных программ развития не являлись простой прихотью властной верхушки. Даже виллажизация в Танзании долго была обьектом вполне логичного агроэкономического анализа. Проектам введения таких новых культур, как хлопок, табак, арахис и рис, так же, как и планам механизации, ирригации и графикам внесения удобрений, предшествовали длительные технические исследования и полевые испытания. Почему же тогда такое большое число этих схем не сумело достигнуть результатов, которые предсказывались? Другой вопрос, тесно связанный с этим, к рассмотрению которого мы обратимся в следующей главе, – почему так много успешных новшеств в сельскохозяйственных методах и производстве берёт начало не от государственной инициативы, а непосредственно от самих земледельцев.

Выделение экспериментальных переменных

Как мне кажется, из отчётов видно, что существенная часть проблемы заключается в

систематических и необходимых ограничениях научной работы всякий раз, когда дело доходит до её практического принятия различными группами практиков, работающих в весьма различных условиях. Это означает, что некоторые из проблемных ситуаций глубже, чем просто ведомственные стремления к центральному управлению, административные искажения или склонность к эстетически привлекательным, но неэкономичным показательным проектам. Даже при наилучших условиях опытные результаты и данные, полученные с экспериментальных участков исследовательских станций, далеки от того человеческого и естественного окружения, где, в конечном счете, они и должны найти своё приложение.

Исторически естественная деятельность научного сельскохозяйственного исследования в основном должна была сосредоточиться на экспериментах с перебором сельскохозяйственных культур, ставящих целью проверить урожайность различных разновидностей. Позже и другие переменные стали предметом исследования. Так, эксперименты могли определить производительность при различных почвах и разнообразных условиях влажности или определить, какой из гибридов противостоит полеганию или по условиям созревания допускает механическую уборку. Экологические исследования часто следовали тем же методам: выделяя одну за другой переменные, которые могли бы вносить вклад, скажем, в биологическую устойчивость некоторого сорта фруктов по отношению к определённому вредителю.

Выделение небольшого числа переменных величин, в идеале всего двух при контроле остальных, является ключевым принципом экспериментальной науки⁷⁴. Как процедура, этот принцип одновременно и ценен, и необходим для научной работы. Только при радикальном упрощении экспериментальной ситуации удаётся гарантировать однозначные, поддающиеся проверке, объективные и универсальные результаты⁷⁵. Один из первых основателей теории хаоса выразился следующим образом: «В физике имеется фундаментальное положение, что способ, с помощью которого вы понимаете мир, состоит в том, что вы не перестаёте разбирать его на составляющие, пока не дойдёте до тех, которые вы посчитаете действительно основополагающими. Тогда вы предполагаете, что другие пункты, которых вы не понимаете, – это детали. Допущение состоит в том, что имеется  небольшое число принципов, которые вы можете распознать, разглядывая вещи в их чистом виде – в виде чисто аналитического понятия, – а когда приходится решать более сложные задачи, вы составляете их несколько более сложным образом. Если только можете»⁷⁶. В  сельскохозяйственном исследовании управление всеми возможными переменными, кроме тех, которые находились под экспериментальным наблюдением, требовало  нормализации таких переменных, как погода, состав почвы и окружающая природа, не говоря уже о допущениях, часто скрытых, относительно размера хозяйства, наличия трудовых ресурсов и желаний самих земледельцев. Конечно, больше всего приближалось к идеалу контроля «лабораторное исследование»⁷⁷. Однако даже  экспериментальный участок на исследовательской станции был сам по себе радикальным упрощением. Он увеличивал до предела степень контроля «в пределах маленького и сильно упрощенного замкнутого пространства» и игнорировал всё остальное, оставляя его полностью бесконтрольным»⁷⁸.

 Легко видеть, как удобно в пределах этой парадигмы подходили бы друг другу монокультурность и забота об урожайности. Монокультурность исключает все прочие культуры, которые могли бы усложнить проект, а забота о больших урожаях позволяет избегать тернистых оценочных проблем, которые определённо возникли бы, если бы целью были определённое качество или вкус. Научное лесоводство становится наипростейшим, когда оно заинтересовано только в коммерческой древесине, получаемой от определенного вида деревьев. То же самое можно сказать о научном сельском хозяйстве, когда оно решает вопрос наиболее эффективного пути получения максимального количества бушелей зерна от одного гибрида кукурузы с «нормированного» акра земли.

При движении от лаборатории до опытного участка на экспериментальной станции, а затем к полевым испытаниям на  реальных фермах экспериментальный режим все более утрачивается. Ричардс обращает внимание на трудности исследователей в Западной Африке, заинтересованных в более практическом характере своих исследований, но все же желающих как-то ослабить экспериментальные условия. После обсуждения вопроса о том, каким образом отобранные для испытаний фермы сделать однородными, чтобы сообщать о результатах в единообразной форме, исследователи продолжали сетовать об экспериментальном контроле, который был потерян за пределами опытной станции.  «Может оказаться трудным, - писали они, - повсеместно произвести посадку в течение нескольких дней и почти невозможным найти фермерские участки с одинаковой почвой». И продолжали: «Другие типы помех, такие, как нападения вредителей или плохой погоды, могут заставить выполнять иные процедуры»⁷⁹. Это, объясняет Ричардс, «полезное указание на одну из причин, в соответствии с которой «формальные» научно-исследовательские процедуры на опытных станциях, усиливая контроль всех переменных, кроме одной-двух при направленном исследовании, «пропускают главный» предмет беспокойства многих мелких фермеров. Основная забота фермеров – как справиться с этими сложными помехами и незапланированными явлениями. С точки зрения ученого (особенно в связи с потребностью обеспечить четкие результаты для публикации) экспериментирование на ферме оборачивается трудноразрешимой проблемой»⁸⁰.

На том уровне, где наука вынуждена одновременно иметь дело со сложным взаимодействием многих переменных, она начинает терять именно те характеристики, которые характеризуют её как современную науку. Даже объединение многих узких экспериментальных работ, являющихся исследованиями отдельных аспектов подобной сложности, в действительности не составят то же самое целое. Повторюсь – это не выпад против экспериментальных методов современного научного исследования. Любое обширное исследование, проведенное на ферме, которое не уменьшало бы сложности взаимодействий, могло бы показать, как это могут сделать фермеры, некоторый набор методов, давший «хорошие результаты», например, высокие урожаи. Но оно не было бы способно изолировать ключевые факторы, ответственные за этот результат. Мое исследование признает силу и полезность научной работы в пределах её сферы, а также признает её ограниченность в работе с теми проблемами, для которых её методы являются неподходящими.

Слепые пятна

Возвращаясь снова к примеру с поликультурным ведением сельского хозяйства, можно понять, почему учёные-агрономы могли бы иметь как научные, так и эстетические и ведомственные основания для его неприятия. Сложные формы ведения межкультурных посадок подбрасывают слишком много переменных в одну игру, чтобы можно было однозначно экспериментально установить причинно-следственные отношения. Известно, что некоторые методы ведения поликультурного хозяйства, особенно комбинированные посадки бобовых растений, удерживающих азот, с зерновыми культурами, весьма продуктивны, но очень мало известно о природе взаимодействий, порождающих эти результаты⁸¹. Мы наталкиваемся на проблемы, разбираясь в причинных связях, даже тогда, когда ограничиваем внимание одной переменной – величиной урожайности⁸². Если мы ослабим это ограничение фокуса и начнём рассматривать более широкий диапазон зависимых переменных, таких, как плодородие почвы, взаимосвязь с содержанием домашнего скота (фураж, удобрение навозом), совместимость с семейной рабочей силой и так далее, трудности сопоставления скоро станут не под силу научному методу.

Характер научной проблемы здесь аналогичен тому, что наблюдается в сложных физических системах. Изящно простые формулы механических законов Ньютона позволяют относительно легко вычислить орбиты двух небесных тел, как только нам даны их массы и расстояние между ними. Однако добавьте еще одно тело, и вычисление орбит, полученных в условиях взаимодействия всех тел, становится гораздо более сложным. Когда же взаимодействуют десять тел (это – упрощенная версия нашей солнечной системы)⁸³, причём никакие орбиты точно не повторяются, нет никакого способа предсказать расположение системы тел на долгое время вперёд. С каждой новой введенной переменной число разветвляющихся взаимодействий, которые нужно учесть, растёт в геометрической прогрессии.

Я думаю, что не погрешу против фактов, если скажу, что научное сельскохозяйственное исследование обладает свойством выбирать те сельскохозяйственные методы, которые лежат в пределах его мощных технологий. Максимальное увеличение урожаев чистых культур представляет собой один из методов, где его мощь может быть использована с максимальным преимуществом. С позволения ведомственной власти сельскохозяйственные специалисты, подобно ученым-лесоводам, упрощали окружающую среду такими способами, которые делали её послушной их системе знаний. Формы сельского хозяйства, которые соответствовали их модернистскому эстетизму и политико-административным  интересам тоже, как оказалось, надёжно находились в границах их профессиональных научных занятий⁸⁴.

Как же быть с «беспорядком» вне царства экспериментального проектирования? Он может оказаться даже выгодным, когда усиливает желаемый эффект⁸⁵. Ведь а приори нельзя прогнозировать, какими здесь могли бы быть экспериментальные результаты, существенно то, что они полностью лежат вне экспериментальной модели.

Однако иногда эти результаты оказывались не только значительными, но и потенциально угрожающими. Впечатляющим примером периода между 1947 и 1960 годами было обширное повсеместное использование пестицидов, из которых самую дурную репутацию приобрел ДДТ. ДДТ распылялся для уничтожения популяций москитов, таким образом надеялись уменьшить распространение многих болезней, которые переносят вредители. Экспериментальная база для определения концентраций дозировки и условий применения, требуемых для уничтожения популяций москитов, была в значительной степени ограничена.  В поле своего зрения модель была успешна: ДДТ убивал москитов и существенно уменьшал сферу распространения малярии и других заболеваний⁸⁶. Но, как мы с запозданием осознали, он имел также и губительные экологические последствия, поскольку осадок, оставшийся его после применения, поглощался организмами по цепям питания, звеньями которых являлись, конечно, и люди. Последствия использования ДДТ и других пестицидов в почве, воде, для рыб, насекомых, птиц и другой фауны настолько сложны, что мы всё еще не исчерпали их до конца.

Слабое периферийное зрение

Часть проблемы состояла в том, что побочные эффекты постоянно множились. Действие первого порядка – скажем, уменьшение или исчезновение местной популяции насекомых – вело к изменениям среди цветущих растений, что меняло среду обитания для других растений,  грызунов и так далее. Другая часть проблемы была в том, что результаты действия пестицидов на другие виды были исследованы только при экспериментальных условиях. Хотя применение ДДТ и шло при реальных полевых условиях, как указала Карсон, ученые и понятия не имели, что интерактивные действия пестицидов появлялись тогда, когда они соприкасались с водой и почвой и действовали под влиянием солнечного света.

Мне думается, что осознание этих результатов взаимодействия, появившееся вне области самой научной парадигмы, является и интересным, и симптоматическим. А именно, оно появилось, когда люди постепенно осознали, что количество певчих птиц заметно уменьшилось. Тревога общественности по поводу того, что перестало случаться по ту сторону окон, привело в конечном счете (при помощи научного исследования) к изучению, каким образом концентрация ДДТ в органах птиц привела к хрупкости яичных скорлупок и остановке в воспроизводстве потомства. Это расследование в свою очередь стимулировало множество связанных между собой исследований последствий использования пестицидов и, в конечном счете, к законопроекту, запрещающему использование ДДТ. В этом случае, как и в других, сила научной парадигмы потерпела поражение из-за проигнорированных внеэкспериментальных условий, которые, как это и произошло в данном случае, нанесли ответный удар.

Логика агроэкономического анализа сельскохозяйственной эффективности и прибыли также утверждает свою власть с помощью сужения поля зрения. Его инструменты используются с наибольшим преимуществом в исследовании микроэкономики фермы как фирмы. На основе своих заведомо упрощающих предположений относительно текущих производственных затрат, вложений, погоды, использования трудовых резервов и цен агроэкономический анализ может показать, насколько рентабельным или нерентабельным может оказаться использование конкретных механизмов, покупка ирригационного оборудования или взращивание той культуры, а не другой. Такие исследования, а также маркетинг, хотели продемонстрировать масштабную экономику, достижимую с помощью больших высококапитализированных и высокомеханизированных производств. За пределами этой узкой перспективы остаются сотни соображений, которые непременно берутся в скобки, в манере, подобной той, которая использовалась в экспериментальной науке. Но здесь, в агроэкономическом анализе, люди, принимающие подобный взгляд на вещи, имеют политическую возможность, по крайней мере, в ближайшее время не нести экономическую ответственность за обширные и очень устойчивые последствия их логики. Образ сельского хозяйства в Соединенных Штатах был чётко обрисован в экономическом представлении Конгрессу в 1972 году.

Только в прошлом десятилетии было уделено серьезное внимание тому факту, что большая сельскохозяйственная фирма... способна достичь определенных выгод, реализуя некоторые затраты. Неудобства крупномасштабной деятельности в значительной степени лежат за пределами управленческой структуры большой хозяйственной фирмы. Проблемы утилизации отходов, контроля загрязнения среды, добавочных расходов на коммунальное обслуживание, ухудшения сельских социальных структур, уменьшения налогооблагаемой базы и политических последствий концентрации экономической власти обычно не рассматривались фирмой, как крупномасштабные затраты. Они, несомненно, перекладываются на общество в целом. Теоретически крупномасштабная  деятельность должна позволять фирме иметь широкий диапазон как расходов, так и выгод внутри её собственной структуры принятия решений. На деле экономическая и политическая власть, сопутствующая крупномасштабному производству, испытывает постоянную тяготение к большим фирмам, чтобы извлекать выгоду и перекладывать затраты⁸⁷.

Другими словами, хотя деловые аналитики сельскохозяйственных фирм и имеют слабое периферийное зрение, политическое влияние, которым обладают такие фирмы, как индивидуально, так и сообща, могут помочь им избежать неожиданных ударов.

Близорукость

Почти все исследования, ставящие целью оценить новые решения, приносящие прибыль  фермерам, – эксперименты, которые длятся один или, самое большее, несколько сезонов.  Безусловно, логика, лежащая в основе подобного исследовательского проекта, состоит в том, что отдаленные эффекты не будут противоречить ближайшим результатам. Вопрос временной перспективы исследования вполне значим даже для тех, для кого вопрос максимального увеличения урожаев является чашей Грааля. Пока они заинтересованы исключительно ближайшими доходами от урожаев, независимо от того, какими будут последствия их деятельности, их внимание должно быть направлено на проблему надёжности или на доход Хикса. Возможно, наиболее существенное фактическое различие будет не между теми, кто проектирует  сельскохозяйственную политику, помня о культурных и социальных задачах (таких, как сохранение семейной фермы, ландшафта или его разнообразия), и теми, которые хотят максимально увеличить производство и прибыль, а скорее между производителем, заинтересованным в ближайшем доходе, и производителем, имеющем долгосрочные планы. В конце концов, беспокойство об эрозии почвы и снабжении  водой реже мотивировалось сохранением окружающей среды, чем беспокойством о надёжности производства.

Краткосрочная ориентация в изучении сельскохозяйственных культур и фермерской экономики приводит к исключению отдаленных результатов, которые интересуют производителей. Многие из претензий к поликультурному хозяйству, например, указывают на его чрезмерную длительность как системы производства. При испытании поликультурных посадок в течении двадцати или более лет, как предложил Стивен Марглин, можно было бы вполне получить выводы, весьма отличные от полученных по испытаниям продолжительностью в сезон или два⁸⁸. Так что очень может быть, что работа фермеров по открытому опылению и селекции, в противоположность гибридизации, позволила бы вывести культуры, примерно сравнимые по урожайности с лучшими гибридами и даже превосходящие их во многих других отношениях, включая доходность⁸⁹. Прибыль (на бумаге) от научно организованных монокультурных лесов, как мы теперь понимаем, была достигнута в значительной степени за счёт здоровья и производительности леса. Можно быть, следовало бы (так как большинство ферм – семейные предприятия) более внимательно исследовать стабильную экономику, которая принимала бы за аналитическую единицу времени полный цикл одного поколения семьи⁹⁰. Кажется, ничто в логике самого научного метода не требует, чтобы главным вопросом была ближайшая перспектива; скорее даже кажется, что такая перспектива является ответом на ведомственное и, возможно, коммерческое давление. С другой стороны, потребность выделить только несколько переменных при предположении постоянства всего остального и игнорировании побочных эффектов взаимодействия, лежащих вне экспериментальной модели, вполне определенно вписаны в научный метод. Это является условиями ясности, которой научный метод достигает в пределах своего поля зрения. Взятые вместе, части пейзажа, закрытые в результате действующей научной практики слепым пятном, периферическим и отдаленным зрением, составляют внушительную часть реального мира.

Упрощенные методы научного сельского хозяйства

Некоторые урожаи более равны, чем другие

Современное сельскохозяйственное исследование вообще движется в таком направлении, как если бы выход продукта с единицы вложений был основной заботой фермера. Предположение чрезвычайно удобное: подобно коммерческой древесине научного лесоводства, полученные родовые, гомологичные, однородные продукты потребления в итоге допускают как количественные сравнения объёмов урожая при различных методах культивирования, так и совокупную статистику. Знакомые таблицы возделанной площади земли, урожаев с акра и общий объём продукции по годам – как правило, решающие показатели успеха в программе развития.

Но то допущение, что любой рис, всякая кукуруза и каждое просо «одинаковы», каким бы оно ни было удобным, на самом деле несостоятельно относительно любой культуры, если только она не является в чистом виде товаром для торговли на рынке⁹¹. Каждый сорт зерна отличается не только особенностями выращивания, но и по своим качествам. Среди некоторых народностей определённые сорта риса выращиваются для приготовления только особых блюд; другие сорта риса могут использоваться только для определенных ритуальных целей или в качестве местного долгового инструмента. Некоторые из сложных соображений, которые принимаются во внимание при различении видов риса по вкусовым качествам, дают возможность оценить наблюдения Ричардса, касающиеся того, какой вес имеют эти соображения в Сьерра-Леоне (Западная Африка).

Фраза типа «этот сорт риса плох в приготовлении» часто вмещает в себя диапазон свойств, связанных с хранением, приготовлением и потреблением, находящихся далеко за пределами субъективных вопросов «вкуса».  Хорошо ли подходит рассматриваемый сорт к местной практике приготовления пищи?  Легко ли он шелушится, полируется и размалывается?  Сколько воды и топлива потребуется для его приготовления? Как долго можно его хранить до приготовления и после? Женщины народности Менде утверждают, что сорта полированного болотного риса сильно теряют свои вкусовые качества при вторичном разогревании по сравнению с твёрдыми «нагорными» сортами риса. Верно выбрав сорт риса, можно сократить время, необходимое для приготовления пищи в рабочее время в хозяйстве.  Поскольку оно иногда занимает 3-4 часа в день (включая время, затраченное на очистку риса от шелухи, разведение огня и таскание воды), это не столь маловажный фактор в период дефицита рабочей силы⁹².

До сих пор нас интересовало только само зерно. Попробуем расширить кругозор и рассмотреть остальные части растений. Мы сразу увидим, что с выращиванием данного растения связано намного больше в плане практического использования, чем только со сбором зерна. Крестьянка из Центральной Америки может интересоваться не только количеством и размером кукурузных початков, которые она собирает. Интерес для неё могут представлять также использование кукурузных кочерыжек для кормления скота и изготовления жёстких скребущих щёток; шелуха и листья для обертки, соломы и фуража; стебли в качестве шпалер для вьющихся бобов, фуража, а также для временной ограды. Тот факт,  что фермеры Центральной Америки знают намного больше сортов кукурузы, чем их коллеги в Кукурузном поясе Соединенных Штатов, частично связан с многообразием её практического использования, которые требуют различных сортов. Кукуруза может быть продана на рынке для любой из вышеуказанных целей и, таким образом, оценена и за другие качества, кроме зерновых початков. Это относится, по сути, к любой широко распространённой культуре. Различные части растения, полученные при различных стадиях его роста, могут быть использованы, как бечёвка, овощные красители, лекарственные припарки, для еды в сыром или вареном виде, как упаковочный материал, подстилка для скота или изделия для ритуальных или декоративных целей.

Получается, что даже с коммерческой точки зрения ценность растения не только в его зерне.  Да и не всякое зерно разных разновидностей и гибридов кукурузы и риса одинаково по качеству. Поэтому урожай семян по весу или по объёму может быть только одной из многих характеристик культуры – и, возможно, не самой важной – для земледельца. Но как только научное сельское хозяйство или растениеводство начинает пытаться представить себе этот огромный диапазон ценности и использовать его в своих собственных вычислениях, оно сразу оказывается в Ньютоновой дилемме десяти небесных тел.  И даже если бы оно было способно отразить хоть некоторые аспекты этой сложности в своих моделях, применение их изменялось бы самым неожиданным образом.

Опытные участки в сравнении с реальными полями

Вся окружающая среда, как мы уже ранее отмечали, непроходимо местная.  Всегда найдётся что-то такое, что можно назвать проблемой перевода с характерной стандартизированной латыни Высокой Церкви, на которой написаны сообщения, рассылаемые из лабораторий и опытных станций для использования окрестным народом. Стандартизированные решения о полевых подготовительных работах, графики высадки растений и потребность в удобрениях всегда должны быть тщательно подготовлены, когда они применяются, скажем, к каменистому, низменному, обращенному на север полю, с которого только что собрали два урожая овса. Как и всякие специалисты прикладной науки, сельскохозяйственные учёные на опытных станциях и консультанты по вопросам сельского хозяйства очень хорошо осознают эту задачу перевода. Вопрос всегда состоит в том, как найти и перевести подходящие решения так, чтобы они были полезны для фермеров. Когда эти находки или решения не просто навязываются, фермер сам должен решить, отвечают ли они его потребностям.

Подобно кадастровым картам, экспериментальные участки сельскохозяйственных опытных станций не могут отвечать за представление всего разнообразия и изменчивости фермерских полей. Исследователям приходится работать на основе стандартных  предположений относительно почвы, полевой подготовки, результатов прополки, осадков, температуры и так далее, принимая во внимание, что поле каждого фермера является уникальным стечением обстоятельств, действий и явлений, некоторые из коих известны заранее (состав почвы), а некоторые непредсказуемы (погода).  Взаимодействия этой и других переменных по крайней мере столь же важны, как и значение каждой из них; так, последствия раннего муссона на каменистой почве, которую только что пропололи, отличны от тех, что будут наблюдаться на затопленной и не полотой земле.

Средние величины и нормативы экспериментальной работы затеняют тот факт, что усреднённые годовые характеристики погоды или стандартная почва являются статистическими фикциями.  Как отмечает Уэнделл Берри:

Промышленная версия сельского хозяйства предполагает, что оно много раз в году ставит фермера перед одним и тем же рядом проблем, причем для  каждой из них существует всегда одинаковое обобщённое решение, и, следовательно,  это промышленное решение он может принять просто и без риска. Но это неправда. На хорошей ферме, ввиду погодных условий и других так называемых переменных ни ежегодный набор проблем, ни любая из них отдельно никогда не бывают одинаковыми в течении двух лет. Хороший фермер (подобно хорошему художнику, футбольному защитнику, государственному деятелю) должен владеть многими вариантами допустимых решений, одно из которых он должен выбрать под воздействием условий ситуации и умело применить его в нужном месте и в верное время⁹³.

Почва, хотя она не так капризно изменчива изо дня в день, как погода, часто сильно меняется в пределах одного и того же поля. Существенные  упрощения сельскохозяйственной науки требуют, чтобы сначала почва была классифицирована по небольшому числу характеристик, основанных на кислотности, уровне содержания азота и других свойствах. Для почвенного анализа отдельного поля необходимо было собрать образцы почвы на нескольких участках этого поля и объединить их в единый образец для анализа, таким образом он представляет средние характеристики почвы. Эта процедура неявно признает существенное изменение почвы по данному полю. Поэтому рекомендуемое применение удобрения не может быть выбрано верно для любой части поля, но по сравнению с применениями, отправляющимися от других выводов, оно будет в среднем «менее неверным» для поля в целом. Ещё раз Берри предостерегает нас против подобных обобщений: «Большинство ферм и даже  большинство полей различаются по видам и типам почв. Хорошие фермеры всегда это знали и использовали землю соответственно; они заботливо изучали ее растительное естество, состав почвы, а также её структуру, уклон и дренаж. Они не пользовались обобщениями, ни теоретическими, ни методологическими или техническими»⁹⁴. Когда же к сложности и изменчивости состояний почвы мы добавим практику ведения поликультурного хозяйства, препятствия для успешного применения общей практической формулы станут фактически непреодолимыми. Те знания, которые мы имеем о допустимых значениях пределов температуры и влажности для некоторых растений, вовсе не гарантируют, что они будут обязательно хорошо себя чувствовать в этом диапазоне. Обычное  растение «ужасно привередливо относительно того, где именно и в какое время оно будет произрастать и при каких точных условиях оно даст новые побеги, - объясняет Эдгар Андерсон. - Значительно более сложная сторона дела – с какими растениями оно захочет или откажется  соседствовать и на каких условиях – вообще никогда не разбиралась, кроме как случаев предварительного изучения нескольких растительных разновидностей»⁹⁵.

Местные фермеры проявляют исключительную озабоченность по отношению к микроскопическим особенностям ландшафта и окружающей среды, которые являются важными факторами в земледелии. Два примера из анализа Западной Африки, сделанного Ричардсом, могут служить для иллюстрации мелких деталей, которые слишком сиюминутны, чтобы быть заметными в пределах стандартизационной сетки. Среди сбивающего с толку разнообразия местных маломасштабных ирригационных методов Ричардс классифицирует по меньшей мере одиннадцать различных видов, причем некоторые имеют подвиды. Всё зависит от характеристик местной топографии, почвы, паводка, осадков и так далее; данный тип ирригации используется в зависимости от того, является ли область сезонно затопляемой дельтой реки, низиной, по форме схожей с блюдцем и имеющей бедный дренаж, или болотистой долиной, удаленной от границ. Эти маленькие «системы», имеющие преимущество реального знания картины, сильно отличаются от обширных проектируемых схем, которые не прилагают никаких усилий, чтобы откорректировать технический план в соответствии с ландшафтом.

Второй пример Ричардса показывает, как западноафриканские фермеры использовали

довольно простое, но изобретательное решение в выборе сорта риса для посадки, помогающее им справиться с местной бедой. Фермеры народности Менде в одной части Сьерра-Леоне, в противоположность совету учебника о сортах риса, которые следовало предпочесть, выбирали вариант риса, имеющий длинные колосковые ости (пучок щетинок или щетинник) и шелуху (кроющая часть злака). Доводы учебника, вероятно, состояли в том, что такие сорта дают меньший урожай или что ость и шелуха просто добавят большее количество соломенной сечки, которую придётся потом отвеивать после молотьбы.  Фермеры же рассуждали, что длинные ости и шелуха мешают птицам склёвывать большую часть риса до того, как его успевали приготовить для молотьбы. Эти детали, касающиеся ирригации или ущерба, наносимого птицами, существенны для местных земледельцев, но такие детали не появляются и не могут появиться в амбициозных  схемах современного сельскохозяйственного планирования.

Многие критики научного сельского хозяйства говорили не только о том, что оно постоянно  поддерживает крупномасштабное производство, ориентированное на монокультуру, но и о том, что его исследовательские находки весьма ограниченно применяются на местах, поскольку всё сельское хозяйство имеет локальный характер.  Говард выдвигал аргументы в пользу совершенно иной практики, основывая её на двух посылках.  Первая состояла в том, что опытные участки не могут давать полезные результаты.

Маленькие участки и фермы – очень различные объекты. Невозможно руководить небольшим участком, как отдельной единицей - таким же образом, каким управляется хорошая ферма. Существенная связь между домашним скотом и землей потеряна; нет  никаких средств поддержания плодородия почвы при помощи чередования культивируемых полей, что является правилом ведения хорошего хозяйства. Участок и ферма явно не имеют связи; участок даже не представляет собой всего поля, на котором он находится. Объединение полевых участков тоже не может решить сельскохозяйственную проблему, которую имеется в виду исследовать...  Какие же преимущества можно получить при применении высшей математики к практике, которая по сути своей несостоятельна?⁹⁶

Вторая посылка Говарда состоит в том, что многие из наиболее важных признаков хозяйства и состояния урожая являются качественными: «Может ли взаимодействующая система, например, подобная сельскохозяйственной культуре и почве, которая зависит от множества факторов, меняющихся от «недели к неделе» и от «года к году», когда-либо быть организованной так, чтобы давать количественные результаты, соответствующие расчету с математической точностью?»⁹⁷. Как считает Говард, опасность состоит в том, что узко экспериментальный и исключительно количественный подход может полностью вытеснить другиеформы местных знаний и сведений, которыми обладает большинство земледельцев.

Но, как мне кажется, Говард и другие исследователи упускают из виду наиболее важное обобщение  относительно экспериментальной работы в научном сельском хозяйстве. Как мы можем определить, насколько полезной является эта исследовательская работа, пока мы не знаем, где, в конечном счёте, применят её земледельцы? Полезной для чего? Ответ находится на уровне человеческого фактора, где научное сельское хозяйство строит свою самую большую абстракцию: создание шаблонной личности, рядового земледельца, заинтересованного только в получении наибольших  урожаев при наименьших затратах.

Воображаемые и реальные фермеры

Не только погода, сельскохозяйственные культуры и почва сложны и изменчивы, это в полной мере относится и к фермеру.  Год за годом и зачастую день ото дня миллионы земледельцев преследуют бесчисленное множество сложных целей. Эти цели и их постоянное переплетение бросают вызов любой простой модели или проекту.

Выгодное производство одной или более основных сельскохозяйственных культур, являющихся обычным стандартным набором сельскохозяйственного исследования, по-видимому, является единственной целью, разделяемой большинством земледельцев. Однако поучительно понаблюдать, как глубоко опосредствована эта цель другими целями, которые вполне могут целиком подменить ее. Вот очень поверхностное изложение имеющихся сложностей.

Каждое фермерское семейство имеет свой уникальный ресурс земли, навыков,

инструментов и рабочей силы, которые оказывают значительное влияние на ведение хозяйства. Рассмотрим только один аспект – обеспеченность трудовыми ресурсами: «богатое рабочей силой» хозяйство, с большим числом крепких молодых рабочих, имеет возможность выращивания трудоемких сельскохозяйственных культур, соблюдения графиков работ и устройства подсобных ремесленных мастерских, которые недоступны хозяйствам с «бедной рабочей силой». Кроме того, семейное хозяйство проходит несколько стадий в ходе развития семейного цикла⁹⁸. Фермеры, которые уезжают на заработки на часть года, в соответствии со своим миграционным графиком могут выращивать сельскохозяйственные культуры раннего или позднего срока поспевания или культуры, требующие небольшого ухода.

Как мы видели ранее, прибыль от конкретного урожая может зависеть от большего количества факторов, чем  сам урожай в зерне и его стоимость. Основной целью может быть стерня, как фураж для домашнего скота или водоплавающей птицы. Может быть важным взращивание какой-то определённой культуры, учитывая, что она даёт почве попеременно с другими сельскохозяйственными культурами или как она помогает развитию другой культуры, с которой она смешана в посадках. Зерновая культура может менее цениться за своё зерно, чем за то, чем она снабжает: скажем, за сырье для кустарного производства, неважно, продаётся ли то сырьё на рынке или используется дома. Семейства, имеющие доход, близкий к прожиточному минимуму, могут выбирать свои культуры не по их доходности, а исходя из того, насколько устойчивыми являются их урожаи, и можно ли будет пустить их на питание, если рыночные цены на них упадут.

Сложности, представленные до сих пор, могли, по крайней мере в принципе, быть рассмотрены в пределах сильно изменённого неоклассического понятия экономической максимизации, даже при том, что потребовалось бы выработать довольно сложную модель. Но когда добавляются такие понятия, как эстетика, обряды, вкус, а также социальные и политические соображения, это уже невозможно. Имеется сколько угодно совершенно рациональных, но внеэкономических причин для выращивания некоторого урожая определённым способом – то ли ввиду чьего-то желания поддерживать хорошие отношения с соседями или потому, что конкретная культура связана с идентичностью групповых интересов. Такие характерные методы земледелия прекрасно сочетаются с коммерческим успехом, что наглядно демонстрирует опыт амишей, меннонитов и гуттеритов. Покуда имеется в виду высокий уровень абстракции «семейной фермы», для которого выполняет свою работу научное сельскохозяйственное исследование, нужно обратить внимание на то, что в большей части мира принятие практических методов почти на любой ферме потребует определения целей различных членов семьи.  Каждое семейное предприятие при более близком рассмотрении является партнёрством – хотя обычно и неравноправным – со своей собственной внутренней политикой.

Наконец, понятия «фермер» и «фермерское хозяйство» в каждой своей составляющей столь же запутанны и изменчивы, как погода, почва и пейзаж. Их увязка даже более проблематична, чем, скажем, анализ почвы. Причина, я думаю, в том, что, хотя знания и опыт фермера иногда могут подвести его в оценке своей собственной почвы, компетентность его в своем собственного мнении и интересе сомнению не подлежит⁹⁹.

Точно так же, как сложность и гибкость методов землевладения по обычаю не могут быть пристойным образом загнаны  в смирительную рубашку современного закона о земельной собственности, так и сложные мотивы и цели земледельцев и земля, на которой они ведут свое хозяйство, не могут быть достойно отображены на языке стандартов научного сельского хозяйства. Схематические представления, столь важные для экспериментальной работы, могут произвести (и уже произвели) новые важные научные понятия, которые, соответственно прилаженные, были включены в большинство установившихся практик сельского хозяйства. Но такие абстракции, подобно абстракциям свободного землевладения, являются сильным искажением реальности, и они оказывают на нее обратное влияние. Их применяют с целью организации исследования и получения результатов, наиболее подходящих к хозяйствам, которые удовлетворяют их схематизации: это большие хозяйства, применяющие монокультурные посадки, механизированные, коммерческие, направленные исключительно на нужды рынка. Кроме того, такая стандартизация обычно связана с политикой  налоговых стимулов, ссуд, ценовой поддержки, маркетинговых субсидий и, что существенно, с невыгодными условиями, навязываемыми предприятиям, не соответствующими схематизации, что систематически способствует заталкиванию действительности в сетку стандартизованных наблюдений. Этот эффект несравним с шоковой терапией кампании советской коллективизации или деревень уджамаа, которые больше полагались на кнут, чем на пряник, но в перспективе такая мощная система может менять и действительно меняет картину реальности.

Cравнение двух сельскохозяйственных логик

Если реальная логика сельского хозяйства представляет собой логику  изобретательного практического приспособления хозяйственной практики к сильно изменчивой окружающей среде, то, в противоположность этому, логика научного сельского хозяйства заключается в максимально возможном приспособлении окружающей среды к своим централизующим и стандартизирующим формулам. Благодаря изыскательской работе  Яна Дауве ван дер Плега теперь можно пояснить, как работает эта логика на примере возделывания картофеля в Андах¹⁰⁰. Ван дер Плег называет местную практику выращивания картофеля в Андах «кустарной»¹⁰¹.  Земледелец приступает к работе, имея исключительно разнообразную экологическую среду, и стремится не только успешно приспособиться к ней, но и постепенно её улучшить. Знания и умения фермеров Анд позволили им добиться весьма ценных  результатов как с точки зрения чисто производственной, так и в смысле надежности и сохранности урожая. Типичный фермер возделывает где-то от двенадцати до пятнадцати отдельных участков на основе чередования земель¹⁰². Из-за широкого разнообразия условий (высота нахождения участка, почвенный состав, история его возделывания, наклон, ориентация к ветру и солнцу) каждое поле можно считать уникальным. Само представление о «стандартном поле» в подобном контексте – пустая абстракция. «Некоторые поля содержат только одну культуру, другие – от двух до десяти, иногда смешанных в одном и том же ряду, а иногда чередующихся рядами»¹⁰³. Каждая культура по-своему полезна. Разнообразие культур позволяет производить эксперименты на местах с новыми сортами и гибридами, фермеры обмениваются ими и оценивают каждый из них, и многие полученные таким образом картофельные сорта становятся известными благодаря своим уникальным характеристикам. Период времени от появления нового сорта до его практического использования на полях – по меньшей мере пять или шесть лет. Каждый сезон предоставляет возможность нового раунда правильной работы, тщательно продуманной заранее, с учётом итогов урожая, цен, заболеваний картофеля и изменения условий на участке в предыдущем году. Такие хозяйства представляют собой ориентированные на рынок опытные станции с хорошими урожаями, большой адаптируемостью и надежностью.  Возможно, еще более важно, что эти хозяйства не только выращивают культуры – они воспроизводят фермеров и сообщества с навыками растениеводов-селекционеров, гибкой стратегией, экологическими знаниями, а также со значительной уверенностью в себе и независимостью.

Сравните логику такого «кустарного» производства картофеля с логикой, свойственной научному сельскому хозяйству.  Процесс начинается с определения идеального типа растения.  «Идеал» определяется главным образом по урожаю. Затем профессиональные растениеводы-селекционеры начинают синтезировать сорта, которые могли бы объединиться, чтобы сформировать новый генотип с желательными характеристиками. Тогда и только тогда сортовые растения начинают выращиваться на опытных участках, чтобы определить условия, при которых будет реализован потенциал нового генотипа. Основной метод научного сельского хозяйства является обратным кустарному производству в Андах, где земледелец начинает с участка, его почвы и его экологических данных, а только потом выбирает или совершенствует сорта, которые, вероятнее всего, будут хорошо расти при подобных условиях. Разнообразие культурных сортов в таком сообществе в значительной степени отражает разнообразие  как местных потребностей, так и экологических условий. В научном выращивании  картофеля, напротив, отправной точкой служит новый сорт или генотип, при выращивании которого прилагаются все усилия, чтобы преобразовать и усреднить полевые условия так, чтобы поле отвечало определенным требованиям генотипа. 

Логика, при которой начинают с идеального генотипа и потом преобразовывают природу для согласования с условиями его роста, имеет некоторые предсказуемые последствия. Вся последующая работа по существу представляет попытку переделки фермерского поля с целью соответствия генотипу данного растения. Она обычно требует применения азотных удобрений и пестицидов, которые должны быть приобретены заранее и применены в верное время. Как правило, также требуется режим полива, который, по-видимому, во многих случаях может обеспечить только ирригационная система¹⁰⁴. Выбор времени для всех операций (посадка, возделывание, внесение удобрения и т.д.) скрупулёзно регламентируется.  Логика такой практики – логика, даже отдаленно не проверенная на земле, – должна преобразовать всех земледельцев в «стандартных» фермеров, выращивающих определенный генотип на определённых почвах спланированных полей и руководствующихся инструкциями, напечатанными на семенных пакетах, об определённых удобрениях, пестицидах и требуемом объёме воды. Это и есть логика гомогенизации и  действенного ограничения местного знания. На уровне, где эта гомогенизация успешна, генотип, вероятно, короткое время будет преуспевать в смысле производственных достижений. И наоборот, на том уровне, где такая гомогенизация невозможна, генотип потерпит неудачу.

Когда работа сельскохозяйственного специалиста состоит в том, чтобы довести фермерские участки до единообразного состояния, которое позволит проявить перспективы нового культурного сорта, нет никакой нужды в дальнейшем проявлять внимание к большому разнообразию условий, при неизменности некоторых из них, на существующих фермерских полях. Гораздо удобнее попытаться навязать научную абстракцию полям (и жизни фермеров), чем собирать фактические данные снизу, осложняющие простое унитарное исследовательское решение. При неподатливом экологическом разнообразии Анд, такое решение было бы гибельным¹⁰⁵. Сельскохозяйственные специалисты редко задают себе вопрос, (как это сделал задолго до революции русский агроном С.П. Фридолин), а не могли ли они в своей работе пойти неверным путём: «Он осознал, что его работа фактически наносила вред крестьянам. Вместо того, чтобы изучить местные условия и только потом пытаться осуществить сельскохозяйственную практику, подходящую для этих условий, он попытался «усовершенствовать» местные методы ведения хозяйства таким образом, чтобы они были сообразны абстрактным стандартам»¹⁰⁶. Неудивительно, что научное сельское хозяйство склонно одобрять создание больших искусственных проектов и сооружений – ирригационных схем, огромных спланированных полей, инструкций по применению удобрений, оранжерей, пестицидов, – которые дозволяют гомогенизацию и управление природой, чтобы поддерживать «идеальные» экспериментальные условия для избранных генотипов. 

Здесь, я думаю, скрыт еще более важный урок. Явный набор инструкций применяется тогда, когда ситуация становится стандартной. Чем более статичным и одномерным является стереотип, тем меньше нужды в его творческой интерпретации и адаптации. В Андах, заключает Ван дер Плег, «правила» обращения с новым сортом картофеля были настолько узкими, что оказались просто непереводимы на разнообразные диалекты местного сельского хозяйства. Одна из главных целей государственных упрощений – коллективизации, конвейерных линий, плантаций и запланированных сообществ – свести действительность до такого наипростейшего состояния, чтобы правила были справедливы для большей части ситуаций и обеспечивали бы руководство к действию.  На том уровне, где возможно подобное упрощение, те, кто создают правила, могут на деле снабжать руководством и инструкциями. Во всяком случае, такова внутренняя логика социально-экономической и производственной деквалификации.  Если окружающая среда может быть упрощена до такого состояния, где правила действительно играют такую большую роль, значит, те, кто формулирует эти правила, значительно расширили свою власть. Соответственно, они уменьшили власть всех прочих. На том уровне, где они преуспели, земледельцы с высокой степенью независимости, имеющие навыки, опыт, уверенность в своих силах и способность к адаптации, заменены на строго следующих инструкциям. Такое ограничение в разнообразии, действиях и существовании, по определению Джекобс, представляет своего рода социальную таксидермию.

Новый картофельный генотип, как показывает Ван дер Плег, обычно терпит неудачу,

если не сразу, то в пределах трех или четырех лет. В отличие от множества

местных разновидностей, новый культурный сорт может с успехом работать при более узком наборе окружающих условий. Другими словами, должно выполняться много ограничений, чтобы новый сорт дал хороший урожай, и если любое из этих условий выполняется не так, как надо (слишком долгая жара, поздняя доставка удобрения и т.д.), урожай сильно страдает.  В течении нескольких лет новые генотипы «станут неспособными к воспроизводству продукции даже в малых количествах»¹⁰⁷.

Однако на самом деле огромное большинство крестьян Анд не являются ни

чисто традиционными земледельцами, ни бессмысленными последователями учёных

специалистов. Наоборот, их методы представляют собой уникальные практические сплавы стратегий, которые отражают их цели, средства и местные условия.  Если новые сорта картофеля соответствуют их целям, они могут посадить некоторые из них, но, вероятнее всего, они смешают их в посадках с другими сортовыми культурами, а также используют органическое удобрение или произведут вспашку плодородного травяного поля (люцерна, клевер), а не применят стандартный пакет удобрений. Они постоянно изобретают и экспериментируют с различными севооборотами, выбором подходящего времени и методами прополки. Но  ввиду именно этой особенности тысяч подобных «приусадебных экспериментов» и преднамеренного невнимания к ним со стороны специалистов, их практика не рассматривается как научное исследование. Являясь по натуре политеистами, фермеры, когда дело доходит до сельскохозяйственной практики, быстро перенимают всё, что кажется им полезным, из работы эпистемологической формальной науки. Зато учёные-исследователи, воспитанные монотеистами, кажутся почти неспособными к восприятию неформальных экспериментальных результатов практики.

Заключение

 

Не стоит удивляться тому огромному доверию по отношению к высокомодернистскому сельскому хозяйству, которое было у его приверженцев и специалистов-практиков.  Это доверие обязано беспрецедентно высокой производительности сельского хозяйства на Западе, а также мощи и престижу научных и индустриальных революций. Поэтому неудивительно, что догмы высокого модернизма, как талисманы истинной веры, обычно принимались во всем мире некритически и с твёрдым убеждением, что именно они осветили путь к сельскохозяйственному прогрессу¹⁰⁸. Я полагаю, что эта некритическая и, следовательно, ненаучная вера в факты и методы того, что стало кодифицироваться как научное сельское хозяйство, и несёт ответственность за его неудачи. Логическим следствием слепой веры в квазииндустриальную модель высокомодернистского сельского хозяйства зачастую являлось явное презрение по отношению к методам истинных земледельцев и к тому, чему можно было научиться у них. Поскольку истинно научный подход требует скептического и беспристрастного исследования этих методов, современное сельское хозяйство, будучи носителем слепой веры, проповедовало презрение к ним и, в итоге, неприятие.

Следовало более внимательно отнестись к деятельности реальных земледельцев в Западной Африке, да и вообще везде, экспериментирующим всю жизнь, ведущим сезонные опыты на своих приусадебных участках, результаты которых они объединяли в свой постоянно эволюционирующий набор методов. Поскольку эти экспериментаторы были окружены сотнями и тысячами других местных экспериментаторов, все они делились между собой исследовательскими находками и багажом знаний предыдущих поколений, систематизированных в народной мудрости, можно сказать, что они имели мгновенный доступ к общедоступной внушительной исследовательской библиотеке.  В то же время бесспорен и тот факт, что они выполняют большинство своих исследований без надлежащей экспериментальной проверки и поэтому предрасположены к получению ложных заключений из своих результатов. Они также ограничены в материалах для научных исследований; микропроцессы, наблюдаемые только в лаборатории, неизбежно ускользают от них. Также нет уверенности, что экологическая логика, которая, кажется, срабатывает хорошо на отдельной ферме на протяжении долгого периода, даст в совокупности надёжные результаты для всего региона.

Однако с другой стороны – и это тоже важно – западноафриканские земледельцы

имеют в своём распоряжении всю жизнь для скрупулёзного наблюдения за местными условиями, а также превосходное, собранное по крупицам, знание среды, на которое не может и надеяться никакой ученый-исследователь.  И позвольте обратить внимание на то, какие они экспериментаторы. Их жизни и жизни их семейств напрямую зависят от результатов их полевых экспериментов. Учитывая эти важные преимущества их положения, можно было вообразить, что сельскохозяйственные ученые примут во внимание то, что в действительности знают эти фермеры. Неспособность учёных на это, утверждает Говард, составляет большой недостаток современного научного сельского хозяйства: «Подход к проблемам сельского хозяйства должен начинаться с поля, а не с лаборатории. Успех в открытии существенных фактов практически полный. При этом наблюдательный фермер и крестьянин, который всю свою жизнь прожил в близком контакте с природой, могут оказать наибольшую помощь исследователю. Мнения и взгляды крестьянства во всех странах достойны уважения; всегда есть серьёзное основание для их методов; в некоторых вопросах, вроде культивирования смешанных культур, они до сих пор являются новаторами¹⁰⁹. Говард поверяет большинство своих собственных результатов относительно почвы, перегноя и взаимодействия корней скрупулёзными наблюдениями местной практики сельского хозяйства. И он с пренебрежением относится к тем сельскохозяйственным специалистам, которым «не приходилось делать выбор самим» – то есть тем, которым никогда не приходилось наблюдать свою собственную культуру от посадки до сбора урожая¹¹⁰.

Откуда тогда антинаучное презрение к практическому опыту? Для него имеются по крайней мере три причины. Первая – «профессиональная» причина, упомянутая ранее: чем больше знает земледелец, тем меньшую значимость представляют для него специалист и его ведомства. Вторая причина является простым следствием высокого модернизма, а именно презрения к истории и прошлому опыту. Поскольку ученый всегда связан с современным, а местный земледелец с прошлым опытом, который модернизм игнорирует, ученый полагает, что он не многому научится из этого источника. Третья причина состоит в том, что практическое знание представлено и кодифицировано в форме, непроницаемой для научного сельского хозяйства. С узко понятой научной точки зрения, ничего нельзя утверждать до тех пор, пока это не доказано в жёстко управляемом эксперименте. Знание, которое приходит в любой форме из других источников, кроме как методов и средств формального научного процесса, не заслуживает серьёзного внимания. Имперская претенциозность научного модернизма признаёт знание только в том случае, если оно приходит через апертуру, созданную экспериментальным методом для допуска информации. Традиционные методы, излагаемые так, как они называются на практике и на простом народном языке, заведомо выглядят не заслуживающими внимания, не говоря уже о их верификации.

И все же, как мы видели, земледельцы изобрели и усовершенствовали множество

методов, которые хорошо работают, позволяя получать нужные результаты в производстве урожая, защите от сельскохозяйственных вредителей, сохранении почвы и т.д.  Постоянно наблюдая за результатами своих полевых экспериментов и сохраняя те методы, которые достигают цели, фермеры открыли и усовершенствовали практику ведения хозяйства, которая работает без знания точных химических или физических причин своего действия.  В сельском хозяйстве, как и во многих других сферах, «практика долгое время предшествовала теории»¹¹¹. И в самом деле, некоторые из этих успешных практик, которые на деле учитывают большое количество одновременно взаимодействующих переменных, никогда не могут быть полностью описаны научными методами. Поэтому мы обращаемся к более тщательному исследованию практического опыта, знания особого рода, которое во вред себе проигнорировал высокий модернизм.

Глава 8: приручение природы

1. Чтобы убедиться, что даже наиболее древние леса частично обязаны человеческой деятельности в течение столетий, см., например, Darryl Posey, "Indigenous Management of Tropical Forest Eco-Systems: The Case of the Kayapo Indians of the Brazilian Amazon," Agroforestry Systems 3 (1985): 139-58; Susanna Hecht, Anthony Anderson, and Peter May, "The Subsidy from Nature: Shifting Cultivation, Successional Palm Forests, and Rural Development," Human Organization 47, no. 1 (1988): 25-35; J. B. Alcorn, "Huastec Noncrop Re­source Management: Implications for Prehistoric Rain Forest Management," Human Ecology 9, no. 4 (1981): 395-417; and Christine Padoch, "The Woodlands of Tae: Traditional Forest Management in Kalimantan," in William Bentley and Marcia Gowen, eds., Forest Resources and Wood Based Biomass Energy as Rural De­velopment Assets (New Delhi: Oxford and ibh, 1995).

2. Для продаваемых на рынке культур в полностью коммерциализированной системе максимизация прибыли редко точно совпадала бы с максимизацией объема урожая. Там, где был недостаток в рабочей силе, земледельцы будут больше заинтересованы максимизацией урожая на единицу рабочей силы, а если бы земля была недостаточна, центр интереса лежал бы в урожае в расчете на акр.

3. Paul Richards, Indigenous Agricultural Revolution: Ecology and Food Produc­tion in West Africa (London: Unwin Hyman, 1985), p. 160; в этой главе я полностью полагаюсь на эту блестящую книгу. Ричардс предан научному сельскохозяйственному исследованию, но настаивает, чтобы это исследование проводилось без предубеждения по отношению к существующим методам африканских фермеров и чтобы оно отражало фактические проблемы и цели местных земледельцев.

4. Специфические структурные и институциональные интересы, приводящие к сельскохозяйственной политике, приспособленной к государственную власти, городскому потреблению и элитарным экономическим интересам, разъяснены убедительно Robert Bates in MarketsandStatesinTropi­calAfrica: ThePoliticalBasisofAgriculturalPolicies(Los Angeles: University of California Press, 1981). Мой анализ имеет дело с более глубокими источниками политических ошибок, находящихся вне политико-экономического поля зрения Бэйтса.

5. Jack R. Harlan, Crops and Man, 2nd ed. (Madison, Wis.: American Society of Agronomy, Crop Science Society of America, 1992), p. 5.

6. У большинства  зерновых – а все они относятся к семейству трав - это привело к своего рода симбиотической мимикрии. Каждая ведущая зерновая культура имеет в этом семействе один или больше сходных по внешним признакам «обязательных сорняков», которые хорошо растут при тех же полевых условиях, что и данная культура, но вызревают раньше и высеиваются повторно, таким образом сохраняясь в обрабатываемой почве.

7. Harlan, Crops and Man, p. 127 (курсив автора).

8. В малайской деревне, где я выполнял полевые работы в течение двух лет, каждый из старых земледельцев знал названия и свойства приблизительно восьмидесяти сортов риса.

9. Фактически участок земли, расчищенный под пашню, или поле само является мощным фактором отбора для сопротивления. Даже если земледелец случайно выберет семена для следующего сезона или просто оставит урожай, находящийся на поле, чтобы он повторно отобрал себя, сопротивление следующего урожая увеличится, это явление называется полевым сопротивлением. Какая бы порода (включая случайные пересечения и мутантов) ни выстаивала лучше всего через какое-то время против вредителей, неблагоприятной погоды и так далее, она сама внесет вклад, волей-неволей, оставив большее количество семян к урожаю следующего сезона. См. Harlan, CropsandMan, pp. 117-33.

10. «Вероятно, полное генетическое изменение, достигнутое фермерами за тысячелетия, гораздо больше, чем достигнутое за прошедшие сотню или две лет систематических научных усилий» (Norman Simmonds, PrinciplesofCropImprove­ment[New York: Longman, 1979], цитировано Jack Ralph Kloppenberg, Jr., Firstthe См.d: ThePoliticalEconomyofPlantBiotechnology, 1492-2000 [Cambridge: Cam­bridge University Press, 1988], p. 185). Как будет видно, я многим в этой главе обязан прекрасному анализу Клоппенберга.

11. James Boyce, "Biodiversity and Traditional Agriculture: Toward a New Pol­icy Agenda—a Pre-Proposal" (неопубликованная работа, январь 1996 г.). См. также Boyce, "The Environmental Impact of North-South Trade: A Political Economy Approach," Working Paper 1996-3, Department of Economics, University of Massachusetts, Amherst, 1996. На деле отношение между современными разновидностями и традиционным сельским хозяйством – скорее однонаправленная зависимость, чем дополнение. Традиционное сельское хозяйство не нуждается в современном как в условии своего существования, а современное сельское хозяйство целиком  зависит от генетического капитала земли – пород. На этом основании Бойс приводит доводы в пользу сохранения в месте нахождения (в противоположность хранению в банках семени) и развитии пород своей защитой традиционного земледелия в этих центрах.

12. Привлекательность внешнего вида зависела от эстетических ценностей, которые часто заметно расходились с урожайностью, вкусом и даже доходностью. В американской традиции давать награды фруктам, овощам и домашнему скоту, выведенному на соревнования на сельскохозяйственных ярмарках, первый приз уходил к идеальному колосу зерна или идеальной свинье несмотря на тот факт, что они могли быть экономически невыгодными в терминах доходности. Конечно, если покупатель был готов оплачивать достаточную «эстетическую премию» для идеальной свиньи, то эстетика и прибыль могли совпадать. См. Kloppenberg, First the См.d, p. 96.

13. Там же, p. 117. Следующие два наблюдения также основаны на том же пассаже.

14. R. E. Webb and W. M. Bruce, "Redesigning the Tomato for Mechanized Pro­duction," in Science for Better Living: Yearbook of Agriculture, 1968 (Washington: United States Department of Agriculture, 1968), p. 104, цит. там же, p. 126. Клоппенберг продолжает: «Гибриды были особенно привлекательны для овощной промышленности, и шпинат, морковь, огурцы, капуста, цветная капуста и т.д. были гибридизированы и перепроектированы, чтобы позволить не отбирать, а только поверхностно осматривать, собирать урожая машиной» (там же.). Стоит отметить, что, кроме урожая, механического культивации, сортировки и упаковки некоторые культуры еще раньше подвергались отбору и селекции.

15. Там же, p. 127.

16. Jim Hightower et al., Hard Tomatoes, Hard Times, Final Report of the Task Force on the Land Grant College Complex of the Agribusiness Accountability Pro­ject (Cambridge: Schenkman, 1978).

17. Committee on Genetic Vulnerability of Major Crops, Agricultural Board, Division of Biology and Agriculture, United States National Research Council, Ge­netic Vulnerability of Major Crops (Washington: National Academy of Sciences, 1972), p. 21.

18. Там же, p. 12.

19. Другой эффект генетической однородности состоит в том, что он делает целую популяцию растений уязвимым к тем же самым факторам окружающей среды.

20. Первым математическую модель эпидемий растений разработал ван дер Планк.  Committee on Genetic Vulnerability of Major Crops, Ge­netic Vulnerability of Major Crops, pp. 28-32.

21. Та же самая логика справедлива для человеческих болезней. При прочих равных условиях распределенные поселения более здоровы, чем сконцентрированные. Городские поселения в Западной Европе не воспроизводили себя по крайней мере до девятнадцатого века; они зависели демографически от пополнения более здоровым населением сельской местности. По причинам эпидемиологическим разнообразие и свободное расселение ассоциируется со здоровьем, а биологическая однородность и концентрация – с высокой смертностью. См. Alfred Crosby, Ecological Imperialism: The Biological Expansion of Europe, 900-1900 (New York: Cambridge University Press, 1988), and Mark Ridley, "The Microbes' Opportunity," Times Literary Supplement, January 13, 1995, pp. 6-7. . Роль свободного расселения во время эпидемий была признана намного раньше, чем были поняты причины главных эпидемических заболеваний. См., например, Daniel Defoe, A Journal of the Plague Year (1722; Harmondsworth: Penguin, 1966).

22. Подобны, но не вполне. Как мы узнали, безоглядное использование антибиотиков на людях и пестицидов на зерновых культурах приводит к обратному эффекту – патогенные факторы, которые выступали целью нападения, часто приспосабливают и видоизменяются быстрее, под давлением селекции, чем успевают обороняться человек или растение. По этой причине создаются новые поколения пестицидов, чтобы держаться хоть на один шаг впереди патогенными факторами, а инфекционные болезни, такие, как туберкулез или холера, некогда побежденные, возвращаются в еще более ядовитой форме. См., в этом контексте, Randolph M. Nesse and George C. Williams, Evolution and Healing: The New Science of Darwinian Medicine (Lon­don: Weidenfeld and Nicolson, 1995).

23. David Pimentel and Lois Levitan, "Pesticides: Amounts Applied and Amounts Reaching Pests," BioScience 36, no. 2 (February 1986): 87.

24. Kloppenberg, First the См.d, pp. 118-19. Во всем мире хлопковые и высокоурожайные разновидности риса поглощают самую большую долю пестицидов.

25. И опять – существуют поразительные аналогии человеческих эпидемий с развитием стойкого наследственного сопротивления вирусным и бактериальным болезням. См. обсуждение Джоном Уорго малярии и ее возбудителя, москита анофелес, в Our Children's Toxic Legacy: How Science and Law Fail to Protect Us from Pesticides (New Haven: Yale University Press, 1996), pp. 15-42.

26. «Широкое использование гербицидов прошло не без потерь. Из сорока пяти ятрогенически вызванных (то есть вызванных нашим использованием пестицидов) болезней хлебных злаков, тридцать были вызваны гербицидами» (Kloppenberg, Firstthe См.d, p. 247). Литература также изобилует случаями инсектицидов и других агентов, имеющих косвенные, но одинаково разрушительные последствия. В 1995 году, например, массивное применение малатиона, чтобы справиться с долгоносиком в Штате Техас, также убило много полезных насекомых, вызвав таким образом нашествие армий червей, съевших почти весь урожай свеклы. См. "Where Cotton's King, Trouble Reigns," New York Times, October 9, 1995, p. A10, and Sam Howe Verhovek, "In Texas, an Attempt to Swat an Old Pest Stirs a Revolt," New York Times, January 24, 1996, p. A10.

27. Committee on Genetic Vulnerability of Major Crops, Genetic Vulnerability of Major Crops, p. 6.

28. Там же, p. 7 (подчеркнуто мною).

29. Там же, p. 1. Малый урожай гороха, в 1969 году выращиваемого коммерчески, объяснялся тем, что 96 процентов его было представлено только в двух разновидностях. Небольшая генеральная репетиция бедствия была засвидетельствована в 1970 году в случае овса. «Чудесный овес», Викторию, разводили специально, потому что он хорошо сопротивлялся всем формам грибов-вредителей. В 1940 г. он распространился по всей стране., а в 1946 г. разразилась разрушительная эпидемия. Поскольку овес в то время не был широко распространенной культурой, как веком раньше, о бедствии широко не сообщалось.

30. Впечатляющий перечень таких случаев см. Kloppenberg, First the См.d, p. 168.

31. James B. Billard, "More Food for Multiplying Millions: The Revolution in American Agriculture," с фотографиями Джеймса Р. Блэйра и иллюстрациями фермы будущего Дэвиса Мельцера, National Geographic 137, no. 2 (February 1970): 147-85. Эта статья стала предметом уничтожающей критики Уэнделла Берри в The Unsettling of America: Culture and Agriculture (San Francisco: Sierra Club Books, 1977), глава 5. Замечательно, как мало из того, что обещала статья, эта «информированная» фантазия, сбылось в 1997 году. Революция в биотехнологии и генная инженерия, конечно, наиболее важное изменение в сельском хозяйстве, однако они являются едва ли не пятнышком на его горизонте по сравнению с проблемой генетической уязвимости и использования пестицидов.

32. См. Albert O. Hirschman, Development Projects Observed (Washington: Brookings Institution, 1967).

33. Прекрасный анализ пяти таких схем (четыре из них – частные, и одна общественная, а именно, схема выращивания земляных орехов 1947 г. в Танганьике), см. Nancy L. Johnson and Vernon W. Ruttan, "Why Are Farms So Small?" World Development 22, no. 5 (1994): 691-706.

34. Richards, Indigenous Agricultural Revolution, pp. 63-116. В этом обсуждении я буду попеременно использовать термины «поликультурные» и «смешанные посевы». Смешанные посевы – форма поликультурности, в которой вторая культура находится между рядами первой. Смена культур относится к последовательности культур, сменяющих друг друга на одном поле и, таким образом, представляет собой также форму поликультурности.

35. Чем суровее климат, тем меньше биологическое разнообразие. Когда мы подходим к тундре, число разновидностей деревьев, млекопитающих и насекомых уменьшается. То же самое, конечно, справедливо для климатических зон, создаваемых постепенным подъемом в гору.

36. Цит. по Paul Richards, "Ecological Change and the Politics of African Land Use," African Studies Review 26, no. 2 (June 1983): 40. Ричард также ссылается на Дадли Стэмпа, который приблизительно в то же самое время с энтузиазмом писал о более широкой применимости африканских методов для борьбы с эрозией почвы: «Недавнее путешествие по Нигерии убедило автора, что местные фермеры уже разработали схему сельского хозяйства, которое в принципе не может быть улучшено, оно может быть улучшено только в деталях. И как уже осуществлено в некоторых областях, эта схема позволяет почти полностью защитить почву от эрозии и потери изобилия. Может быть, африканцы тем самым вносят вклад в решение больших проблем эрозии почвы в других областях» (p. 23).

37. Edgar Anderson, Plants, Man, and Life (Boston: Little, Brown, 1952), pp. 140-41. Само собой разумеется, что сады, которые описывает Андерсон,  отчасти потому настолько разнообразны, что сельские жители хотят вырастить многие из пищевых продуктов, необходимых для пропитания, чтобы не платить за них на рынке. Это, однако, не относится к визуальному беспорядку.

38. Richards, IndigenousAgriculturalRevolution, p. 63.

39. Там же, p. 70.

40. Наиболее традиционные системы земледелия, поликультурность или ротация культур, комбинируют таким образом зерновые и бобовые культуры.

41. Richards, Indigenous Agricultural Revolution, pp. 66-70.

42. H. C. Sampson and E. M. Crowther, "Crop Production and Soil Fertility

Problems," West Africa Commission, 1938-1939: Technical Reports, part 1 (London: Leverhulme Trust, 1943), p. 34, цит. там же, p. 30. Смешанное землепользование (поликультурное) не следует путать со смешанным сельским хозяйством, в котором ферма производит разные культуры (обычно каждая на своем участке) и домашний скот – в европейской модели мелкого фермерства.

43. Richards, "Ecological Change and the Politics of African Land Use," p. 27.

44. Это – только один пример того, как выбор техники находится под влиянием общего выбора фермера – серьезное соображение, но ни в коем случае не единственное.

45. Строго говоря, многие из этих преимуществ можно было получить,  выращивая на каждом из множества крошечных участков единственную культуру. При этом, конечно, были бы потеряны те преимущества поликультурности, которые упомянуты ранее.

46. . «Микоризальная ассоциация» относится к симбиотическому отношению между грибницей некоторых грибов и корней растения.

47. Rachel Carson, Silent Spring (1962; Boston: Houghton Mifflin, 1987), p. 10.

48. Фермеры, производящие чистую продукцию, иногда выбирали смешанное землепользование как путь ухода от использования удобрений и инсектицидов. Наиболее обычное препятствие определенным (не всем) формам поликультурности – то, что они являются слишком трудоемкими в условиях недостатка рабочей силы. Трудно сказать, какая часть из этой затраты труда объясняется тем фактом, что фактически все машины предназначены исключительно для монокультуры. Один пионер, Вес Джексон, продемонстрировал, что в течение трехлетнего периода и в чисто производственном отношении поликультурное хозяйство выигрывает у монокультурного. Тот факт, что достижения поликульторного хозяйства становятся больше во второй и третий год, говорит о том, что за этот эффект несет ответственность взаимодействие между этими двумя культурами (Jackson, "Becoming Native to This Place," paper presented at the Program in Agrarian Studies, Yale University, New Haven, November 18, 1994). Джексон, подобно Говарду, прежде всего заинтересован в развитии такой формы сельского хозяйства, которое сохранит или улучшит его основной капитал – почвы. Такое сохранение менее актуально в устойчивой пойме, но сугубо важно в экологических зонах с хрупкими почвами (например, на склонах гор). Поликультурное хозяйствование кажется особенно подходящим для достижения этой цели.

49. Сравнительные экспериментальные экологические исследования прерии подтвердили первоначальную предпосылку Дарвина, что более разнообразные экосистемы более производительны и пластичны. Экологи университета штата Mиннесота сравнили 147 участков в сотню квадратных футов, которые были засеяны различным количеством случайно выбранной разновидности травы. «Чем большее количество разновидностей имел участок, тем больше была биомасса растений и больше азота он сумел взять в процессе роста»; «меньшее количество разновидностей давало более редкий рост и больше азота извлекало из верхних слоев почвы». После засухи участки с большим количеством разновидностей быстрее возвратились к полной производительности, чем это произошло с участками с меньшим количеством разновидностей. Производительность резко увеличивалась с каждой разновидностью, вплоть до десяти, а каждая разновидность, добавленная после того, прибавила намного меньше к полной производительности. В конечном счете это теоретически доказывает, что дополнительные разновидности могла бы оказаться жизненно важными в защите экосистемы против крайностей погоды или вторжения вредителей. См. Carol Kaesuk Yoon, "Ecosystem's Pro­ductivity Rises with Diversity of Its Species," New York Times, March 5, 1996, p. C4.

50. Эти преимущества могли бы включать, в плане стоимости, более низкие расходы на удобрения и пестициды.

51. Те, кто исследуют порядок, который лежит в основе очевидно турбулентных естественных систем (облака, водные потоки, воздушная буря, эпидемии и т.д.) противопоставляют то, что они называют фрактальными системами, линейным системам. Ключевое различие, важное для нас, – гибкость и устойчивость фрактальных процессов, которые могут переживать пертурбации и функционировать в широком диапазоне частот – общее качество многих биологических процессов. Напротив, линейные процессы, как только они сойдут с рельсов, продолжают идти под новым углом, и никогда не возвращаются к первоначальному диапазону равновесия. Поликультурность, в этом смысле, имеет большую терпимость к беспорядкам.

52. До определенного пункта. Джекобс показывает, как успех окрестностей влияет на ценность собственности, которые подрывают некоторые использования и в конечном счете преобразуют место. В представлении Джекобс никакого равновесия нет, есть только цикл, который начинается неоднократно в различных частях города.

53. Переложное земледелие также обычно распространено в Юго-Восточной Азия и Латинской Америке.

54. Harold C. Conklin, Hanunoo Agriculture: A Report on an Integral System of Shifting Cultivation in the Philippines (Rome: Food and Agriculture Organization of the United Nations, 1957), p. 85. Невозможно оторваться от дотошного отчета Конклина, не ощутив священного ужаса от широты знаний и навыков этих земледельцев.

55. И это, конечно, отчасти было причиной того, что такие популяции часто оставались в этом состоянии или сбегали в «негосударственные» места.

56. Richards, Indigenous Agricultural Revolution, p. 50. Ричардс продолжает: «Парламентский заместитель государственного секретаря по колониям, В. Дж. A. Ормсби-гор, суммирует позицию дня, замечая, что в Сьерра-Леоне (Западная Африка), например, естественный лес был безжалостно разрушен, чтобы найти девственную почву для культивирования риса» (pp. 50-51).

57. Там же, p. 42.

58. См. там же, глава 2. Ричардс заключает: «Что касается плодородия, современная наука о почве подтверждает справедливость приверженности лесных фермеров к сжиганию, а фермеров саванны – к «удобрению» и «компосту» (p. 61). Превосходный анализ методов сжигания в Гондурасе, см. Kees Jansen, "The Art of Burning and the Politics of Indigenous Agricultural Knowledge," paper presented at a congress entitled "Agrarian Questions: The Politics of Farming Anno 1995," May 22-24, 1995, Wageningen, The Netherlands.

59. Richards, Indigenous Agricultural Revolution, p. 43. В этом контексте Ричардс принимает предпосылку о единственном испытании жизнеспособности – по рыночной эффективности.

60. Там же, p. 61.

61. Либиг полагал, что его формулы достаточно для всех почвенных проблем.

62. Среди многих экспериментов, которые провел Говард, были сложные испытания «зеленого удобрения» (вспашка под усваивающие азот бобовые до посадки зерновых), которые показали, что эффект сильно зависел от других переменных, таких, как правильный выбор времени и влажность почвы, чтобы способствовать химическим реакциям (сначала аэробным, а затем анаэробным), необходимым для производства перегноя. См. Sir Albert Howard, An Agricul­tural Testament (London: Oxford University Press, 1940).

63. Выщелачивание происходит также из-за солей, отложившихся в ходе интенсивной ирригации. В тех областях долины Империи в Калифорнии, которые страдали от выщелачивания, за эти годы пришлось установить дренажные трубы короче и на более коротких расстояниях, чтобы предотвратить его рост до размеров бедствия.

64. Рис появился в Старом Свете намного ранее и прижился. Хотя он и многолетний, рис выращивается как однолетний.

65. Насколько глубока эта история, отражено в том факте, что современный человек не добавил никакой существенной одомашненной разновидности растения или животного за последние четыре тысячи лет. Эту историю можно найти в Carl O. Sauer, Agricultural Origins and Dispersals (New York: American Geographical Society, 1952). Сойер целиком полагается на важную работу русского ученого, пионера в этой области, N. I. Vavilov: The Origin, Variation, Immunity, and Breeding of Cultivated Plants, пер. K. Starr Chester, vol. 13, nos. 1-6, of Chronica botanica (1949-50). Картофель – хороший пример растения, которое размножается вегетативно.

66. Имеются исключения, одно из которых, кажется,  представляет собой экологически опустошенная северная часть Эфиопии и Эритреи. Стоит добавить, что ни один отчет промышленного мира об эрозии почвы, загрязнении или истощении подпочвенных вод и глобального потепления не представляет собой поучительный пример предвидения.

67. Robert Chambers, Rural Development: Putting the Last First (London: Longman, 1983), цит. по Richards, Indigenous Agricultural Revolution, p. 40. Говард заявил, что «сельскохозяйственные революции» всегда совершаются независимыми фермерами, а не государством. От сельскохозяйственной революции в Англии, которая заложила основу для индустриализации, до широкого принятия таких новых культур, как какао, табак и кукуруза в Африке, справедливы обобщения Говарда. Это не относится, однако, к крупномасштабным проектам ирригации или к более современным, направляемым исследованием выведения высокоурожайных сортов пшеницы, риса и кукурузы. Эти поддержанные государством новации обычно имеют большое значение для централизации.

68. James Ferguson, The Anti-Politics Machine: "Development," Depoliticiza-tion, and Bureaucratic Power in Lesotho (Cambridge: Cambridge University Press, 1990). Фергюсон блистательно показывает, как установившаяся власть международных и национальных агентств развития сущностно зависит от представления их действий как нейтрального воздействия научных специалистов.

69. Можно бы было возразить, что в случае необходимости проведения больших ирригационных работ централизованная логика необходима для справедливого распределения права на воду между пользователями, которые находятся вверх и вниз по течению. Но факт состоит в том, что весьма большие системы ирригации были успешно организованы в течение сотен лет без централизованных политических властей, осуществляющих принудительные полномочия. Замечательное исследование, показывающее, как такая система работала и как она была почти разрушена «упрощениями», навязанными гидрологическими экспертами и агрономами от Азиатского банка развития, см.. J. Steven Lansing, Priests and Programmers: Technologies of Power in the Engineered Land­scape of Bali (Princeton: Princeton University Press, 1991). Also useful is Elinor Ostrom, Governing the Commons: The Evolution of Institutions for Collective Action (Cambridge: Cambridge University Press, 1990).

70. Цит. по Stephen A. Marglin, "Farmers, Seedsmen, and Scientists: Sys­tems of Agriculture and Systems of Knowledge" (неопубликованная работа, май 1991 г., исправлена в марте 1992 г.). Изложение Марглина – проницательный анализ экологических и институциональных последствий научного сельского хозяйства. Его анализ систем знания сильно пересекается с моим анализом метиса в главе 8. Мы оба независимо друг от друга обнаружили ценность использования концепций знания греческой философии, чтобы различить практическое знание и дедуктивное. Я нахожу его обсуждение полезным и проясняющим. Анализ Марглина американской сельскохозяйственной практики полезно читать вместе с Deborah Fitzgerald, YeomenNoMore: TheIndustrializationofAmericanAgriculture(в печати).

71. Marglin, "Farmers, Seedsmen, and Scientists," p. 7.

72. Термин «гибрид» изменил свое значение. Первоначально он обозначал любое скрещивание; теперь это относится только к скрещиваниям между двумя «чистыми» линиями.

73. Марглин обращает внимания на тесное сотрудничество между Департаментом Сельского хозяйства Соединенных Штатов и большими семеноводческими компаниями, которые помогли департаменту достичь превосходства в гибридах кукурузы. Это превосходство менее вероятно для пшеницы и риса, которые являются самоопыляющимися. Улучшение урожаев для этих зерновых культур достигнуты применением новых разновидностей, которые являются генетически устойчивыми. Marglin, "Farmers, Seedsmen, and Scientists," p. 17.

74. Так как такой контроль осуществляется только приближенно в большинстве реальных экспериментов, каждый эксперимент сопровождается многочисленными обсуждениями «посторонних переменных» или других переменных, чем те, на которые реагирует экспериментальный прибор. Результаты в таких случаях неоднозначны, пока в последующих экспериментах не определятся дополнительные переменные.

75. Marglin, "Farmers, Seedsmen, and Scientists," p. 5.

76. Mitchell Feigenbaum, цит. по James Gleick, Chaos: Making a New Sci­ence (New York: Penguin, 1988), p. 185.

77. Экспериментальная лабораторная наука обязательно имеет дело со стандартизированной и очищенной природы (например, очищенные реактивы из каталога) и искусственными инструментами наблюдения. Надежность манипуляции с такими объектами создает успешность экспериментов и определенный уровень уверенности в результатах лабораторной практики. См. Theodore M. Porter, Trust in Numbers: The Pursuit of Objectivity in Science and Pub­lic Life (Princeton: Princeton University Press, 1995), chap. 1. См. также Ian Hacking, "The Self-Vindication of the Laboratory Sciences," in Andrew Pickering, ed., Science as Practice and Culture (Chicago: University of Chicago Press, 1992), pp. 29-64.

78. Berry, The Unsettling of America, pp. 70-71. В принципе зависимая переменная, которая более всего интересует исследователя, может быть, скажем, пищевой ценностью, выбором времени обработки, вкусом или удобством хранения. Но исследование более управляемо, когда интересующая переменная менее субъективна и более легко измерима.

79. D. S. Ngambeki and G. F. Wilson, "Moving Research to Farmers' Fields," In­ternational Institute of Tropical Agriculture Research Briefs, 4:4, 1, 7-8, цит. по Richards, Indigenous Agricultural Revolution, p. 143.

80. "Richards, Indigenous Agricultural Revolution, p. 143.

81. Sauer, Agricultural Origins and Dispersals, pp. 62-83.

82. В дополнение к трудностям в обнаружении «действующей» причины среди многих возможностей, такое изучение поликультурности должно бы было найти и обосновать формулу для сравнения различных комбинаций урожаев. Приняв предположение о тех же самых затратах, зададимся вопросом: какой урожай предпочтителен, урожай в двести бушелей лимской фасоли и в триста бушелей зерна, или урожай в триста бушелей лимской фасоли и в двести бушелей зерна? Как привести к общему знаменателю,  используя рыночные цены (что означало бы, что ответ меняется от недели к неделе и от года к году), калорийность, пищевую ценность или какие-то другие меры? Трудности накапливаются быстро.

83. То есть это – версия солнечной системы, которая учитывает все различные планеты, астероиды, близлежащие звезды и так далее.

84. В 1977 году Уэнделл Берри обратился к Департаменту сельского хозяйства Соединенных штатов с риторическим вопросом: «Где – контрольные участки, которые проверяют различные системы управления почвой? Где современные небольшие фермы, использующие тягловых животных, небольшого масштаба технологии и альтернативные источники энергии? Где участки, свободные от сельскохозяйственных химикалий? Если они существуют, то их существование – лучше всего сохраняемая тайна нашего времени. Но если их не существует, откуда берется научный авторитет научного сельского хозяйства? Без соответствующего контроля ничего нельзя доказать; все, что делается, в любом представительном смысле, есть только эксперимент» (TheUnsettlingofAmerica, p. 206). С тех пор были сделаны некоторые сравнения, были получены многие результаты, сообщенные в исследовании Департамента сельского хозяйства (USDA) по органическому сельскому хозяйству, озаглавленном «Доклад и рекомендации по Органическому сельском хозяйству», подготовленные командой по Органическому сельскому хозяйству USDA (Washington: usda, 1980). Параллели с западноафриканской историей поразительны. В каждом случае некоторые методы были сочтены не достойными исследования, отчасти потому, что они и те, кто их практиковал, были отсталыми и неэффективными. Только тогда, когда аномалии и отдаленные последствия господствующих доктрин стали очевидными, эти методы были исследованы тщательно.

85. Аспирин, например, который долго использовался для облегчения головной боли, кажется,  имеет множество других полезных эффектов, которые были обнаружены только недавно.

86. По незнанию еще можно было доказывать, что сокращение болезни было настолько ценно, что это перевешивало любой вред, нанесенный окружающей среде. Но дело не в этом. Дело в том, что затраты в этом случае были вне экспериментальной модели и не могли быть оценены в любом случае.

87. Philip M. Raup, University of Minnesota, testifying before the U.S. Senate Small Business Committee (March 1, 1972), цит. по Wendell Berry, The Unset­tling of America, p. 171.

88. Marglin, "Farmers, Seedsmen, and Scientists," pp. 33-38.

89. См., например, Kloppenberg, First the Seed, chap. 5. Харлан (в Harlan, CropsandMan, p. 129), сообщает, что семена ячменя, оставленные в поле на пробу на 60 лет, дали 95 процентов урожая, который смогли бы за это время получить селекционеры, при почти наверняка большей выносливости и устойчивости выросшего ячменя к болезням.

90. Классический пример исследования цикла развития семьи - A. V Chayanov, The Theory of Peasant Economy, introduction by Teodor Shanin (Madison: University of Wisconsin Press, 1986). Один из политических аргументов в пользу стабильной семейной фермы как учреждения – то, что она с большей вероятностью, чем капиталистическая фирма, будет стимулировать интерес следующих поколений в поддержании или улучшении качества земли и окружающей среды. Та же самая логика традиционно используется, чтобы доказать, что многие формы испольной системы и аренды ведут к разрушительной практике.

91. Даже если все зерно на рынке одинаково, каждая разновидность будет иметь уникальные требования по затраченному труду, характеристики созревания и сопротивляемости, которые составляют важное различие для тех, кто эту разновидность выращивает.

92. Richards, Indigenous Agricultural Revolution, p. 124.

93. Wendell Berry, "Whose Head Is the Farmer Using? Whose Head Is Using the Farmer?" in Wes Jackson, Wendell Berry, and Bruce Coleman, eds., Meeting the Expectations of the Land: Essays in Sustainable Agriculture and Stewardship (San Francisco: North Point Press, 1984), цит. по Marglin, "Farmers, См.dsmen, and Scientists," p. 32.

94. Berry, The Unsettling of America, p. 87. Я не считаю себя хорошим фермером в смысле Берри, но в трехакровом овечьем пастбище на моей маленькой ферме, я могу различить, по крайней мере, шесть различных состояний почвы. Четыре из них кажутся непосредственно связанными с дренажом, а два из них как будто отражают наклон, солнечный свет и длительное влияние прошлого использования.

95. Anderson, Plants, Man, and Life, p. 146.

96. Howard, An Agricultural Testament, pp. 185-86.

97. Там же, p. 196.

98. См. Chayanov, The Theory of Peasant Economy, pp. 53-194.

99. По крайней мере, мы можем быть уверены, что он – лучший эксперт, когда дело касается его собственных интересов, уверен ли он полностью в них или нет.

100. Jan Douwe van der Ploeg, "Potatoes and Knowledge," in Mark Hobart, ed., An Anthropological Critique of Development (London: Routledge, 1993), pp. 209-27. Я признателен Стивену Гудмену за то, что он обратил мое внимание на эту работу.

101. Сравни «кустарность» с термином «метис», который рассматривается в главе 9.

102. Можно видеть, почему логика научного сельского хозяйства делала бы сторонников расширения непримиримыми врагами многих участков и смешанного земледелия. Вместе они вносят слишком много переменных в модель для научного метода.

103. Van der Ploeg, "Potatoes and Knowledge," p. 213.

104. В некотором смысле ирригация, применение стандартных удобрений, оранжереи, парники, гибридизация и клонирование представляет собой решение приспособить климат и окружающую среду к урожаю, а не урожай к окружающей среде. Все это представляет собой то, что Вернон В. Руттан назвал «заместители земли». См. "Constraints on the Design of Sustainable Systems of Agricultural Production," Ecological Eco­nomics 10 (1994): 209-19.

105. Некоторые сельскохозяйственные среды лучше поддаются абстрактной обработке, чем другие. С хорошо увлажненными богатыми почвами поймы, не подверженными эрозии, можно обращаться более однородно, не причиняя особого вреда, а с хрупкими, засушливыми склонами, подверженными осыпанию и эрозии необходимо обращаться с большой осторожностью.

106. Yaney, The Urge to Mobilize, p. 445.

107. Van der Ploeg, "Potatoes and Knowledge," p. 222. Автор не определяет точные причины снижения урожая. Возможно, что настоятельно рекомендуемая монокультурность новой разновидности вызывает рост популяций вредителей и болезней, что она исчерпывает почву с точки зрения важных питательных веществ или повреждает ее структурные свойства, или что генотип теряет свою энергию за два или три поколения.

108. Это можно сравнить с открытием витаминов. Открытие их существования и их роли в здоровье было важным и крупным достижение, но их теперь принимают массы людей, большинство которых не нуждается в них, в дозировках, заставляющих вспомнить, что некоторые из наших предков чувствовали себя защищенными, нося гирлянды чеснока вокруг шеи.

109. Howard, An Agricultural Testament, p. 221.

110. Там же, p. 160. Richards, IndigenousAgriculturalRevolution, соглашается с этим: «Ни один студент не способен посоветовать фермерам ввести изменения в их методы сельского хозяйства, пока он не приобретет надежное знание проблем из первых рук. Никто не доверит пилоту вести самолет на основе одного только знания учебника. Почему фермер должен дать право контроля и совета тому, кто, во всей вероятности, никогда прежде не вел ферму в реальности?» (P. 157).

 111. Howard, AnAgriculturalTestament, p. 116.

Глава 9: Неадекватные упрощения и практическое знание

1. См. в Lev Timofeev, Soviet Peasants, or The Peasants' Art of Starving, trans. Jean Alexander and Victor Zaslavsky, ed. Armando Pitassio and V. Zaslavsky (New York: Telos Press, 1985), проницательное обсуждение экономики  частного участка. Исключение составляла, возможно, говядина, но поставки свинины, баранины и куриного мяса в значительной степени обеспечивались частными участками или другими источниками вне государственных каналов.

2. См. Louis Uchitelle, "Decatur," New York Times, June 13, 1993, p. Cl.

3. Michel de Certeau, The Practice of Everyday Life (Arts de faire: Le pratique du quotidien), trans. Steven Rendall (Berkeley: University of California Press, 1984). См. также Jacques Ranciere, The Names of History: On the Poetics of Knowledge, trans. Hassan Melehy (Minneapolis: University of Minnesota Press, 1994).

4. Marcel Detienne and Jean-Pierre Vernant, Cunning Intelligence in Greek Cul­ture and Society, trans. Janet Lloyd (Atlantic Highlands, N.J.: Humanities Press, 1978), оригинал опубликован по-французски в Les ruses d'intelligence: La metis des grecs (Paris: Flammarion, 1974).

5. Версия истории, которую я знаю, кажется, не определяет разновидность дуба, был ли он белым, красным, крупноплодным или какой-нибудь другой разновидностью дуба, или разновидность белки, которая была, наверное, обычной серой белкой. Природные американцы, вероятно, могли определить по контексту такие детали.

6. Я игнорирую в моем обращении к советам альманаха тот факт, что европейские поселенцы быстро разрабатывали свои собственные практические правила, и как всякие фермеры, они обращали внимание на то, что делали другие земледельцы. Никто обычно не хочет первым пахать и сажать, но не хочет быть и последним.

7. Цит. по Ian Hacking, The Taming of Chance (Cambridge: Cambridge Uni­versity Press, 1990), p. 62. Обратите внимание, что даже в формуле Кветелета вычисления должны начаться с непредсказуемого случая: «последний мороз». Так как дата последнего мороза может быть известна только ретроспективно, формула Кветелета не может служить полезным руководством к действию.

8. Такие термины, как «местное техническое знание» и «народная мудрость», кажется мне, ограничивают это знание «традиционными» или «отсталыми» людьми, но я хочу подчеркнуть, что эти навыки неявно существуют в наиболее современных из действий, совершаются ли они на фабричном полу или в научно-исследовательской лаборатории. «Местное знание» и «практическое знание» лучше выражают смысл, но оба термина кажутся слишком ограниченными и статическими, чтобы схватить постоянное изменение, динамический аспект метиса.

Термин пришел к нам из греческой мифологии. Метис, первая невеста Зевса, обманула Хроноса, дав ему проглотить траву, которая заставила его извергнуть старших братьев Зевса, которых Хронос проглотил, боясь, что они восстанут против него. Зевс в свою очередь проглотил Метис, таким образом присвоив себе весь ее ум и хитрость, прежде, чем она могла родить Афину. Афина была рождена из бедра Зевса.

9. Различие между первыми, неуклюжими шагами малыша, начинающего ходить, и походка ребенка, который ходит уже год, показывает меру сложности и необходимость «обучения на рабочем месте» для овладения таким очевидно простым навыком.

10. Во время войны в Заливе были набраны команды со всех континентов с небольшим опытом, чтобы справиться с беспрецедентным числом пожаров. Были испытаны очень многие новые методы и получено много нового полевого опыта. Одно команда вынуждена была использовать двигатель реактивного самолета (а не динамит или воду), чтобы буквально «задуть» пожар в устье скважины, как будто это было свеча на пироге в день рождения.

11. Отчасти этот аспект командных спортивных состязаний делает результаты непредсказуемыми. То есть команда А может обычно побеждать команду B, а команда B может обычно побеждать команду C, но из-за специфического отношения навыков между командами А и C, команда C может часто побеждать команду A.

12. Даосизм подчеркивает этот вид знания и навыка. Сравните наблюдение Пирса с наблюдением Чжуан Цзы: «Повар Тинг отложил нож и ответил. Вот о чем забочусь – Путь, который идет вне навыка. Когда я начал разделывать волов, все, что я мог видеть, был сам вол. После трех лет я больше не видел целого вола. А теперь – теперь я ведом этим духом и не смотрю глазами. Воспринимаю и понимаю, где остановится, а где продолжать. Я иду за природой, веду нож там, где открывается путь, следую за вещами, как они есть. Так что я никогда не перерезаю даже самой маленькой связки или сухожилия, я только расчленяю» (Chuang Tzu: Basic Writings, trans. Bur­ton Watson [New York: Columbia University Press, 1964], p. 47).

13. Michael Oakeshott, Rationalism in Politics and Other Essays (New York: Basic Books, 1962). Как консервативный мыслитель в духе Берка, Оукшот стремится быть апологетом того, что прошлое завещало настоящему в смысле власти, привилегии и собственности. С другой стороны, его критика полностью рационалистических схем проекта человеческой жизни и его понимания непредвиденных обстоятельств практики проницательна и о многом говорит.

14. Martha C. Nussbaum, The Fragility of Goodness: Luck and Ethics in Greek Tragedy and Philosophy (Cambridge: Cambridge University Press, 1986), p. 302.

Нусбаум особенно интересуется различиями между моральными системами, которые учитывают страсти и привязанности человеческой жизни, и закрытые, самодовлеющие моральные системы, которые достигают «моральной безопасности и рациональной власти» за счет всей человеческой жизни. Платон, если понимать определенным образом «Пир», является образцом последнего, а Аристотель – образец первого.

15. Я чрезвычайно обязан этим блестящим сравнением докторской диссертации Gene Ammarell, "Bugis Navigation" (Ph.D. diss., Department of Anthropology, Yale University, 1994). Анализ Аммарелла традиционных бугисских навигационных методов – наиболее неотразимое понимание местного технического знания, с которым я столкнулся.

16. Сравни знание лоцмана со следующим наблюдением Bruce Chatwin's Songlines(London: Jonathan Cape, 1987): «сущностью Австралии ... было сочетание микроклимата, различных минералов в почве и различных растений и животных. Человек, живущий в одной какой-то части пустыни, будет знать ее флору и фауну. Он знает, какие растения там растут. Он знает, где вода. Он знает, где под землей находятся клубни. Другими словами, зная все на своей территории, он мог всегда рассчитывать на выживание.... Но если завязать ему глаза и перевезти в другую часть страны,... он мог бы потеряться и умереть с голоду» (p. 269).

17. В дальнейшем изложении я всецело полагаюсь на обсуждения Nussbaum, The Fragility of Goodness, and to Stephen A. Marglin, "Losing Touch: The Cultural Con­ditions of Worker Accommodation and Resistance," in Frederique Apffel Marglin and Stephen A. Marglin, eds., Dominating Knowledge: Development, Culture, and Resistance (Oxford: Clarendon, 1990), pp. 217-82. Доводы Марглина были изложены в двух последовательных работах: "Farmers, См.dsmen, and Scientists: Systems of Agriculture and Systems of Knowledge" (неопубликованная статья, Май 1991 года, переработана в марте 1992 г.); и "Economics and the Social Construction of the Economy," in Stephen Gudeman and Stephen A. Marglin, eds., People's Ecology, People's Economy (в печати). Читатели обоих текстов обратят внимание на различное использование Нуссбаум и Марглином термина «техне». Для Нуссбаум техне аналогичен эпистеме, по крайней мере, в работах Платона, но оба термина резко отличаются от метиса или практического знания. Марглин использует слово «techne»(« T/знание») почти таким же способом, каким я использую «метис», и резко отличает это слово от «episteme» ( E/знание). Я решил принять терминологию Нуссбаум, которая убедила меня, что ее использование имеет значительно более сильное основание в оригинальных текстах Платона и Аристотеля. Пьер Видаль-Наке также поддерживает понимание Нуссбаум: «Как справедливо отмечает Дж. Камбиано, в платоническом представлении эпистеме, динамис и техне включаются в систему концепций, которые взаимно укрепляют друг друга», пишет он. «Республика, например, принимает под контроль математики подразделения, составленные из техне, дианойи и эпистеме: навыки, интеллектуальные процессы и науки» (TheBlackHunter: FormsofThoughtandFormsofSocietyintheGreekWorld, trans. Andrew Szegedy-Maszak [Baltimore: Johns Hopkins Press, 1986], p. 228). Даже в этом случае, те, кто знакомы с аргументацией Марглина, обратят внимание, как, обрисовывая формальные сравнения, я положился на его противопоставления, не используя его термины.

18. Насколько я помню, это справедливо только на уровне моря, как со стандартной температурой для точки кипения воды. Следовательно, постоянство и универсальное соглашение фактически связано с зависимостью от высоты.

19. Цит. по Nussbaum, The Fragility of Goodness, p. 95.

20. Существует большая и быстро возрастающая литература по практике или этнометодологии науки, особенно лабораторная наука. Большинство этой литературы подчеркивает различие между фактической научной практикой, с одной стороны, и ее кодифицируемой формой (в статьях и сообщениях лаборатории, например), с другой. Введение в эту литературу см. Bruno Latour, Science in Action: How to Follow Sci­entists and Engineers Through Society (Cambridge: Harvard University Press, 1987); lan Hacking, "The Self-Vindication of the Laboratory Sciences," in Andrew Pickering, ed., Science as Practice and Culture (Chicago: University of Chicago Press, 1992), pp. 29-64; and Andrew Pickering, "From Science as Knowledge to Science as Practice," Там же, pp. 1 -26. См. также Pickering, "Objectivity and the Man­gle of Practice," in Allan Megill, ed., Rethinking Objectivity (Durham: Duke Univer­sity Press, 1994), pp. 109-25.

21. Marglin, "Losing Touch," p. 234.

22. Различные способы осмысления этой философской проблематики  обсуждаются в Michael Polanyi, Personal Knowledge: Towards a Post-Critical Philosophy (Chicago: University of Chicago Press, 1958).

23. Detienne and Vernant, Cunning Intelligence, pp. 3-4.

24. Nussbaum, The Fragility of Goodness, chaps. 5 and 6.

25. Там же, p. 238.

26. Я использую форму мужского рода, потому что Платон говорит о том, что самая высокая форма любви – это любовь между мужчинами и мальчиками.

27. Музыка, в некотором смысле, – чистая форма, но Платон относился с глубоким подозрением к эмоциональной привлекательности музыки и фактически полагал, что идеальная республика должна запретить некоторые виды музыки.

28. Критика социологии могла бы взять это наблюдение за отправную точку. Заимствуя престиж научного языка и методов у биологических наук, многие социологи попытались воспроизвести объективный, точный и строго воспроизводимый набор методов – набор методов, который дает беспристрастные и количественные ответы. Таким образом, большинство форм формального политического анализа и анализа пользы сравнительно с затратами пытается, путем героических предположений и неправдоподобной метрики для сопоставления несоизмеримых переменных, дать количественный ответ на трудные вопросы. Они достигают беспристрастности, точности и воспроизводимости за счет точности. Краткий и убедительный анализ этих направлений можно найти в Theodore M. Porter, "Objectivity as Standardization: The Rhetoric of Impersonality in Measurement, Statistics, and Cost-Benefit Analysis," in Allan Megill, ed., Re­thinkingObjectivity(Durham: Duke University Press, 1994), pp. 197-237.

29. Marglin, "Farmers, См.dsmen, and Scientists," p. 46.

30. Jeremy Bentham, Pauper Management Improved, cited in Nussbaum, The Fragility of Goodness, p. 89.

31. См. Hacking, The Taming of Chance. Уоррен Вивер давно уже различал то, что он называл «дезорганизованной сложностью», с которой можно иметь дело благодаря статистическим методам, учитывающим средние результаты, и «организованной сложностью» (особенно в органических системах), которые не поддаются таким методам, потому что сложность их неслучайных, системных отношений не дает нам полностью понять эффекты даже первого порядка вмешательства, не говоря уже о втором или третьем порядке ("Science and Complexity," AmericanScientist36 [1948]: 536-44).

32. Marglin, "Economics and the Social Construction of the Economy," pp. 44-45.

33. Но если сфокусировать внимание на экономике, можно все-таки кое-чего добиться. Тому свидетельством усилия Уильяма Д. Нордхауса справиться с такими экологическими проблемами, как глобальное потепление – часто с приемлемой точностью. См. Nordhaus, "To Slow or Not to Slow: The Economics of the Greenhouse Effect," Economic Journal, July 1991, pp. 920-37.

34. Marglin, "Economics and the Social Construction of the Economy," p. 31. Марглин также описывает и подвергает критическому анализу попытки в пределах эпистемической экономики иметь дело с такими проблемами, как общественное благо, стабильность и неопределенность. Фридрих Хаек скептически относился к таким попыткам: «то заблуждение, что продвижение теоретического знания даст нам возможность уменьшить сложные взаимосвязи и свести их к установлению конкретных фактов, часто ведет к новым научным ошибкам.. .. Такие ошибки возникают в значительной степени из-за претензий на знания, которыми на деле никто не обладает и которое даже прогресс науки обеспечит не скоро». (Studies in Philosophy, Economics, and Politics [Chicago: Univer­sity of Chicago Press, 1967], p. 197).

35. В ее наиболее крайнем варианте эта стратегия аналогична прослеживанию числа жертв во время вьетнамской войны – метод, который предлагал, по крайней мере, одну точную меру, как полагали, для военного прогресса.

36. Nussbaum, The Fragility of Goodness, p. 99.

37. Там же, p. 302.

38. Там же, p. 125. Таким образом, в Федре, Сократ, устами которого говорит Платон, сожалеет о изобретении письма и заявляет, что книги не могут отвечать на вопросы. Он приводит доводы в пользу органического единства произведения искусства, чьи аргументы и стиль должны принять во внимание предполагаемую аудиторию. В своем Седьмом письме Платон пишет, что его самые глубокие поучения еще не написаны. R. B. Rutherford, The Art of Plato: Ten Es­says in Platonic Interpretation (London: Duckworth, 1996).

39. См. Harold Conklin, Hanunoo Agriculture: A Report on an Integral System of Shifting Cultivation in the Philippines (Rome: Food and Agriculture Organization of the United Nations, 1957).

40. Claude Levi-Strauss, La pensee sauvage (Paris: Plon, 1962).

41. Но как только трактор появился (особенно мощный трактор), он был изобретательно усовершенствован фермерами и механиками, чтобы служить целям, которые его изобретатели и вообразить не могли.

42. Later in this chapter I offer, as anecdotal evidence of this truism, an account about how a Malaysian villager rid a mango tree of an infestation of red ants.

43. Gladys L. Hobby, Penicillin: Meeting the Challenge (New Haven: Yale Uni­versity Press, 1985).

44. Анил Гупта, статья, представленная на съезд под названием "Agrarian Questions: The Politics of Farming Anno 1995," May 22-24, 1995, Wageningen, The Netherlands. Тот факт, что за прошлые два или три десятилетия научно-исследовательские лаборатории начали инвентаризировать и изучать большое число традиционных лекарств – признак богатого капитала результатов, которые метис завещал современной медицине и фармакологии. О вопросе права собственности на такие изделия см. Jack Ralph Kloppenberg, Jr., Firstthe См.d: ThePoliticalEconomyofPlantBiotechnology, 1492-2000 (Cambridge: Cambridge University Press, 1988).

45. Daniel Defoe, Journal of the Plague Year (1722; Harmondsworth: Penguin, 1966). Стоит отметить, что эти хитрости больше подходили богатым, чем бедным. В результате чума косила большей частью бедных лондонцев.

46. Frederique Apffel Marglin, "Smallpox in Two Systems of Knowledge," in Marglin and Marglin, Dominating Knowledge, pp. 102-44.

47. Имеются различные модели научной медицины, и некоторые из них требуют существенно иной оптики, чем стандарт аллопатической практики. Дарвиновская медицина смотрит на адаптивные функции иначе, чем на патологические состояния. Один из примеров – ранний токсикоз, который случается у многих женщин в течение первой трети срока беременности и которая, как думают, является адаптивным отклонением пищевых продуктов, особенно плодов и овощей, которые наиболее вероятно несут токсины, вредные для зародыша. Другим примером может служить жар во время обычного гриппа или простуды, который, как думают,  является адаптивным механизмом для вызова элементов иммунной системы, чтобы сразиться с инфекцией. В той степени, в какой дарвиновский взгляд справедлив, приходится спросить, каковы полезные или, точнее, адаптивные функции могли бы быть у данного медицинского состояния. Конечно, взгляд на заболевания растений под этим углом зрения мог бы привести к новому пониманию. Доступное введение в эту проблематику см. Randolph M. Nesse and George C. Williams, Evolution and Healing: The New Science of Darwinian Medicine (London: Wei-denfeld and Nicolson, 1995).

48. Многое в изложении Ф.А.Марглина связано с несомненно хорошо направленными, но принудительными усилиями, предпринятыми британцами, чтобы подавить оспопрививание и заменить его вакциной, так же как и народное сопротивление этим усилиям. Марглин предполагает, что британцы довольно быстро заменили оспопрививание вакциной, но Сумит Гуха, индийский коллега, который также изучал этот вопрос, полагает, что маловероятно, чтобы у британцев были персонал и власть уничтожить оспопрививание так быстро.

49. Donald R. Hopkins, Princes and Peasants: Smallpox in History (Chicago: University of Chicago Press, 1983), p. 77, cited in Marglin, "Losing Touch," p. 112. О научной карьере вакцинации и ее применении к сибирской язве и бешенству см. Gerald L. Geison, The Private Science of Louis Pasteur (Princeton: Princeton University Press, 1995).

50. Имелись буквально тысячи конкурентов для лечения или предупреждения, как всегда бывает с болезнями, которые кажутся неизлечимыми.

51. Albert Howard, An Agricultural Testament (London: Oxford University Press, 1940), p. 144 (emphasis in original). Говард перефразирует здесь работу Лоудермилка, и хотя он не дает ссылку, я полагаю, что имеется в виду А.В.С. Лоудермилк, который посетил Базутолан в 1949 году и чьи бумаги находятся в мемориальной библиотеке Стерлинга Йейлского университета.

52. Что касается реактивных двигателей, работа которых «остается печально известным примером неуверенности в их дальнейшем поведении» и которые должны регулироваться инженерами с большим опытом после испытания их поведения в полете, см. Nathan Rosenberg, Inside the Black Box: Technology and Economics (New York: Cambridge University Press, 1982), особенно pp. 120-41. Розенберг поясняет, что пределы научной методологии в этом случае ограничены невозможностью предсказания взаимодействия огромного числа независимых переменных (включая различные технологии) при работе реактивного двигателя. См. также Kenneth Arrow, "The Economics of Learning by Doing," Review of Economic Studies, June 1962, pp. 45-73.

53. Charles E. Lindblom, "The Science of Muddling Through," Public Adminis­tration Review 19 (Spring 1959): 79-88. Через двадцать лет после того, как эта статья появилась, Линдблом расширил аргументацию в другой статье с броским названием: "Still Mud­dling, Not Yet Through." См. Lindblom, Democracy and the Market System (Oslo: Norwegian University Press, 1988), pp. 237-59.

54. Lindblom, "Still Muddling, Not Yet Through."

55. Albert O. Hirschman, "The Search for Paradigms as a Hindrance to Under­standing," World Politics 22 (April 1970): 243.

56. Неявное знание – основной элемент дискурса в философии и психологии познания. См., например, Gilbert Ryle, Con­ceptoftheMind(New York: Barnes and Noble, 1949), чье различие между «знанием, как» и «знанием, что» аналогично моему различению метиса и эпистеме, а также Jerome Bruner, OnKnowing: EssaysfortheLeftHand(Cambridge: Belk-nap Press, Harvard University Press, 1962).

57 Передачи в баскетболе можно изобразить схематически и даже преподавать, но способность делать их в движении и натиске реальной игры, увы, совсем другое дело.

58. Подобная история существует о человеке, умиравшем в больнице Чикаго от болезни, которую врачи не могли диагностировать. Хотя они знали, что в поездках его за границу он мог подхватить тропическую болезнь, их тесты и исследования были напрасны. Однажды опытный доктор из Индии проходил по палате с коллегой, вдруг остановился, потянул воздух и сказал: «Здесь лежит человек с X» (я не помню название болезни). Он был прав, но, к сожалению, пациента спасти уже не удалось.

59. Howard, An Agricultural Testament, pp. 29-30.

60. Марглин заметил, что слово «искусный» несет идею опытного знания ремесла вместе с образом «хитрости», что и означает «метис». См. "Economics and the Social Construction of the Economy," p. 60.

61. Бугисские мореплаватели – исключительно проницательные наблюдатели своей среды – моря, они собрали великое множество признаков, чтобы предсказывать погоду, ветер, подход к берегу и потоки. Преобладающий цвет радуги имеет значение: желтое означает, что будет много дождей, синее означает сильный ветер. Утренняя радуга на северо-западе означает начало западного муссона. Если рельс (по которому бьют) гудит «кеч, кеч, кеч», это означает изменение ветра. Когда птицы парят высоко, не позднее, чем через  два дня будет дождь. Многие из этих надежных связей можно было бы, возможно, объяснить и «с научной точки зрения», но они служили быстрыми, точными, а иногда и спасительными сигналами для целых поколений.

62. Ammarell, "Bugis Navigation," chap. 5, pp. 220-82.

63. Альтернативой, предметом все возрастающей литературы, является термин «местное знание» или «местное техническое знание». Хотя я не имею ничего против этого термина самого по себе, поскольку он указывает на навыки и опыт уже находящихся во владении субъекта схем развития, в чьих-то руках это означает нечто отдельное, самодостаточное, и абсолютно оппозиционно настроенное в отношении современного научного знания, в то время как фактически оно постоянно изменяется благодаря экспериментированию и в результате контакта с внешней средой. Два исключительно проницательных критических анализа термина см. Akil Gupta, "The Location of 'the Indigenous' in Cri­tiques of Modernity," Ninety-First Annual Meeting of the American Anthropological Association, San Francisco, December 2-6, 1992, and Arun Agrawal, "Indigenous and Scientific Knowledge," Indigenous Knowledge and Development Monitor 4, no. 1 (April 1996): 1-11, и комментарии там. См. также Agrawal, "Dis­mantling the Divide Between Indigenous and Scientific Knowledge," Development and Change 26, no. 3 (1995): 413-39.

64. Основные аргументы по этому поводу см. Eric Hobsbawm and T. O. Ranger, The Invention of Tradition (New York: Cambridge University Press, 1983). Хотя Хобсбом и Рейнджер больше заняты традициями, «изобретенными» элитами для того, чтобы узаконить их правление, их общее положение относительно недостаточной старины многих так называемых традиций хорошо устоялось.

65. Я не говорю здесь о таких связанных проблемах, когда люди с готовностью отказываются от привычек и норм, которые стоят близко к центру их самоидентификации: ритуалы смерти, религиозные убеждения, идеи относительно дружбы и так далее. Один из наиболее любопытных и важных аспектов адаптации состоит в том, что бедные и маргинальные часто идут в авангарде инноваций, которые не требуют много капитала. Это нисколько не удивительно, потому что они полагают, что для бедных азартная игра имеет смысл, если их текущая практика не дает хорошего результата. Иногда, когда целое сообщество или культура испытывают подавляющее чувство бессилия, когда его категории больше не имеют смысла в мире, такие азартные игры объявляются на тысячелетия, возникают новыми пророки, чтобы объявить новый путь. Колониальное завоевание доиндустриальных народов, крестьянская война в Германии во время Реформации, гражданская война в Англии и Французская Революция, кажется, принадлежат к этой категории.

66. James Ferguson, The Anti-Politics Machine: "Development," Depoliticization, and Bureaucratic Power in Lesotho (Cambridge: Cambridge University Press, 1990).

67. См. тщательную разработку концепции гибридизации Артуро Эскобаром в Marglin and Gudeman, People's Economy, People's Ecology.

68. Oakeshott, "Rationalism in Politics," в Rationalism in Politics, p. 31.

69. Oakeshott, "The Tower of Baal," в Rationalism in Politics, p. 64.

70. Если новации в таких обществах должны быть совместимы с традицией, чтобы быть принятыми, это – еще одна причина пластичности традиции.

71. Доступ к кодифицируемому эпистемическому знанию также резко ограничен такими социальными метками, как богатство, род, социальное положение, а в развитых странах также и регион. Различие состоит в том, что в развитых обществах в принципе тайны медицины, науки, инженерии, экологии и так далее является открытыми, доступными всем для использования и изменения.

72. Само собой разумеется, что новые формы метиса создаются постоянно. Компьютерное хулиганство попадает в эту категорию. Метис, как должно быть вполне ясно, вездесущ, он существует в современном обществе и в менее современных, и, возможно, критическое различие – то, что в сравнении с доиндустриальными обществами, современные общества особенно уверены в кодифицируемом, эпистемическом знании, передаваемом через формальное обучение.

73. Ammarell, "Bugis Navigation," p. 372.

74. Несомненно, долгое ученичество не было необходимым для обучения молодого ремесленника, а было тонко замаскированной формой эксплуатации, предназначенной увеличить прибыль владельца.

75. Желание контроля над процессом работы – не просто предпосылка к получению прибыли; это требование, предъявляемое к способности менеджеров преобразовать процесс работы для приспособления к рынок и учета требований начальников. Кен C. Кустерер называет контроль над производственным процессом «способностью фирмы править». См.  Kusterer, Know-How on the Job: The Im­portant Working Knowledge of "Unskilled" Workers (Boulder: Westview Press, 1978).

76. Marglin, "Losing Touch," p. 220.

77. Там же, p. 222. Но, как капиталисты вскоре обнаружили, одно из преимуществ такой системы производства состояло в том, что она была менее подвержена крупномасштабным индустриальным забастовкам и поломкам оборудования.

78. Taylor, цит. там же, p. 220 n. 3.

79. Как замечает Марглин, «только краткий конспект знания рабочих в форме эпистеме, к которому один менеджмент имеет доступ,  обеспечит устойчивое основание для организационного контроля» (там же., p. 247).

80. David F. Noble, Forces of Production: A Social History of Automation (New York: Oxford Press, 1984), p. 250, цит. там же, p. 248.

81. Noble, Forces of Production, p. 277, цит. по Marglin, "Losing Touch," p. 250.

82. Цит. по Know-How on the Job, p. 50.

83. Вот почему до подоходного налога администраторы более старых систем налогообложения считали, что легче всего оценивать налоги,  полагаясь исключительно на факт постоянного владения землей или реальной собственностью.

84. Область социологии, занимающаяся анализом главного агента, посвящена различным методам, с помощью которых человека можно убедить делать то, чего от него хотят другие. Понятно, что самое непосредственное применение ее выводы находят в науке управления.

85. Michael J. Watts, "Life Under Contract: Contract Farming, Agrarian Re­structuring, and Flexible Accumulation," в Michael J. Watts and Peter O. Little, eds.. Living Under Contract: Contract Farming and Agrarian Transformation in Sub-

Saharan Africa (Madison: University of Wisconsin Press, 1974), pp. 21-77. См. также Allan Pred and Michael J. Watts, Reworking Modernity: Capitalism and Symbolic Discontent (New Brunswick: Rutgers University Press, 1992).

86. Такая система включает не только производство цыплят, но и фермы, которые выращивают некоторые виды продуктов питания. Контрактное сельское хозяйство для выращивания овощей было широко распространено в Третьем мире, а недавно было распространено на выращивание свиней.

87. Однородность достигнута в начале, конечно, посредством научного разведения.

88. Цит. по Oakeshott, "Rationalism in Politics," p. 20 (курсив мой).

89. Цит. там же, p. 5.

90. Фактически невозможно для большинства современных читателей, воспринимая то неимоверное благодушие, с которым Оукшот расценивает пришедшее к нему из прошлого наследие привычек, способов поведения, морали, не задаться вопросом: а могли ли бы евреи, женщины, ирландцы или рабочий класс в целом чувствовать себя столь же одаренными историей, как и этот оксфордский преподаватель?

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Stephen A. Marglin, "Economics and the Social Construction of the Econ­omy," в Stephen Gudeman and Stephen Marglin, eds.. People's Ecology, People's Economy (forthcoming).

2. Albert O. Hirschman, "The Search for Paradigms as a Hindrance to Under­standing," World Politics 22 (April 1970): 239. В другом месте Хиршман рассматривает вообще задачи социологии таким же способом: «Но после того, как столь многие пророчества потерпели неудачу, ведь не в интересах социологии пытаться охватить сложность, быть жертвой требования прогнозирующей силы?» ("Rival Interpretations of Market Society: Civilizing, Destructive, or Feeble?" Journal of Economic Literature 20 [De­cember 1982]: 1463-84).

3. Цит. по Roger Penrose, "The Great Diversifier," a review of Freeman Dyson, From Eros to Gaia, inthe NewYork Review of Books, March 4, 1993,p. 5.

4. Как и все чисто практические правила, это правило не абсолютно. Оно не годится, например, если случилось несчастье и необходимо быстро принимать решение.

5. Это, как мне кажется, самый сильный аргумент против высшей меры наказания для тех, кто не убежден другими аргументами.

6. Aldo Leopold, цит. по Donald Worster, Nature's Economy, 2nd ed. (New York: Cambridge University Press, 1994), p. 289.

7. Типичное социологическое решение проблем этого вида состоит в том, чтобы превратить это в количественное упражнение, скажем, опрашивая граждан, для того чтобы оценить благосостояние сообщества по какой-то шкале.

8. «Все становится кристально ясным после того, как вы свели реальность к одному – одному-единственному – из тысячи ее аспектов. Вы знаете, что делать.... К тому же есть совершенная шкала для измерения степени успеха или неудачи.... Дело в том, что реальная сила теории состоит в безжалостном упрощении, которое превосходно переходит в умственные образы, созданные феноменальными успехами науки. Сила науки также проистекает от редукции действительности к одному или другого из многих ее аспектов, прежде всего редукции качества к количеству» (E. F. Schumacher, SmallIsBeautiful: AStudyofEconomicsasifPeopleMattered[London: Blond and Briggs, 1973], pp. 272-73).

9. См. John Brinckerhoff Jackson, ,4 Sense of Place, a Sense of Time (New Haven: Yale University Press, 1994), p. 190.

10. Этим пониманием я во многом обязан Colin Ward's Anarchy in Action (Lon­don: Freedom Press, 1988), pp. 110-25.

11. Личное впечатление на первом съезде ассоциации ученых-аграриев «Аграрная реформа в СССР», проходившего в Москве 24-28 июня 1991 г.

12. Birgit Miiller, Toward an Alternative Culture ofWork: Political Idealism and Economic Practices in a Berlin Collective Enterprise (Boulder: Westview Press, 1991), pp. 51-82.

13. Herman E. Daly, "Policies for Sustainable Development," статья, представленная в Program in Agrarian Studies, Yale University, New Haven, February 9, 1996, p. 4.

14. Там же, pp. 12-13. Дэли добавляет: «В пределе все другие разновидности становятся культивируемым естественным капиталом, разводимым, управляемым при меньшем размере населения, чтобы оставить больше места для людей и их мебели. Инструментальными ценностями вроде избыточности, способности к восстановлению, стабильности, надежности пришлось бы пожертвовать вместе с присущей человеческой разновидности ценностью разумной жизни в интересах «эффективности», определенной как нечто увеличивающее человеческий масштаб» (p. 13).

15. Я благодарен моему коллеге Аруну Агравалу за то, что он подчеркнул это обстоятельство.

16. Классическую разработку этого аргумента, эмпирически основанного на многих случаях, можно найти у Robert M. Netting, Smallholders, Householders: FarmFamiliesandtheEcologyofIntensive, SustainableAgriculture(Stanford: Stanford University Press, 1993).

17. См. важную книгу Enzo Mingione, Fragmented Societies: A Sociol­ogy of Economic Life Beyond the Market Paradigm, trans. Paul Goodrick (Oxford: Basil Blackwell, 1991).

18. Robert Putnam, Making Democracy Work: Civic Traditions in Modem Italy (Princeton: Princeton University Press, 1993).

19. Этот порядок имен павших, на котором настаивала Майя Лин, вызвал большую полемику во время постройки мемориала.

20. Около участка Вьетнамского Мемориала стоит скульптурная группа, изображающая небольшую команду солдат, несущих раненого товарища. Эта группа была первоначально предложена многими ветеранскими организациями, которые выступили против существующего памятника.

21. Иносказательно сопоставимая логика может быть применена к детским площадкам, см. "Play as an Anarchist Parable," chap. 10 in Ward, Anarchy in Action, pp. 88-94.

Источники иллюстраций

Рис. 1. Фотография из собрания П. Марка С. Эштона. С разрешения П. Марка С. Эштона.

Рис. 2. Фотография Анджело Ломео. С разрешения фотографа Булати Ломео.

Рис. 3-6. Из George Yaney, The Urge to Mobilize: Agrarian Reform in Rus­sia, 1861-1930(Vrbana:University of Illinois Press, 1982), pp. 147, 149, 148, 150. Copyright 1982 by the Board of Trustees of the University of Illinois. Использовано с разрешения университета Иллинойса.

Рис. 7. Фотография Алекса С. Маклина, из James Corner and MacLean, Taking Measures Across the American Landscape (New Haven: Yale University Press, 1996), p. 51 С разрешения Алекса С. Маклина.

Рис. 8. Из Mark Girouard, Cities and People: A Social and Architectural History (New Haven: Yale University Press, 1985), p. 91. С разрешения города Брюгге.

Рис. 9. Карта из Чикагского Исторического общества. Использована с разрешения Чикагского Исторического общества.

Рис. 10. Карта из A. Alphand, Les promenades de Paris 2 vols (Paris 1867-73), plates 11 and 12.

Рис. 13. Фотография карты с выставки «Голодная зима и освобождение Амстердама», Амстердамский исторический музей, 1995 г. С разрешения Амстердамского исторического музея.

Рис. 14-17. Из Le Corbusier, The Radiant City, trans. Pamela Knight (1933; New York: Orion Press, 1964), pp. 204, 220, 225, 149.

Рис. 18. План Лючио Коста перепечатан из Lawrence Vale, Architecture Power, and National Identity (New Haven: Yale University Press  1992) p  118

Рис. 19-26. Фотографии Джеймса Холстона. Из Holston, The Modernist City: An Anthropological Critique of Brasilia (Chicago: University of Chicago Press 1989), pp. 100, 102, 132, 313. Рис. 23, фотография Абриля Имаенса/Карлоса Фененха. С разрешения Джеймса Холстона.

Рис. 27. Фотография из Ravi Kalia, Chandigarh: In Search of an Identity (Carbondale: Southern Illinois University Press, 1987), p. 97. Copyright 1987 by

the Board of Trustees, Southern Illinois University. Использовано с разрешения попечительского совета университета Южного Иллинойса.

Рис. 28-30. План и фотографии печатаются с разрешения Теодора Шанина.

Рис. 31. Jannik Boesen, Birgit Storgaard Madsen, and Tony Moody, Ujamaa: Socialism from Above (Uppsala: Scandinavian Institute of African Studies, 1977), p. 178. Использовано с разрешения издателей.

Рис. 32. John M. Cohen and Nils-Ivar Isaksson, "Villagization in Ethiopia's Arsi Region," Journal of Modern African Studies 15, no. 3 (1987): 450. Воспроизведено с разрешения Cambridge University Press.

Рис. 33. Jason W. Clay, Sandra Steingraber, and Peter Niggli, The Spoils of Famine: Ethiopian Famine Policy and Peasant Agriculture, Cultural Survival Report no. 25 (Cambridge, Mass.: Cultural Survival, 1988), p. 248. Использовано с разрешения Cultural Survival, Inc.

Рис. 34. Картина Davis Meltzer, из James B. Billard, "The Revolution in American Agriculture," с иллюстрациями James R. Blair, National Geographic 137, no. 2 (February 1970): 184-85. Использовано с разрешения Davis Meltzer/National Geographic Image Collection.

Рис. 35. Фотография из Paul Richards, Indigenous Agricultural Revolutions: Ecology and Food Production in West Africa (London: Unwin Hyman, 1985), plate 3. С разрешения Пола Ричардса.

Рис. 36-37. Рисунок из Edgar Anderson, Plants, Man, and Life (Boston: Little, Brown, 1952), pp. 138-39. Использовано с разрешения Ботанического сада Миссури.