А.С. Панарин. Народ без элиты.

Справка:

   Александр Сергеевич Панарин (1940-2003) – философ и политолог, доктор философских наук, директор Центра философских исследований Института философии РАН. Родился в г. Горловка Донецкой обл. Окончил философский факультет МГУ (1966) и аспирантуру (1971). Докторская диссертация – «Современный цивилизационный процесс и феномен неоконсерватизма» (1991). Александр Сергеевич Панарин прошел непростой путь от либерального диссидента советских времен к патриоту, социально мыслящему философу эпохи 90-х. Именно благодаря этому последнему этапу его жизни Панарин стал известен своими яркими, пламенными, бесценными работами.

   Данная книга представляет собой сборник материалов, написанных в разные годы выдающимся русским философом и политологом Александром Панариным, по проблемам взаимоотношения народа и элиты в России и в мире. По мнению автора, современная российская элита, впитавшая в себя идеи глобализма и либерализма, утратила связь с народом и стала антагонистической субстанцией по отношению к русскому социуму.

1. Либеральная идеология

Либеральная идеология, сегодня присвоившая себе монопольное право определять, что такое хорошо и что такое плохо, сумела навязать большинству стран догоняющего развития свои  рецепты разгосударствления, денационализации и реприватизации. «Реформаторские элиты» за­вершили погром своих национальных экономик в россии, на Украине, в других странах СНГ, в Восточной Европе, отдали их на растерзание глобальным хищникам. И тут же они увидели, что законодатели либе­ральной экономической моды не спешат примерять на себя этот новый костюм.

Либеральная тенденция наименее выражена в наибо­лее индустриально развитых странах США, Западной Европе, Японии и Канады, обладающих большой экономической мощью и составляющих яд­ро глобальной экономической системы. Эта тенденция не затрагивает проводящиеся ими политические и экономические мероприятия по поддержке импортозаменяющих сек­торов собственной экономики с помощью таможен­ных тарифов и тому подобных мер.

Глобализация — это не абстрактная универсали­зация, чудесным образом возникающая повсюду. На­против, это конкретные указания и решения, которым придается глобальный характер. Глобализируется не язык йоруба в Африке, но английский, не турецкая, но амери­канская массовая культура, не сенегальская, но япон­ская и германская технологии. Глобализация формулирует язык, структуру и динамику мировой власти.

Теперь нам яснее становится и сама природа изгойского четвертого мира. Четвертый мир — это не косная традиционалистская структура, неведомо как оказавшаяся в современности. Это струк­тура, формируемая самой современностью. К четвертому миру относятся те, кто вынужден действовать по правилам игры, определяе­мым другими и в пользу других. По таким правилам «чужим» невозможно выиграть, ибо эти правила не только формулируются, но и переформулируются в пользу облеченных властью.

Вот почему неприспособленных жить в современном мире  рынка и наживы становится не меньше (что предполагает сама теория адаптации, то есть приспособления), а больше: различие адаптированных и неадаптированных положено самой асимметричной, т.е. неравномерной структурой современности, в которой действуют не столько зако­ны свободного соревнования, сколько законы господства и подчинения.

2. Ситуация

Современные процессы после «холодной войны» показывают, что в мире действует своего рода закон: чем более мистическими, скрытыми от общественности являются стратегические решения, тем более они вписы­ваются в нынешнюю тенденцию общей архаизации модерна, т.е возврата к прошлому под видом современности.

Что может быть более архаичным, более противо­стоящим просвещенческому идеалу нового мирового порядка, чем новая мировая война? По-видимому, именно она сегодня входит в систему тайн глобально­го эзотеризма или внутреннего «знания-видения». Однополярный мир взамен обещанно­го полицентричного, многомерного основанного на справедливом балансе интересов Востока и Запада, неминуемо идет к новой мировой войне. Последовательная однополярность, при которой США обретают монополию на управление миром, несовместима с существованием крупных суверенных государств, где бы они ни нахо­дились. Последовательный демонтаж этих государств явно входит в замыслы архитекторов однополярного мира.

Начинать, по-видимому, решено с России. В зна­чительной степени это диктуется инерцией «холод­ной войны» — готовым образом врага, ныне спроеци­рованным с бывшего СССР на Россию. Инерция «холодной войны» поддерживается и характером во­енной инфраструктуры, созданной в эпоху противо­стояния с СССР, направленностью вооружений, спецификой информационного обеспечения войны.

Еще более важным фактором является то, что Россия — обладательница богатейших ресурсов, которые сего­дня становятся все более дефицитными. Машина за­падной технической цивилизации стоит перед дилем­мой: либо переориентироваться на «нулевой рост» ввиду экологических, энергетических и сырьевых ог­раничений планеты, либо осуществить передел миро­вых территорий и таким образом заполучить новые ресурсы.

3. Перестройка по-глобалистски.

Первый вариант, за который ратовало экологиче­ское движение и другие диссиденты технической ци­вилизации, т.е снижение темпов роста за счет сохранения природы и окружающей среды, означал бы такую перестройку самих ос­нов существования, к которой ни глобалистская властная элита, ни массовый потребитель сегодня явно не готовы.

Второй вариант — геополитиче­ская экспансия Запада во имя снятия известных «пре­делов роста». Основное направление такой экспан­сии, уже определилось — Россия. Она соблазняет агрессора сочетанием ре­сурсной емкости и кажущейся государственной безза­щитности. Против нее работает новая социал-дарви­нистская теория глобального общества, которая про­возглашает принцип естественного отбора народов, обязанных доказать свою выживаемость в условиях глобального — не связанного никакими протекцио­нистскими барьерами рынка.

«Глобальный рынок» означает свободное перерас­пределение всех ресурсов, в том числе закреплен­ных за государствами территорий, в пользу тех, кто продемонстрировал наивысшую экономическую и эко­логическую эффективность. В результате падения гра­ниц и других барьеров в глобальном «открытом обще­стве» земля и ресурсы должны перейти из рук менее умелых и приспособленных в руки более достойных, в будущем образующих расу господ на планете. На примере новейшей теории глобального открытого об­щества мы видим, какие метаморфозы претерпевают важнейшие идеологемы Просвещения в процессе сво­его использования эзотерикой глобализма.

Еще вчера понятие «открытое общество» включа­ло весь набор либеральной благонамеренности — от неприятия конфронтации до отказа от цензуры и любых государственных и сословных тайн. Сегодня оно обретает явный социал-дарвинист­ский оттенок, свидетельствуя о решительном разрыве с наследием христианского и просвещенческого гума­низма, о выборе в пользу сильных и приспособлен­ных против слабых и «нищих духом».

Эта ревизия гуманистических принципов соз­дает общую предпосылку милитаризации соз­нания победившего Запада и усвоения языка расы господ представителями «золотого миллиарда». Стра­тегический отказ от просвещенческого наследия — фактор долговременного порядка. Однако победители в «холодной войне» хотели бы сполна использовать и тактические преимущества, связанные с сегодняш­ним крайним ослаблением России и общей демора­лизацией главных мировых оппонентов Запада.

4. Современная мифология

Наряду со стратегическим мифом, свя­занным с новым делением человечества на приспо­собленных и неприспособленных, требуется опера­тивный миф, специально предназначенный обслужи­вать политику конфронтации с Россией. Этому мифу служит волна разоблачений русской мафии и мафиозности самой правящей «семьи» с ее тайными зарубежными вкладами.

Структура этого мифа известна рядовым гражда­нам России. Посредством его обосновывается се­годняшняя операция российских войск в Чечне.

Первый постулат: Чечня является источником террориз­ма, грозящего захватить все российское пространство.

Второй: Басаев реально не контролирует ситуацию в Чечне, поэтому решение проблемы терро­ризма путем переговоров с ним заведомо бесперспек­тивно.

Вывод: необходима прямая военная интервен­ция для наведения правового порядка и восстановле­ния основ цивилизованного существования на этой территории. Именно эту структуру суждений мы ви­дим воспроизведенной на уровне глобальной амери­канской стратегии завоевания мирового господства.

Первый тезис: Россия является сегодня эпицен­тром мирового беспорядка, источником распростра­нения мафиозных структур по всему миру.

Второй тезис: власть в России сама под­вержена давлению мафиозного окружения, реально не контролирует положение в стране, отданной на от­куп мафиозным кланам. Вывод: необходимо прямое вмешательство объединенных сил Запада во главе с США для ликвидации этого очага мировой крими­нальной революции и установления протектората над страной, которая периодически бросает вызов циви­лизации то в форме мировой тоталитарной угрозы, то в форме мировой криминально-мафиозной угрозы.

Таким образом, отныне мир не только поделен на приспособленных и не приспособленных к рынку как механизму естественного отбора лучших. Мир также поделен на тех, которые способны самостоятельно устанавливать у себя цивилизованный порядок, и тех, кто на это в принципе не способен и потому нуждается в установлении внешнего протектората. Это давно уже говорят об Африке, которая, как кажется, созрела для «реколонизации». Сегодня это более или менее открыто говорят и о России.

5. Антигуманизм рынка

           Проект Просвещения, подаренный Европой миру, отнюдь не был связан с натаскиванием личности на определенные полезные общественные функции. Боль­шая культура - а Просвещение создало Большую культуру — может развиваться при условии, что ее ценности носят не служебно-подчиненный и функ­циональный характер, а являются самоценными. Эта логика самоценности культуры действует в области развития науки, образования, искусства.

           «Человек Просвещения» в сравнении с современ­ным «экономическим человеком», зацикленным на отдаче и пользе, выступает как романтик, но этот ро­мантизм оказывается более продуктивным в культур­ном смысле, чем рыночный прагматизм. Вырождение проекта просвещения с его культом больших фунда­ментальных идей угрожает современной цивилизации тотальным застоем. Новым изданием азиатского в его худшем варианте как стоящего на месте, без развития способа производства, а современным элитам — превращением в мандариниат или чиновничью прислугу древнекитай­ского образца, которая выдавала инструкции и регла­менты, но не была способна инициировать большие творческие новации и открывать новые горизонты развития.

«Экономический человек» в его более развитой, чем сегодня в России, форме способен переманивать таланты и организовывать утечку умов, соблазняя их большими гонорарами. Но атмосфера, которую он насаждает в обществе, препятствует самостоятельному росту талантов на национальной почве. Полезно предостеречь: откуда Америка будет импортировать новые таланты, если проект тоталь­ной американизации мира в самом деле завершится успехом и экономический тоталитаризм со всей его нетерпимостью к другим типам мотивации отпразд­нует победу над оппонентами?

«Экономический человек» готов кастри­ровать национальную культуру, тщательно выбрако­вать все некоммерческое воодушевление и мужество самодостаточности. Он готов искоренить культуру самоценных форм, всюду заменть ее функциональной прикладной культурой, постоянно памятующей о пользе и отдаче. Плодить титанов такая культура не в состоянии. Не случайно американский роман, еще в начале века повествую­щий о титанах, в том числе в области предпринима­тельства («Титан» - роман Т. Драйзера), ныне с социологической скрупулезностью описывает клер­ков и менеджеров.

Кто такой менеджер? В общем значении это агент, подчиняющий социальную активность производству прибыли. Менеджер является полномочным представителем экономиче­ской власти в борьбе с некоммерческим подходом к миру. Его назначе­ние — отсекать все нефункциональное, не сулящее отдачи, под какими бы предлогами оно ни заявляло о себе. Менеджер преследует в качестве сомнительных и незаконных все мотивы в культуре, кроме экономи­ческих, выступает в роли начетчика, призывающего публику расходиться, если дело не пахнет прибылью.

Сегодня, когда экономическая власть с ее вездесу­щими агентами-менеджерами заявляет о своей пре­тензии на полное и безраздельное господство, в са­мый раз подумать о сдержках и противовесах. Ни один народ, ни одна культура не способны выжить, если в качестве господствующего мотива и императи­ва выступает прибыль.

До сих пор все мы жили в условиях многоуклад­ной культуры, где рыночная эффектив­ность и пользы дополнялись и коррек­тировались другими  измерениями нашего бытия. Сегодня «экономический человек» заявил о себе в качестве тоталитариста, не признаю­щего законных прав других, выступающих с иными мотивами и целями. Их он объявляет ирра­циональными и подлежащими полному искорене­нию.

Однако, наряду с прагматической ра­циональностью «по цели» существует рациональность другого типа. Она  обуздывает чувст­венные стихии и поползновения, но делает это не во имя торжества экономического расчета и прибыльно­сти, а во имя торжества высших ценностей, достой­ных сбережения. Если верить антропологии Просве­щения, представившей иерархию чувственности, рас­судка и разума, то рациональность «по цели» мы должны отнести к области рассудка, стоящего ниже высоких универсалий разума.

Сегодня экономикоцентричная рассудочность го­това навсегда изгнать поэтов и пророков из современной жизни. В этом отношении она уподоб­ляется тоталитарности другого, более древнего типа. Удивительно, насколько совпали сейчас тоталитар­ный разговор о морали и культуре как прибежище ин­теллигентских нытиков и с позицией современного «эко­номического человека», отзывающегося о них с не меньшим презрением.

В заключение остается отметить глобальные экс­пансионистские потенции экономической власти. Всякая тоталитарная власть желает распространяться и интенсивно, путем перекрытия каналов влияния других типов власти, и экстенсивно — заполняя пространст­во Земли. Она не терпит оппонентов не только из­нутри, но и извне. Любые источники  альтернативы для нее опасны.

Американский глобализм — это тоталитарная эко­номическая власть (финансовой олигархии в первую оче­редь), преследующая планетарные амбиции.

6. Глобализм

Опыт показал, что глобальный мир — это не столько взаимозависимый мир, как уверяли нас новые либералы, сколько зависимый — управляемый из еди­ного центра. Глобализм означает не­что большее: указывает на то, что современная миро­вая гегемония больше основывается на экономиче­ском и культурном завоевании, чем на традиционном военном.

Речь идет о практике глобального неэквива­лентного обмена, предполагающей не только эконо­мическое ограбление мировой периферии, но и духов­ную власть над ней, которой дано наделять, т.е. узаконивать авторитетом и престижем или дискредити­ровать, освящать или отлучать, легитимировать или лишать легитимности, т.е. ставить вне закона.

Для объяснения последнего феномена у современ­ной социальной психологии есть одно ключевое по­нятие — референтной группы. В современном бессо­словном обществе, в котором различные общественные группы живут на виду друг у друга и свободно обмениваются информацией, у менее престижных групп появляются чувства зависти к более престиж­ным и стремление им подражать.

Бессословное общество характеризуется единством социокультурных стандартов — об­щим полем притязаний, которые, для одних групп оказываются реалистическими, а для других — менее достижимыми, но от этого не пе­рестающими быть захватывающими. В этом смысле социология и социальная психология говорят о раз­рыве между фактической социальной принадлежно­стью и желаемой, которую олицетворяют референт­ные группы.

Городская молодежь является референтной группой для деревенской, которая во всем пытается ей подражать и по возможности — попасть в ее ряды. Столичное население — для периферии, видящей в нем законодателей мнения и вкуса. Представители пе­редовых престижных профессий — для более массо­вых и непрестижных и т.д.

В глобальном масштабе происходит аналогичное выравнивание социокультурного поля мира. Жители менее развитых стран осваивают стандарты жизни высоко­развитых, которые становятся для них эталоном. Как расценить это явление?

В традициях просвещенче­ского оптимизма оно может быть оценено положи­тельно — как обмен «передовыми достижениями» и осуществление просвещенческо-модернизаторской миссии развитых в отношении отсталых и неразви­тых. С точки зрения социокультурного реализма здесь можно увидеть источник ползучей катастрофы. От того, что поле притязаний выравни­вается по стандартам высокоразвитых стран, не следует, что выравниваются и соответствующие возможности.

7. Невростения

Статистика свидетельствует, что реальные экономические «ножницы» между центром и периферией мира не сокращаются, а увеличивают­ся. Следовательно, практика единого социокультур­ного стандарта плодит неврастеников — тех, кому уже никогда не примирить свои притязания со своим ре­альным опытом и реальным окружением. Возникает феномен массового социокультурного отчуждения от своей профессии, своей социальной группы, принад­лежность к которым начинает восприниматься как неудача или даже как знак отверженности. Не в этом ли источник деградации многих современных прак­тик?

Ведь одно дело, когда люди делают свое дело с огоньком, видя в нем смысл жизни, другое — когда они видят в нем проклятие отверженности. Покинутая земля, покинутые профессии, покинутая отчизна — вот результаты этого разрыва между фактической и референтной принадлежностью. Когда еще сохраня­лись иллюзии о быстром приобщении социальной периферии к достижениям социального авангарда, можно было считать, что, насаждая свои стандарты, авангард приобщает и возвышает. Именно так строи­лась «американская мечта», «советская мечта», а за­тем и третьемировская мечта о будущих равных воз­можностях и беспрепятственной достижительности.

Но когда соответствующие иллюзии развеялись, то впору подумать, что «авангард» не столько приобща­ет, сколько соблазняет и развращает, насаждая у своих адептов иллюзорное, утопическое сознание, основан­ное на нереалистических ожиданиях. В социальной психологии давно уже описаны болезни- личности, находящейся на рубеже культур, — уже отлученной или отлучившей себя от прежней социальной группы и культуры, но еще полноценным образом не приоб­щившейся к новым.

Рассогласованность между целями и нормами, иллюзорность ориентации, мгновенные переходы от эйфории к отчаянию, общая психоло­гическая дестабилизация и «сюрпризность» поведе­ния — вот удел пограничной личности.

Приходится признать, что в условиях мира, боль­ше обменивающегося символикой престижности, чем реальными достижениями, едва ли не каждый из нас чувствует себя пограничной личностью, отчаявшейся отыскать устойчивый баланс между своими притяза­ниями и возможностями. Человек традиционного общества, которого с такой охотой обвиняют в иррационализме и мистицизме, мыслил куда более реалистически и ставил перед собой гораз­до более реалистические цели, чем современный че­ловек, соблазненный «передовыми примерами» и ми­ражами.

Этот феномен личности, разрывающейся между желаемым и возможным, нам предстоит теперь оце­нить в контексте глобального гегемонизма. Уже ясно, что в стратегии однополярного мира решающую роль призвана сыграть не традиционная политика завоева­ния, а политика привлечения национальных элит на сторону завоевателя и превращение их в его пособни­ков.

Сегодня по единым стандартам потребительского общества Запад, и в первую очередь США, стали для многих референтной группой, с которой они готовы сличать свое поведение. Национальные элиты, кон­центрирующие в своих руках не только богатство и власть, но и олицетворяющие блеск и престиж, тем успешнее осуществляют свою власть над обществом, чем больше им дается роль добровольно ведущего — референтной группы, служащей для остальных пред­метом подражания.

Глобальные эффекты появляются тогда, когда сами эти элиты видят свою референтную группу в лице передового Запада. Здесь и открывается поле для прозападного консенсуса между зачарован­ными элитами и следующими за ними массами. Эли­ты добровольно присягают Западу, массы готовы их в этом понять. На этом консенсусе и строится совре­менная компрадорская политика.

Когда произошла капитуляция в области культуры — отстраненность от опыта отцов, от национальной традиции в пользу за­емной, политическая капитуляция становится лишь вопросом времени. Таковы общие социокультурные корни и социально-психологические механизмы со­временной прозападной и проамериканской глобали­зации. Но социальная психология и культурология указывают нам только на общие предпосылки добро­вольного капитулянтства перед западной мировой метрополией.

Необходимо объяснить, каким образом это общая разбалансированность сознания, разры­вающегося между фактической и референтной при­надлежностью, могла стать основой специфических практик, в том числе политических, и особых мани-пулятивных технологий. Объяснить это нам поможет парадигма постмодернизма, сменившая общую социо­культурную парадигму модерна.

8. Постмодернизм

Еврейство первым совершило постмодернистское открытие, состоящее в том, что выход из традициона­листской статики в динамику модерна обеспечивает­ся не каким-то действительно новым открытием, а дерзким — не заботящимся о логических соответстви­ях — сочетанием гетерогенных начал и текстов. Два древних текста, принадлежащих к разным традициям, но сведенных вместе с дисгармоническим сочетани­ем, обеспечивают то самое «беспокойство», которое и является источником всяких модернистских сдвигов. Евреи, как никто научились жить в ситуации подобного беспокойства, вызванного текстовой раз­двоенностью и рассогласованностью. Сегодня они предлагают попробовать это и нам, русским.

Однако не будем забывать, что наша русская си­туация перед лицом господ мира сего — принципи­ально иная. И проект европеизации России и проект ее израилизации не являются общенациональными — они адресованы исключительно компрадорскому меньшинству. Современная партия западников, американофилов, внутренних атлантистов и сионистов не предлагает России коллективную идентичность нового единого «мы», которому уготовлена одна историческая судьба.

Все эти течения внутри правящей западной партии в России исповедуют не новый за­паднический национализм, подобный тому, что вво­дил Петр 1, а внутренний расизм, противостоящий туземному большинству. Не будем верить в дилеммы, формируемые пропагандистами-пиарщиками режи­ма. В России идет спор не между атлантистами и ев­разийцами, не между коммунистами и демократами, либералами и тоталитаристами.

Настоящее противо­стояние носит социальное содержание, причем ради­кализированное до степени расовой несовместимо­сти  Раса господ, давно уже разуверившаяся в рефор­мируемости «этой» страны и утратившая веру в то, что даров прогресса хватит на всех, втайне решила приберечь для самой себя и новый европейско-демократический статус, и оснащенный всеми средствами прогресса «цивилизованный образ жизни», и пресло­вутые «права человека».

9. Компрадоры

Все должно быть, как на Западе, и, может быть, даже лучше, но — не для всех, а только для избран­ных. В этой идеологии избранничества и состоит принципиальная новация наших новых западников, примеряющих на себя ветхозаветную модель «избран­ного народа». Понадобилась настоящая атрофия со­циального чувства и социальной интуиции, чтобы принудить столь значительную часть современной российской интеллигенции поверить в ложные ди­леммы и дихотомии «пиарщиков», обслуживающих власть.

Бесполезны исторические и культурологиче­ские изыскания, касающиеся европейской или неев­ропейской идентичности России, там, где речь идет не о коллективной идентичности народа Российской Федерации, не о его коллективном историческом проекте, вмещающем судьбу всего народа, а о страте­гии сепаратного обустройства «внутренних эмигран­тов», более никак не идентифицирующих себя с «этой страной».

Для них все богатства России, весь ее по­тенциал — не более чем предмет торга в глобальных «играх обмена», которые они ведут с ведущими цен­трами силы исключительно в собственных групповых интересах. Главное, что для них требуется, — надеж­ные гарантии их привилегированного статуса и их ка­питалов внутри страны и в отношениях с внешним миром. Они не задумываясь предпочтут любую мо­дель власти, любую диктатуру — западную и антиза­падную, либеральную и коммунистическую, светскую и религиозно-фундаменталистскую, — если она даст, в сравнении с другими формами власти, по-настоя­щему надежные гарантии их привилегированному одиночеству.     

Привилегированные, заново решив­шие — после столетних проб в другом направлении — ничем не делиться с непривилегированными, чувст­вуют небывалую тревогу одиночества. Они — «пре­красные и проклятые» современного мира, его новый «избранный народ», отделенный от всех непроходи­мым рвом. Эти новые избранные совершенно по-но­вому организуют свое жизненное пространство — не так, как в великую эпоху классовых социальных ком­промиссов и социалистическо-коммунистических ил­люзий.

Те, кто не испугался крайностей предельной социальной поляризации, доходящей до расового, ан­тропологического разрыва сверхчеловеков и недоче­ловеков, уже не могут позволить себе язык плюрализ­ма, консенсуса и т. п. риторику недавних лет. Как и всякие проводники политики расового апартеида, они вынуждены жить в тотально милитаризованном, ощетинившемся пространстве. На глобальном уровне господам мира сего требуется насильственное разору­жение всех «оппонентов», сохраняющих претензию на суверенитет и достоинство.

На уровне отдельных «реформируемых» стран — режимы однопартийного «центризма», исключающего действительную оппози­цию. На уровне бытовой повседневности — огоро­женные неприступными крепостными рвами особня­ки, ощетинившиеся пулеметами. Те, кто перешагнул через судьбу отчаявшегося большинства, лишаемого цивилизованных условий существования, отныне и сами обречены жить не в едином большом цивилизо­ванном пространстве, а прятаться в закрытых от внеш­него мира милитаризованных нишах.

10. Социал-дарвинизм

Для того чтобы оправдать эту стратегию сугубо сепаратного обуст­ройства за спиной экспроприированного большинст­ва, превращаемого в расу неприкасаемых, необходи­ма идеология, обосновывающая и оправдывающая расовое презрение. Такой идеологией и стал новый «рыночный» социал-дарвинизм. Совсем недавно «ры­нок» и все, с ним связанное, ассоциировалось с чем-то хотя и приземленно негероическим, расчетливым, но, во всяком случае, далеким от неоязыческой, «су-перменовской» героики.

И вот теперь «рынок», вместивший демоническую энергию «естественного отбора», стал притягивать к себе злых божеств расизма и другой темной архаики. Рыночная модернизация не состоялась по банальной причине — привычке номенклатурных приватизато­ров, как и их внешних покровителей из стана устрои­телей однополярного мира, к классовым привилеги­ям. Но последствия этой неудачи совсем небанальны: они уводят современное человечество из столь много­обещающего модерна в самую мрачную архаику, в со­циал-дарвинистские джунгли.

Ясно, что у народного большинства Российской Федерации нет абсолютно никаких оснований запад­нически обольщаться, причисляя себя к избранной части глобального мира. Правящие западники одной рукой чертят плакаты демократизма, европеизма и плюрализма на фасаде нового здания российской го­сударственности, а другой осуществляют ликвидацию всего того, что в самом деле еще недавно сближало Россию с развитыми странами, с народами, имеющи­ми свою долю в мировом прогрессе.           

Запад­нический блеф правящих реформаторов уже не в со­стоянии выполнить эффективную манипулирующую роль. Народное низовое большинство России реально примеривает на себя не роль новых предпочитаемых и избранных, а роль уничтоженных расистами индей­цев в Америке, не роль Израиля, а роль осажденного народа Палестины, роль всех тех, к кому западный прогресс откровенно повернулся спиной.

11. Большинство

Народное большинство обладает своей геополити­ческой интуицией, в основе которой лежит социаль­ный опыт и социальный тип классификации. Про­стой народ, вопреки изысканиям культурологов, спе­циалистов по сравнительному анализу цивилизаций, адептов глобальной экономики и т. п. отдает себе полный отчет в том, что народы Китая, Индии, Ира­на, тюркоязычных стран, вопреки своей «цивилизационной» дальности, являются для нас социально близкими, находящимися в сходной с нами ситуации перед лицом нынешних хозяев мира и победителей в «холодной войне».

С такой же несомненностью он знает и то, что Северная Америка и Западная Европа, несмотря на свою отнесенность к одной с нами белой расе и к одной христианской цивилизации, являются социально далекими — пребывающими в стане при­вилегированного меньшинства планеты, готового все­ми силами защищать и умножать свои привилегии. И по сравнению с этим решающим водоразделом со­временного глобального мира все цивилизационные дифференциации, на которые с подозрительной настойчивостью сегодня делают акцент идеологи правя­щего западничества, являются третьестепенными по значимости.

Таким образом, интуиции народной гео­политики, вооруженной солидаристскими установка­ми и критериями, решительно противостоят умыш­ленным конструкциям правящего атлантизма. Этот разрыв двух типов геополитики — компрадорского меньшинства «внутренних эмигрантов» и туземного большинства, у которого есть только одна родина, не­пременно скажется на раскладе сил в будущем.

Нынешняя политика правящих кругов, насаждаю­щих выдуманную ими атлантическую идентичность России, является откровенным вызовом националь­ному консенсусу, противостоит интересам и интуициям большинства. Это — политика, проводимая меньшинством и ради меньшинства, причем — и это является действительно новым — без всяких социаль­ных компромиссов и обещаний.

К власти в России снова пришла партия гражданской войны, причем, в отличие от предшествующей ей большевистской пар­тии, у нее нет какого-либо проекта, предназначаемо­го обездоленному большинству. Она более или менее откровенно уговаривает это большинство согласиться на собственное устранение — сойти со сцены в бли­жайшие 20—30 лет. Этому вполне соответствуют как демографические прогнозы, так и стоящая за этими прогнозами социальная политика, являющаяся поли­тикой геноцида.

Каковы будут судьбы государства, еще занимаю­щего одну седьмую часть суши, но представленного всего лишь третью нынешнего количества населе­ния, — про это ведают уже не наши правители, а ар­хитекторы однополярного мира. Их стратегия состоит, во-первых, в том, чтобы населить страны, ставшие объектом их геополитических притязаний, меньшинством — то есть теми, кто либо изначально противо­стоял туземному большинству, либо стал меньшинст­вом в результате социальных экспериментов «рефор­маторов».

Во-вторых, в том, чтобы это было смертельно перепуганное меньшинство, жаждущее внешних про­текций и гарантий. Режимы напуганного меньшинст­ва — вот формула стратегической нестабильности, взятая на вооружение устроителями нового глобаль­ного мира, который они намереваются построить на развалинах нынешнего.

12. Государство

Вопрос о месте государства, его роли и функци­ях — один из главных пунктов коренного расхожде­ния между народом и «элитами» новой, либеральной эпохи. Подозрение в том, что русский народ тяготеет к государственнической позиции, сегодня является тяжелейшим из всех либеральных подозрений в его адрес. Расхождение это — кардинально, и оно про­слеживается на уровне идеологии, политики, полити­ческой культуры, системы ожиданий.

Начнем с идеологического уровня. Парадокс со­стоит в том, что либеральная неприязнь к государству и государственнической позиции носит глубоко ан­тидемократический характер. Следуя ли­беральным стереотипам, то есть понимая под демо­кратией право на свободную критику и индивидуаль­ное самоопределение, мы в этом парадоксе ничего не поймем. Он открывается тогда, когда мы обратимся к языку либеральной социальной антропологии. Тогда мы увидим, что эта антропология делит человечество на две неравноценные части: суперменов, способных «вырвать свое» в любых социально и морально неконтролируемых условиях, и «неадаптированных», способных выжить только в среде, где существуют со­циальные и моральные гарантии.

В этом отношении А. Чубайс — наиболее последовательный и откровен­ный адепт либеральной антропологии. Он не постес­нялся признаться в том, что ориентировался не на цивилизованную, а на спонтанную (то есть соответст­вующую законам джунглей) приватизацию.  «Суть спонтанной приватизации можно сформулировать двумя фразами: если ты наглый, смелый, решитель­ный и много чего знаешь (имеется в виду не интел­лектуальное, а «шантажирующее» знание) ты получишь все. Если ты не очень наглый и не очень смелый — сиди и молчи в тряпочку» (Ч у б а й с А. Приватизация по-российски. М., 1999.)

Надо сказать, что при всех поправках и на российскую специфику, и на специфику самого Чубайса как тяготящейся за­коном личности здесь тем не менее выражена сущест­венная сторона либеральной антропологии как тако­вой, замешанной на принципах «естественного отбора» и презрении к уязвимым, щепетильным и деликат­ным. Главным же условием «естественного отбора» является государственное невмешательство в исход «спонтанных» отношений, основанных на законе джунглей.

Социально-историческая подоплека отношения буржуазного либерализма к государству отмечена дву­смысленностью, связанною с промежуточным стату­сом третьего сословия. Буржуазный «антиэтатизм» носил демократический характер в той мере, в какой содержал критику феодальных привилегий и протек­ционизма, мешающего установлению справедливых, то есть равных отношений социальной соревнова­тельности. Но по отношению к стоящему ниже него четвертому сословию бесправных наемников буржуазный «антиэтатизм» носил антидемократический ха­рактер, ибо тормозил формирование цивилизованных отношений между рабочими и работодателями, склон­ными игнорировать человеческое достоинство и эле­ментарные жизненные права материально зависимых людей.

В свете этого приходится признать, что наши при­ватизаторы дважды повинны перед демократией: го­сударственную собственность они заполучили не «спонтанно», а опираясь на властно-номенклатурные привилегии. Здесь этатизм им не претил. Но после того как они ее заполучили, тотчас стали тяго­титься национально-государственным, социальным и моральным контролем общества за их делами, стали неистовыми «антиэтатистами». В их презрении к простому народу сочетается псевдоэлитарный сно­бизм старых пользователей спецраспределителями с социал-дарвинистской асоциальностью «новорусско­го» типа.

Здесь — настоящий секрет их зоологического ан­тикоммунизма. Идеологически коммунизм давно мешал коммунистической номенклатуре: мешал конверти­ровать власть в собственность, причем наследствен­ную, гарантированную от посягательств государства. Поэтому все принятые в последнее время законы о собственности несут следы классово-номенклатурной полемики с государственным контролем, «плебейско-пролетарским» по своему происхождению.

Крушение советского коммунизма избавило от госу­дарственного социального контроля не только но­менклатурных и криминальных нуворишей привати­зации. Оно послужило толчком к новому вселенскому освобождению буржуазного класса от ограничений, накладываемых социальным государством. Пораже­ние коммунизма стало поражением социального начала в пользу социал-дарвинистского. Это означает, что всемирная схватка двух систем, олицетворяемых сверхдержавами, велась в присутствии наблюдателя, решившего немедленно воспользоваться новыми реа­лиями, возникшими после победы США в «холодной войне». Этим стратегическим наблюдением являлся класс буржуазных «делателей денег», весьма тяготя­щихся и социальной нагрузкой, и «пуризмом» госу­дарства, преследующим наиболее неразборчивых лю­бителей быстрого обогащения.

Когда рухнула система социализма, из этого факта заинтересованные наблю­датели постарались извлечь максимальные дивиден­ды. Они состояли во всемирной дискредитации госу­дарственного социального контроля как такового. А поскольку в таким контроле объективно был наи­более заинтересован простой народ, то он и стал вме­сте с государством объектом ожесточенной либераль­ной критики, весьма напоминающей внутренний ра­сизм.

Это — расизм, вооруженный критериями уже не физической, а социальной антропологии и пресле­дующий «социально неполноценных». Сверхчеловеки «свободного» (от социальных ограничений) рыночно­го общества выступают как антиэтатисты, тяготящие­ся государством. Им противостоят социально не за­щищенные «недочеловеки», адресующиеся к государ­ству в поисках защиты и социальных гарантий.

Таким образом, в старое классовое деление буржуазного об­щества на собственников и несобственников, на па­тронат и наемных рабочих современная либеральная идеология привнесла элементы откровенного соци­ального расизма. Эксплуататоры стали суперменами, эксплуатируемые — неполноценным «человеческим материалом». Жесткий язык, но он соответствует но­вому стилю эпохи, являющейся эпохой стратегиче­ской нестабильности.

13. Русский народ

Обратимся теперь к следующему вопросу: почему здесь, как и во многих других моментах нынешней стратегической нестабильности, объектом агрессии выступает в первую очередь русский народ. Здесь мы видим столь характерное для новейшей эпохи превра­щение идеологических и социально-политических категорий в расово-антропологические. Как возникла новая логическая цепочка либеральной пропаганды: от антикоммунизма — к критике государственного на­чала вообще, а от нее — к «антропологической» кри­тике русского народа, к расистской русофобии?

Русский народ в  самом деле является одним из самых государственнических, или «этатистских», в мире. Причем данная черта является не просто одной из его эмпирических характеристик, отражающих ситуа­цию де-факто, но принадлежит к его сакральной, т.е. священной ан­тропологии как народа-богоносца, затрагивает ядро его ценностной системы. Там, где нынешние либе­ральные обвинители видят проявление лени и жажды опеки, на самом деле выступает мужественная жерт­венность и мессианское чувство призвания.

Филосо­фия государственности не только выстрадана русским народом в ходе тяжелейшего исторического опыта, но и вписывается в его великую письменную традицию — православие. Ненависть к греху и любовь к ближнему как религиозные принципы реинтерпретированы на­родным сознанием как принципы государственнические, как доминанта политической культуры. Источ­ник греха есть самоволие и потакание собственным слабостям. В народном восприятии эти черты поли­тически персонифицированы как сибаритские — «не­служилые», связанные с отпадением от единой цело­стности соборного, общинного и державного типа.

В свою очередь любовь к ближнему тестируется в экстремальной повседневности осадного государства как готовность «постоять за други своя» против «степ­няков» — тысячелетний опыт непрерывных набегов «татар» — почти полутысячелетний опыт «немцев» и т. п. Представьте, как в этих исторических и геополи­тических условиях мог бы выглядеть либеральный стандарт поведения, связанный с «дистанцированием от государства» и пренебрежением обязанностями со­циальной взаимопомощи и взаимозащиты? Это не оз­начает, что русские, по странной причудливости сво­его характера, «любят трудности» и чураются индиви­дуального благополучия как такового.

В творческой биографии одного из величайших наших гениев, соединившего в своем сознании куль­турные архетипы малорусского юга и великорусского севера, прослеживается драма столкновения «индиви­дуализма» и «коллективизма». Гоголь, автор «мало­росских повестей», описывает южнославянское детст­во русского народа. Привольная природа, щадящий климат, казацкие вольности — все это изображение киевского периода нашей истории.

Прекрасным вспоминается этот период, как пре­красным кажется детство в наших ностальгических воспоминаниях, но детство это кончилось трагиче­ской травмой татарского погрома. Мы ничего не пой­мем в характере нашего народа, не постигнем логику его исторического развития, если истолкуем эту тра­гическую прерывность нашей истории в смысле ало­гичных внешних вмешательств или станем, как это делают сегодняшние украинские националисты, раз­личать не два периода единой истории, а две истории двух разных или ставших разными народов — киев­ского и московского.

Вынужденный путь из благодатного украинского юга на московский север - это нечто аналогичное ев­рейскому исходу из Египта, знаменующему моральное взросление древнего своевольного народа и его приобщение к закону. Путь Руси с юга на север — это биография взросления, отягощенная невзгодами и травмами, которые разрушают слабый характер, но закаляют сильный.

Историк И. Солоневич очень убе­дительно описал русский опыт расставания с инфан­тильным либерализмом эпохи мелких самостоятельных княжеств, не знающим тяжелой длани централизо­ванной государственности. Инфантильная беспеч­ность индивидуалистов-самостийников, чурающихся единой государственной дисциплины, была оплачена чудовищным разгромом и неслыханными тяготами «ига». После этого опыта русский народ повзрослел, и отныне всякое отступление от взрослых норм дер­жавного существования в логике нашей политиче­ской культуры означает инфантильную, т.е. детскую регрессию.

Русский либерализм есть неврастеническая регрес­сия — процедура психологической «отключки» сла­бых характеров от «принципа реальности». Никто не может отрицать, что в кладовых нашей инфантильной памяти крылись варианты иначе-возможного, следы впоследствии нереализованных, заглушенных альтер­натив. Жестокие процедуры их реактивного подавле­ния менее продуктивны в культурном и психологиче­ском отношении, чем более тонкие стратегии куль­турно-психологической сублимации.

Именно этими стратегиями пользовался Гоголь в своем творчестве. Подави Гоголь в своем сознании нашу общую укра­инскую память — и он не смог бы столь свежими, столь удивленно критическими глазами посмотреть на привычные для многих уродства петербургской бюрократической России, на ее неуклюжие социаль­ные типы. Если бы Гоголь смотрел на Московскую Русь, сохранившуюся в провинциальной России средней полосы, и на петербургскую императорскую Россию целиком посторонними, «инородче­скими» глазами дюжинного украинского национали­ста, его творчество никогда бы не обрело дорогие всем нам черты  критики гражданина и патриота России.

Гоголю не во всем удалось сбалан­сировать этот взгляд, преодолеть «ин­фантильную обидчивость» в пользу взрослой самокритичности. Это и стало его творче­ской трагедией. Он посмотрел на современную ему Россию с позиций юношеских обещаний киевского периода. Убедившись, что многие из этих обеща­ний невыполнимы, впал в творче­скую депрессию. Вместо целостного воз­зрения на историческое будущее России в нем стали сталкиваться отчаявшийся реалист и фундаменталист-проповедник, требующий должно­го без оглядки на сущее.

Вся последующая русская литература, включая классиков социалистического реализма, пыталась заделать брешь между этими по­люсами, отыскать безусловно положительного ге­роя в самой жизни и тем самым окончательно реаби­литировать нашу культуру и историю. Окончатель­ной реабилитации не получилось: нам предстоит любить, беречь и всеми силами защищать от врагов нашу несовершенную Рос­сию.

Юношеский максимализм, как и максимализм идеологический, является опасной ловушкой. Как только идеологически зараженные максималисты убеждаются, что Россия не такая, какой им ее рисо­вала схема идеологически должного, их любовь к России способна превращаться в ненависть,  пат­риотизм — в осознанное компрадорство.

Итак, мы имеем реальную драму двух полюсов культуры: православно-христианский тезис должного (в переводе на земной язык — социально справедли­вого) и антитезис сущего со всеми неблаголепными чертами. Либеральные критики России, многие деятели патриотического лагеря  утверждают, что в России оказался не представлен и недоразвит средний термин, способный стать связующим звеном между указанными полюса­ми. Но если бы аналитики не оказались в тайной или явной зависимости от стереотипов либеральной идео­логии, они бы не стали сосредотачи­вать свое внимание на среднем классе, срединной культуре, пространстве ценностно нейтральных значений и других заемных терминах либерального символизма. Реальным средним термином российской жизни и культуры является государство.

14. Русская государственность

                В основе всех функций Российского государства лежит одна функция, объясняющая, почему Россия сохраняет архетип святой Руси, почему царь у нас — помазанник божий, почему православие, самодержа­вие и народность стянуты в один узел. Дело в том, что государство Российское есть оружие, стоящее ,на сто­роне слабых против сильных и гем самым ломающее нормальную земную логику, как и логику либераль­ного естественного отбора, согласно которой силь­ные естественным образом торжествуют над слабыми.

            Христианская система ожиданий, связанная с нравст­венным превосходством нищих духом и их мистиче­ским торжеством, в России повисла бы в воздухе, обра­тилась в заповедь, значимую для немногих праведни­ков, если бы не священная мощь грозы государевой, то и дело указывающей особо сильным и особо свое­вольным их должное место. Специфический демокра­тизм российского государственного деспотизма ос­нован на архетипической идее союза священного царя с народом против сильных людей, злоупотребляю­щих своими возможностями в отношениях с ни­жестоящими, в отношении обязательных госу­дарственных повинностей.

            Слабое государство в России — это не демократическое государство, как это следует из либеральной логики, а номенклатурно-олигархическое государство, идущее на поводу у сильных и начисто игнорирующее интересы слабых. То, что эта логика до сих пор дейст­вует, свидетельствует наш новейший опыт. Современ­ное либерально-демократическое государство целиком контролируется олигархами и демонст­рирует циничное пренебрежение законами, правами и интересами незащищенного большинства.

            Всякое ослабление государства у нас означает не высвобож­дение гражданской инициативы и энергии, а все бо­лее бесцеремонную узурпацию всех возможностей цивилизации социально безответственным олигархи­ческим меньшинством. Таковы реальности россий­ского общественного бытия. Игнорирование их в угоду либеральным схемам приводит к чудовищной деградации общественной жизни, попранию челове­ческого достоинства миллионов людей, стремитель­ной варваризации повседневности.

            Чтобы быть демо­кратическим в социальном отношении, чутким к социальным запросам и правам большинства, Рос­сийскому государству необходимо быть сильным, устойчивым к давлению номенклатурных и крими­нальных кланов, не говоря уже о давлении иностран­ных сил, заинтересованных в социальном истощении России. Россия потому и получила в народном созна­нии название Святой Руси, что ее государство осуще­ствляет  на грешной земле и грешными земными средствами священный идеал христианства, обещающий слабым грядущее торжество, сильным — грядущее унижение.

            Российская государственность, таким образом,  ломает логику земной жизни и истории, внеся туда загадочную мистическую ано­малию, связанную с идущими сверху сакральными энергиями, с христианским обетованием страждущим и нищим духом. Здесь лежат таинственно-мистиче­ские корни народного государственничества.

            Госу­дарственный патриотизм русского народа связан не столько с чувством родной земли, языческим по про­исхождению, сколько с христианским переживанием парадоксальности российской государственности, реализующей  на грешной земле идеал социальной справедливо­сти и православной предпочитаемости праведных в ущерб притязаниям сильных и наглых.

            Из­вестная российская кротость перед лицом государст­ва — свидетельство не холопского раболепия, а живого ощущения присутствия высших принципов и высших парадоксов, таинственно сопутствующих государевой миссии. Перед государственными самозванцами, как бы ни были они вооружены силой и деньгами, внут­ренней олигархической и могущественной внешней поддержкой, русский человек не раболепствует. Сле­довательно, дело не в силе как таковой, а в правде. Если государство хоть в какой-то степени воплощает эту социально-христианскую правду, оно удостаива­ется самоотверженного служения и самоотдачи на­родных низов, не заглядывающих в бухгалтерские ве­домости. И, напротив, даже самое щедрое на оплату либеральное государство, призывающее на службу «профессионалов, а не праведников, обречено стал­киваться с обескураживающими свидетельствами то­го, что по законам рынка и эквива­лентного обмена в России никто не живет.

            Впрочем, с самого начала ясно, что слабое либеральное госу­дарство, не способное обременять сильных необходи­мыми налогами и социальными обязательствами, богатым и щедрым быть не может. Оно неизменно пе­реплачивает сильным ценой злостной недоплаты сла­бым, не умеющим вырвать свое.

Так вот почему так боятся крепкой российской государственности правящие либералы. Ее духовная оснащенность высшей социальной идеей прямо ста­вится ими под подозрение не только в качестве залога обременительной и неприемлемой для них социаль­ной защищенности большинства, но и в качестве уг­розы социального возмездия всем, кто успел насле­дить и проштрафиться. Вот почему недопущение возрождения крепкой российской государственности является категорическим условием партии реформа­торов, кошки, которая знает, чье мясо съела.

15. Деградация

Стремительный процесс деградации России сего­дня осуществляется в двух формах. Первая всем оче­видна. Она связана с повсеместными проявлениями спонтанной приватизации в широком смысле сло­ва. Это и бесконтрольный вывоз капиталов за рубеж, в результате чего страна лишается возможности инве­стиций в собственную экономику. Труд миллионов, похищенный таким образом, становится подспорьем глобализирующихся «элитных» групп, порвавших с собственной страной и создающих себе инфраструк­туру за границей. Это и уход капитала от налогов. В со­временной России налоги платят только представите­ли непривилегированного и вконец обнищавшего большинства. Наглые, смелые, решительные и много знающие налогов не платят вовсе. Это, наконец, в значительной мере легитимированное в правовом от­ношении и полностью легитимированное идеологи­чески уклонение наиболее экономически и социально эффективных групп общества и отдельных инди­видов от всяких обязанностей перед обществом. Они, считающие себя членами виртуального гражданско­го общества, отлучили себя от реального российско­го общества, его забот и интересов.

Все это соответствует неуправляемым процессам спонтанной приватизации и спонтанного индивидуализма, которым новая идеология и партия власти дали зеленый свет. Но наряду с процессами спонтанной общественной деградации, действующи­ми по законам энтропии, мы наблюдаем и процессы умышленной, управляемой деградации.

Эти про­цессы можно описывать и прогнозировать посредст­вом процедур логической дедукции. Надо только не искажать логику в пользу тех или иных сентименталь­ных стереотипов. Бесспорная основа новый режим является режимом собственников, и его высшим приоритетом защита этой новой собственности. Аксиома вторая: владельцы этой собственности знают, что в глазах большинства она является нелегитимной и на поддержку большинства они рассчитывать не могут.

Из этих двух положений следуют весьма нетривиальные выводы, способные разрушить все наши прежние стереотипы.

Вывод первый: нахо­дящееся в страхе перед большинством правящее мень­шинство всеми силами стремится и будет стремиться к политическому, идеологическому и моральному ра­зоружению большинства, превращению его в пас­сивно-безоружный объект чужой воли. Вся демокра­тическая риторика призвана во что бы то ни стало скрыть этот главный факт.

Вывод второй: правящее меньшинство заранее — на всякий случай — готовится к гражданской войне с большинством, так как стре­мительный процесс социальной поляризации, массового обнищания, перечеркивания всякой приемлемой социальной перспективы гражданского мира и ста­бильности не сулит.

Вывод третий: на основе такой системы ожиданий правящее меньшинство осуществ­ляет ослабление — в профилактических целях — любых общественных институтов, в принципе способных стать для него опасными.

16. Армия

Одним из таких институтов является армия. При Б. Н. Ельцине проводилась пер­сональная профилактическая чистка армии. Армей­ские руководители, устойчивые перед новыми со­блазнами, то есть отказавшиеся быть повязанными с режимом преступной круговой порукой, под любыми предлогами увольнялись. Оставались те, на которых можно было завести убедительное досье, то есть то­тально управляемые.

Эта кустарная технология — ибо имела в виду людей, а не институты как тако­вые — сегодня усовершенствована. Нынешняя либе­ральная атака на армию есть ее преследование как института, имеющего свои исторические, культур­ные, моральные основания в российском обществе и в русском народе. Армия как институт формирует, одновременно сама им питаясь, патриотическое, обо­ронное сознание, базирующееся на заведомо внеры­ночных предпосылках и презумпциях.

Бывшему премьер-ми­нистру М. Касьянову не было  нужды уточнять, что основной функцией всех институтов государства, армии в том числе, является защита собственности. Это положение аксиоматично в рамках новой обще­ственной системы и в публичных подтверждениях особо не нуждается. Но из этого вытекает необходимость армейской реформы и даже очерчивается характер этого реформирования. До тех пор пока правящая элита сохраняет убеждение, что главная угроза новой собственности исходит не извне, а изнутри, со стороны изгойского большинства, она будет стремиться к тому, чтобы и по численности, и по оснащенности внутренние войска превышали армию, были в бук­вальном смысле сильнее ее.

С одной стороны, здесь сказывается влияние пугающих примеров армейских революций во многих развивающихся странах, с дру­гой — общее либеральное недоверие к армии как од­ному из традиционалистских институтов, препятст­вующих общей либерально-индивидуалистической раскованности.

Поставим вопрос: какая армия луч­ше приспособлена к исполнению нетрадиционной функции — защите собственности — национально-мобилизационная или наемная? Ответ ясен заранее: наемная армия по определению свободна от таких, например чувств, как патрио­тизм и отличается предсказуемым поведением - слу­жить тем, кто лучше платит. Внутри страны наиболее платежеспособной группой является олигархический класс. Следовательно, именно ему и будет верно слу­жить армия профессиональных наемников.

            Из этого вытекает деление людей в погонах на две неравноправные группы. Защитники собственно­сти так или иначе должны быть приобщенными к стилю и духу привилегированных групп, интересам которых они должны служить перед лицом недоволь­ного социального большинства. Они должны быть пропитаны особыми элитарными чувст­вами и элитарным презрением ко всему тому, что свя­зано с социальным гетто, его чувствами, установка­ми, привычками.

            Поэтому будущая армия профес­сиональных наемников будет денационализированной в культурном и морально-психологическом отношениях. Что же касается второй, традиционалистской армии, призванной к выполнению устаревших функ­ций зашиты Отечества, то ее будут пополнять представители устаревших культур и суб­культур — сыновья социального гетто. Плохо обу­ченные, плохо питающиеся, мало приспособленные к новейшей технологической дисциплине, словом, быв­шие люди, напоминающие босяков М. Горького.      

            Те­перь профессиональный вопрос: растущее значение в современных войнах играет информационно-разве­дывательное обеспечение, которым занимаются про­фессионалы спецслужб. Ясно, что народная армия, пополняемая представителями традиционалистского большинства и предназначенная для традиционали­стских целей обороны страны от врагов (у либераль­ной России врагов быть не положено!), не может ор­ганически включать в свой состав эти элитные в са­мом профессиональном смысле подразделения. Они должны находиться вне ее и контролироваться не ар­мейским командованием, а людьми, представляющи­ми новую элитарную субкультуру — олигархиче­скую.

Проект новой армии содержит идею отделения и противопоставления элиты спецслужб, так или ина­че приобщенной к олигархическим верхам и их дели­катным тайнам, костяку массовой армии, лишаемой той подсистемы, без которой эффек­тивные военные операции и победоносные сражения в принципе невозможны.

Модель такой системы — когда армия воюет без эффективной под­держки спецслужб или даже в условиях их тайного са­ботажа и подсиживания — сегодня апробирована в Чечне. Там прослеживается судьба традиционной ар­мии как института, бойкотируемого настоящими про­фессионалами и предназначенного не побеждать, а вымирать, то есть вписываться в процесс управляе­мой деградации и дестабилизации.

17. Профаны

Аналогичные процессы разделения на  привилегированную и профанную, деградирующую подсисте­мы с употреблением двойных стандар­тов, касаются и других институтов, находящихся на подозрении в качестве носящих традиционалистские функции.

Возможно, что и система дипломатии вклю­чает профанную подсистему представительства и защиты национальных интересов, покидаемую всеми теми, кто нагл, решителен и осведомлен, и привилегированную, образованную кругом тех, кому в самом деле доверены деликатные государственные тайны и не менее деликатные решения.

Представители профанной подсистемы протестовали во времена впервые оз­вученных планов продвижения НАТО на Восток, представители привилегированного круга приближенных и осведомленных доверительно объясняли натовским странам, что протесты предназначены исключи­тельно для внутреннего пользования — успокоения красно-коричневого большинства.

Эти противопоставления привилегированного и непривилегированного, обретающие форму противо­поставления привилегированного и профанного, сегодня разрушают общество как объективно взаимосвязан­ную систему, нуждающуюся в единой логике и стиле управления. Дуализм эзотерического и профанного подрывает систему здравоохранения, в которой стре­мительно деградирует профанная, то есть обращен­ная к массе населения, подсистема образования, спор­та и т. д.

Вплотную приблизился роковой момент исти­ны. Осознание того, что то самое гражданское обще­ство свободных собственников, на которое сделали ставку наши реформаторы, является обществом дена­ционализированного меньшинства, более или менее сознательно дистанцирующегося от этого народа.

Нельзя сказать, что это является российским казу­сом в истории мирового капитализма. Не только в странах так называемого догоняющего развития, где капитализированные слои составляют компрадор­скую группу, но и на самом Западе первоначальный проект гражданского общества включал лишь третье сословие собственников, оставляя за бортом четвер­тое сословие наемного городского большинства.

Маркс убедительнее кого-либо другого описал изгойскую историю этого большинства, выключенного из ци­вилизации, демократии и правового государства. Сегодня русский народ, как и другие народы, относя­щиеся к туземному населению мировой периферии, наследует судьбу этого изгойского четвертого сосло­вия.

Отличие народа состоит в том, что он в недавнем прошлом удостоился реабилитации в ходе культурной революции, урбанизации и социалистической индустриализации, в результате которых стал совет­ским народом, защищенным передовой идеологией своего времени. Ему, вкусившему плодов прогресса и идеологического признания прогрессистов всего ми­ра (левые на Западе долго видели в нем своего союз­ника, за что и удостоились там прозвища красной «пятой колонны»), труднее, чем другим, нести груз новой вселенской отверженности. Тем не менее его новая глобальная реабилитация, по всей видимости, не закрыта. Удивительные процессы зреют в глубоких недрах современной духовной сферы. В свое время Маркс реабилитировал четвертое сословие, выстроив систему парадоксов, глубоко противоположную парадок­сам иудео-христианской традиции.

18. Конфронтация

СССР навсегда травмировал Запад тем, что сло­мал нормальную логику земной истории, согласно которой сильным и развитым полагалось господство­вать, безнаказанно угнетая слабых и неразвитых. Все неистовства современной либеральной пропаган­ды против советского империализма и русского мессианизма, вся нынешняя профилактическая ра­бота новых хозяев мира по искоренению самих кор­ней такого поведения России в мире несут на себе пе­чать этой травмы — оскорбленного самолюбия на­глых, которым положено.

Сегодня, когда Советского Союза нет в мире, сразу же обнажилась роковая исти­на этого мира: западная цивилизация целиком сохра­няет свою гегемонистско-колониалистскую природу и способность на геноцид по отношению к «неполно­ценным народам». Иной стиль поведения, как будто проявившийся в послевоенные годы, явился не след­ствием действительной внутренней эволюции Запада, как можно было думать, а лишь следствием его страха перед силой СССР — союзником слабых.

Разумеется, внутри «социалистического лагеря» были свои «сла­бые», вынужденные подчиняться Москве и оскорб­ляемые этим. Но сегодня настало время провести дифференциацию между протестом против Запада со стороны бывших колониальных стран и протестом против СССР со стороны бывших социалистических стран Восточной Европы. Смазав это различие, мы не разберемся в настоящем и не поймем будущего.       

Против Запада выступали восточные низы обще­ства, вооруженные в первую очередь социальной иде­ей. Там она явно превалировала над сугубо нацио­нальной и вбирала ее в себя. Против СССР выступали преимущественно социально преуспевшие и эманси­пированные слои общества, вооруженные либераль­но-гедонистическим проектом против аскетического коммунизма и его «экономической неэффективно­сти».

Национализм здесь был стилизацией, призван­ной подключить к «протесту» низовое патриотическое сознание. Почему так важно уже сегодня уловить это различие? Потому что сегодня, в посткоммунистиче­скую эпоху, наступившую после разрушения СССР, социальная протестная идея находит все большее под­тверждение в связи с возросшей социальной безот­ветственностью буржуазных классов и возросшей бес­церемонностью западных стран, вновь почувствовавших себя в колонизаторской роли хозяев мира.

Напротив, антикоммунистическая протестная идея либералов все больше раскрывает себя как верхушечная идея сторонников формальной демократии, умывающей руки при виде вопиющей социальной поляризации мира. Повсюду в мире растет энергия возмущения реставрированным внешним и внутренним социаль­ным расизмом, третирующим все права «неприспо­собленных туземцев», в том числе и их право на жизнь.

Сегодня эта энергия пребывает совсем не в том со­стоянии, что вчера. Здесь мы сталкиваемся с одним из многих парадоксов современного мира. Парадокс в данном случае состоит в том, что победившее либе­ральное общество ведет мир в направлении, прямопротивоположном тому, которое является норматив­ным для либеральной теории.

19. Новая теория

Либеральная теория псе свои надежды возлагает на рост среднего класса - той самой силы, которой дано сменить «манихейскую» картину мира на благо­получно «серединную», революционный катастрофизм - на осторожное «совершенствование», проте­стную мораль «неприспособленных» - на конформи­стскую мораль «приспособленных». Либеральная же практика новых реформаторов действует в направлении ускоренного уничтожения самой базы массового среднего класса, насаждая неслыханно жестокую со­циальную поляризацию.

Средний класс современною постиндустриального общества - это не столько лавочники, торговцы и владельцы малых фирм, сколько люди, профессионально связанные с наукоемким производством, со сферами науки, обра­зования, здравоохранения и культуры. Но именно эти постиндустриальные сферы постиг безжалостный ли­беральный секвестр. Массовая деиндустриализация

повлекла за собой массовую деква­лификацию, больнее всею ударила по наиболее про­фессионально развитым и социально ответственным группам, гарантирующим обществу цивилизованное существование.

           Вот она, антиномия либеральной эпо­хи: осуждая коммунизм как идеологию мрачного со­циального гетто, отличающегося классовой ревно­стью, мстительностью и подозрительностью, эта эпо­ха ознаменовалась неслыханным расширением такого гетто, неожиданной архаизацией существования и опыта десятков и сотен миллионов людей.

           Другая ан­тиномия (или другой парадокс) связана с либеральным постулатом институизации политической активности, в особенности протестной. В учебниках по политоло­гии неизменно выделяется формула политической стабильности, связанная с сокращением пространст­ва неинституированной политической активности: нституизация должна опережать участие.

           Иными словами, не успели вы почувствовать себя обижен­ным, как перед вами оказываются готовые к услугам профессиональные успокоители — специалисты по улаживанию конфликтов и устранению проблем. Это — в теории.

           На практике смертельно боящие­ся ограбленного большинства верхи общества всеми силами стремятся лишить обездоленных адекватного политического представительства. Они полны реши­мости искоренить «антисистемную» оппозицию в ли­це компартии и других решительных и идеологически оснащенных левых объединений.

           Иде­ал политически стабильной системы — это ситуация, когда, скажем, бывший президент Ельцин вынимал из право­го кармана «правый центр» В. Черномырдина, из ле­вого — «левый центр» И. Рыбкина и предлагал изби­рателям выбирать из них. Этот фарс, свидетельствую­щий о полном отрыве от реальности, разыгрывается и сегодня.

           Снова сверху возникают «политические ини­циативы», связанные с запретом компартии, снова политические технологии режима стремятся раско­лоть КПРФ, изгнать ее из Думы и т. д. Как это впи­сывается в теорию институированной политической активности и институированного протеста?

           Адресо­вать протест левого большинства «центристам» ука­занного типа — это все равно что адресовать апелля­цию жертвы ограбления грабителю как стабилизи­рующей инстанции, заинтересованной в том, чтобы сохранить «статус-кво», вместо того чтобы грубо ло­мать ситуацию. Все это свидетельствует о полном отсутствии стратегического мыш­ления у новой правящей элиты. Она мыслит такти­чески авантюрно, игнорируя законы долговременной перспективы.

Аналогичный парадокс новая либеральная систе­ма демонстрирует в глобальном масштабе. Здесь тоже гегемонисты, с неслыханной наглостью перекраивающие мир в свою пользу, называют себя «центристами», «стабилизаторами», призванными навсегда искоре­нить очаги непредсказуемости и источники антисис­темного протеста. Они находят в себе силы непри­творно изумляться тому, что существуют традициона­листы, опасающиеся продвижения НАТО на Восток, и т. п. Всеми силами разрушая институциональную систему, в которой более слабым и менее развитым державам предоставлялась хоть какая-то возможность законно выразить свой протест и напомнить о своих интересах, устроители нового мирового порядка од­новременно удивляются «всплеску терроризма», «по­литически иррациональных эмоций», неуправляемых стихий, противоречащих стилю политического кон­сенсуса.

20. Полюса

Исчезновение СССР означает не только уход со сцены удерживающей силы, не дающей развернуться старым и новым колониальным джентльменам уда­чи. Оно означает и крушение прежней системы, институирующей движения мирового антизападного, антиколониального протеста.

Соответствующая энер­гия не исчезла в мире. Напротив, с учетом неожидан­ного реванша сил, грубым образом попирающих дос­тоинства целых народов и многомиллионных низов общества, эта энергия непрерывно растет. А вот ин­ститутов, способных канализировать эту энергию, придать ей социально и политически предсказуемую форму в мире, подвергшемуся новому либерально­му разгрому, сегодня практически не осталось. Мож­но ли сказать в этих условиях, что стратегическая ста­бильность возросла в мире?

Считать так могут только догматики, опьяненные новой либеральной уто­пией или новые супермены, настолько презираю­щие плебс, что не допускают и мысли о его возмож­ности всерьез оспорить новый порядок. Новая ре­альность такова — и об этом надо сказать со всей откровенностью — что она оставляет слишком мало шансов мирным, парламентским формам народно­го протеста как внутри реформированных стран, так и в масштабах по-американски реформирован­ного мира.

Внутренние и внешние победители оказались нетерпимыми гегемонистами, напрочь чу­ждыми той самой культуре плюрализма и консенсуса, которую они как будто брались насаждать. Их кре­до _ «победитель получает все» и — «горе побежден­ным». Все это означает, что гигантская энергия соци­альной обиды и отчаяния будет искать себе выход.

С одной стороны,  в нетрадиционных актах протес­та. Таких, в частности, как акции террористов-ка­микадзе. А с другой — в глобальной перспективе — в кристаллизации чего-то такого, что впоследствии мо­жет быть названо мировым государством «диктатуры пролетариата». Уже сегодня в мире зреет заказ на по­явление новой сверхдержавы, заменяющей Совет­ский Союз в роли удерживающей, канализирующей и оформляющей силы. Сдерживающей новозаявленных господ мира сего, канализирующей и оформляющей гигантскую энергию нового мирового подполья, иг­норируемого либеральным истеблишментом.

Реаль­ная стратегическая дилемма сегодня состоит не в том, возникнет или не возникнет протестная сила, равная по мощи своим притеснителям и способная напом­нить им о мировых законах, которые нельзя нару­шать. Настоящая дилемма состоит в том, примет ли эта сила характер антиглобалистского интернациона­ла и антиглобалистской мировой революции, или, в конце концов, она оформится в виде явления новой сверхдержавы, воплощающей волю протестного Юга и Востока в борьбе с неоколонизаторской волей, во­площаемой американским гегемонизмом.

Разреше­ние этой дилеммы во многом определяется ближай­шим выбором новых правящих элит постсоветского пространства и, конечно, в первую очередь России.

21. Элита

Сегодня правящая российская элита видит главную угрозу своей «новой собственности» внутри страны, в лице своего «загадочного народа». Этим и определя­ется ее нынешний откровенно компрадорский, про­американский курс. Но вполне может случиться, что перед новым натиском США на Россию, который уже непрерывно усиливается, произойдет давно ожидае­мый в народе раскол элиты: на компрадоров, которые настолько удалились от собственной страны и на­столько провинились перед ней, что им уже, как они сами полагают, нет пути обратно, и представителей «национального капитала», осознающих, что несмот­ря на все туземные изъяны и неудобства у них все же нет более надежной страны-убежища, чем своя собст­венная.

Если это в самом деле произойдет — а бесце­ремонность американского экономического и геопо­литического вторжения в наше пространство к этому подталкивает, — тогда новой элите предстоит весьма напряженная работа, направленная на объединение того, что сегодня так далеко разошлось в стороны: за­щиту собственности и защиту Отечества.

Сегодня в глазах народа новая собственность антинациональна по своему характеру, а в глазах новых собственников защита отечества — антибуржуазна. Если у значитель­ного числа новых собственников возникает уверен­ность, что угроза их собственности извне, со стороны наступающего по всему фронту мирового гегемона более реальна, чем угроза изнутри, им придется выра­батывать новый имидж патриотов.

Нечто аналогич­ное, как известно, произошло с большевиками нака­нуне Второй мировой войны. Когда они рассчитывали на социалистическую революцию в Европе, собствен­ный народ для них был пасынком, находящимся на подозрении из-за своей неискоренимой «мелкобур­жуазности» и традиционности. Но когда «передовой Запад» обманул их ожидания и вместо нового социа­листического мирового порядка явил им в лице из­любленной Германии лик захватчика и агрессора, им срочно пришлось реконструировать идеологию про­летарского интернационализма, введя в нее старый русский патриотизм.

Более того: обида на обманув­ший и предавший Запад и страх за свою судьбу внут­ри страны, имеющей основания для тяжелых подоз­рений, подвигли большевистскую партию на такие метаморфозы — в патриотическом духе, — что она в этом заведомо опередила всех своих бывших оппо­нентов и критиков. Очень может быть, что нечто ана­логичное ожидает нас завтра.

Весьма возможно, что значительная часть тех самых либеральных идеоло­гов, которые сегодня пеняют русскому народу на его традиционалистско-националистические пережитки и рецидивы оборонного сознания, завтра бросятся всеми силами насаждать это сознание. Сегодня се­тующие на устойчивость национальных пережитков, мешающих приему в «европейский дом», завтра уви­дят в этих пережитках свой последний шанс на спасе­ние перед давлением вооруженного до зубов внешне­го агрессора.

В геополитическом плане это означает, что сегодняшняя политика всяческого открещивания от внутреннего и внешнего Востока, от старых совет­ских союзников, продолжающих находиться на по­дозрении у США, будет преобразована в новую бло­ковую политику старого евразийского типа, ориенти­рованную на поиск славяно-тюркского, славяно­мусульманского, славяно-индийского антиглобали­стского синтеза. Но возможны и другие, более «мис­тические» сценарии будущего развития, ибо со вре­мен появления великих мировых религий мировая история включает мистическую составляющую в ка­честве скрытой пружины и вектора.