Луций Анней Сенека. НРАВСТВЕННЫЕ ПИСЬМА К ЛУЦИЛИЮ (Часть 1)

М.: "Наука", 1977

Полностью на русский язык "Письма к Луцилию" переводятся впервые. Избранные письма к Луцилию были изданы в СПб., в 1893 г. в переводе П.Краснова.

Письмо I

Сенека приветствует Луцилия!

Так и поступай, мой Луцилий! Отвоюй себя для себя самого, береги и копи время, которое прежде у тебя отнимали или крали, которое зря проходило. Сам убедись в том, что я пишу правду: часть времени у нас отбирают силой, часть похищают, часть утекает впустую. Но позорнее всех потеря по нашей собственной небрежности. Вглядись-ка пристальней: ведь наибольшую часть жизни тратим мы на дурные дела, немалую – на безделье, и всю жизнь – не на те дела, что нужно.

Укажешь ли ты мне такого, кто ценил бы время, кто знал бы, чего стоит день, кто понимал бы, что умирает с каждым часом? В том-то и беда наша, что смерть мы видим впереди; а большая часть ее у нас за плечами, – ведь сколько лет жизни минуло, все принадлежат смерти. Поступай же так, мой Луцилий, как ты мне пишешь: не упускай ни часу. Удержишь в руках сегодняшний день – меньше будешь зависеть от завтрашнего. Не то, пока будешь откладывать, вся жизнь и промчится.

Все у нас, Луцилий, чужое, одно лишь время наше. Только время, ускользающее и текучее, дала нам во владенье природа, но и его кто хочет, тот и отнимает. Смертные же глупы: получив что-нибудь ничтожное, дешевое и наверняка легко возместимое, они позволяют предъявлять себе счет; а вот те, кому уделили время, не считают себя должниками, хотя единственно времени и не возвратит даже знающий благодарность.

Быть может, ты спросишь, как поступаю я, если смею тебя поучать? Признаюсь чистосердечно: как расточитель, тщательный в подсчетах, я знаю, сколько растратил. Не могу сказать, что не теряю ничего, но сколько теряю, и почему, и как, скажу и назову причины моей бедности. Дело со мною обстоит так же, как с большинством тех, кто не через собственный порок дошел до нищеты; все меня прощают, никто не помогает.

Ну так что ж? По-моему, не беден тот, кому довольно и самого малого остатка. Но ты уж лучше береги свое достояние сейчас: ведь начать самое время! Как считали наши предки поздно быть бережливым, когда осталось на донышке1. Да к тому же остается там не только мало, но и самое скверное.

Будь здоров.

Письмо II

Сенека приветствует Луцилия!

И то, что ты мне писал, и то, что я слышал, внушает мне на твой счет немалую надежду. Ты не странствуешь, не тревожишь себя переменою мест. Ведь такие метания – признак больной души. Я думаю, первое доказательство спокойствия духа – способность жить оседло и оставаться с самим собою.

Но взгляни: разве чтенье множества писателей и разнообразнейших книг не сродни бродяжничеству и непоседливости? Нужно долго оставаться с тем или другим из великих умов, питая им душу, если хочешь извлечь нечто такое, что в ней бы осталось. Кто везде – тот нигде. Кто проводит жизнь в странствиях, у тех в итоге гостеприимцев множество, а друзей нет. То же самое непременно будет и с тем, кто ни С одним из великих умов не освоится, а пробегает все второпях и наспех.

Не приносит пользы и ничего не дает телу пища, если ее извергают, едва проглотивши. Ничто так не вредит здоровью, как частая смена лекарств. Не зарубцуется рана, если пробовать на ней разные снадобья. Не окрепнет растение, если часто его пересаживать. Даже самое полезное не приносит пользы на лету. Во множестве книги лишь рассеивают нас. Поэтому, если не можешь прочесть все, что имеешь, имей столько, сколько прочтешь – и довольно.

"Но, – скажешь ты, – иногда мне хочется развернуть эту книгу, иногда другую". – Отведывать от множества блюд признак пресыщенности, чрезмерное же разнообразие яств не питает, но портит желудок. Потому читай всегда признанных писателей, а если вздумается порой отвлечься на другое, возвращайся к оставленному. Каждый день запасай что-нибудь против бедности, против смерти, против всякой другой напасти и, пробежав многое, выбери одно, что можешь переварить сегодня.

Я и сам так делаю: из многого прочитанного что-нибудь одно запоминаю. Сегодня вот на что натолкнулся я у Эпикура (ведь я частенько перехожу в чужой стан, не как перебежчик, а как лазутчик): "Веселая бедность, – говорит он, – вещь честная". Но какая же это бедность, если она веселая? Беден не тот, у кого мало что есть, а тот, кто хочет иметь больше. Разве ему важно, сколько у него в ларях и в закромах, сколько он пасет и сколько получает на сотню, если он зарится на чужое и считает не приобретенное, а то что надобно еще приобрести? Ты спросишь, каков предел богатства? Низший – иметь необходимое, высший – иметь столько, сколько с тебя довольно.

Будь здоров.

Письмо III

Сенека приветствует Луцилия!

Ты пишешь, что письма для передачи мне отдал другу, а потом предупреждаешь, чтобы не всем, тебя касающимся, я с ним делился, потому что и сам ты не имеешь обыкновения делать так. Выходит, в одном письме ты и признаешь, и не признаешь его своим другом. Ладно еще, если ты употребил это слово как расхожее и назвал его "другом" так же, как всех соискателей на выборах мы называем "доблестными мужами", или как встречного если не можем припомнить его имени, приветствуем обращением "господин".

Но если ты кого-нибудь считаешь другом и при этом не веришь ему, как самому себе, значит, ты заблуждаешься и не ведаешь, что есть истинная дружба. Во всем старайся разобраться вместе с другом, но прежде разберись в нем самом. Подружившись, доверяй, суди же до того, как подружился. Кто вопреки наставлению Феофраста "судит, полюбив, вместо того, чтобы любить, составив суждение"1, те путают, что должно делать раньше, что позже. Долго думай, стоит ли становиться другом тому или этому, но решившись, принимай друга всей душой и говори с ним так же смело, как с собою самим.

Живи так, чтобы и себе самому не приходилось признаваться в чем-нибудь, чего нельзя доверить даже врагу. но раз есть вещи, которые принято держать в тайне, делись лишь с другом всеми заботами, всеми мыслями. Будешь считать его верным – верным и сделаешь. Нередко учат обману тем, что обмана боятся, и подозрениями дают право быть вероломным. Почему не могу я произнести те или иные слова в присутствии друга? Почему мне не думать, что в его присутствии я все равно что наедине с собой?

Одни первому встречному рассказывают о том, что можно поведать только другу, и всякому, лишь бы он слушал, выкладывают все, что у них накипело. Другом боязно, чтобы и самые близкие что-нибудь о них знали; эти, если бы могли, сами себе не доверяли бы, потому они и держат все про себя. Делать не следует ни так, ни этак: ведь порок – и верить всем, и никому не верить, только, я сказал бы, первый порок благороднее, второй – безопаснее.

Точно так же порицанья заслуживают и те, что всегда обеспокоены, и те, что всегда спокойны. Ведь и страсть к суете признак не деятельного, но мятущегося в постоянном возбуждении духа, и привычка считать каждое движение тягостным – признак не безмятежности, но изнеженности и распущенности.

Поэтому удержи в душе слова, которые вычитал я у Помпония2: "Некоторые до того забились во тьму, что неясно видят все освещенное". Все должно сочетаться: и любителю покоя нужно действовать, и деятельному – побыть в покое. Спроси совета у природы: она скажет тебе, что создала и день и ночь.

Будь здоров.

Письмо IV

Сенека приветствует Луцилия!

Упорно продолжай то, что начал, и поспеши сколько можешь, чтобы подольше наслаждаться совершенством и спокойствием твоей души. Есть наслаждение и в том, чтобы совершенствовать ее, чтобы стремиться к спокойствию; но совсем иное наслаждение ты испытаешь, созерцая дух, свободный от порчи и безупречный.

Ты, верно, помнишь, какую радость испытал ты, когда, сняв претексту1, надел на себя мужскую тогу и был выведен на форум? Еще большая: радость ждет тебя, когда ты избавишься от ребяческого нрава и философия запишет тебя в число мужей. Ведь и до сей поры остается при нас уже не ребяческий возраст, но, что гораздо опаснее, ребячливость. И это – тем хуже, что нас чтут как стариков, хотя в нас живут пороки мальчишек, и не только мальчишек, но и младенцев; ведь младенцы боятся вещей пустяшных, мальчишки – мнимых, а мы – и того и другого.

Сделай шаг вперед – и ты поймешь, что многое не так страшно как раз потому, что больше всего пугает. Никакое зло не велико, если оно последнее. Пришла к тебе смерть? Она была бы страшна, если бы могла оставаться с тобою, она же или не явится, или скоро будет позади, никак не иначе.

"Нелегко, – скажешь ты, – добиться, чтобы дух презрел жизнь". – Но разве ты не видишь, по каким ничтожным причинам от нее с презреньем отказываются? Один повесился перед дверью любовницы, другой бросился с крыши, чтобы не слышать больше, как бушует хозяин, третий, пустившись в бега, вонзил себе клинок в живот, только чтобы его не вернули. Так неужели, по-твоему, добродетели не под силу то, что делает чрезмерный страх? Спокойная жизнь – не для тех, кто слишком много думает о ее продлении, кто за великое благо считает пережить множество консульств2.

Каждый день размышляй об этом, чтобы ты мог равнодушно расстаться с жизнью, за которую многие цепляются и держатся, словно уносимые потоком – за колючие кусты и острые камни. Большинство так и мечется между страхом смерти и мученьями жизни; жалкие, они и жить не хотят, и умереть не умеют.

Сделай же свою жизнь приятной, оставив всякую тревогу о ней. Никакое благо не принесет радости обладателю, если он в душе не готов его утратить, и всего безболезненней утратить то, о чем невозможно жалеть, утратив. Поэтому укрепляй мужеством и закаляй свой дух против того, что может произойти даже с самыми могущественными.

Смертный приговор Помпею вынесли мальчишка и скопец, Крассу – жестокий и наглый парфянин3. Гай Цезарь4 приказал Лепиду подставить шею под меч трибуна Декстра – и сам подставил ее под удар Хереи. Никто не был так высоко вознесен фортуной, чтобы угрозы ее были меньше ее попустительства. Не верь затишью: в один миг море взволнуется и поглотит только что резвившиеся корабли.

Подумай о том, что и разбойник и враг могут приставить тебе меч к горлу. Но пусть не грозит тебе высокая власть любой раб волен распоряжаться твоей жизнью и смертью. Я скажу так: кто презирает собственную жизнь, тот стал хозяином твоей. Вспомни пример тех, кто погиб от домашних козней, извещенный или силой, или хитростью, – и ты поймешь, что гнев рабов погубил не меньше людей, чем царский гнев. Так какое тебе дело до могущества того, кого ты боишься, если то, чего ты боишься, может сделать всякими?

Вот ты попал в руки врага, и он приказал вести тебя на смерть. Но ведь и так идешь ты к той же цели! Зачем же ты обманываешь себя самого, будто лишь сейчас постиг то, что всегда с тобой происходило? Говорю тебе: с часа твоего рождения идешь ты к смерти. Об этом должны мы думать и помнить постоянно, если хотим безмятежно дожидаться последнего часа, страх перед которым лишает нас покоя во все остальные часы.

А чтобы мог я закончить письмо, – узнай, что приглянулось мне сегодня (и это сорвано в чужих садах)5: "Бедность, сообразная закону природы, – большое богатство"6. Знаешь ты, какие границы ставит нам этот закон природы? Не терпеть ни жажды, ни голода, ни холода. А чтобы прогнать голод и жажду, тебе нет нужды обивать надменные пороги, терпеть хмурую спесь или оскорбительную приветливость, нет нужды пытать счастье в море или идти следом за войском. То, чего требует природа, доступно и достижимо, потеем мы лишь ради избытка.

Ради него изнашиваем мы тогу, ради него старимся в палатках лагеря, ради него заносит нас на чужие берега. А то, чего с нас довольно, у нас под рукой. Кому и в бедности хорошо, тот богат.

Будь здоров.

Письмо V

Сенека приветствует Луцилия!

Я радуюсь твоему упорству в занятиях и рвению, которое побуждает тебя, забросив все, только о том и стараться, чтобы с каждым днем становиться все лучше, и хвалю тебя за них. Будь и впредь так же упорен, тут я не только поощряю тебя, но и прошу. Об одном лишь хочу предупредить тебя: не поступай подобно тем, кто желает не усовершенствоваться, а только быть на виду, и не делай так, чтобы в одежде твоей или в образе жизни что-нибудь бросалось в глаза.

Избегай появляться неприбранным, с нестриженной головой и запущенной бородой, выставлять напоказ ненависть к серебру, стелить постель на голой земле, – словом, всего, что делается ради извращенного удовлетворения собственного тщеславия. Ведь само имя философии вызывает достаточно ненависти, даже если приверженцы ее ведут себя скромно; что же будет, если мы начнем жить наперекор людским обычаям? Пусть изнутри мы будем иными во всем – снаружи мы не должны отличаться от людей.

Пусть не будет блистательной тога – но и грязной тоже; пусть не для нас серебряная утварь с украшениями из литого золота – но не надо считать лишь отсутствие золота и серебра свидетельством умеренности. Будем делать все, чтобы жить лучше, чем толпа, а не наперекор толпе, иначе мы отпугнем от себя и обратим в бегство тех, кого хотим исправить. Из страха, что придется подражать нам во всем, они не пожелают подражать нам ни в чем – только этого мы и добьемся.

Первое, что обещает дать философия, – это умение жить среди людей, благожелательность и общительность; но несходство с людьми не позволит нам сдержать это обещание. Позаботимся же, чтобы то, чем мы хотим вызвать восхищение, не вызывало смеха и неприязни. Ведь у нас нет другой цели, как только жить в согласии с природой. Но противно природе изнурять свое тело, ненавидеть легко доступную опрятность, предпочитая ей нечистоплотность, избирать пищу не только дешевую, но и грубую и отвратительную.

Только страсть к роскоши желает одного лишь изысканного, – но только безумие избегает недорогого и общеупотребительного. Философия требует умеренности – не пытки; а умеренность не должна быть непременно неопрятной. Вот мера, которая мне по душе: пусть в нашей жизни сочетаются добрые нравы с нравами большинства, пусть люди удивляются ей, но признают.

"Как же так? Неужто и мы будем поступать, как все прочие, и между ними и нами не будет никакого различия?" Будет, и очень большое. Пусть тот, кто приглядится к нам ближе, знает, насколько отличаемся мы от толпы. Пусть вошедший в наш дом дивится нам, а не нашей посуде. Велик тот человек, кто глиняной утварью пользуется как серебряной, но не менее велик и тот, кто серебряной пользуется как глиняной. Слаб духом тот, кому богатство не по силам.

Но хочу и сегодня поделиться с тобой моим небольшим доходом: я нашел у нашего Гекатона1, что покончить со всеми желаниями полезно нам для исцеления от страха. "Ты перестанешь бояться, – говорит он, – если и надеяться перестанешь". Ты спросишь, как можно уравнивать столь разные вещи. Но так оно и есть, мой Луцилий: хотя кажется, что между ними нет ничего общего, на самом деле они связаны. Как одна цепь связывает стража и пленного, так страх и надежда, столь несхожие между собой, приходят заодно: вслед за надеждой является страх.

Я и не удивляюсь этому: ведь оба они присущи душе неуверенной, тревожимой ожиданием будущего. А главная причина надежды и страха – наше неуменье приноравливаться к настоящему и привычка засылать наши помыслы далеко вперед. Так предвиденье, величайшее из данных человеку благ, оборачивается во зло.

Звери бегут только при виде опасностей, а убежав от них, больше не испытывают страха. Нас же мучит и будущее и прошедшее. Из наших благ многие нам вредят: так память возвращает нас к пережитым мукам страха, а предвиденье предвосхищает муки будущие. И никто не бывает несчастен только от нынешних причин.

Будь здоров.

Письмо VI

Сенека приветствует Луцилия!

Я понимаю, Луцилий, что не только меняюсь к лучшему, но и становлюсь другим человеком. Я не хочу сказать, будто во мне уже нечего переделывать, да и не надеюсь на это. Как может больше не быть такого, что надо было бы исправить, поубавить или приподнять? Ведь если душа видит свои недостатки, которых прежде не знала, это свидетельствует, что она обратилась к лучшему. Некоторых больных надо поздравлять и с тем, что они почувствовали себя больными.

Я хочу, чтобы эта так быстро совершающаяся во мне перемена передалась и тебе: тогда я бы еще крепче поверил в нашу дружбу – истинную дружбу, которой не расколют ни надежда, ни страх, ни корысть, такую, которую хранят до смерти, ради которой идут на смерть.

Я назову тебе многих, кто лишен не друзей, но самой дружбы. Такого не может быть с теми, чьи души объединяет общая воля и жажда честного. Как же иначе? Ведь они знают, что тогда у них все общее, особенно невзгоды. Ты и представить себе не можешь, насколько каждый день, как я замечаю, движет меня вперед.

"Но если ты что нашел и узнал его пользу по опыту, поделись со мною!" – скажешь ты. – Да ведь я и сам хочу все перелить в тебя и, что-нибудь выучив, радуюсь лишь потому, что смогу учить. И никакое знание, пусть самое возвышенное и благотворное, но лишь для меня одного, не даст мне удовольствия. Если бы мне подарили мудрость, но с одним условием: чтобы я держал ее при себе и не делился ею, – я бы от нее отказался. Любое благо нам не на радость, если мы обладаем им в одиночку.

Пошлю я тебе и книги, а чтобы ты не тратил труда на поиски вещей полезных, сделаю пометки, по которым ты сразу найдешь все, что я одобряю и чем восхищаюсь. Но больше пользы, чем слова, принесли бы тебе живой голос мудрецов и жизнь рядом с ними. Лучше прийти и видеть все на месте, во-первых, потому, что люди верят больше глазам, чем ушам1, во-вторых, потому, что долог путь наставлений, краток и убедителен путь примеров.

Не стал бы Клеанф точным подобьем Зенона2, если бы он только слышал его. Но ведь он делил с ним жизнь, видел скрытое, наблюдал, живет ли Зенон в согласии со своими правилами. И Платон, и Аристотель3, и весь сонм мудрецов, которые потом разошлись в разные стороны, больше почерпнули из нравов Сократа, чем из слов его. Метродора и Гермарха, и Полнена4 сделали великими людьми не уроки Эпикура, а жизнь с ним вместе. Впрочем, зову я тебя не только ради той пользы, которую ты получишь, но и ради той, которую принесешь; вдвоем мы больше дадим друг другу.

Кстати, за мной ежедневный подарочек. Вот что понравилось мне нынче у Гекатона: "Ты спросишь, чего я достиг? Стал самому себе другом!" Достиг он немалого, ибо теперь никогда не останется одинок. И знай: такой человек всем будет другом.

Будь здоров.

Письмо VII

Сенека приветствует Луцилия!

Ты спрашиваешь, чего тебе следует больше всего избегать? Толпы? Ведь к ней не подступиться без опасности! Признаюсь тебе в своей слабости: никогда не возвращаюсь я таким же, каким вышел. Что я успокоил, то вновь приходит в волнение, что гнал от себя – возвращается. Как бывает с больными, когда долгая слабость доводит их до того, что они и выйти не могут без вреда для себя, так случается и с нами, чьи души выздоравливают после долгого недуга.

Нет врага хуже, чем толпа, в которой ты трешься. Каждый непременно либо прельстит тебя своим пороком, либо заразит, либо незаметно запачкает. Чем сборище многолюдней, тем больше опасности. И нет ничего гибельней для добрых нравов, чем зрелища: ведь через наслаждение еще легче подкрадываются к нам пороки.

Что я, по-твоему, говорю? Возвращаюсь я более скупым, более честолюбивым, падким до роскоши и уж наверняка более жестоким и бесчеловечным: и все потому, что побыл среди людей. Случайно попал я на полуденное представление1, надеясь отдохнуть и ожидая игр и острот – того, на чем взгляд человека успокаивается после вида человеческой крови. Какое там! Все прежнее было не боем, а сплошным милосердием, зато теперь – шутки в сторону – пошла настоящая резня! Прикрываться нечем, все тело подставлено под удар, ни разу ничья рука не поднялась понапрасну.

И большинство предпочитает это обычным парам и самым любимым бойцам!2 А почему бы и нет? Ведь нет ни шлема, ни щита, чтобы отразить меч! Зачем доспехи? Зачем приемы? Все это лишь оттягивает миг смерти. Утром люди отданы на растерзанье львам и медведям, в полдень зрителям. Это они велят убившим идти под удар тех, кто их убьет, а победителей щадят лишь для новой бойни. Для сражающихся нет иного выхода, кроме смерти. В дело пускают огонь и железо, и так покуда не опустеет арена3.

"Но он занимался разбоем, убил человека"4. – Кто убил, сам заслужил того же. Но ты, несчастный, за какую вину должен смотреть на это? – "Режь, бей, жги! Почему он так робко бежит на клинок? Почему так несмело убивает? Почему так неохотно умирает?" – Бичи гонят их на меч, чтобы грудью, голой грудью встречали противники удар. В представлении перерыв? Так пусть тем временем убивают людей, лишь бы что-нибудь происходило. Как вы не понимаете, что дурные примеры оборачиваются против тех, кто их подает? Благодарите бессмертных богов за то, что вы учите жестокости неспособного ей выучиться.

Дальше от народа пусть держится тот, в ком душа еще не окрепла и не стала стойкой в добре: такой легко переходит на сторону большинства. Даже Сократ, Катои и Лелий5 отступились бы от своих добродетелей посреди несхожей с ними толпы, а уж из нас, как ни совершенствуем мы свою природу, ни один не устоит перед натиском со всех сторон подступающих пороков.

Много зла приносит даже единственный пример расточительности и скупости; избалованный приятель и нас делает слабыми и изнеженными, богатый сосед распаляет нашу жадность, лукавый товарищ даже самого чистого и простодушного заразит своей ржавчиной. Что же, по-твоему, будет с нашими нравами, если на них ополчился целый народ? Непременно ты или станешь ему подражать, или его возненавидишь.

Между тем и того, и другого надо избегать: нельзя уподобляться злым оттого, что их много, нельзя ненавидеть многих оттого, что им не уподобляешься. Уходи в себя, насколько можешь; проводи время только с теми, кто сделает тебя лучше, допускай к себе только тех, кого ты сам можешь сделать лучше. И то и другое совершается взаимно, люди учатся, обучая.

Значит, незачем тебе ради честолюбивого желанья выставлять напоказ свой дар, выходить на середину толпы и читать ей вслух либо рассуждать перед нею; по-моему, это стоило бы делать, будь твой товар ей по душе, а так никто тебя не поймет. Может быть, один-два человека тебе и попадутся, но и тех тебе придется образовывать и наставлять, чтобы они тебя поняли. "Но чего ради я учился?" – Нечего бояться, что труд твой пропал даром: ты учился ради себя самого.

Но я-то не ради себя одного учился сегодня и потому сообщу тебе, какие мне попались три замечательных изречения – все почти что об одном и том же. Первое пусть погасит долг в этом письме, два других прими в уплату вперед. Демокрит пишет: "Для меня один человек – что целый народ, а народ – что один человек".

И тот, кто на вопрос, зачем он с таким усердием занимается искусством, которое дойдет лишь до немногих, отвечал: "Довольно с меня и немногих, довольно с меня и одного, довольно с меня и ни одного", – сказал тоже очень хорошо, кто бы он ни был6 (на этот счет есть разные мнения). Превосходно и третье изречение – Эпикура, писавшего одному из своих товарищей по ученым занятиям: "Это я говорю для тебя, а не для толпы: ведь каждый из нас для другого стоит битком набитого театра".

Вот что, мой Луцилий, нужно сберечь в душе, чтобы пренебречь удовольствием, доставляемым похвалами большинства. Многие тебя одобряют. Так есть ли у тебя причины быть довольным собой, если многим ты понятен? Вовнутрь должны быть обращены твои достоинства!

Будь здоров.

Письмо VIII

Сенека приветствует Луцилия!

"Ты приказываешь мне избегать толпы, – пишешь ты, уединиться и довольствоваться собственной совестью. А как же ваши наставления, повелевающие трудиться до самой смерти?" – Но то, к чему я тебя склоняю скрыться и запереть двери, – я сам сделал, чтобы многим принести пользу. Ни одного дня я не теряю в праздности, даже часть ночи отдаю занятиям. Я не иду спать, освободившись: нет, сон одолевает меня, а я сижу, уставившись в свою работу усталыми от бодрствования, слипающимися глазами.

Я удалился не только от людей, но и от дел, прежде всего – моих собственных, и занялся делами потомков. Для них я записываю то, что может помочь им. Как составляют полезные лекарства, так я заношу на листы спасительные наставления, в целительности которых я убедился на собственных ранах: хотя мои язвы не закрылись совсем, но расползаться вширь перестали.

Я указываю другим тот правильный путь, который сам нашел так поздно, устав от блужданий. Я кричу: "Избегайте всего, что любит толпа, что подбросил вам случай! С подозрением и страхом остановитесь перед всяким случайным благом! Ведь и рыбы, и звери ловятся на приманку сладкой надежды! Вы думаете, это дары фортуны? Нет, это ее козни. Кто из вас хочет прожить жизнь насколько возможно безопаснее, тот пусть бежит от этих вымазанных птичьим клеем благодеяний, обманывающих нас, несчастных, еще и тем, что мы, возомнив, будто добыча наша, сами становимся добычей. Погоня за ними ведет в пропасть.

Исход высоко вознесшейся жизни один – паденье. К тому же нельзя и сопротивляться, когда счастье начинает водить нас вкривь и вкось. Или уж плыть прямо, или разом ко дну! Но фортуна не сбивает с пути – она опрокидывает и кидает на скалы.

Угождайте же телу лишь настолько, насколько нужно для поддержания его крепости, и такой образ жизни считайте единственно здоровым и целебным. Держите тело в строгости, чтобы оно не перестало повиноваться душе: пусть пища лишь утоляет голод, питье – жажду, пусть одежда защищает тело от холода, а жилище – от всего ему грозящего. А возведено ли жилище из дерна или из пестрого заморского камня, разницы нет: знайте, под соломенной кровлей человеку не хуже, чем под золотой. Презирайте все, что ненужный труд создает ради украшения или напоказ. Помните: ничто, кроме души, недостойно восхищения, а для великой души все меньше нее".

И когда я беседую так с самим собою, беседую с потомками, неужели, по-твоему, я приношу меньше пользы, чем отправляясь в суд ходатаем, или припечатывая перстнем таблички с завещанием, или в сенате1 отдавая руку и голос соискателю должности? Поверь мне, кто кажется бездельником, тот занят самыми важными делами, и божественными и человеческими вместе.

Однако пора кончать и, по моему правилу, чем-нибудь расквитаться с тобой и в этом письме. Уплачу я не из собственных запасов; я до сих пор все просматриваю Эпикура и сегодня вычитал у него такие слова: "Стань рабом философии, чтобы добыть подлинную свободу". И если ты предался и подчинился ей, твое дело не будет откладываться со дня на день: сразу же ты получишь вольную. Потому что само рабство у философии есть свобода.

Может статься, ты спросишь меня, отчего я беру столь много прекрасных изречений у Эпикура, а не у наших. Но почему ты думаешь, что подобные слова принадлежат одному Эпикуру, а не всем людям? Ведь как много поэты говорят такого, что или сказано, или должно быть сказано философами! Я не беру ни трагедии, ни нашей тогаты2, которая тоже не лишена серьезности и стоит посредине между трагедией и комедией; но и в мимах столько есть красноречивых строк! Сколько стихов Публилия3 надо бы произносить не обутым в сандалии, но выступающим на котурнах!4

Я приведу один его стих, имеющий касательство к философии, и как раз к той ее части, которой мы только что занимались; в нем поэт утверждает, что случайно доставшееся нельзя считать своим:

Чужое, что по вашему хотенью вдруг Свалилось нам.

Но ты, я помню, говорил другой стих, намного лучше и короче: Не наше то, что нам дано фортуною.

А это твое изречение (я не пропущу и его) даже еще лучше:

Все, что дано нам, может быть и отнято.

Но этого я не зачту в погашение долга: я лишь отдал тебе твое же.

Будь здоров.

Письмо IX

Сенека приветствует Луцилия!

Ты хочешь знать, справедливо ли Эпикур в одном из писем порицал тех, кто утверждает, будто мудрецу никто, кроме него самого, не нужен и потому ничьей дружбы не требуется. Этот упрек Эпикур бросает Стильпону1 и тем, кто думает, что высшее благо – когда душа ничего не терпит.

Впрочем, мы неизбежно впадаем в двусмысленность, если для краткости переводим слово απαυεια2, прибегая к слову "терпеть". Ведь можно подумать,будто смысл тут противоположен тому, что мы имеем в виду. Мы хотели сказать: "душа, которой безразлична любая боль", а понять можно так: "душа, которая не может вытерпеть никакой боли". Погляди же сам, не лучше ли будет сказать "неуязвимая душа" или "душа, недоступная для любого страдания"?

В том и разница между ними и нами: наш мудрец побеждает все неприятное, но чувствует его, а их мудрец даже и не чувствует. Общее же и у нас и у них вот что: мудрому никто, кроме него самого, не нужен. Но хоть с него и довольно самого себя, ему все же хочется иметь и друга, и соседа, и товарища.

Сам посуди, до какой степени довольствуется сам собой тот, кто порой довольствуется и частью самого себя. Если болезнь или враг лишат его руки, если случай отнимет у него глаз3, мудрецу хватает того, что осталось, он и с искалеченным телом будет так же весел, как был до увечий. Но хоть он и не тоскует о потерянном, однако предпочел бы обойтись без потерь.

Так же точно никто, кроме него самого, не нужен мудрецу не потому, что он хочет жить без друзей, а потому, что может. Говоря "может", я имею в виду вот что: со спокойной душой перенесет он потерю. Ведь без друзей он не останется никогда, и в его власти решать, сколь быстро найти замену. Фидий, если бы потерял статую, сразу сделал бы другую. Так же и он – мастер завязывать дружбу – заместил бы утраченного друга новым.

Ты спросишь, как можно быстро приобрести чью-нибудь дружбу; я отвечу, если мы договоримся, что я сейчас отдам тебе долг и по этому письму мы будем в расчете. Гекатон говорит: "Я укажу приворотное средство без всяких снадобий, без трав, без заклинаний знахарки. Если хочешь, чтоб тебя любили, – люби". Не только старая, испытанная дружба приносит нам великое наслаждение, но и начало новой, только лишь приобретаемой.

Между приобретшим друга и приобретающим его та же разница, что между жнецом и сеятелем. Философ Аттал4 не раз говорил, что приятнее добиваться дружбы, чем добиться ее, как художнику приятнее писать картину, чем ее окончить. Кто занимается своим произведением с душевным беспокойством, тот в самом занятии находит великую усладу. Выпуская из рук законченное произведение, он уже не будет так наслаждаться: теперь он радуется плодам своего искусства, а пока он писал, его радовало само искусство. Отрочество наших детей щедрее плодами, но их младенчество нам милее.

Но вернемся к нашему предмету. Пусть мудрому никто, кроме него самого, не нужен, он все-таки желает иметь друга, хотя бы ради деятельной дружбы, чтобы не оставалась праздной столь великая добродетель, и не ради того, чтобы, как говорит Эпикур в том же письме, "было кому ухаживать за ним в болезни, помогать в оковах или в нужде", но чтобы самому было за кем ухаживать в болезни, кого вызволять из-под вражеской стражи. Плохи мысли того, кто подружился, видя лишь самого себя; как он начал, так и кончит. Кто завел друга, чтобы тот выручал из цепей, тот покинет его, едва загремят оковы.

Таковы дружеские союзы, которые народ называет временными. С кем мы сошлись ради пользы, мил нам, лишь покуда полезен. Вот почему вокруг того, чьи дела процветают, – толпа друзей, а вокруг потерпевших крушение пустыня. Друзья бегут оттуда, где испытывается дружба. Вот почему видим мы так много постыдных примеров, когда одни из страха бросают друзей, другие из страха предают их. Каково начало, таков конец, иначе и быть не может. Кто подружился ради выгоды, тому будет дорога награда за измену дружбе, коль скоро и в ней было дорого ему что-нибудь, кроме нее самой.

Для чего приобретаю я друга? Чтобы было за кого умереть, за кем пойти в изгнанье, за чью жизнь бороться и отдать жизнь. А дружба, о которой ты пишешь, та, что заключается ради корысти и смотрит, что можно выгадать, – это не дружба, а сделка.

Нет сомнения, страсть влюбленных имеет с дружбой нечто общее, ее можно бы даже назвать безрассудной дружбой. Но разве любит кто-нибудь ради прибыли? Ради честолюбия и славы? Любовь сама по себе, пренебрегая всем остальным, зажигает души вожделением к красоте, не чуждым надежды на ответную нежность. Как же так? Неужели причина более честная родит постыдную страсть?

Ты возразишь мне: "Не о том сейчас речь, надо ли искать дружбы ради нее самой или ради иной цели". Наоборот, как раз это и надобно доказать5. Ведь если надо искать ее ради нее самой, значит, и тот, кто ни в ком, кроме себя, не нуждается, может искать ее. – "Как же он будет ее искать?" – Как ищут самое прекрасное, не прельщаясь прибылью, не боясь переменчивости фортуны. Кто заводит друзей на всякий случай,тот лишает дружбу ее величия.

Мудрому никто, кроме него самого, не нужен. Многие, Луцилий, толкуют эту мысль превратно: изгоняют мудреца отовсюду и заставляют его замкнуться в своей скорлупе. Между тем следует разобраться, много ли обещает это изречение и что обещает. Мудрому довольно самого себя для того, чтобы жить блаженно, а не для того, чтобы жить. Для жизни ему многое потребно, а для блаженства только высокий и здоровый дух, презирающий фортуну.

Я хочу сослаться на Хрисиппа6, какое он принимает разделение7. Он говорит, что мудрец ни в чем не терпит нужды, хотя потребно ему многое, глупому же ничего не требуется, потому что он ничем не умеет пользоваться, зато нужду он терпит во всем. Мудрецу нужны и руки, и глаза, и еще многое, без чего не обойтись в повседневной жизни, а нужды он не терпит ни в чем. Ведь нужда – это необходимость, а для мудрого необходимости нет.

Значит, хотя мудрец и довольствуется самим собой, в друзьях он все же имеет потребность и хочет иметь их как можно больше, но не для блаженной жизни, – ведь жить блаженно может он и без друзей. Высшее благо не ищет орудий вовне: оно создастся дома и возникает только само из себя. Если же хоть какая-то часть его заимствуется извне, оно уже зависит от фортуны.

"А как будет жить мудрец, если он, взятый под стражу, переселенный на чужбину, замешкавшийся в долгом плавании, выброшенный на пустынный берег, останется без друзей?" Как Юпитер в ту пору, когда мир расточится8, боги сольются воедино, природа замрет в неподвижности, а сам он успокоится, предавшись думам. Нечто подобное делает и мудрый: он замыкается в себе, остается с самим собой.

Покуда, однако, он может вершить дела по своему усмотрению, он, хоть ни в ком, кроме себя, не нуждается, берет жену, хоть ни в ком не нуждается, родит детей, хоть ни в ком не нуждается, не станет жить, если придется жить, не видя ни единого человека. К дружбе влечет его не собственная польза, а естественная тяга. Ведь от роду заложено в нас влечение ко многим вещам, в их числе и к дружбе. Подобно тому как всем ненавистно одиночество, подобно тому как стремление жить сообща естественно объединяет человека с человеком, так есть и здесь некое побуждение, заставляющее нас стремиться к дружбе.

Но, хоть мудрец и любит как никто друзей, хотя он ставит их наравне с собой, а часто и выше себя, – все же он будет верить, что все его благо в нем самом, и повторит слова Стильпона, того самого, на которого нападает в письме Эпикур. Когда родной город Стильпона был захвачен, когда он потерял жену, потерял детей, а сам вышел из охватившего все пожара один, но по-прежнему блаженный, Деметрий, прозванный из-за множества уничтоженных им городов Полиоркетом9, спросил его, потерял ли Стильпон что-нибудь, и тот ответил: "Все мое благо со мною!"

Вот человек смелый и решительный! Он победил даже победившего врага. Он сказал: "Я ничего не потерял", – и заставил того сомневаться в собственной победе. "Все мое со мной" – со мной справедливость, добродетель10, разумность, сама способность не считать благом то, что можно отнять. Мы дивимся животным, которые могут пройти сквозь огонь без вреда для тела; но насколько удивительнее этот человек, который прошел сквозь вооруженный строй, огонь и развалины без ущерба и вреда для себя! Видишь, насколько легче победить целый народ, чем одного человека? Его речь – это речь стоика, который тоже проносит свое благо нетронутым через сожженные города. Ведь никто, кроме него самого, ему не нужен, – таковы для него пределы счастья.

А чтоб ты не думал, будто мы одни бросаемся высокими словами, – знай, что и сам упрекавший Стильпона Эпикур написал сходное изречение, которое ты и соблаговоли принять, хотя сегодняшний мой долг уже погашен. "Кому не кажется верхом изобилия то, что есть, тот останется бедняком, даже сделавшись хозяином всего мира". Или же так, если, по-твоему, это звучит лучше (ведь сохранять верность надо не словам, а мыслям): "Кто не считает себя блаженней всех, тот несчастен, даже если повелевает миром".

Знай, что мысли эти принадлежат всем и, значит, подсказаны природой, так что их же ты найдешь и у комического поэта:

Несчастен, кто счастливым не сочтет себя11.

Имеет ли значение, как тебе живется, если ты полагаешь, что плохо?

"Так что же, – спросишь ты, – если объявит себя блаженным и бесчестно разбогатевший, и хозяин сотен рабов, рабствующий у тысячи хозяев, значит, он и станет блаженным по собственному приговору?" – Нет, важно не то, что он говорит, а что чувствует, и не то, что чувствует сегодня, а то, что всегда. Потому тебе нет причины бояться, что столь великое благо достанется и на долю недостойных. Только мудрому по душе то, что есть, глупость же постоянно страдает, гнушаясь тем, что имеет.

Будь здоров.

Письмо X

Сенека приветствует Луцилия!

Так оно и есть, я не меняю своего мнения: избегай толпы, избегай немногих, избегай даже одного. Нет никого, с кем я хотел бы видеть тебя вместе. Убедись же воочию, как высоко я сужу о тебе, если отваживаюсь доверить тебя тебе самому. Говорят, Кратет1, слушатель того самого Стильпона, о котором я упомянул в предыдущем письме, увидал однажды гуляющего в одиночку юнца и спросил его, что он тут делает один. – "Разговариваю с самим собой", – был ответ. На это Кратет сказал: "Будь осторожен, прошу тебя, и гляди как следует: ведь твой собеседник – дурной человек!"

Обычно мы стережем тех, кто в горе или в страхе, чтобы не дать им использовать во зло свое одиночество. Да и никого из людей неразумных не следует предоставлять самим себе: тут-то и обуревают их дурные замыслы, тут и готовят они опасности себе и другим, тут к ним и приходят чередой постыдные вожделения. Тут-то все, что стыд и страх заставляли скрывать, выносится на поверхность души, тут-то она и оттачивает дерзость, подхлестывает похоть, горячит гневливость. Есть у одиночества одно преимущество: возможность никому ничего не открывать и не бояться обличителя; но это и губит глупого, ибо он выдает сам себя.

Вот видишь, как я надеюсь на тебя, вернее, как я за тебя ручаюсь (потому что "надеждой" зовется благо, которое либо будет, либо нет): лучшего товарища, чем ты сам, я для тебя не нахожу.

Я возвращаюсь памятью к тем полным силы словам, которые ты произносил с таким благородством. Тогда я поздравил себя и сказал: "Эти слова не просто слетели с языка, у них есть прочное основание. Этот человек – не один из многих, он стремится к спасению".

Так и говори, так и живи. Смотри только, чтобы ничто тебя не поработило. Прежние твои моления предоставь воле богов, а сам моли их заново и о другом: о ясности разума и здоровье душевном, а потом только – телесном. Почему бы тебе не молить об этом почаще? Смело проси бога: ничего чужого ты у него не просишь.

Но хочу, как у нас заведено, послать тебе с этим письмом небольшой подарок. Правдивые слова нашел я у Афинодора2: "Знай, что тогда ты будешь свободен от всех вожделений, когда тебе придется молить богов лишь о том, о чем можно молить во всеуслышанье"3. А ведь до чего люди безумны! Шепотом возносят они богам постыднейшие мольбы, чуть кто приблизит ухо – смолкают, но богу рассказывают то, что скрывают от людей. Так смотри, чтобы это наставление нельзя было с пользой прочесть и тебе: живи с людьми так, будто на тебя смотрит бог, говори с богом так, будто тебя слушают люди.

Будь здоров.

Письмо XI

Сенека приветствует Луцилия!

Со мною беседовал твой друг, юноша с хорошими задатками; какова его душа, каков ум, каковы успехи – все стало мне ясно, чуть он заговорил. Каким он показал себя с первой пробы, таким и останется: ведь он говорил без подготовки, застигнутый врасплох. И даже собравшись с мыслями, он едва мог преодолеть застенчивость (а это хороший признак в молодом человеке), – до того он залился краской1. Я подозреваю, что это останется при нем и тогда, когда он, окрепнув и избавившись от всех пороков, достигнет мудрости. Никакая мудрость не устраняет природных изъянов тела или души2: что заложено в нас рождением, то можно смягчить, но не победить искусством.

Некоторых, даже очень стойких людей при виде толпы народа бросает в пот, как будто они устали или страдают от зноя: у некоторых, когда им предстоит выступать с речью, дрожат колени, у других стучат зубы, заплетается язык, губы слипаются. Тут не поможет ни выучка, ни привычка, тут природа являет свою силу, через этот изъян напоминая о себе самым здоровым и крепким.

К числу таких изъянов, я знаю, принадлежит и краска, вдруг заливающая лицо даже самым степенным людям. Чаще всего это бывает у юношей, – у них и жар сильнее, и кожа на лице тоньше; но не избавлены от такого изъяна и пожилые, и старые. Некоторых больше всего и надо опасаться, когда они покраснеют: тут-то их и покидает всякий стыд.

Сулла был особенно жесток тогда, когда к лицу его приливала кровь. Никто так легко не менялся в лице, как Помпеи, который непременно краснел на людях, особенно во время сходок. Я помню, как Фабиан3, когда его привели в сенат свидетелем, покраснел, и этот румянец стыда чудо как его красил.

Причина этому – не слабость духа, а новизна, которая хоть и не пугает, но волнует неопытных и к тому же легко краснеющих из-за природной предрасположенности тела. Ведь если у одних кровь спокойная, то у других она горячая и подвижная и тотчас бросается в лицо.

От этого, повторяю, не избавит никакая мудрость: иначе, если б она могла искоренять любые изъяны, ей была бы подвластна сама природа. Что заложено в нас рожденьем и строением тела, останется, как бы долго и упорно ни совершенствовался наш дух. И помешать этим вещам так же невозможно, как и вызвать их насильно.

Актеры на подмостках, когда подражают страстям, когда хотят изобразить страх или трепет либо представить грусть, подражают лишь некоторым признакам смущения: опускают голову, говорят тихим голосом, смотрят в землю с понурым видом, а вот покраснеть не могут, потому что румянец нельзя ни подавить, ни заставить появиться. Тут мудрость ничего не сулит, ничем не поможет: такие вещи никому не подвластны без приказа приходят, без приказа исчезают.

Но письмо это уже просит завершения. Получи от меня нечто полезное и целительное и навсегда сохрани в душе: "Следует выбрать кого-нибудь из людей добра4 и всегда иметь его перед глазами, – чтобы жить так, словно он смотрит на нас, и так поступать, словно он видит нас".

Этому, мой Луцилий, учит Эпикур. Он дал нам охранителя и провожатого – и правильно сделал. Многих грехов удалось бы избегнуть, будь при нас, готовых согрешить, свидетель. Пусть душа найдет кого-нибудь, к кому бы она испытывала почтение, чей пример помогал бы ей очищать самые глубокие тайники. Счастлив тот, кто, присутствуя лишь в мыслях другого, исправит его! Счастлив и тот, кто может так чтить другого, что даже память о нем служит образцом для совершенствования! Кто может так чтить другого, тот сам вскоре внушит почтение.

Выбери же себе Катона, а если он покажется тебе слишком суровым, выбери мужа не столь непреклонного – Лелия. Выбери того, чья жизнь и речь, и даже лицо, в котором отражается душа, тебе приятны; и пусть он всегда будет у тебя перед глазами, либо как хранитель, либо как пример. Нам нужен, я повторяю, кто-нибудь, по чьему образцу складывался бы наш нрав. Ведь криво проведенную черту исправишь только по линейке.

Будь здоров.

Письмо XII

Сенека приветствует Луцилия!

Куда я ни оглянусь – всюду вижу свидетельства моей старости, Приехал я в свою загородную и стал жаловаться, что дорого обходится ветхая постройка, а управляющий отвечает мне, что тут виною не его небрежность – он делает все, да усадьба стара. Усадьба эта выросла под моими руками; что же меня ждет, если до того искрошились камни мои ровесники?

В сердцах я ухватился за первый попавшийся повод разбранить его: "А об этих платанах явно никто не заботился: на них и листвы нет, и сучья такие высохшие и узловатые, и стволы такие жалкие и облезлые! Не было бы этого, если бы кто-нибудь их окапывал и поливал!" – Он же клянется моим гением1, что все делает, ухаживает за ними, ничего не упуская, – но деревья-то старые! А платаны эти, между нами говоря, сажал я сам, я видел на них первый лист.

Поворачиваюсь к дверям. "А это кто, – спрашиваю, такой дряхлый? Правильно сделали, что поместили его в сенях: ведь он уже смотрит за двери. Откуда ты его взял? Какая тебе радость выносить чужого мертвеца?" А тот в ответ: "Ты что, не узнал меня? Ведь я – Фелицион, это мне ты всегда дарил кукол на сатурналии; я сын управляющего Филосита, твой любимец". – "Ясное дело, – говорю я, – он бредит! Это он-то еще малышом стал моим любимцем? Впрочем, очень может быть: ведь у него как раз выпадают зубы".

Вот чем обязан я своей загородной: куда бы ни оглянулся, – все показывало мне, как я стар. Что ж, встретим старость с распростертыми объятиями: ведь она полна наслаждений, если знать, как ею пользоваться. Плоды для нас вкуснее всего, когда они на исходе; дети красивей всего, когда кончается детство. Любителям выпить милее всего последняя чаша, от которой они идут ко дну, которая довершает опьянение.

Всякое наслажденье свой самый отрадный миг приберегает под конец. И возраст самый приятный тот, что идет под уклон, но еще не катится в пропасть. Да и тот, что стоит у последней черты, не лишен, по-моему, своих наслаждений, либо же все наслажденья заменяет отсутствие нужды в них. Как сладко утолить все свои вожделенья и отбросить их!

Ты возразишь мне: "Тягостно видеть смерть перед глазами". Но, во-первых, она должна быть перед глазами и у старика, и у юноши – ведь вызывают нас не по возрастному списку. Во-вторых, нет стариков столь дряхлых, чтобы им зазорно было надеяться на лишний день. Каждый день – это ступень жизни, весь наш век разделен на части и состоит из кругов, меньших и больших, охватывающих меньшие. Один из них обнимает все прочие – он тянется от дня рождения до дня смерти; еще один выделяет годы отрочества; есть и такой, что заключает в себе наше детство; есть, наконец, просто год с его четырьмя временами; годовые круги, умножаясь, составляют жизнь. Месяц очерчен меньшей окружностью, теснее всех круг одного дня, но и тот идет от начала к концу, от восхода к закату.

Поэтому Гераклит, получивший прозвище из-за темного смысла своих речей2, говорит:

"Один день равен всякому другому". Каждый понимает это на свой лад. Один говорит, что дни равны по числу часов, и не лжет: ведь коль скоро день – это двадцать четыре часа, то все дни непременно равны между собой, так как к ночи прибавляется столько часов, на сколько убывает день. Другой говорит, что любой день равен всем прочим по сходству: в самом протяженном времени нет ничего такого, чего нельзя найти в одних сутках, то есть ничего, кроме дня и ночи, которые оно в череде обращений мира множит, но не изменяет, разве что делает день короче, ночь длиннее или наоборот.

Потому каждый день нужно проводить так, словно он замыкает строй, завершает число дней нашей жизни. Когда Пакувий3, присвоивший Сирию, пировал и пьянствовал, справляя по самому себе поминки, его уносили от стола в спальню под рукоплескания его любовников, певших под музыку: βεβιωται, βεβιωται – он прожил жизнь (греч.). И каждый день он устраивал себе такой вынос.

Мы же то, что он делал от нечистой совести, должны делать с чистой душой и, отправляясь ко сну, говорить весело и радостно:

Прожита жизнь, и пройден весь путь, что судьбой мне отмерен.4

А если бог подарит нам и завтрашний день, примем его с радостью. Счастливей всех тот, кто без тревоги ждет завтрашнего дня: он уверен, что принадлежит сам себе. Кто сказал "прожита жизнь", тот каждое утро просыпается с прибылью.

Но пора уже кончать письмо. Ты спросишь: "Неужели оно придет ко мне без подарка?" Не бойся: что-нибудь оно да принесет. Нет, как мог я так сказать? Не что-нибудь, а много! Ведь что лучше изречения, которое я ему вручаю для передачи тебе: "Жить в нужде плохо, но только нет нужды жить в нужде". А почему нет нужды? Потому что к свободе повсюду открыты дороги, короткие и легкие. Поблагодарим бога за то, что никто не может навязать нам жизнь и мы в силах посрамить нужду.

Ты возразишь мне: "Это слова Эпикура; на что тебе чужое?" – Что истинно, то мое. Я не устану потчевать тебя Эпикуром, и пусть знают все, кто слепо твердит его слова и ценит их не за то, что в них сказано, а за то, кем они сказаны: лучшее принадлежит всем.

Будь здоров.

Письмо XIII

Сенека приветствует Луцилия!

Я знаю, что у тебя довольно мужества. Ведь и не вооружившись еще спасительными наставлениями, побеждающими все невзгоды, тм уже рассчитывал на себя в борьбе с судьбой – и тем более после того, как схватился с нею вплотную и испытал свою мощь, на которую нельзя полагаться наверняка, покуда не появилось отовсюду множество трудностей, а порой и покуда они не подступили совсем близко. На них испытывается подлинное мужество, которое не потерпит чужого произвола, они проверяют его огнем.

Не знавший синяков атлет не может идти в бой с отвагою. Только тот, кто видал свою кровь, чьи зубы трещали под кулаком, кто, получив подножку, всем телом выдерживал тяжесть противника, кто, упав, не падал духом и, опрокинутый, всякий раз вставал еще более непреклонным, только тот, вступая в бой, не расстается с надеждой.

Так вот, чтобы продолжить это сравнение: часто фортуна подминала тебя, но ты не сдавался, а вскакивал с еще большим пылом и стоял твердо, потому что доблесть сама по себе возрастает, если ей бросают вызов. Однако, если тебе угодно, прими от меня помощь, которая может укрепить тебя.

Не столь многое мучит нас, сколь многое пугает, и воображение, мой Луцилий, доставляет нам больше страданий, чем действительность. Я говорю с тобою не на языке стоиков, а по-своему, намного мягче. Мы ведь утверждаем, что все исторгающее у нас вопли и стоны ничтожно и достойно презрения. Но оставим эти громкие, хотя, клянусь богами, и справедливые, слова. Я учу тебя только не быть несчастным прежде времени, когда то, чего ты с тревогой ждешь сейчас же, может и вовсе не наступить и уж наверняка не наступило.

Многое мучит нас больше, чем нужно, многое прежде, чем нужно, многое – вопреки тому, что мучиться им вовсе не нужно. Мы либо сами увеличиваем свои страданья, либо выдумываем их, либо предвосхищаем. Первое мы сейчас разбирать не будем: дело это спорное, тяжба только началась. То, что я назову легким, ты – наперекор мне назовешь мучительным. Я знаю таких, которые смеются под бичами, "и таких, которые стонут от оплеухи. Позже мы увидим, в том ли дело, что сами вещи эти сильны, или в том, что мы слабы.

Обещай мне одно: когда тебя со всех сторон начнут убеждать, будто ты несчастен, думай не о том, что ты слышишь, а о том, что чувствуешь, терпеливо размысли о своих делах (ведь ты знаешь их лучше всех) и спроси себя: "Почему они меня оплакивают? Почему дрожат и боятся даже моего прикосновения, словно невзгода может перейти на них? В самом ли деле это беда или больше слывет бедою?" Расспроси самого себя: "А вдруг я терзаюсь и горюю без причины, и считаю бедою то, что вовсе не беда?"

Ты спросишь: "Откуда мне знать, напрасны мои тревоги или не напрасны?" – Вот тебе верное мерило! Мучит нас или настоящее, или будущее, или то и другое вместе. О настоящем судить нетрудно: лишь бы ты был здоров телом и свободен, лишь бы не томила болью никакая обида. Теперь посмотрим, что такое будущее.

Сегодняшнему дню нет до него дела. "Но ведь будущее-то наступит!" – А ты взгляни, есть ли верные признаки приближения беды. Ведь страдаем мы по большей части от подозрений, нас морочит та, что нередко оканчивает войны, а еще чаще приканчивает людей поодиночке, – молва. Так оно и бывает, мой Луцилий: мы сразу присоединяемся к общему мнению, не проверяя, что заставляет нас бояться, и, ни в чем не разобравшись, дрожим и бросаемся в бегство, словно те, кого выгнала из лагеря пыль, поднятая пробегающим стадом овец, или те, кого запугивают неведомо кем распространяемые небылицы.

Не знаю как, но только вымышленное тревожит сильнее. Действительное имеет свою меру, а о том, что доходит неведомо откуда, пугливая душа вольна строить догадки. Нет ничего гибельней и непоправимей панического страха: всякий иной страх безрассуден, а этот – безумен.

Рассмотрим же это дело повнимательней. Вероятно, что случится беда. Но не сей же миг! И как часто нежданное случается! Как часто ожидаемое не сбывается! Даже если нам предстоит страданье, что пользы бежать ему навстречу? Когда оно придет, ты сразу начнешь страдать, а покуда рассчитывай на лучшее. Что ты на этом выгадаешь? Время!

Ведь нередко вмешивается нечто такое, из-за чего надвигающаяся беда, как она ни близка, или задерживается в пути, или рассеется, или падет на голову другому. Среди пожара открывалась дорога к бегству, рухнувший дом мягко опускал некоторых на землю, рука, поднесшая к затылку меч, порой отводила его, и жертве удавалось пережить палача. Ведь и злая судьба непостоянна. Может быть, беда случится, а может, и не случится; пока же ее нет, и ты рассчитывай на лучшее.

Иногда, даже когда нет явных признаков, предвещающих недоброе, душа измышляет мнимые, или толкует к худшему слова, которые можно понять двояко, или преувеличивает чью-нибудь обиду и думает не о том, сильно ли обиженный рассержен, а о том, много ли может сделать рассерженный. Но ведь если бояться всего, что может случиться, то незачем нам и жить, и горестям нашим не будет предела. Тут пусть поможет тебе рассудительность, тут собери все душевные силы, чтобы отбросить даже очевидный страх, а не сможешь, так одолей порок пороком умерь страх надеждой. Пусть наверняка придет пугающее нас – еще вернее то, что ожидаемое с ужасом – утихнет, а ожидаемое с надеждой обманет.

Поэтому взвесь надежды и страхи и всякий раз, когда ясного ответа не будет, решай в свою пользу – верь в то, что считаешь для себя лучшим. Но пусть даже страх соберет больше голосов, ты все-таки склоняйся в другую сторону и перестань тревожиться, думая про себя о большинстве людей, которые мечутся в волнении, даже если ничего плохого с ними и не происходит, и не грозит им наверное. Ведь всякий, однажды потеряв покой, готов дать себе волю и не станет поверять испуг действительностью. Никто не скажет:

"Кто это говорит – говорит пустое, он либо сам все выдумал, либо другим поверил". Нет, мы сдаемся переносчикам слухов1 и трепещем перед неизвестным как перед неотвратимым, забывая меру настолько, что малейшее сомнение превращается в ужас.

Но мне стыдно так разговаривать с тобою и подносить тебе такие слабые лекарства. Пусть другие говорят: "Может, это и не случится!" Ты говори: "Что с того, если случится? Посмотрим, кто победит! А может быть, все будет мне на пользу и такая смерть прославит всю мою жизнь. Цикута окончательно сделала Сократа великим. Вырви у Катона2 меч, отстоявший его свободу, – и ты отнимешь у него немалую часть славы".

Впрочем, я слишком долго тебя уговариваю, хотя нужны тебе не уговоры, а лишь напоминанье. Я не увожу тебя прочь от твоей природы, – ты рожден для того, о чем я толкую. Но тем более должен ты умножать и украшать данное тебе благо.

Кончаю это письмо, только припечатаю его своей печатью, то есть поручу ему передать тебе какое-нибудь прекрасное изречение. "Беда глупости еще и в том, что она все время начинает жизнь сначала". Вдумайся сам, Луцилий, лучший из людей, в смысл изречения – и ты поймешь, до чего противно легкомыслие тех, кто ежедневно закладывает основания новой жизни, кто перед кончиной начинает надеяться заново.

Огляди всех поодиночке – и сразу попадутся тебе на глаза старики, что с особым усердием готовятся занимать должности, путешествовать, торговать. Что гнуснее старика, начинающего жизнь сначала? Я не прибавил бы имени того, кем эти слова сказаны, если бы они не были так мало известны и принадлежали бы к тем расхожим изречениям Эпикура, которые я позволил себе и хвалить, и присваивать.

Будь здоров.

Письмо XIV

Сенека приветствует Луцилия!

Я согласен, что нам от природы свойственна любовь к собственному телу, что мы должны беречь его, не отрицаю, что можно его и холить, но отрицаю, что нужно рабски ему служить. Слишком многое порабощает раба собственного тела того, кто слишком за него боится и все мерит его меркой.

Мы должны вести себя не так, словно обязаны жить ради своего тела, а так, словно не можем жить без него. Чрезмерная любовь к нему тревожит нас страхами, обременяет заботами, обрекает на позор. Кому слишком дорого тело, тому честность недорога. Нет запрета усердно о нем заботиться, но когда потребует разум, достоинство, верность, – надо ввергнуть его в огонь.

И все же, насколько возможно, будем избегать не только опасностей, но и неудобств и скроемся под надежной защитой, исподволь обдумав, как можно прогнать то, что внушает страх. Таких вещей три, если я не ошибаюсь: мы боимся бедности, боимся болезней, боимся насилия тех, кто могущественней нас.

В наибольший трепет приводит нас то, чем грозит чужое могущество: ведь такая беда приходит с великим шумом и смятением. Названные мною естественные невзгоды – бедность и болезни – подкрадываются втихомолку, не внушая ужаса ни слуху, ни зрению, зато у третьей беды пышная свита: она приходит с мечами и факелами, с цепями и зверьми, натравив их стаю на нашу плоть.

Вспомни тут же и о темницах, и о крестах, и о дыбе, и о крюке, и о том, как выходит через рот насквозь пропоровший человека кол, как разрывают тело мчащиеся в разные стороны колесницы, как напитывают горючей смолой тунику из горючей ткани, – словом, обо всем, что выдумала жестокость.

Так нечего и удивляться, если сильнее всего ужас перед бедствием, столь многоликим и так страшно оснащенным. Как палач, чем больше он выложит орудий, тем большего достигнет, ибо один их вид побеждает даже способного вытерпеть пытку, – так нашу душу легче всего подчиняет и усмиряет та угроза, которой есть что показать. Ведь и остальные напасти не менее тяжелы – я имею в виду голод и жажду, и нагноения в груди, и лихорадку, иссушающую внутренности, – но они скрыты, им нечем грозить издали, нечего выставлять напоказ. А тут, как в большой войне, побеждает внушительность вида и снаряжения.

Постараемся поэтому никого больно не задевать. Иногда нам следует бояться народа, иногда, если порядки в государстве таковы, что большинство дел проводится через сенат, тех сенаторов, что в милости, иногда же – тех людей, кому на погибель народу отдана власть над народом. Сделать всех этих людей друзьями слишком хлопотно – довольно и того, чтобы они не были тебе врагами. Поэтому никогда мудрец не станет гневить власть имущих, – наоборот, он будет уклоняться от их гнева, как мореход от бури.

Ты, когда ехал в Сицилию, пересек пролив. Неосторожный кормчий пренебрег угрозами южного ветра, от которого становится опасным завиваемое воронками Сицилийское море, и направился не к левому берегу, а к тому, близ которого бушует водоворот Харибды1. Зато более осмотрительный кормчий спросит знающих эти места людей, силен ли прибой и не предвещают ли чего облака, – и держит путь подальше от мест, стяжавших дурную славу из-за водоворотов. То же сделает и мудрый: опасного властителя он избегает, но прежде всего стараясь избегать его незаметно. Один из залогов безопасности – в том, чтобы не стремиться к ней открыто: ведь от чего мы держимся дальше, то осуждаем.

Еще следует нам обдумать, как обезопасить себя от черни. Тут первое дело – не желать того же самого: где соперничество – там и разлад. Во-вторых, пусть не будет у нас ничего такого, что злоумышляющему было бы выгодно отнять: пусть твой труп не даст богатой добычи. Никто не станет или мало кто станет проливать человеческую кровь ради нее самой. Голого и разбойник пропустит, бедному и занятая шайкой дорога не опасна.

Старинное наставление называет три вещи, которых надо избегать: это – ненависть, зависть и презрение. А как этого добиться, научит только мудрость. Тут бывает трудно соблюсти меру: нужно опасаться, как бы, страшась зависти, не вызвать презрения, как бы, не желая, чтобы нас топтали, не дать повода думать, будто нас можно топтать. Многим пришлось бояться оттого, что их можно было бояться. Так что будем умеренны во всем: ведь так же вредно вызывать презренье, как и подозренье.

Вот и выходит, что нужно обратиться к философии: ведь эти писания не только для хороших людей, но и для не слишком дурных, все равно что жреческие повязки2. И публичное красноречие, и все, что волнует народ, вызывает вражду, а это занятие, мирное и ни во что не вмешивающееся, никто не презирает, ибо даже у худших из людей его чтят все искусства. Никогда испорченность не окрепнет настолько, никогда не составится такого заговора против добродетели, чтобы имя философии перестало быть чтимым и священным. Впрочем, и философией надо заниматься тихо и скромно.

"Как так? – спросишь ты. – По-твоему, был скромен в философии Марк Катон, который своим приговором положил конец гражданской войне? Который встал между войсками двух разъяренных вождей?3 Который в то время, когда одни поносили Цезаря, другие Помпея, нападал на обоих?"

Но можно поспорить, следовало ли тогда мудрецу вмешиваться в дела государства. – "Чего хочешь ты, Марк Катон? Ведь не о свободе идет дело: она давно уже погублена! Вопрос лишь в том. Цезарь или Помпеи завладеет государством? Но что тебе до их соперничества? Ни одна сторона – не твоя. Выбор – только из двух властителей. Твое дело, кто победит? Победить может лучший; одержавший победу не может не быть худшим". – Я беру только ту роль, которую Катон играл напоследок; но и предшествующие годы были не таковы, чтобы мудрому допустимо было участвовать в этом разграблении республики. На что, кроме криков и сердитых воплей, был способен Катон, когда народ, подняв его на руки и осыпав плевками, тащил его вон с форума, или когда его уводили прямо из сената в темницу?4

Позже мы увидим, надо ли мудрому зря тратить силы5, а покуда я зову тебя к тем стоикам, которые, когда их отстранили от государственных дел, не оскорбляли никого из власть имущих, но удалились, чтобы совершенствовать свою жизнь и создавать законы для рода человеческого. Мудрец не станет нарушать общепринятых обычаев и привлекать внимание народа невиданным образом жизни.

"Ну и что? Неужели будет в безопасности тот, кто следует этому правилу?" – За это я не могу тебе поручиться, как и за то, что человек умеренный всегда будет здоров; и все-таки умеренность приносит здоровье. Бывает, что корабль тонет в гавани; что же, по-твоему, может случиться в открытом море? Насколько ближе опасность к тому, чья предприимчивость неугомонна, если праздность не спасает от угроз? Бывает, гибнут и невиновные – кто спорит? – но виноватые – чаще. У бойца остается сноровка, даже если ему пробили доспехи.

Кто мудр, тот во всем смотрит на замысел, а не на исход. Начало в нашей власти; что выйдет, решать фортуне, над собой же я не признаю ее приговора. – "А она доставит тебе волнения, доставит неприятности". – Но разбойник не казнит нас, даже когда убивает6.

Ты уже тянешь руку за ежедневной платой. Сегодня заплачу тебе золотом; а коль скоро я упомянул о золоте, то узнай, как тебе получить побольше радости от владения им. "Тот более всех наслаждается богатством, кто меньше всех в богатствах нуждается". Ты просишь открыть, чьи это слова. Чтобы ты видел мою доброжелательность, я взял за правило хвалить чужое. И это взято у Эпикура, либо у Метродора, либо у кого-то еще из их мастерской.

Но какая разница, кто сказал? Сказано было для всех. Кто нуждается в богатствах, тот за них боится, а добро, за которое тревожишься, радости не приносит. Если же кто хочет что-нибудь к нему добавить, тот, думая о его умножении, забывает им пользоваться: получает счета, толчется на торжище, листает календарь – и становится из хозяина управляющим.

Будь здоров.

<!--[if gte mso 9]> Normal 0 false false false MicrosoftInternetExplorer4 <!--[if gte mso 9]> <!--[if gte mso 10]> <!--[endif]-->

   Письмо XV

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) В старину был обычай, сохранившийся вплоть до  моего  времени,  -

начинать письмо словами: "Если ты здоров, это хорошо, а я  здоров".  Нам

же правильнее сказать: "Если ты занимаешься философией, это хорошо". (2)

Потому что только в ней - здоровье, без нее больна душа, и тело, сколько

бы в нем ни было сил, здорово так же, как у безумных или одержимых.  Так

прежде всего заботься о том, настоящем, здоровье, а  потом  и  об  этом,

втором, которое недорого тебе обойдется, если захочешь быть здоровым.

   Упражняться, чтобы руки стали сильнее, плечи - шире, бока - крепче, -

это, Луцилий,  занятие  глупое  и  недостойное  образованного  человека.

Сколько бы ни удалось тебе накопить жиру и нарастить мышц, все равно  ты

не сравняешься ни весом, ни силой с откормленным быком. К тому  же  груз

плоти, вырастая, угнетает дух и лишает его подвижности. Поэтому,  в  чем

можешь, притесняй тело и освобождай место для духа. (3) Много неприятно-

го ждет тех, кто рьяно заботится о теле: во-первых, утомительные  упраж-

нения истощают ум и делают его неспособным к вниманию и к занятиям пред-

метами более тонкими; во-вторых, обильная пища лишает  его  изощренности

). Вспомни и о рабах наихудшего разбора, к которым поступают в обучение,

хоть этим людям ни до чего, помимо вина и масла2, нет дела, и день  про-

шел для них на славу, если они хоре. шенько вспотели и на место потерян-

ной влаги влили в пустую утробу новое питье, еще в  большем  количестве.

Но ведь жить в питье и потении могут только больные желудком!

   (4) Есть, однако, упражнения легкие и недолгие, которые быстро  утом-

ляют тело и много времени не отнимают, - а его-то и следует прежде всего

считать. Можно бегать, поднимать руки с грузом, можно прыгать, подбрасы-

вая тело вверх или посылая его далеко вперед,  можно  подпрыгивать,  так

сказать, на манер салиев3, или, говоря грубее, сукновалов4. Выбирай  ка-

кое угодно упражнение, привычка сделает его легким5. (5) Но что бы ты ни

делал, скорее возвращайся от тела к душе, упражняй ее днем  и  ночью,  -

ведь труд, если он не чрезмерен, питает ее. Таким упражнениям не помеша-

ют ни холод, ни зной, ни даже старость. Из всех твоих  благ  заботься  о

том, которое, старея, становится лучше. (6) Я вовсе  не  велю  тебе  все

время сидеть над книгами и дощечками: и душе нужно дать роздых, но  так,

чтобы она не расслабилась, а только набралась сил. Прогулка  в  носилках

дает встряску телу и не мешает занятиям: можно читать, можно  диктовать,

можно беседовать и слушать других; впрочем, и прогулка пешком  позволяет

делать то же самое.

   (7) Не пренебрегай также напряжением голоса, а вот повышать его и по-

нижать по ступеням и ладам я тебе запрещаю. Впрочем, может быть, ты  хо-

чешь выучиться, как тебе гулять; тогда допусти к себе  тех,  кого  голод

научил невиданным прежде ухищрениям. Один сделает размеренной  твою  по-

ходку, другой будет следить во время еды за твоими  щеками,  и  наглость

каждого зайдет настолько далеко, насколько позволят твои терпеливость  и

доверчивость. Так что же? Разве с крика, с сильнейшего напряжения голоса

начинается речь? Нет, для нас естественно разгорячаться постепенно,  так

что даже при ссоре сперва говорят, а потом лишь начинают вопить, и никто

сразу же не зовет в свидетели квиритов. (8) Поэтому, как бы ни увлек те-

бя порыв души, произноси речь то с большей, то с меньшей  страстью,  как

голос и грудь сами тебе подскажут. Когда ты хочешь приглушить и  умерить

голос, пусть он затихает постепенно, а не падает резко; пусть  он  будет

таким же сдержанным, как тот, кто им управляет, и не бушует, как у  гру-

бых неучей. Ведь мы делаем все это не для того, чтобы  совершенствовался

голос, а для того, чтобы совершенствовались слушатели.

   (9) Я снял с твоих плеч немалый труд, а теперь вдобавок к этому моему

благодеянию награжу тебя греческим подарком6. Вот замечательное  настав-

ление: "Жизнь глупца безрадостна и полна страха, потому что он все  отк-

ладывает на будущее". - Ты спросишь, кто это сказал. Да тот  же,  кто  и

прежние слова. А какую, по-твоему, жизнь называют глупой? Как у Исиона и

Бабы? Как бы не так! Нашу собственную - жизнь тех, кого слепая  алчность

бросает вдогонку за вещами вредными и наверняка  неспособными  ее  насы-

тить, тех, которые давно были бы удовлетворены, если бы хоть что-то мог-

ло нас удовлетворить, тех, кто не думает, как отрадно ничего  не  требо-

вать, как великолепно не чувствовать ни в чем недостатка и  не  зависеть

от фортуны. (10) Не забывай же, Луцилий,  за  сколькими  вещами  ты  го-

нишься, а увидев, сколько людей тебя опередили, подумай о  том,  сколько

их отстало. Если хочешь быть благодарен богам и собственной жизни, думай

о том, что ты обогнал очень многих. Но что тебе до  других?  Ты  обогнал

себя самого! (11) Установи же для себя предел, за который ты не хотел бы

перейти, даже если бы мог: пусть останутся за ним таящие  угрозу  блага,

притягательные для надеющихся и разочаровывающие достигших.  Была  бы  в

них хоть какая-то прочность, они бы приносили  порой  удовлетворение;  а

так они только  распаляют  жажду  черпающих.  Привлекательная  внешность

вдруг меняется. Зачем мне требовать у фортуны то, что  неведомый  жребий

сулит мне в будущем, вместо того чтобы потребовать у себя не  стремиться

больше к этому? К чему стремиться? Мне ли копить, забыв о бренности  че-

ловека? Над чем мне трудиться? Нынешний день - последний. Пусть не  пос-

ледний, но и последний близко. Будь здоров.

   Письмо XVI

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Я знаю, Луцилий, для тебя  очевидно,  что,  не  изучая  мудрости,

нельзя жить не только счастливо, но даже и сносно, ибо счастливой делает

жизнь совершенная мудрость, а сносной - ее начатки. Но и очевидное  нуж-

дается в том, чтобы его глубже усвоили и укрепили постоянным размышлени-

ем. Труднее сохранить честные намерения, чем  возыметь  их.  Нужно  быть

упорным и умножать силы усердными занятьями, пока добрая воля не превра-

тится в добрые нравы. (2) Впрочем, мне нет уже нужды укреплять тебя дол-

гими и многословными речами ': ведь я знаю твои  успехи.  Мне  известно,

откуда берется все, что ты мне пишешь; в  нем  нет  ни  притворства,  ни

прикрас. И все же я скажу, что чувствую: я на тебя надеюсь, но еще в те-

бе не уверен. И от тебя я хочу того же: ведь у тебя нет причин так легко

и быстро поверить в себя. Разберись в самом себе, со всех сторон осмотри

себя и проверь, а прежде всего - в чем ты преуспел: в  философии  или  в

жизни. (3) Философия - не лицедейство, годное на показ толпе,  философом

надо быть не на словах, а на деле. Она - не для того, чтобы приятно про-

вести день и без скуки убить время, нет, она выковывает и закаляет душу,

подчиняет жизнь порядку, управляет поступками,  указывает,  что  следует

делать и от чего воздержаться, сидит у руля  и  направляет  среди  пучин

путь гонимых волнами. Без нее нет в жизни бесстрашия и уверенности: ведь

каждый час случается так много, что нам требуется совет, которого  можно

спросить только у нее.

   - (4) Кто-нибудь скажет: "Что мне пользы в философии, если есть  рок?

Что в ней пользы, если правит божество? Что в ней пользы, если повелева-

ет случай? 2 Ведь неизбежное нельзя изменить,  а  против  неведомого  не

найти средств. Мои замыслы либо предвосхищены божеством, решившим за ме-

ня, что мне делать, либо фортуна не даст им осуществиться". - (5)  Пусть

одно из этих утверждений верно, Луцилий, пусть все они  верны,  -  нужно

быть философом! Связывает ли нас непреложным законом  рок,  божество  ли

установило все в мире по своему произволу, случай ли без всякого порядка

швыряет и мечет, как кости, человеческие дела, - нас должна охранять фи-

лософия. Она даст нам силу добровольно подчиняться божеству, стойко соп-

ротивляться фортуне, она научит следовать веленьям  божества  и  сносить

превратности случая. (6) Но сейчас не время рассуждать о том, что в  на-

шей власти, если повелевает провиде ние либо череда судеб влечет  нас  в

оковах, либо господствует внезапное и непредвиденное.  Я  возвращаюсь  к

своим наставлениям и увещаниям: не допускай, чтобы порыв твоей души  по-

ник и остыл. Сохрани его и добейся, чтобы то, что  было  порывом,  стало

состоянием души.

   (7) Но, если я хорошо тебя знаю, ты с  самого  начала  высматриваешь,

какой подарочек принесет с собою это письмо. Обыщи его - и найдешь.  Нет

причин восхищаться моей щедростью: до сих пор я раздаривал чужое.  Впро-

чем, почему чужое? Все, что сказано хорошо, - мое, кем бы  оно  ни  было

сказано. Как и это, сказанное Эпикуром: "Если в жизни ты сообразуешься с

природой, то никогда не будешь беден, а если с людским мнением,  то  ни-

когда не будешь богат". (8) Природа желает малого, людское мнение - бес-

конечно многого3. Пусть ты накопишь столько же, сколько множество  бога-

чей, пусть фортуна увеличит твою казну свыше меры,  отпущенной  частному

человеку, пусть она осыпет тебя золотом, оденет в пурпур,  даст  столько

наслаждений и богатств, что ты покроешь  землю  мрамором  и  сможешь  не

только владеть своим добром, но и топтать его ногами. Пусть будут у тебя

вдобавок и картины, и статуи, и все, что только создало искусство в уго-

ду роскоши, - излишества лишь научат тебя желать еще большего.  (9)  Ес-

тественные желания имеют предел, порожденные ложным мнением - не  знают,

на чем остановиться, ибо все ложное не имеет границ. Идя по дороге, при-

дешь к цели, блуждание же бесконечно. Поэтому отойти подальше  от  всего

суетного, и если, домогаясь чего-нибудь, ты захочешь узнать, естественно

ли твое желание или слепо, взгляни,  может  ли  оно  где-нибудь  остано-

виться. Если, зайдя далеко, ты заметишь, что идти до цели  осталось  еще

больше, знай, что твое желание рождено не природой. Будь здоров.

   Письмо XVII

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Брось все это, если ты мудр, или вернее, чтобы  стать  мудрым,  и

спеши что есть сил, стремясь к благам духа. Все,  что  тебя  удерживает,

смети с дороги или отсеки. - "Но я мешкаю из-за домашних дел, хочу  уст-

роить их так, чтобы, и ничего не делая, не знать недостатка, чтобы и ме-

ня не тяготила бедность, и я никому не был в тягость". - (2) Если ты так

говоришь, то, видимо, тебе не открылись еще вся сила и могущество блага,

о котором ты помышляешь. В общих чертах ты различаешь, чем  полезна  нам

философия, а вот отдельные части досконально не видишь, не  знаешь,  как

она помогает нам везде, не ведаешь, что она, говоря словами Цицерона  ',

и в большом выручает, и до мелочей снисходит. Поверь мне и призови ее  в

советчики: она убедит тебя не сидеть над подсчетами. (3) Не к тому ли ты

стремишься, не ради того ли оттягиваешь срок, чтобы не бояться бедности?

А что, если бедность должна быть нам же ланна? Многим богатство помешало

посвятить себя философии, бедность же ничем не отягчена и не знает стра-

ха. Прозвучит сигнал трубы 2 - бедняк3 знает, что не его она зовет; ког-

да кричат о наводнении, он думает о том, как бы выйти  самому,  а  не  о

том, что бы такое вынести; если надо отплыть в море, - гавань не  напол-

нится шумом, не встревожит берег толпа, провожающая одного человека. Нет

вокруг него полчища рабов, на прокорм которых нужны целые урожаи заморс-

ких стран. (4) Нетрудно прокормить немногие рты, если твои нахлебники не

избалованы и хотят лишь насытиться. Голод обходится недорого,  приверед-

ливость - дорого. Бедности довольно  удовлетворить  самые  насущные  же-

ланья.

   Почему же ты отказываешься избрать спутницей ту, чьим обычаям  подра-

жает и здравомыслящий богач? (5) Если хочешь, чтобы твоя душа была  сво-

бодна, будь или беден, или подобен бедному. Самые  усердные  занятия  не

принесут исцеленья, если ты не будешь воздержан, а  воздержность  -  это

добровольная бедность. - Оставь же эти отговорки: "Того, что  есть,  мне

не хватит, вот когда накоплю столько-то, тогда и предамся целиком  фило-

софии". - А ведь то, что ты откладываешь и собираешься приобрести напос-

ледок, нужно приобретать раньше всего, с него и начавши. - Ты  говоришь:

"Я хочу приобрести средства к жизни". - Так учись же,  что  приобретать!

Если что мешает тебе жить хорошо, то хорошо умереть не мешает ничто. (6)

Нет причин, почему бедность или даже нищета могли бы отвлечь тебя от фи-

лософии. Тому, кто к ней стремится, нужно терпеть даже голод. Терпели же

его осажденные, видя лишь одну награду за выносливость: не  попасть  под

власть врага. А тут нам обещано много больше: быть навеки свободными, не

бояться ни людей, ни богов. Право, этого стоит добиться даже ценою исто-

щения! (7) Войска терпели нужду во всем, питались кореньями трав и такою

пищей, которую и назвать противно, страдали от голода. И все это -  ради

царства, и даже - самое удивительное - ради чужого царства. Так не  каж-

дый ли согласится вынести бедность, лишь бы освободить душу от  безумия?

Значит, незачем приобретать что-нибудь заранее - ведь к философии  можно

прийти, и не имея денег на дорогу. (8) Да, это так. А ты,  когда  все  у

тебя будет, тогда хочешь получить, и мудрость как последнее  средство  к

жизни в придачу, так сказать, ко всем прочим? Так вот, если у тебя  есть

что-нибудь, займись философией немедля (откуда ты знаешь, нет ли у  тебя

даже избытка?), если же ничего нет, ищи мудрость прежде всего  остально-

го. -

   (9) "Но у меня не будет самого необходимого". - Во-первых,  этого  не

может быть, потому что природа требует немногого, а мудрец  сообразуется

с природой. Если же у него и необходимого не останется, он уйдет из жиз-

ни и не будет самому себе в тягость. А если у него будет чем  поддержать

жизнь, то самое ничтожное и скудное достояние он сочтет за благо  и,  не

заботясь и не тревожась ни о чем, помимо  необходимого,  даст  все,  что

нужно желудку и плечам, а сам будет весело смеяться над  вечно  занятыми

богачами и бегущими наперегонки ловцами богатства, говоря:

   (10) "Зачем откладывать на долгий срок самого себя? Уж не ждешь ли ты

часа, когда сразу разбогатеешь, на процентах ли с долга, или на  прибыли

с товаров, или по завещанию усопшего старика? Мудрость - заместительница

богатства: она дает тебе все, что делает ненужным для тебя". Но это  от-

носится к другим, ты же человек скорее состоятельный. Живи ты  в  другой

век, ты был бы богат с избытком. А хватает нам во все века одного и того

же.

   (11) Я мог бы на этом закончить письмо, если бы сам  не  внушил  тебе

дурной привычки. Царя парфянского нельзя приветствовать  без  подарка  -

так и с тобою нельзя попрощаться без мзды. Что ж, возьму в долг у Эпику-

ра. "Многие, накопив богатство, нашли не конец бедам,  а  другие  беды".

(12) Тут нечему удивляться: ведь порок - не в том, что вокруг нас,  а  в

нашей душе. То, что делало обременительной  бедность,  делает  обремени-

тельным и богатство. Нет разницы, положишь  ты  больного  на  деревянную

кровать или же на золотую: куда его ни перенеси, он понесет с собою  бо-

лезнь4. Так же не имеет значения, окажется больная душа в бедности или в

богатстве: ее порок всегда при ней. Будь здоров.

   Письмо XVIII

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Наступил декабрь; весь город в лихорадке; страсти к  наслажденьям

дана законная сила; везде шум невиданных приготовлений, словно есть раз-

ница между Сатурналиями1 и буднями. А разницы-то  нет,  и  мне  сдается,

прав был тот, кто сказал, что - раньше декабрь длился месяц, а теперь  -

весь год. (2) Будь ты здесь, я бы охотно побеседовал с тобою о том, что,

по-твоему, следует нам делать: ничуть не  менять  повседневных  привычек

или, чтоб не выглядеть нарушителями общих  обычаев,  веселее  обедать  и

сбросить тогу. Ведь то, что раньше принято было только во  время  неуря-

диц, в печальную для государства пору } теперь делают для  удовольствия,

меняя одежду ради праздничных дней. (3) Если я  хорошо  тебя  знаю,  ты,

оказавшись в роли судьи, счел бы, что мы не должны ни  во  всем  уподоб-

ляться напялившей колпаки толпе, ни во всем от нее отличаться.  Впрочем,

как раз в эти дни и нужно особенно строго повелевать своей душой,  чтобы

она одна удержалась от удовольствий, когда им предается  весь  народ.  И

если она не поддастся заманчивому соблазну наслаждений, то получит  вер-

нейшее доказательство своей твердости. (4) Больше стойкости в том, чтобы

оставаться трезвым, когда весь народ перепился до рвоты, больше  умерен-

ности в том, чтобы, не смешиваясь со всеми, не выделяться и  не  состав-

лять исключения и делать то же самое, что все, но иначе. Ведь  празднич-

ный день можно провести, и не предаваясь роскоши.

   (5) Однако мне до того нравится испытывать твердость твоей души,  что

я, по совету великих людей 3, и тебе советую несколько дней  подряд  до-

вольствоваться скудной и дешевой пищей, грубым и суровым платьем. И тог-

да ты скажешь сам: "Так вот чего я боялся?" (6) Пусть среди полной  без-

мятежности душа готовится к трудностям, среди благодеяний фортуны  копит

силы против ее обид. Солдаты и в мирное время идут в поход, хоть и не на

врага, насыпают валы, изнуряют себя ненужной работой, чтобы хватало  сил

на необходимую. Если не хочешь, чтобы воин дрогнул в  бою,  закаляй  его

перед боем. Этому правилу и следовали те, кто каждый месяц подражал бед-

някам, доходя чуть ли не до нужды, но зато потом не боялся зла, к  кото-

рому приучил себя. (7) Только не думай, что я говорю о Тимоновых  трапе-

зах, о бедных каморках4  и  прочих  причудах  пресытившейся  богатствами

страсти к роскоши. Пусть у тебя на самом деле будут и жесткая кровать, и

войлочный плащ, и твердый грубый хлеб. Терпи все  это  по  два-три  дня,

иногда и дольше, но не для забавы, а чтобы набраться опыта. И тогда, по-

верь мне, Луцилий, ты сам порадуешься, насытившись за два асса 5, и пой-

мешь, что для спокойной уверенности не нужна фортуна: что не сверх необ-

ходимого, то она даст и гневаясь. (8) И нечего тебе думать, будто ты де-

лаешь что-нибудь особенное: ведь то же самое делают много  тысяч  рабов,

много тысяч бедняков. Твоя заслуга только в том, что ты делаешь это доб-

ровольно, и тебе будет легко всегда терпеть то  зло,  с  которым  подчас

знакомился на опыте. Будем же упражняться на чучеле! И, чтобы фортуна не

застала нас врасплох, поближе сойдемся с бедностью!  (9)  Сам  наставник

наслаждений Эпикур установил дни, когда едва утолял -голод,  желая  пос-

мотреть, будет ли от этого изъян в великом и полном блаженстве, велик ли

он будет и стоит ли возмещать его ценой больших трудов. Как раз об  этом

он говорит в письмах к Полиену, написанных в год архонтства  Харина6.  В

них он хвалится, что истратил на еду меньше асса, а Метродор, чьи успехи

меньше, - целый асе. - (10) "И ты думаешь, что такой пищей  можно  насы-

титься?" - Да, и еще получать наслаждение. Не то легкое, мимолетное, ко-

торое нужно каждый раз испытывать заново,  а  неизменное  и  постоянное.

Пусть не так уж вкусны вода и мучная похлебка и ломоть ячменного  хлеба,

- но великое наслаждение в том, что ты способен даже ими наслаждаться  и

ограничить себя пищей, которой не отнимет враждебность фортуны.  (11)  В

тюрьме еда обильнее, осужденных на смертную казнь их будущий убийца кор-

мит менее скудно. Каким же величием души наделен добровольно  нисходящий

до того, чего не приходится бояться даже приговоренным к смерти!  Это  и

значит заранее отвращать удары судьбы. (12) Начни же, мой Луцилий,  сле-

довать их обычаю и определи несколько дней на то, чтобы отойти от  своих

дел и приучить себя довольствоваться самым  малым.  Пора  завязать  зна-

комство с бедностью.

   Гость мои, решись, и презреть не страшись богатства, и дух свои  Бога

достойным яви! 7

   (13) Только тот достоин бога, кто презрел богатства.  Я  не  запрещаю

тебе владеть ими, но хочу сделать так, чтобы ты владел ими без страха, -

а этого ты не достигнешь иначе, как убедившись, что можно счастливо жить

и без них, и привыкнув смотреть на них как на нечто преходящее.  (14)  Я

уже начал было складывать это письмо, но ты сказал мне:

   "Раньше отдай, что должен!" Отправлю тебя к Эпикуру: он  заплатит  за

меня. "Неумеренный гнев порождает безумие". Ты не можешь не знать,  нас-

колько это правильно: ведь у тебя был и раб, и враг.  (15)  Эта  страсть

может загореться против кого угодно, она рождается и из любви, и из  не-

нависти, и среди важных дел, и среди игр и забав. Не то имеет  значенье,

велика ли причина, вызвавшая ее, а то, какой душой она овладеет. Так  же

точно не то имеет значенье, велик ли огонь, а то, куда он попадет: твер-

дое не загорится и от самого сильного пламени, а сухое и легко воспламе-

няемое даже искру вырастит до пожара. Да, Луцилий, слишком сильный  гнев

кончается безумием, поэтому следует избегать его не только во имя  сдер-

жанности, но и ради здоровья. Будь здоров.

   Письмо XIX

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Я радуюсь каждому твоему письму. Они уже не обещают,  а  ручаются

за тебя, и от них надежда моя растет. Сделай вот что, прошу тебя и  зак-

линаю. Есть ли просьба к другу прекраснее той, когда  просишь  его  ради

него самого? Если можешь, освободись от своих дел, если не можешь - выр-

вись силой. Мы растратили немало времени, так начнем же хоть в  старости

собираться в путь. (2) Чему тут завидовать? Мы прожили жизнь в  открытом

море, надо хоть умереть в гавани. Я не уговариваю тебя искать себе славы

праздностью: досугом незачем похваляться, как незачем  и  скрывать  его.

Нет, хоть я и осуждаю безумье рода человеческого, но никогда не дойду до

того, чтобы желать тебе спрятаться во тьме  и  забвении;  поступай  так,

чтобы досуг твой был виден, но в глаза не бросался. (3) И  еще:  в  пору

первых, ничем не предрешенных замыслов люди могут обдумать, жить ли им в

безвестности. Ты же не волен выбирать: тебя уже вывели на  средину  сила

дарования, изящество сочинений, прославленные и благородные друзья. Тебя

уже настигла известность. Как бы глубоко ты ни погрузился, как бы далеко

ни спрятался, тебя обнаружит сделанное тобою ранее. (4) В потемках  тебе

не быть: куда ни убегай, всюду будет падать  на  тебя  отблеск  прежнего

света. Однако покой ты можешь добыть, ни у кого не вызвав ненависти,  ни

о ком не тоскуя и не чувствуя в душе угрызений. Разве  среди  покидаемых

тобою есть такие, что о разлуке с ними ты и подумать не  в  силах?  Твои

клиенты? Но любому из них не нужен ты сам, а нужно что-нибудь  от  тебя.

Твои друзья? Это когда-то искали дружбы, теперь ищут добычи, изменят за-

вещание одинокие старики, - и все приходившие к ним на поклон перекочуют

к другому порогу. Не может большое дело стоить дешево: взвесь,  кого  ты

предпочтешь потерять - себя самого или кого-нибудь из  близких.  (5)  О,

если бы тебе до старости был отпущен тот же скромный удел, что твоим ро-

дителям, если бы судьба не вознесла  тебя  высоко!  Но  быстрое  счастье

унесло тебя далеко, здоровую жизнь скрыли от твоих глаз провинция,  про-

кураторская должность и все, что они сулят. Одна за другою ждут тебя но-

вые обязанности. (6) А где конец? Чего ты дожидаешься, чтобы  прекратить

это? Исполнения всех желаний? Такое время не наступит! Какова цепь  при-

чин, из которых, как мы говорим, сплетается судьба, такова и цепь  жела-

ний: одно родит другое. Ты дошел до такой жизни, которая  сама  по  себе

никогда не положит предела твоим несчастьям и рабству. Вынь натертую шею

из ярма: пусть ее лучше однажды перережут, чем все время давят. (7) Если

ты уйдешь в частную жизнь, всего станет меньше, но тебе хватит  вдоволь,

а теперь тебе мало и того многого, что стекается отовсюду. Что же ты вы-

берешь: сытость среди нужды или голод среди изобилия? Счастье алчно и не

защищено от чужой алчности. Покуда ты будешь на все зариться, все  будут

зариться на тебя.

   - (8) "Какой же у меня есть выход?" - Любой! Подумай, как много  ста-

раний ты наудачу тратил ради денег, как много трудов  -  ради  почестей;

надо решиться на что-нибудь и ради досуга, или же тебе  придется  соста-

риться среди тревог прокураторской, а потом и городских должностей, сре-

ди суеты и все новых волн, от которых не спасут тебя ни  скромность,  ни

спокойная жизнь. Какая важность, хочешь ли ты покоя? Твоя фортуна не хо-

чет! Как же иначе, если ты и сейчас позволяешь ей расти? Чем больше  ус-

пехи, тем больше и страх. (9) Здесь я хочу привести тебе слова Мецената1

- истину, вырванную у него тою же пыткой: "Вершины сама их высота  пора-

жает громом". В какой книге это сказано? - В той, что называется "Проме-

тей". Этим он хотел сказать, что удары грома поражают вершины. Любое мо-

гущество стоит ли того, чтобы речь твоя стала, как у пьяного? Он был че-

ловек одаренный и дал бы превосходные образцы римского красноречия, если

бы счастье не изнежило, не выхолостило его. И тебя ждет то же,  если  ты

не подберешь паруса и не повернешь к земле (а он решился на это  слишком

поздно).

   (10) Я мог бы рассчитаться с тобою этим изречением Мецената,  но  ты,

сколько я тебя знаю, затеешь со мной спор и  не  захочешь  принять  долг

иначе как чистой и новой монетой. А раз так, придется мне брать взаймы у

Эпикура. "Прежде смотри, с кем ты ешь и пьешь, а потом уже,  что  ешь  и

пьешь. Ведь нажираться без друзей - дело льва или волка". (11) Это, пока

ты не скроешься в уединенье, будет тебе недоступно; а до тех пор у  тебя

будет столько сотрапезников, сколько выберет из толпы пришедших на  пок-

лон твой номенклатор2. Заблуждается тот, кто ищет друзей в сенях, а  ис-

пытывает их за столом. Величайшая беда человека, занятого и поглощенного

своим имуществом, - в том, что он многих мнит  друзьями,  не  будучи  им

другом, и думает, будто приобретает друзей благодеяниями, тогда как люди

больше всего ненавидят тех, кому больше обязаны. Малая ссуда делает  че-

ловека твоим должником, большая - врагом. - (12) "Так что  же,  благоде-

яньями мы не приобретем друзей?" - Приобретем, если можно выбрать,  кому

их оказывать, и не раз брасывать их, а   распределять.  Поэтому,  пока  не

наберешься своего ума, слушайся совета   мудрых: дело не  в  том,  что  ты

дал, а в том, кому дал. Будь здоров.

   Письмо XX

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Я рад, если ты здоров  и  считаешь  себя  достойным  когда-нибудь

стать хозяином самому себе. Ведь если я вытащу тебя из волн, по  которым

ты носился без  надежды  на  избавление,  слава  достанется  мне.  Моими

просьбами я побуждаю тебя, Луцилий, проникнуться философией  до  глубины

души, видеть доказательство своих успехов не в речах  и  писаниях,  а  в

стойкости духа и в убыли желаний. Слова подтверждай делами! (2) У высту-

пающих с речами перед публикой и желающих добиться от  нее  похвал  одно

намеренье, у старающихся пленить слух молодежи и бездельников -  другое.

Философия же учит делать, а не говорить. Она требует от каждого жить  по

ее законам, чтобы жизнь не расходилась со словами и сама из-за  противо-

речивых поступков не казалась пестрой. Первая обязанность мудрого и пер-

вый признак мудрости - не допускать расхождения между словом и  делом  и

быть всегда самим собою. - "Но есть ли такие?" - Есть, хоть их и  немно-

го. Это нелегко. Но я и не говорю, что мудрый должен все время идти оди-

наковым шагом, - лишь бы он шел по одной дороге. (3) Так следи,  нет  ли

противоречия между твоим домом и одеждой, не слишком ли ты щедр в тратах

на себя и скуп в тратах на других, не слишком ли скромен твой стол, меж-

ду тем как постройки слишком роскошны. Выбери раз навсегда мерило  жизни

и по нему выпрямляй ее. Некоторые дома жмутся, а на людях разворачивают-

ся во всю ширь. Такое несоответствие - тоже порок и признак души нестой-

кой, не обретшей равновесия. (4) Я и сейчас могу сказать, откуда это не-

постоянство и разнобой в поступках и в замыслах. Никто не знает  твердо,

чего хочет, а если и знает, то не добивается своего с упорством,  а  пе-

рескакивает на другое и не только меняет намерения,  но  и  возвращается

вспять, к тому, от чего ушел и что сам осудил.

   (5) Так вот, если я захочу отказаться от старых определений  мудрости

и обнять всю человеческую жизнь, то смогу довольствоваться таким  прави-

лом: что есть мудрость? всегда и хотеть и отвергать одно и то же. И  не-

зачем тебе даже вводить ограничение, говоря, что желать надо честного  и

правильного: ведь ничто другое не может привлекать всегда. (6)  Люди  не

знают, чего хотят, до того мига, пока не захотят  чего-нибудь.  Захотеть

или не захотеть раз навсегда не дано никому. Суждения непостоянны,  каж-

дое что ни день сменяется противоположным, и большинство людей живет как

будто шутя. А ты будь упорен в том, что начал, и тогда, быть может, дос-

тигнешь вершин или тех мест, про которые ты один будешь знать,  что  это

еще не вершины. - (7) "А что будет, - спросишь ты, - со всей толпой моих

присных?" - Толпа эта, когда перестанет кормиться за твой счет, сама те-

бя прокормит - или же благодаря бедности ты узнаешь то, чего не мог  уз-

нать благодаря себе. Она удержит при тебе лишь истинных,  надежных  дру-

зей, любой, кто тянулся не к тебе, а к чему-то еще, уйдет. Так не должно

ли любить бедность за то одно, что она ясно показывает, кто  нас  любит?

Наступит ли, наконец, день, когда никто не будет лгать в твою честь? (8)

К одному пусть будут устремлены твои мысли, об  одном  заботься,  одного

желай, предоставив все прочие мольбы на усмотренье богу:  чтобы  ты  мог

довольствоваться самим собой и порожденными  тобою  благами.  Какое  еще

счастье можем мы найти так близко? Ограничься немногим, чего нельзя  от-

нять! А чтобы ты сделал это охотнее, я немедля выплачу причитающуюся те-

бе в этом письме дань, ибо она будет относиться сюда же. (9)  Ты  можешь

сердиться, но за меня и сегодня охотно рассчитается Эпикур. "Поверь мне,

твои слова, сказанные в рубище, с убогого ложа, покажутся величавее, ибо

тогда они будут не только произнесены, но и доказаны". Я, например, сов-

сем по-иному слушаю нашего Деметрия1 с тех пор, как увидел его ничем  не

покрытого и лежащего даже не на подстилке. Вот он - не проповедник исти-

ны, а ее свидетель. - (10) "Что же выходит? Разве нельзя  презирать  бо-

гатство и тогда, когда оно у тебя в руках?" - Почему  же  нельзя?  Велик

духом и тот, кто, видя вокруг богатства, немало удивлен тем, как  они  к

нему попали, смеется и не столько чувствует себя их владельцем,  сколько

знает об этом понаслышке. Это очень много - не  развратиться,  живя  под

одной кровлей с богатством. Велик тот, кто и в богатстве беден2. -  (11)

"Но я не знаю, - скажешь ты, - как  он  будет,  обеднев,  выносить  бед-

ность". - И я не знаю, сумеет ли этот Эпикуров бедняк, разбогатев,  пре-

зирать богатство. Значит, о них обоих нужно судить  по  тому,  каков  их

дух, и смотреть, будет ли первый предан бедности, а второй не  будет  ли

предан богатству. И убогое ложе, и рубище - слабые свидетельства  доброй

воли, если не будет ясно, что человек терпит их не из нужды, но по свое-

му выбору. (12) Даже тот, кто не спешит к нищете как к лучшему уделу,  а

лишь решит готовиться к ней как к уделу легкому, наделен от природы  ве-

ликой душой. А бедность, Луцилий, не только легка, но  и  приятна,  если

прийти к ней после долгих раздумий. Ведь она несет с собою то, без  чего

нет никакой приятности: чувство безопасности. (13) Вот почему и считаю я

необходимым делать то же, что нередко делали, как я тебе писал,  великие

люди: выбрать несколько дней и упражняться в воображаемой бедности,  го-

товясь к настоящей. Это следует делать тем более, что  мы  изнежились  в

удовольствиях и все нам кажется тяжелым и трудным. Душу нужно  пробудить

от сна, встряхнуть ее и напомнить ей, что природа  отпустила  нам  очень

мало. Никто не рождается богатым. Кто бы ни появился на свет,  любой  по

ее велению довольствуется молоком и лоскутом. Так мы начинаем - а  потом

нам и царства тесны. Будь здоров.

   Письмо ХXl

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Ты полагаешь, что у тебя так много хлопот из-за тех людей, о  ко-

торых ты пишешь? Больше всего хлопот ты доставляешь себе сам, ты сам се-

бе в тягость: чего хочешь - не ведаешь, все честное хвалишь, но  к  нему

не стремишься, видишь, где счастье, но дойти до конца  не  решаешься.  А

так как ты сам не очень-то различаешь, что тебе мешает, я назову  причи-

ну: ты думаешь, будто отказываешься от многого, и блеск той жизни, кото-

рую придется покинуть, удерживает тебя, словно тебе предстоит  не  давно

задуманный переход к безмятежности, а падение в нищету  и  безвестность.

(2) Ты ошибаешься, Луцилий: путь от прежней жизни к новой ведет  наверх.

Между прежней и новой жизнью та же разница, что между блеском и  светом:

свет имеет определенный источник и ярок сам по себе, блеск сверкает  за-

емными лучами. Прежняя жизнь отражает приходящее извне сверканье и, едва

кто-нибудь его заслонит, погружается  в  плотную  тень,  а  новая  сияет

собственным светом. Твои занятия сделают тебя именитым и славным. Приве-

ду тебе пример из Эпикура. (3) Идоменею1, вершившему на службе у суровой

власти важные дела, он писал, призывая его от  жизни,  блистательной  на

вид, к надежной и стойкой славе:

   "Если тебя волнует слава, то мои письма дадут тебе больше  известнос-

ти, чем все, чему ты служишь и что ставят тебе в заслугу". (4) Разве  он

солгал? Кто знал бы Идоменея, если бы Эпикур не начертал его имени своим

резцом? Все вельможи и сатрапы и сам царь, от которого Идоменей  получил

свой титул, поглощены глубоким забвением. Имени Аттика2 не  дают  погиб-

нуть письма Цицерона. Тут не помогло бы ни то, что зятем его был  Агрип-

па, ни то, что внучка его была замужем за Тиберием и Цезарь Друз3 прихо-

дился ему правнуком: среди столь громких имен об Аттике и помину  бы  не

было, если бы Цицерон не связал его имя со своим. (5)  Всех  нас  скроет

глубокая пучина времени, лишь немногие самые одаренные вынырнут  из  нее

и, хотя когда-нибудь их поглотит то же самое молчание,  будут  сопротив-

ляться забвению и надолго себя отстоят. То же,  что  мог  обещать  другу

Эпикур, обещаю и я тебе, Луцилий. Я буду дорог потомкам и могу  увекове-

чить имена тех, кого приведу с собою. Наш Вергилий и обещал  двоим  нав-

сегда упрочить их память, и упрочил ее:

   Счастье вам, други!

   Коль есть в этой песне некая сила,

   Слава о вас никогда не сотрется из памяти века,

   Капитолийским доколь нерушимым утесом владеет

   Род Энея и власть вручена родителю римлян.4

   (6) Кого фортуна выносит наверх, кто причастен чужой  власти  как  ее

орудие, тот дорог другим, покуда сам в силе; дом у  таких  полон  людьми

при их жизни, но память о них умирает скоро по их смерти. А великие  да-

рования ценят чем дальше, тем выше, и чтят не только их, но и  все,  что

причастно их памяти. (7) А чтобы Идоменей проник в мое письмо  не  зада-

ром, пусть заплатит тебе выкуп из своих средств. Это ему написал  Эпикур

превосходное изречение, убеждая его умножить богатство Пифокла5,  но  не

обычным сомнительным путем: "Если ты  хочешь  сделать  Пифокла  богатым,

нужно не прибавлять ему денег, а убавлять его желания". (8) В этом изре-

чении все сказано слишком ясно для того, чтобы его толковать, и  слишком

прекрасно для того, чтобы его подкреплять. Только об одном тебя  предуп-

реждаю: не думай, будто это говорится лишь о богатстве; к чему ты ни от-

несешь эти слова, они не потеряют силы. Если ты хочешь  сделать  Пифокла

честным, надо не прибавлять ему новых почестей, а убавить  его  желания;

если ты хочешь, чтобы Пифокл жил, не переставая  наслаждаться,  надо  не

прибавлять ему наслаждений, а убавить его желания; если ты хочешь, чтобы

Пифокл достиг старости, прожив весь срок, надо не прибавлять ему  годов,

а убавить его желания. (9) Тебе нет причин  полагать,  будто  слова  эти

принадлежат лишь Эпикуру: они - общее достоянье. Я считаю, что в филосо-

фии надо делать то же, что в сенате; когда  чье-нибудь  предложение  мне

нравится только отчасти, я прошу разделить его и  присоединяюсь  лишь  к

тому, что одобряю. Я так охотно вспоминаю замечательные  слова  Эпикура,

ибо всем, кто обращается к нему с дурным умыслом, в надежде найти завесу

для собственных пороков, хочу доказать, что нужно жить честно,  куда  бы

они ни шли. (10) Когда они подойдут к его садам и увидят над садами над-

пись: "Гость, здесь тебе будет хорошо, здесь наслаждение считается  выс-

шим благом", - их с готовностью примет радушный и человеколюбивый храни-

тель этого убежища, и угостит ячменной похлебкой, и щедро нальет воды, и

скажет: "Плохо ли тебя приняли? Эти сады не разжигают голод, а  утоляют,

и напитки здесь не распаляют жажду - нет, ее утоляет  лекарство  естест-

венное и даровое. Среди таких наслаждений я состарился".

   (11) Я говорю с тобою о тех желаниях, которые нельзя утишить, которым

надобно что-нибудь поднести, чтобы они умолкли. А о чрезвычайных желани-

ях, с которыми можно повременить, которые можно подавить  порицанием,  я

скажу только одно: такое наслаждение естественно, но  не  необходимо  6.

Ему ты ничего не должен, а если что и уделишь ему, то лишь по доброй во-

ле. Желудок не слушает наставлений: он просит и требует своего, - и  все

же не такой уж он докучливый заимодавец, ибо довольствуется малым,  если

ты дашь ему, сколько должен, а не сколько можешь. Будь здоров.

   Письмо XXII

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Ты понял уже, что пора освободиться от всех этих на вид почетных,

на деле никчемных занятий, и спрашиваешь только, как этого  достичь.  Но

иные советы нельзя давать за глаза. Врач не может выбрать время для  еды

или купания по письмам, он должен пощупать, как бьется жила. Старая пос-

ловица гласит: "Гладиатор принимает  решение  на  арене";  здесь  внима-

тельному взгляду что-то подскажет лицо противника, что-то - движение его

руки или даже наклон тела. (2) Что делается обычно, что подобает  делать

- такие советы можно дать и через посредника, и в письме; общие  настав-

ления даются не только отсутствующим, но и потомкам. Другое дело -  ска-

зать, когда и как должно что-нибудь делать: тут нельзя убедить на  расс-

тоянии и нужно решать смотря по обстоятельствам. (3) Только на месте, да

и то при неусыпном внимании, можно не упустить  мимолетный  случай.  Так

высматривай его сам, а увидев, хватай и со всем пылом, изо всех сил ста-

райся избавиться от своих обязанностей. Выслушай же мой  тебе  приговор:

выбирай, уйти ли тебе от такой жизни или вообще из жизни. Но  притом,  я

полагаю, идти надо не спеша и то, что ты на горе себе запутал, -  распу-

тать, а не разорвать, и только, если уж ничего нельзя  будет  распутать,

тогда все оборвать. Даже самый робкий предпочел бы один раз упасть,  не-

жели все время висеть. (4) А покуда - самое главное! - не бери  на  себя

еще больше. Довольствуйся теми делами, до которых ты уже опустился, или,

как ты сам хочешь думать, в плену которых  очутился.  Незачем  поднимать

все новые тяжести, не то ты лишишься этой отговорки и станет  ясно,  что

вовсе ты не в плену. Ведь неправда все, что говорится обычно:  "Иначе  я

не мог! Что с того, что я не хотел? Это было  необходимо".  Гнаться  изо

всех сил за счастьем нет никакой необходимости. Пусть ты не  противишься

фортуне, но даже остановиться и не мчаться с попутным ветром - уже нема-

лое дело.

   (5) Ты не обидишься, если я не только сам приду к тебе с советом,  но

и приведу тех, кто мудрее меня и к кому я обращаюсь, принимая любое  ре-

шение? Прочти относящееся к нашему делу  письмо  Эпикура,  обращенное  к

Идоменею, которого он просит насколько возможно  поспешить  с  бегством,

пока не вмешалась высшая сила и не отняла возможности уйти. (6) Впрочем,

он же добавляет, что, не выбрав подходящего для попытки времени,  нечего

и пытаться, зато когда долгожданное время придет, нужно-сразу же вскаки-

вать. Замыслившему побег он запрещает дремать и надеется, что из  самого

трудного положения есть спасительный выход, если не спешить прежде  вре-

мени и не мешкать, когда время настанет. (7) Наверно, ты спросишь, како-

во на этот счет мнение стоиков. Ни у кого нет повода хулить их перед то-

бою за безрассудство: они скорее осторожны, чем храбры. Ты, быть  может,

ожидаешь услышать: "Позорно отступать перед тяжелым грузом. Борись, что-

бы выполнить долг, раз уж взял его на себя. Нельзя  назвать  отважным  и

решительным того, кто бежит от работы, чье  мужество  не  возрастает  от

трудности дела". (8) Но так тебе  скажут,  если  твой  труд  заслуживает

упорства, если не придется ни делать, ни терпеть ничего такого, что  не-

достойно человека добра. А иначе стоик не станет изнурять себя грязной и

унизительной работой и заниматься делами ради самих дел. И не  будет  он

поступать так, как ты предполагаешь:  запутавшись  в  делах,  навязанных

честолюбием, терпеть до конца все их превратности. Едва увидев, как тяж-

ко, сомнительно и ненадежно все то, в чем он погряз, он отступит  и,  не

бросаясь в бегство, незаметно отойдет в безопасное место. (9) Отойти  от

дел, мой Луцилий, нетрудно, если пренебречь их плодами. Только  они  нас

держат и не пускают. - "Как же так? Отказаться от больших  надежд?  Уйти

прочь перед самой жатвой? Голо будет вокруг? Никого рядом  с  носилками?

Пусто в прихожей?" - Со всем этим расстаются неохотно и, кляня невзгоды,

любят приносимую ими выгоду. (10)  На  свое  честолюбие  люди  жалуются,

словно на любовницу, а если посмотреть их подлинные чувства, обнаружится

не ненависть, а мимолетная обида. Испытай сетующих на то, чего сами  же-

лали, и твердящих о бегстве от всего, без чего им не обойтись,  -  и  ты

увидишь, что они по доброй воле медлят сбросить бремя,  которое,  по  их

словам, им так больно и горько нести. (11) Да, это так, Луцилий:  немно-

гих удерживает рабство, большинство за свое рабство держится. Но если ты

намерен от него избавиться и без притворства любишь свободу, а  советчи-

ков созываешь лишь затем, чтобы, сделав дело, не испытывать вечной  тре-

воги, то почему бы не ободрить тебя всей когорте  стоиков?  И  Зеноны  и

Хрисиппы будут уговаривать тебя действовать неопрометчиво,  честно  и  к

твоей же пользе. (12) Но если ты изворачиваешься ради того,  чтобы  выс-

мотреть, сколько надо взять с собою, большие ли деньги  потребны,  чтобы

всем обставить свой досуг, ты никогда не найдешь выхода. Никто не выплы-

вет с ношей. А ты вынырни для лучшей жизни, и пусть боги  будут  к  тебе

благосклонны, - только не как к тем, кому они с добрым и  кротким  видом

посылают пышные невзгоды, имея одно оправдание: что  все  эти  костры  и

пытки даются лишь по просьбе.

   (13) Я уже запечатывал это письмо,  однако  приходится  его  вскрыть:

пусть придет к тебе с обычным подарком и принесет с  собою  какое-нибудь

замечательное изречение. Одно мне уже вспомнилось, не знаю, чего  в  нем

больше, красноречия или правды. Ты спросишь, чье оно? -  Эпикура.  Я  до

сих пор присваиваю чужие пожитки. (14)  "Каждый  уходит  из  жизни  так,

словно только что вошел". Возьми кого угодно - хоть юношу, хоть старика,

хоть человека средних лет: ты обнаружишь, что все одинаково боятся смер-

ти, одинаково не знают жизни. Ни у кого нет за спиною сделанных дел: все

отложили мы на будущее. А мне в этих словах больше всего по душе то, как

в них корят стариков за ребячество. - (15) "Каждый уходит из  жизни  та-

ким, каким родился". - Неправда! В час смерти мы хуже, чем в час  рожде-

ния. И виновны тут мы, а не природа. Это ей пристало жаловаться на  нас,

говоря: "Как же так? Я родила вас свободными от вожделений, страхов, су-

еверий, коварства и прочих язв; выходите же  такими,  какими  вошли!"  -

(16) Кто умирает таким же безмятежным, каким родился,  тот  постиг  муд-

рость. А мы теперь трепещем, едва приблизится опасность: сразу уходит  и

мужество, и краска с лица, текут бесполезные слезы. Что может  быть  по-

зорнее, чем эта тревога на самом пороге безмятежности?  (17)  А  причина

тут одна: нет у нас за душой никакого блага, вот мы и  страдаем  жаждой1

жизни. Ведь ни одна ее частица не  остается  нашей:  минула  -  унеслась

прочь. Все заботятся не о том, правильно ли живут, а  о  том,  долго  ли

проживут; между тем жить правильно - это всем доступно, жить долго - ни-

кому. Будь здоров.

   Письмо ХХIII

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Ты думаешь, я буду писать тебе о том, как мягко обошлась  с  нами

эта зима, не слишком холодная и недолгая, какой коварной оказалась весна

с ее поздними холодами, и о прочих глупостях, по примеру ищущих,  о  чем

бы сказать. Нет, я буду писать так, чтобы принести пользу и тебе, и  се-

бе. Но тогда о чем же мне писать, как не о том, чтобы ты  научился  пра-

вильно мыслить? Ты спросишь, в чем основание этой науки. В том, чтобы "е

радоваться по-пустому. Я сказал "основание"? Нет,  вершина!  (2)  Достиг

вершины тот, кто знает, чему радоваться, кто не отдает своего счастья на

произвол других. Не знает покоя, не уверен в себе тот, кого манит надеж-

да, если даже предмет ее рядом, и добыть его легче  легкого,  и  никогда

раньше она не обманывала. (3) Вот что, Луцилий, сделай прежде всего: на-

учись радоваться. Ты думаешь, я тебя лишаю множества  наслаждений,  если

отвергаю все случайное и полагаю, что  нужно  избегать  надежд  -  самых

сладких наших утех? Совсем наоборот: я хочу, чтобы радость  не  разлуча-

лась с тобой, хочу, чтобы она рождалась у тебя дома. И  это  исполнится,

если только она будет в тебе самом. Всякое  иное  веселье  не  наполняет

сердце, а лишь разглаживает морщины на лбу: оно мимолетно. Или, по-твое-

му, радуется тот, кто смеется? Нет, это душа должна окрылиться и уверен-

но вознестись надо всем. (4) Поверь мне, настоящая радость сурова. Уж не

думаешь ли ты, что вон тот, с гладким лбом и, как выражаются наши  утон-

ченные говоруны, со смехом в очах, презирает смерть, впустит бедность  к

себе в дом, держит наслаждения в узде, размышляет о терпеливости в  нес-

частье? Радуется тот, кто не расстается с такими мыслями, и радость  его

велика, но строга. Я хочу, чтобы ты владел такою  радостью:  стоит  тебе

раз найти ее источник - и она уже не убудет. (5) Крупицы металла добыва-

ются у поверхности, но самые богатые жилы - те, что залегают в  глубине,

и они щедро награждают усердного старателя. Все, чем тешится чернь, дает

наслаждение слабое и поверхностное, всякая радость,  если  она  приходит

извне, лишена прочной основы. Зато та, о которой я говорю  и  к  которой

пытаюсь привести тебя, нерушима и необъятна изнутри. (6) Прошу тебя, ми-

лый Луцилий, сделай то, что только и может дать тебе счастье: отбрось  и

растопчи все, что блестит снаружи, что  можно  получить  из  чужих  рук,

стремись к истинному благу и радуйся лишь тому, что твое.

   Но что есть это "твое"? Ты сам, твоя лучшая часть! Запомни, что тело,

хоть без него и не обойтись, для нас более необходимо, чем  важно;  нас-

лаждения, доставляемые им, пусты и мимолетны, за ними следует раскаянье,

а если их не обуздывать строгим воздержанием, они обратятся в свою  про-

тивоположность. Я говорю так: наслаждение стоит на краю откоса и скатит-

ся к страданию, если не соблюсти меры, а соблюсти ее в том, что  кажется

благом, очень трудно. Только жадность к истинному благу безопасна. - (7)

"Но что это такое, - спросишь ты, - и откуда берётся?" - Я  отвечу:  его

дают чистая совесть, честные намерения, правильные поступки, презрение к

случайному, ровный ход спокойной жизни, катящейся по одной колее. А  кто

перескакивает от одного намерения к другому и даже не  перескакивает,  а

мечется под действием любой случайности, - как могут они,  нерешительные

и непоседливые, обрести хоть что-нибудь надежное и долговечное? (8) Лишь

немногие располагают собой и своим добром  по  собственному  усмотрению,

прочие же подобны обломкам в реке: не они плывут, а их несет. Одни,  го-

нимые волной послабее, движутся медленней и отстают, других  она  влечет

быстрее, те выброшены на ближний берег стихающим течением, эти унесены в

море стремленьем потока. Поэтому следует установить, чего  мы  хотим,  и

добиваться желаемого с упорством.

   (9) Здесь кстати и заплатить тебе долг. Я могу привести слова  твоего

Эпикура и так выкупить это письмо: "Тяжко всегда начинать  жизнь  снача-

ла". Или, если так лучше можно передать  смысл:  "Плохо  живут  те,  кто

всегда начинают жизнь сначала". (10) Ты спросишь, почему: ибо эти  слова

нуждаются в разъяснении. - Потому что жизнь у них никогда не  завершена.

Не может быть готов к смерти тот, кто едва только начал жить.  Поступать

нужно так, будто мы уже довольно пожили. Но так не может думать тот, кто

едва приступает к жизни. (11) Напрасно мы полагаем,  будто  таких  людей

мало: почти все таковы. А некоторые тогда и начинают  жить,  когда  пора

кончать. А если тебе это кажется удивительным, я могу удивить  тебя  еще

больше: некоторые кончают жить, так и не начав. Будь здоров.

   Письмо XXIV

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Тебя тревожит, - пишешь ты, - исход тяжбы,  которою  грозит  тебе

ярость противника; и ты полагаешь, будто я стану тебя убеждать, чтобы ты

рассчитывал на лучшее и утешался приятной надеждой.  Ведь  какая  надоб-

ность накликать беду и предвосхищать все, что нам и так  скоро  придется

вытерпеть, зачем сейчас портить себе жизнь страхом перед будущим? Глупо,

конечно, чувствовать себя несчастным из-за того, что  когда-нибудь  ста-

нешь несчастным. Но я поведу тебя к безмятежности другим путем. (2) Если

ты хочешь избавиться от всякой тревоги, представь себе, что пугающее те-

бя случится непременно, и какова бы ни была беда, найди ей меру и взвесь

свой страх. Тогда ты наверняка поймешь, что несчастье, которого  ты  бо-

ишься, или не так велико, или не так длительно. (3) Недолго найти и при-

меры, которые укрепят тебя: каждый век дает их. К чему бы ты ни обратил-

ся памятью - в нашем государстве или на чужбине - ты найдешь души, вели-

кие или благодаря природной силе, или благодаря совершенствованию.  Если

ты будешь осужден, разве  ждет  тебя  что-нибудь  тяжелее  изгнания  или

тюрьмы? Есть ли что-нибудь страшнее, чем пытка огнем, чем гибель? Возьми

любое из этих зол и назови тех, кто их презрел: тебе придется не  искать

имена, а выбирать. (4) Рутилий 1 перенес свое осуждение так, будто тяже-

лее всего была ему несправедливость судей.  Метелл2  переносил  изгнание

мужественно, а Рутилий даже с охотой. Первый подарил свой  возврат  рес-

публике, второй отказал в нем Сулле, которому тогда ни в чем не  отказы-

вали. Сократ беседовал и в темнице, а когда ему обещали устроить побег3,

он не захотел уходить и остался, чтобы избавить людей  от  страха  перед

двумя тяжелейшими вещами - смертью и темницей. (5) Муций4  положил  руку

на огонь. Ужасна мука, когда тебя жгут, но еще ужаснее она, когда ты сам

себя жжешь. Ты видишь, как  человек  неначитанный,  не  вооруженный  для

борьбы со смертью и болью никакими наставлениями,  но  укрепляемый  лишь

воинской стойкостью, сам себя казнит за неудачу! Он стоит и смотрит, как

с его руки на вражескую жаровню падают капли, и не убирает ее, сгоревшую

до костей, покуда враг не уносит огонь. Он мог бы  действовать  в  чужом

стане с большей удачей, но с большим мужеством  не  мог.  Взгляни,  ведь

доблесть горячее стремится принять удар на себя, чем жестокость - нанес-

ти его, и Порсенна скорее простил Муцию намерение убить его,  чем  Муций

простил себя за то, что не убил.

   - (6) "Эти истории, - скажешь ты, -  петы-перепеты  во  всех  школах!

Когда дело дойдет до презрения к смерти, ты начнешь рассказывать мне про

Катона". - А почему бы мне и не рассказать, как он в ту  последнюю  ночь

читал Платона, положив в изголовье меч? О двух орудиях позаботился он  в

крайней беде: об одном - чтобы умереть с охотой, о другом -  чтобы  уме-

реть в любой миг. Устроив дела, он решил действовать так,  чтобы  никому

не удалось ни убить Катона, ни спасти. (7) И, обнажив  меч,  который  до

того дня хранил не запятнанным кровью, он сказал: "Ты  ничего  не  доби-

лась, фортуна, воспрепятствовав всем моим начинаньям! Не за свою свободу

я сражался, а за свободу родины, не ради того был так упорен, чтобы жить

свободным, но ради того, чтобы жить среди свободных. А теперь, коль ско-

ро так плачевны дела человеческого рода, Катону пора уходить в  безопас-

ное место". (8) И он нанес себе смертельную рану. А когда врачи  перевя-

зали ее, он, почти лишившись крови, лишившись сил, но сохранив  все  му-

жество, в гневе не только на Цезаря, но и на себя, вскрыл себе рану  го-

лыми руками и даже не испустил, а силой исторг из груди свою благородную

душу, презиравшую любую власть.

   (9) Я подбираю эти примеры не для упражнения ума,  а  чтобы  ободрить

тебя и укрепить против того,  что  кажется  всего  страшнее.  Еще  легче

удастся мне это, если я покажу тебе, что не только мужественные презира-

ли этот миг расставания с душой, но и люди обычно малодушные тут не  ус-

тупали самым отважным. Так, Сципион5, тесть Гнея Помпея, отнесенный про-

тивным ветром к берегам Африки, увидав, что его корабль захвачен  врага-

ми, пронзил себя мечом, а на вопрос, где начальник, ответил:

   "С начальником все хорошо!" (10) Эти слова сравняли его с предками  и

не дали прекратиться славе, которая суждена была Сципионам в  Африке  6.

Немалый подвиг - победить Карфаген, но еще больший - победить смерть. "С

начальником все хорошо!" Разве не так должен был умереть полководец,  да

еще под началом которого был Катон?

   (11) Я не призываю тебя углубиться в прошлое, не собираю по всем  ве-

кам людей, презревших смерть, хоть их и множество. Оглянись на наше вре-

мя, которое мы порицаем за изнеженность1 и слабость:  оно  покажет  тебе

людей всех сословий, всех состояний, всех возрастов, которые смертью по-

ложили конец своим несчастьям. Поверь мне, Луцилий, смерть настолько  не

страшна, что благодаря ей ничто для нас не страшно. Поэтому слушай угро-

зы врага со спокойствием. (12) Хотя чистая  совесть  дает  тебе  уверен-

ность, но много значат не относящиеся к делу обстоятельства, - а  потому

надейся на справедливое решение, но готовься  к  несправедливому.  Помни

прежде всего об одном: отдели смятение от его причины,  смотри  на  само

дело - и ты убедишься, что в любом из них нет  ничего  страшного,  кроме

самого страха. (13) Что случается с детьми,  то  же  бывает  и  с  нами,

взрослыми детьми: они пугаются, если вдруг увидят в масках тех, кого лю-

бят, к кому привыкли, с кем всегда играют. Не только с  людей,  но  и  с

обстоятельств нужно снять маску и вернуть им подлинный облик. (14) Зачем

ты показываешь мне клинки и факелы и шумную толпу палачей  вокруг  тебя?

Убери эту пышность, за которой ты  прячешься,  пугая  неразумных!  Ты  -

смерть, это тебя недавно презрел мой раб, моя служанка. Зачем  ты  опять

выставляешь напоказ мне бичи и дыбы? К чему эти орудия, каждое из  кото-

рых приспособлено терзать один какой-нибудь член тела, зачем сотни  сна-

рядов, истязающих человека по частям? Оставь все это, от чего мы цепене-

ем в ужасе. Прикажи, чтобы смолкли стоны и крики и горестные вопли,  ис-

торгаемые пытками. Разве ты - не та самая боль, которую презрел этот вот

подагрик, которую другой, страдая желудком, выносит среди  удовольствий,

которую терпит женщина в родах? Ты легка, если я могу тебя  вынести,  ты

коротка, если не могу.

   (15) Все это ты часто слышал, часто говорил сам.  Но  думай  об  этом

всегда и покажи на деле, правильно ли ты услышал и  правду  ли  говорил.

Ведь нет ничего постыднее обычного упрека нам: мы, мол,  -  философы  на

словах, а не на деле. Что же ты? Разве только  сейчас  узнал,  что  тебе

грозит смерть, изгнание, боль? На то ты и родился! Так будем считать не-

избежным все, что может случиться. (16) Но я знаю, ты наверняка уже сде-

лал все, что я советую тебе. А сейчас я тебе советую не погружаться  ду-

шой в тревоги о суде, не то она ослабеет и останется без сил в тот  миг,

когда должна будет воспрянуть. От того, что касается одного тебя, отвле-

ки ее на то, что касается всех, говори себе  так:  мое  тело  смертно  и

хрупко, и не только несправедливость или сила могущественных грозят  ему

болью - нет, сами наслаждения оборачиваются муками.  От  пиров  портится

желудок, от попоек цепенеют и дрожат жилы, похоть расслабляет руки,  но-

ги, все суставы. (17) Я обеднею - значит, окажусь среди большинства. Бу-

ду изгнан - сочту себя уроженцем тех мест, куда меня  сошлют.  Попаду  в

оковы - что с того? Разве сейчас я не опутан? Природа уже  связала  меня

весом моего грузного тела. Я умру? Но это значит, я уже не  смогу  забо-

леть, не смогу попасть в оковы, не смогу умереть! (18) Я  не  так  глуп,

чтобы затянуть здесь Эпикурову песенку и повторять, что страх перед пре-

исподней - вздор, что не крутится колесо Иксиона, Сизиф не толкает  пле-

чом свой камень вверх по склону, ничьи внутренности не  могут  ежедневно

отрастать7, чтобы их снова терзали. Нет столь ребячливых, чтобы они боя-

лися Цербера, и тьмы, и призрачной плоти, одевающей голые кости.  Смерть

или уничтожает нас, или выпускает на волю. У отпущенных, когда  снято  с

них бремя, остается лучшее, у уничтоженных не остается ничего, ни  хоро-

шего, ни плохого - все отнято.

   (19) Позволь мне привести здесь твой собственный стих, но прежде  по-

советовать, чтобы ты считал его написанным не только для  других,  но  и

для себя. Позорно говорить одно, а чувствовать другое, но насколько  по-

зорнее писать одно, а чувствовать другое! Я помню, ты однажды  рассуждал

о том, что мы не сразу попадаем в руки смерти, а постепенно, шаг за  ша-

гом. (20) Каждый день мы умираем, потому что каждый день отнимает у  нас

частицу жизни, и даже когда мы растем, наша жизнь убывает. Вот мы  утра-

тили младенчество, потом детство, потом отрочество. Вплоть до вчерашнего

дня все минувшее время погибло, да и нынешний день мы делим со  смертью.

Как водяные часы делает пустыми  не  последняя  капля,  а  вся  вытекшая

раньше вода, так и последний час, в который мы  перестаем  существовать,

не составляет смерти, а лишь завершает ее: в этот час мы пришли к ней, -

а шли мы долго. (21) Когда ты описал все это с обычным твоим красноречи-

ем, как всегда величавым, но особенно сильным, когда ты посвящаешь  свои

слова истине, ты сказал:

   Смерть, уносящая нас, - лишь последняя смерть среди многих.

   Лучше читай самого себя, чем мое письмо.  Ты  воочию  убедишься,  что

смерть, которой мы боимся, - последняя, но не единственная.

   (22) Вижу, куда ты смотришь: ищешь, что вставил я в это  письмо,  чьи

мужественные  слова,  какое  полезное  наставление.  Надо  послать  тебе

что-нибудь касательно того предмета, которым мы сейчас занимались.  Эпи-

кур порицает жаждущих смерти не меньше, чем одержимых страхом перед нею;

вот что он говорит: "Нелепо стремиться к  смерти,  пресытившись  жизнью,

если как раз из-за твоего образа жизни теперь  приходится  стремиться  к

смерти". (23) Также и в другом месте он говорит: "Что может  быть  неле-

пее, чем желать смерти после того, как всю жизнь  тебе  не  давал  покоя

страх смерти?" К этим двум ты можешь прибавить еще одно изречение той же

чеканки: "Только люди бывают так неразумны и даже безумны, что некоторых

заставляет умереть страх смерти". (24) Возьми любое из этих изречений, -

и каждое укрепит твой дух, чтобы ты терпеливо сносил и жизнь  и  смерть.

Ведь нужны непрестанные побуждения и ободрения для того, чтобы мы  изба-

вились и от чрезмерной любви к жизни и от чрезмерной  ненависти  к  ней.

Даже когда разум убеждает нас, что пора кончать, нельзя поступать  необ-

думанно и мчаться очертя голову. (25) Мудрый и  мужественный  должен  не

убегать из жизни, а уходить. И прежде всего нужно избегать той  страсти,

которой охвачены столь многие, - сладострастной жажды смерти. Ибо помимо

прочих душевных склонностей есть, Луцилий, еще и безотчетная  склонность

к смерти, и ей нередко поддаются люди благородные и  сильные  духом,  но

нередко также и ленивые и праздные. Первые презирают жизнь, вторым она в

тягость. (26) И некоторые, устав и делать, и видеть одно и то же, пресы-

щаются и чувствуют даже не ненависть, а отвращение к жизни; и к нему  же

толкает нас сама философия, если мы говорим: "Доколе все одно и  то  же?

Снова просыпаться и засыпать, чувствовать голод и утолять его,  страдать

то от холода, то от зноя? Ничто не кончается, все следует одно за другим

по замкнутому кругу. Ночь настигает день, а день - ночь, лето  переходит

в осень, за осенью спешит зима, а ей кладет предел весна. Все  проходит,

чтобы вернуться, ничего нового я не делаю, не вижу, - неужто же  это  не

надоест когда-нибудь до тошноты?" И немало есть таких, кому жизнь кажет-

ся не горькой, а ненужной. Будь здоров.

   Письмо XXV

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Что касается обоих наших друзей, то идти тут следует разными  пу-

тями: пороки одного мы должны исправлять, пороки другого - искоренять. Я

не буду себя сдерживать: ведь если я оставлю его в покое, значит,  я  не

люблю его. - Ты скажешь: "Как так? Ты надеешься удержать под своей  опе-

кой сорокалетнего питомца? Взгляни на его возраст, твердый и  неподатли-

вый: такого не переделать, лепят только мягкое". - (2) Яне знаю, что мне

удастся, но предпочитаю остаться без успеха, чем без веры. Не  отчаивай-

ся, и застарелые болезни можно лечить, если восстать  против  невоздерж-

ности, если принудить больных и делать, и терпеть многое, что им  не  по

нраву, Я и второму-то не очень доверяю: разве что он еще краснеет,  наг-

решив. Этот стыд нужно поддерживать, ибо пока он не покинет душу, есть и

надежда на лучшее. А с ветераном, по-моему, надо действовать осторожнее,

чтобы он не отчаялся в самом себе. (3) И то время,  когда  он  ненадолго

успокоился и вроде бы исправился, было самым подходящим,  чтобы  взяться

за него. Других эта передышка обманула, а меня ему не провести.  Я  жду,

когда его пороки вернутся к нему с большой лихвою, так как знаю, что они

сейчас только отступили, а не ушли совсем. Я потрачу день-другой и увижу

на опыте, можно тут что-нибудь сделать или нет.

   (4) А ты покажи себя мужественным и убавляй свою ношу, - впрочем,  ты

так и делаешь. Ничто из того, что мы имеем, не  необходимо.  Вернемся  к

законам природы - и богатство для нас готово. Все, в чем  мы  нуждаемся,

или стоит дешево, или ничего не стоит. Природа требует  только  хлеба  и

воды, а для этого никто не беден. "Кто ограничил ими свои  желания,  тот

поспорит в блаженстве с самим Юпитером", - говорил Эпикур.  И  еще  одно

его изречение я внесу в это письмо: (5) "Делай все так,  будто  на  тебя

смотрит Эпикур". Без сомнения, полезно приставить к себе сторожа и иметь

его рядом, чтобы на него ты оглядывался, видя в нем свидетеля всех твоих

помыслов. Самое благотворное - жить словно под взглядом  неразлучного  с

тобою человека добра, но с меня довольно и того, если ты, что бы ни  де-

лал, будешь делать так, будто на тебя смотрят. Одиночество для нас - са-

мый злой советчик, (б) Когда ты преуспеешь настолько, что  будешь  стес-

няться самого себя, тогда можешь отпустить провожатого,  а  до  тех  пор

пусть за тобой надзирает некто тобою чтимый, будь то Катон, либо  Сципи-

он, либо Лелий, - любой, в чьем присутствии даже  совсем  погибшие  люди

обуздывали свои пороки, - и так покуда сам не станешь тем человеком,  на

глазах у которого не отважишься грешить. А когда ты  этого  добьешься  и

начнешь хоть немного уважать самого себя, я позволю  тебе  поступать  по

совету того же Эпикура: "Тогда и уходи в  себя,  когда  тебе  приходится

быть в толпе". (7) Нужно, чтобы ты был непохож на большинство  людей.  А

пока ты не можешь безопасно замкнуться в себе, оглянись  на  того  и  на

другого: для любого лучше быть с кем угодно, чем наедине с собою. "Тогда

и уходи в себя, когда тебе приходится быть в толпе", - но только если ты

человек добра, спокойный и воздержный; а не то уходи от  самого  себя  к

толпе, чтобы быть подальше от дурного человека. Будь здоров.

   Письмо XXVI

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Недавно я говорил тебе, что старость моя совсем близко, а  теперь

боюсь, что старость у меня уже позади. Не к моим годам и во всяком  слу-

чае не к состоянию моего тела приложимо это слово: ведь старостью  назы-

вают возраст усталости, а не полной немощи. Меня же считай в числе  сов-

сем дряхлых и доживающих последние дни. (2) И все же, между нами, я бла-

годарен самому себе, потому что гнет возраста чувствует только  тело,  а

не душа, и состарились одни лишь пороки и то, что им способствует.  Душа

моя бодра и рада, что ей уже почти не приходится иметь  дело  с  плотью;

большую часть своего бремени она сбросила и теперь ликует  и  спорит  со

мною о старости, утверждая, что для нее сейчас самый расцвет.

   (3) Надо ей поверить: пусть пользуется своим благом!

   Хорошо бы сейчас подумать и разобраться, в какой мере спокойствием  и

скромностью нравов обязан я мудрости и в какой мере - возрасту, и разоб-

раться тщательнее ', чего я не могу делать и чего не хочу, даже и  пола-

гая, что могу. А если мне и не хочется каких-нибудь  непосильных  вещей,

то я радуюсь своему бессилию. - Да и есть ли на что  жаловаться?  Велико

ли несчастье, если уходит то, что и так должно прекратиться? - (4)  "Да,

это великое несчастье, - скажешь ты, - когда все в нас иссякает и  отми-

рает и мы, если говорить без обиняков, совсем сходим на нет. Ведь не од-

ним ударом валит нас наземь, нет, каждый день отнимает что-нибудь и уно-

сит частицу наших  сил".  -  Но  есть  ли  исход  лучше,  чем  незаметно

скользить к своему концу, между тем как природа развязывает все узы? Де-

ло не в том, что так уж плохо уйти из жизни сразу и вдруг, но этот  мед-

ленный путь легче для нас. А я присматриваюсь к  себе,  словно  близится

срок испытания и наступает день,  который  вынесет  приговор  всем  моим

дням, и говорю про себя: "Все наши прежние слова и дела -  ничто.  Любое

из этих свидетельств мужества легковесно и обманчиво, и густо  прикраше-

но. (5) Смерть покажет, чего я достиг, ей я и поверю. Без робости готов-

люсь я к тому дню, когда придется, отбросив уловки и стерев румяна, дер-

жать ответ перед самим собой: только ли слова мои были отважны или также

и чувства, не были ли притворством и лицедейством все  мои  непреклонные

речи против фортуны. (6) Отбрось людское мнение: оно всегда ненадежно  и

двойственно. Отбрось науки, которыми ты занимался всю жизнь. Смерть  вы-

несет тебе приговор. Вот что я утверждаю: сколько бы ни вел ты споров  и

ученых бесед, сколько бы ни собирал  назидательные  изречения  мудрецов,

как бы гладко ни говорил, - ничто не докажет силы твоего духа.  Ведь  на

словах и самый робкий храбр. Подоспеет конец - тогда и станет ясно,  что

ты успел. Что ж, я принимаю это условие и не боюсь суда". -  (7)  Так  я

говорю с собою, но можешь считать, что и с тобою. Ты моложе меня - что с

того? Ведь не по годам счет! Неизвестно, где тебя  ожидает  смерть,  так

что лучше сам ожидай ее везде.

   (8) Я хотел было кончить, и рука уже начала выводить прощальное  при-

ветствие, - но обряд должен быть исполнен, надо и этому письму дать  до-

рожные. Не думай, будто я говорю: у кого бы мне взять  взаймы?  Ты  ведь

знаешь, в чей ларчик я запускаю руку. Подожди немного - и я буду распла-

чиваться своими, а покуда меня ссудит Эпикур, который говорит:  "Размыш-

ляй о смерти, - что сподручнее: ей ли прийти к  нам  или  нам  пойти  ей

навстречу". (9) Смысл тут ясен: ведь это прекрасно -  научиться  смерти!

Или, по-твоему, излишне учиться тому, что пригодится  один  только  раз?

Нет, поэтому-то нам и нужно размышлять о ней! Где нельзя проверить  свое

знание на опыте, там следует учиться постоянно.

   (10) "Размышляй о смерти!" - Кто говорит так, тот велит  нам  размыш-

лять о свободе. Кто научился смерти, тот разучился быть рабом.  Он  выше

всякой власти и уж наверное вне всякой власти. Что ему тюрьма и  стража,

и затворы? Выход ему всегда открыт! Есть лишь одна цепь, которая  держит

нас на привязи, - любовь к жизни. Не нужно стремиться от  этого  чувства

избавиться, но убавить его силу нужно: тогда, если обстоятельства потре-

буют, нас ничего не удержит и не помешает нашей готовности немедля  сде-

лать то, что когда-нибудь все равно придется сделать. Будь здоров.

   Письмо XXVII

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) "Ты поучаешь меня, - скажешь ты. - Не потому ли, что сам уже исп-

равился через собственные поучения и теперь тебе хватает времени искоре-

нять чужие пороки?" - Я не так бесчестен, чтобы,  сам  будучи  нездоров,

лечить других. Просто я как будто хвораю в одной комнате с тобою и бесе-

дую о нашем общем недуге, советуя разные лекарства. Слушай же меня  так,

словно я говорю с самим собой. Я впускаю тебя в мой тайник и,  пользуясь

твоим присутствием, нападаю на самого себя. (2)  Себе  я  кричу:  "Сочти

свои годы - и постыдись желать того же, чего желал мальчишкой, и  то  же

самое запасать. Хоть одно сделай ради себя, пока не пришел смертный час:

пусть твои пороки умрут прежде тебя. Откажись от  беспокойных  наслажде-

ний, за которые приходится платить так дорого: ведь все они вредны -  не

только будущие, но и минувшие. Как у злодеев, даже не пойманных с полич-

ным, и после преступления не проходит тревога, так после  нечистых  нас-

лаждений раскаяние остается и долго спустя. В них нет ни  прочности,  ни

верности: даже те, что не вредят, мимолетны. (3) Лучше поищи  непреходя-

щее благо! А такого нет, кроме тех благ, которые душа обретает  в  самой

себе. Одна лишь добродетель дает нам  радость  долговечную  и  надежную:

все, что мешает ей, подобно облаку, которое проносится низко и не  может

одолеть дневной свет". (4) Когда же удастся настигнуть  эту  радость?  И

раньше в этом деле не мешкали, но нужно еще поспешить. Сделать  остается

так много, что непременно нужны твое усердие и твои труды, если  ты  хо-

чешь чего-нибудь добиться. На других это дело не переложишь.  (5)  Чужая

помощь возможна в другой, не в этой науке.

   Жил еще на нашей памяти богач Кальвизий Сабин1. И по богатству  свое-

му, и по складу души это был настоящий вольноотпущенник. Никогда не  ви-

дел я человека столь непристойного в своем блаженстве. Память у него бы-

ла такая плохая, что он то и дело забывал имена Улисса, либо Ахилла, ли-

бо Приама, которых мы знаем2 не хуже, чем рабов, приставленных к  нам  с

детства. Никакой старик-номенклатор, который вместо того, чтобы  вспоми-

нать имена, выдумывает их, не приветствовал граждан  до  того  невпопад,

как Сабин - троянцев и ахеян. А хотелось ему слыть знатоком. (6)  И  вот

какое средство он придумал: купив за большие  деньги  рабов,  одного  он

заставил заучить Гомера, второго - Гесиода, еще девятерых распределил он

по одному на каждого лирика3. Чему удивляться, если они дорого  обошлись

ему? Ведь таких рабов не найти, их готовили для него на заказ. Собрав  у

себя эту челядь, стал он донимать гостей за столом.  В  изножье  у  него

стояли слуги, у которых он спрашивал те стихи, что хотел прочесть,  -  и

все-таки запинался на полуслове. (7) Сателлий Квадрат, прихлебатель  бо-

гатых глупцов, который перед ними пресмыкался и (ведь без того невозмож-

но!) над ними насмехался, посоветовал ему поставить грамматиков  сборщи-

ками упавших объедков. А когда Сабин сказал, что каждый раб обошелся ему

в сто тысяч. Квадрат отвечал: "Столько же книжных ларей ты мог бы купить

дешевле!" Но тот все же упорно считал, что знания каждого из  его  домо-

чадцев - это его знания. (8) Тот же Сателлий стал подзадоривать  Сабина,

человека больного, изможденного и хилого, заняться борьбой. А когда  тот

ответил: "Как же я смогу? Я и так еле жив!" - он сказал: "Во имя  богов,

не смей так говорить. Разве ты не видишь, сколько у тебя здоровенных ра-

бов?" Совершенство духа нельзя ни взять взаймы, ни купить, а если бы оно

и продавалось, все равно, я думаю, не нашлось бы  покупателя.  Зато  ни-

зость покупается ежедневно.

   (9) Получи теперь то, что я должен, и прощай. "Бедность,  живущая  по

закону природы, - это богатство". Эпикур часто повторял эту мысль, всег-

да по-новому. Но не беда сказать  лишний  раз,  если  этому  сколько  ни

учись, все мало. Одним довольно лекарство указать, другим нужно его  на-

вязывать. Будь здоров.

   Письмо XXVIII

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Ты полагаешь, будто ни с кем, кроме тебя, такого  не  бывало,  и,

словно делу невиданному, удивляешься тому, что и  долгое  странствие,  и

перемена мест не рассеяли твоей тоски и угнетенности духа. Но менять на-

до не небо, а душу! Пусть бы ты уехал за широкие моря, пусть бы, как го-

ворит наш Вергилий"Столько же книжных ларей ты мог бы  купить  дешевле!"

Но тот все же упорно считал, что знания каждого из его домочадцев -  это

его знания. (8) Тот же  Сателлий  стал  подзадоривать  Сабина,  человека

больного, изможденного и хилого, заняться борьбой. А когда тот  ответил:

"Как же я смогу? Я и так еле жив!" - он сказал: "Во имя богов,  не  смей

так говорить. Разве ты не видишь, сколько у тебя здоровенных рабов?" Со-

вершенство духа нельзя ни взять взаймы, ни купить, а если бы оно и  про-

давалось, все равно, я думаю, не нашлось бы покупателя. Зато низость по-

купается ежедневно.

   (9) Получи теперь то, что я должен, и прощай. "Бедность,  живущая  по

закону природы, - это богатство". Эпикур часто повторял эту мысль, всег-

да по-новому. Но не беда сказать  лишний  раз,  если  этому  сколько  ни

учись, все мало. Одним довольно лекарство указать, другим нужно его  на-

вязывать. Будь здоров., "города и берег исчезли", - за тобою везде, куда

бы ты ни приехал, последуют твои пороки. (2)  То  же  самое  ответил  на

чей-то вопрос и Сократ: "Странно ли, что  тебе  нет  никакой  пользы  от

странствий, если ты повсюду таскаешь самого себя?" - Та же причина,  что

погнала тебя в путь, гонится за тобою.  Что  толку  искать  новых  мест,

впервые видеть города и страны? Сколько ни разъезжай, все пропадет впус-

тую. Ты спросишь, почему тебе невозможно спастись бегством? От  себя  не

убежишь! Надо сбросить с души ее груз, а до того ни одно место  тебе  не

понравится. (3) Пойми, ты теперь в таком же состоянии, как та пророчица,

которую наш Вергилий изобразил исступленной и воспламененной  чужим  ду-

хом, почти уже овладевшим ею:

   Точно вакханка, она по пещере мечется, будто Бога  может  изгнать  из

сердца.2

   И ты мечешься туда и сюда, чтобы сбросить давящее бремя, а  оно,  чем

больше ты скитаешься, тем делается тягостнее. Так менее тяжек для кораб-

ля груз, закрепленный неподвижно, а груз, наваленный неравномерно, пере-

вешивает на один борт и скорее топит судно. Что бы  ты  ни  сделал,  все

обернется против тебя, самими разъездами ты вредишь себе: ведь  больному

не даешь ты покоя. (4) Зато когда избудешь  эту  беду,  всякая  перемена

мест станет тебе приятна. Пусть тебя сошлют на край земли, пусть  заста-

вят жить в любой глуши у варваров, - такое  пристанище,  вопреки  всему,

окажется для тебя гостеприимным. Важно, каким ты приезжаешь, а  не  куда

приезжаешь, - и поэтому ни к одному месту  не  должны  мы  привязываться

всей душой. Надо жить с таким убеждением: "Не для одного уголка  я  рож-

ден: весь мир мне отчизна"3. (5) Будь тебе это ясно, ты не стал бы удив-

ляться, что не помогает новизна мест, когда ты, наскучив одной  страной,

перебираешься в другую: ведь и первая пришлась бы тебе по душе,  если  б

ты все считал своим. А сейчас ты не путешествуешь, но скитаешься  и  ме-

чешься, гонимый с места на место поисками того,  что  есть  везде:  ведь

всюду нам дано жить правильно. (6) Есть ли что суетливей  форума?  Но  и

там можно жить спокойно, если деться некуда. Хотя,  если  б  можно  было

располагать собою, я бежал бы от одного вида, не то что от соседства фо-

рума: как есть гиблые места, подтачивающие самое крепкое  здоровье,  так

есть места вредные для тех, чей дух хотя и благороден, но еще не  совер-

шенен и до конца не излечен. (7) Я не согласен с теми, кто  бросается  в

волны и, любя жизнь беспокойную, каждый  день  мужественно  сражается  с

трудностями. Мудрый терпит такую участь, но не выбирает ее и предпочита-

ет мир сражению. Мало пользы избавиться от своих пороков, если приходит-

ся спорить с чужими! - (8) "Тридцать тиранов4 окружали Сократа  -  и  не

сломили его мужества". - Разве дело в том, сколько господ? Рабство всег-

да одно! Кто его презрел, тот и в толпе повелителей будет свободен.

   (9) Пора кончать письмо, но прежде  надо  заплатить  пошлину.  "Знать

свой изъян - первый шаг к здоровью". - По-моему, замечательны эти  слова

Эпикура. Ведь кто не знает за собой изъяна, тот не  желает  его  искоре-

нить. Сперва следует изобличить себя, потом исправляться. А те,  которые

хвалятся пороками, - неужели, по-твоему, думают они о  лекарствах,  если

считают свои грехи добродетелями? Поэтому, сколько можешь, сам себя  вы-

води на чистую воду, ищи против себя улик! Сначала выступи  обвинителем,

потом - судьей и только под конец - ходатаем. Иногда стоит  самому  себе

быть обидчиком! Будь здоров.

   Письмо XXIX

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Ты спрашиваешь о нашем Марцеллине1 и хочешь узнать, что он  поде-

лывает. Он редко к нам заходит - по той одной причине, что боится  услы-

шать правду. Но эта опасность ему уже не грозит: ведь незачем разговари-

вать с тем, кто не станет слушать. Потому-то нередко и сомневаются  нас-

чет Диогена и прочих киников, которые со всеми чувствовали себя вольно и

увещевали каждого встречного: следовало ли им делать так? (2) Что  толку

выговаривать глухому или немому от рождения либо от болезни? - Ты  спро-

сишь: "К чему мне беречь слова? Ведь они ничего не стоят!  Мне  не  дано

знать, помогут ли мои уговоры тому или этому, но я знаю, что, уговаривая

многих, кому-нибудь да помогу. Нужно всякому протягивать руку, и не  мо-

жет быть, чтобы из многих попыток ни одна не  принесла  успеха".  -  (3)

Нет, Луцилий, я не думаю, чтобы великому человеку следовало  так  посту-

пать: влияние его будет подорвано и потеряет силу среди тех, кого  могло

бы исправить, не будь оно прежде изношено. Стрелок из лука должен не из-

редка попадать, но изредка давать промах. Если цели достигаешь  случайно

- какое же это искусство! А мудрость - искусство: пусть она метит навер-

няка, пусть выбирает таких, кто на что-то способен, и отступится от тех,

в ком отчаялась, но не сразу, а испробовав последние средства даже после

того, как отчается.

   (4) В Марцеллине я пока еще не отчаялся. Его и сейчас  можно  спасти,

но только если немедля протянуть ему руку. Правда, есть  опасность,  что

он и спасителя утянет, - так велики его дарования, уже обратившиеся, од-

нако, к пороку. Все же я пойду на риск и осмелюсь показать ему  все  его

язвы. (5) Он поступит, как всегда: призовет на помощь свои  шуточки,  от

которых и скорбящий рассмеется, будет потешаться сперва над собой, потом

над нами, заранее скажет все, что я собирался сказать. Он обыщет все на-

ши школы и каждого философа попрекнет подачкой,  подружкой,  лакомством;

одного он покажет мне в постели, другого - в кабачке, третьего - в  при-

хожей. (6) Он покажет мне славного  философа  Аристона2,  который  читал

свои рассуждения только с носилок, потому что другого времени для  обна-

родования своих трудов выбрать не мог. Когда Скавра3 спросили, к  какому

учению примыкает Аристон, тот сказал: "Уж во всяком случае не к  перипа-

тетикам!"4 Когда осведомились, что думает о том же Юлий Греции 5,  чело-

век замечательный, он ответил, будто речь шла о гладиаторе в  колеснице:

"Не могу сказать; ведь я не знаю, на что он способен пешим". (7) Он  бу-

дет колоть мне глаза именами всех бродячих шутов, которым лучше бы вовсе

не заниматься философией, чем торговать ею. Но я решил стерпеть все оби-

ды. Пусть он меня рассмешит, - я, может быть, заставлю  его  плакать,  а

если он не перестанет смеяться, то я, как ни плохо дело, порадуюсь,  что

его постиг такой веселый род безумия. Впрочем, веселость эта  ненадолго:

присмотрись к такому человеку и  увидишь,  как  безудержный  смех  через

мгновенье сменяется безудержным бешенством. (8) Я намерен взяться за не-

го и доказать, насколько выше была бы ему цена, когда б толпа ценила его

пониже. Если я и не искореню его пороки, то обуздаю их: пусть они не ис-

чезнут, но хоть уйдут на время, - а может быть,  они  и  исчезнут,  если

привыкнут уходить. Да и передышками нельзя  пренебрегать:  тяжелобольным

временное улучшение заменяет здоровье.

   (9) А пока я готовлюсь взяться за него, ты сам - ведь ты и можешь,  и

понимаешь, от чего ушел и к чему пришел, и поэтому  догадываешься,  куда

придешь впредь, - ты сам совершенствуй свой нрав,  возвышай  душу,  будь

стоек, что бы тебя ни пугало. Не смей пересчитывать всех, кто тебе стра-

шен. Не глуп ли, по-твоему, тот, кто боится многих там, где можно пройти

лишь поодиночке? Так же и к твоей смерти доступ  открыт  только  одному,

сколько бы врагов тебе ни угрожало. Так уж устроила природа: одну  жизнь

она тебе дала, одну и отнимет. (10) Был бы в тебе стыд, - ты отсрочил бы

мне последний взнос. Но и я не буду скряжничать, погашая остаток  долга,

и вручу тебе все, что с меня следует. - "Никогда я  не  хотел  нравиться

народу - ведь народ не любит того, что я знаю, а я не знаю того, что лю-

бит народ". - (11) "Кто же это?" - спросишь ты. Как будто тебе неизвест-

но, кому я приказываю. - Эпикуру! Но то же самое подтвердят тебе в  один

голос из всех домов: и перипатетики, и академики, и  стоики,  и  киники.

Как может быть дорог народу тот, кому  дорога  добродетель?  Благосклон-

ность народа иначе, как постыдными уловками, не приобретешь. Толпе нужно

уподобиться: не признав своим, она тебя и не полюбит. Дело не в том, ка-

ким ты кажешься прочим, а в том, каким сам себе кажешься. Только  низким

путем можно снискать любовь низких. (12) Что же даст тебе хваленая фило-

софия, высочайшая из всех наук и искусств? А  вот  что:  ты  предпочтешь

нравиться самому себе, а не народу, будешь  взвешивать  суждения,  а  не

считать их, будешь жить, не боясь ни богов, ни людей,  и  либо  победишь

беды, либо положишь им конец. А если я увижу, что  благосклонные  голоса

толпы превозносят тебя, если при твоем появлении поднимаются крики и ру-

коплескания, какими награждают мимов, если тебя по  всему  городу  будут

расхваливать женщины и мальчишки, - как же мне не пожалеть тебя? Ведь  я

знаю, каким путем попадают во всеобщие любимцы! Будь здоров.

   Письмо XXX

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Повидал я Ауфидия Басса1: этот  превосходный  человек  изнемог  в

борьбе со старостью. Она гнетет его слишком сильно, чтобы ему подняться,

- таким тяжелым и все подавляющим бременем налегли годы. Ты знаешь,  что

он и всегда был слаб здоровьем и хил, однако долго держался или, вернее,

поддерживал себя - и вдруг сдал. (2) Как кораблю, который дал  течь,  не

опасны одна-две трещины, но когда он расшатается и разойдется во  многих

местах, то рассевшегося днища уже не поправить, - так и  старческую  не-

мощь до поры можно терпеть и даже найти ей подпоры, но когда,  словно  в

трухлявой постройке, все швы расползаются и, пока  чинишь  одно,  другое

разваливается, тут уж надо думать о том, как бы уйти. (3)  Но  наш  Басе

бодр духом. Вот что дает философия: веселость, несмотря  на  приближение

смерти, мужество и радость, несмотря на состояние тела,  силу,  несмотря

на бессилие. Хороший кормчий плывет и с изодранным парусом, и даже когда

снасти сорвет, он приспособит, что осталось, и  плывет  дальше.  Так  же

поступает и наш Басе. Свою кончину он встречает с такой безмятежностью в

душе и взоре, что всякого, кто так смотрел бы на чужую смерть,  ты  счел

бы слишком уж спокойным. (4) А ведь это великое дело, Луцилий,  и  долго

надо ему учиться, - когда придет неизбежный срок, уйти со спокойной  ду-

шою. Любой род смерти оставляет надежду: болезнь проходит, пожар гаснет,

обрушившийся дом плавно опускает тех, кого грозил раздавить, море,  пог-

лотившее пловцов, выбрасывает их невредимыми с тою же силой, с какой за-

тянуло вглубь, воин отводит меч, уже коснувшийся шеи жертвы. Не  на  что

надеяться только тому, кого к смерти ведет старость: тут никто не  может

вмешаться. Этот род смерти - самый безболезненный, но  и  самый  долгий.

(5) Мне казалось, что наш Басе сам себя проводил в могилу и, пережив са-

мого себя, переносит разлуку, как мудрец. Он много говорит  о  смерти  и

делает это нарочно, желая убедить нас в том, что, если и есть в этом де-

ле что-нибудь неприятное и страшное, то виноват  умирающий,  а  не  сама

смерть, в которой не больше тяжелого, чем после смерти.  (6)  Одинаковое

безумие - бояться того, что не принесет страданий, и того, чего нельзя и

почувствовать. Неужели кто-нибудь думает, что  можно  почувствовать  ту,

благодаря которой перестают чувствовать? "Поэтому, - заключает  Басе,  -

смерть стоит за пределами зла, а значит - и страха перед злом".

   (7) Я знаю, такие слова часто повторяли и должны повторять: но они не

помогали мне, ни когда я их читал, ни когда слышал от людей, объявлявших

нестрашным то, чего им самим еще не приходилось бояться. А его речь была

для меня особенно убедительна, потому что говорил он о собственной близ-

кой смерти. - (8) Скажу тебе, что думаю: по-моему, умирая,  человек  му-

жественнее, чем перед смертью. Когда смерть пришла, она и  невежде  даст

силу духа не бежать от неизбежного. Так гладиатор, самый робкий  во  все

время боя, подставляет горло противнику и сам направляет неверный меч. А

та смерть, что близка и наверняка придет, требует долгой стойкости духа,

качества редкого, которое может явить лишь мудрец. (9) Поэтому я с  осо-

бой охотой слушал, как он выносит приговор смерти и судит о природе той,

которую видел вблизи. Я полагаю, больше веры у тебя заслужил бы тот, кто

ожил и, зная на опыте, рассказал бы, что в смерти нет  никакого  зла.  А

сколько смятения приносит приближающаяся смерть, лучше всех объяснят те,

кто был с нею рядом, видел ее приход и встретил ее.  (10)  К  ним  можно

причислить Басса, который не хочет, чтобы мы оставались в заблуждении, и

говорит, что бояться смерти так же глупо, как бояться старости. Ведь так

же, как за  молодостью  идет  старость,  следом  за  старостью  приходит

смерть. Кто не хочет умирать, тот не хотел жить. Ибо жизнь дана нам  под

условием смерти и сама есть лишь путь к ней. Поэтому глупо  ее  бояться:

ведь известного мы заранее ждем, а страшимся лишь неведомого. (11) Неиз-

бежность же смерти равна для всех и непобедима. Можно ли пенять на  свой

удел, если он такой же, как у всех? Равенство есть начало  справедливос-

ти. Значит, незачем защищать от обвинения природу, которая не  пожелала,

чтобы мы жили не по ее закону. А она созданное уничтожает,  уничтоженное

создает вновь.

   (12) Если же кого-нибудь старость кротко отправит  прочь,  не  вырвав

внезапно из жизни, но уведя из нее незаметно, - разве  тот,  кому  такое

выпало на долю, не должен благодарить всех богов, отославших его,  сыто-

го, на покой, всякому человеку необходимый, а усталому  -  отрадный?  Ты

видишь, иные зовут смерть с большим пылом, чем обычно молят о  продлении

жизни. Однако я не знаю, от кого мы почерпнем больше  мужества:  от  тех

ли, кто ищет смерти, или от тех, кто весело и спокойно ждет  ее,  потому

что первыми движет порой смятение чувств и внезапное негодование, а спо-

койствие вторых рождено непреложным суждением. Иногда человека  гонит  к

смерти гнев; но весело встретит ее приход только тот,  кто  готовился  к

ней задолго.

   (13) Итак, признаюсь, я бываю у этого дорогого мне человека так часто

по многим причинам; мне хочется знать, найду ли я его и на сей раз преж-

ним или же стойкость духа иссякает вместе с силами тела. Но она  у  него

все росла, так же как на глазах у всех растет радость возниц, когда  они

на седьмом круге2 приближаются к победе. (14) Верный наставлениям Эпику-

ра, он говорил мне так: можно надеяться, что  последний  вздох  излетает

без боли, а если боль и есть, то хоть некоторое утешение заключено в  ее

краткости, - потому что сильная боль не бывает долгой. В самый миг расс-

тавания души с телом, - если это мучительно, - ему  поможет  мысль,  что

после этой боли уже ничего болеть не будет. Но, впрочем, он не  сомнева-

ется, что душа старика держится на волоске и, чтобы вырвать ее из  тела,

большой силы не нужно. Если огонь охватил крепкий дом,  то  надо  гасить

его, заливая водой или обрушив постройку, но там, где ему не хватает пи-

щи, он сам гаснет. - (15) Я особенно охотно слушаю это, Луцилий, не  по-

тому что оно ново, но потому что воочию вижу все на деле. В чем же суть?

Разве мало я наблюдал людей,  добровольно  обрывавших  свою  жизнь?  Ви-

деть-то я их видел, но для меня убедительнее  пример  тех,  кто  идет  к

смерти без ненависти к жизни, кто принимает, а не призывает  кончину.  -

(16) "Мучимся мы, - говорил он, - по своей вине,  оттого  что  трепещем,

когда думаем, что смерть близко. Но бывает ли далеко та, что подстерега-

ет нас в любом месте и в любой миг? Едва нам покажется, что по  какой-то

причине приблизилась смерть, лучше подумаем о других, еще более  близких

причинах, которых мы не боимся". - Враг угрожал смертью, - но врага опе-

редила болезнь желудка. (17) Если бы мы захотели разобраться в  причинах

нашего страха, то убедились бы, что одни из них существуют,  другие  нам

мерещатся. Мы боимся не смерти, а мыслей о смерти - ведь от самой смерти

мы всегда в двух шагах. Значит, если смерть  страшна,  то  нужно  всегда

быть в страхе: разве мы хоть когда-нибудь избавлены от нее?

   (18) Но мне уже надобно опасаться, как бы ты  не  возненавидел  такие

длинные письма хуже смерти. Итак, я кончаю. А ты, чтобы никогда  не  бо-

яться смерти, всегда думай о ней. Будь здоров.

   Письмо XXXI

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Я узнаю моего Луцилия: он уже показал себя  таким,  каким  обещал

стать. Следуй порыву души, который вел тебя мимо общепризнанных  благ  к

высшему благу. Стань таким, каким ты задумал стать, не больше и не  луч-

ше, - иного я и не желаю. Возводя основание, ты не стеснялся  местом,  -

доводи же до конца то, на что замахнулся, пусти в дело все, что  есть  у

тебя за душой.

   (2) В конечном счете ты станешь мудрым, если заткнешь уши, и не  вос-

ком, который пригодился, говорят, Улиссу1 для его спутников:  тут  нужно

что-нибудь поплотнее и понадежней. Вкрадчив был голос,  которого  боялся

Улисс, но он был единственным, а тот голос, которого тебе надо  бояться,

доносится не с одного утеса,  а  со  всех  концов  земли.  Значит,  надо

объехать стороной не одно опасное место, где притаилось в засаде наслаж-

дение, а все города. Будь глух даже для тех, кому ты всех дороже: они  с

лучшими намерениями желают тебе дурного, и если ты хочешь быть  счастли-

вым, моли богов не посылать тебе того, о чем просят  доброжелатели.  (3)

Ведь не блага все то, чем они хотели бы тебя осыпать. Есть одно благо, и

в нем же - источник и залог блаженной жизни: полагаться на себя. А этого

не достигнешь, не презирая тягот и не сочтя их одной из тех вещей, кото-

рые ни хороши, ни плохи. Ведь не бывает так, чтобы одно и то же было  то

хорошим, то плохим, то легким и сносным, то ужасным.  (4)  Тяготы  -  не

благо. Но что же тогда благо? Презрение к тяготам. Поэтому я порицаю за-

нятых пустыми делами, зато любым, кто старается  ради  честной  цели,  я

восхищаюсь тем больше, чем усерднее его усилия и чем меньше он позволяет

себе поддаваться и застревать на месте. Таким я кричу:  "Хорошо!  Ну-ка,

набери воздуху и, если можешь, возьми этот склон на одном дыхании!"  (5)

Тяготы питают благородные души. Значит, из всего, о чем  когда-то  моли-

лись твои родители, тебе уже нечего выбрать, нечего захотеть для себя  и

пожелать самому себе, да и стыдно человеку, который одолел самые высокие

вершины, обременять богов. Что нужды в молитвах? Сделай сам себя  счаст-

ливым! Это тебе по силам, если поймешь одно: благо лишь то, в  чем  при-

сутствует добродетель, а то, что причастно злу, постыдно.  Подобно  тому

как без примеси света ничто не блестит, как ничто не бывает темным, если

нет в нем сумрака, если оно не вобрало в себя долю  тьмы,  подобно  тому

как без помощи огня нет теплоты, а без воздуха нет холода, - так  только

присутствие добродетели или зла делает все честным либо постыдным.

   (6) Что же есть благо? Знание. Что есть зло? Незнание. Кто умен и ис-

кусен, тот, смотря по обстоятельствам, одно отвергнет, другое выберет 2.

Однако он не боится того, что отвергает, и не восхищается тем, что выби-

рает, если только душа его высока и непобедима. Я запрещаю тебе  унывать

и сокрушаться. Мало не отказываться от труда: нужно искать  его!  -  (7)

"Но что же такое, - спросишь ты, - труд пустой и ненуж ный?" - Тот,  что

вызван ничтожными причинами3. Он тоже не есть зло, как и тот  труд,  что

затрачен ради прекрасной цели; ведь дело в самой стойкости, а  она  есть

свойство души, побуждающее одолевать трудности  и  тяготы  и  ободряющее

нас: "Что ты мешкаешь? Мужчине пот не страшен!"

   (8) Но чтобы добродетель б.ыла совершенной, нужно еще вот что:  пусть

будет твоя жизнь равна себе, пусть ничто в ней не противоречит одно дру-

гому, а это невозможно без знания и без искусства, позволяющего  познать

божеское и человеческое. Таково высшее благо. Достигни его -  и  станешь

не просителем, а ровней богам.

   (9) "Как же прийти к этому?" - спросишь ты. Не  через  Пенинский  или

Греческий хребет, не через пустыни Кандавии; не нужно будет объезжать ни

Сирты, ни Сциллу с Харибдой 4, - хоть все это ты и проделал ради  жалкой

прокураторской должности. Нет, дорога безопасна, дорога приятна, и  сна-

рядила тебя сама природа. Она дала тебе все, чтобы ты стал наравне с бо-

гом, если не пренебрежешь данным. (10) Не деньги сделают тебя равным бо-

гу: у бога ничего нет; не сделает и претекста5: бог наг; не  сделает  ни

молва, ни уменье показать себя, ни имя, известное всему народу: бог  ни-

кому неведом, многие думают о нем дурно -  и  безнаказанно;  не  сделает

толпа рабов, таскающих твои носилки по всем дорогам в городе и на чужби-

не: величайший и могущественнейший бог сам всем движет. Не сделает  тебя

блаженным ни сила, ни красота: и то и  другое  уступает  старости.  (11)

Нужно искать нечто такое, что не подпадает день ото дня все  больше  под

власть, не знающую препятствий6. Что же это? Душа, но душа непреклонная,

благородная, высокая. Можно ли назвать ее иначе как богом, нашедшим при-

ют в теле человека? Такая душа может оказаться и у римского всадника,  и

у вольноотпущенника, и у раба. Что такое римский всадник, вольноотпущен-

ник, раб? Все это -  имена,  порожденные  честолюбием  или  несправедли-

востью. Из тесного угла можно вознестись к небу, - только воспрянь

   и дух свой Бога достойным яви! 7

   Чтобы явить его таким, не нужно ни золота, ни серебра: из них не  из-

ваять истинный образ бога. Вспомни: когда боги взирали на  нас  благоск-

лонно, они были из глины. Будь здоров.

   Письмо XXXII

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Я все про тебя разузнаю и выпытываю у каждого, кто  приезжает  из

твоих краев, что ты делаешь, где и с кем проводишь время. Тебе  меня  не

обмануть: я везде с тобою. Живи так, словно я слышу о каждом твоем  пос-

тупке и даже вижу его. Ты спросишь, что мне было приятнее всего  о  тебе

слышать? То, что я ничего не слышал: большинство из спрошенных мною и не

знают о твоих делах. (2) Са,мое полезное - сторониться людей, на тебя не

похожих и одержимых другими желаниями. Впрочем, я уверен,  что  тебя  не

сбить с пути: ты будешь тверд в своих стремлениях даже среди толпы  сов-

ратителей. Так что же? Я не боюсь, что тебя сделают другим,  боюсь,  что

тебе помешают. Ведь и тот, из-за кого мы мешкаем, немало вредит нам; тем

более что жизнь наша коротка и сами мы еще больше сокращаем ее своим не-

постоянством, каждый раз начиная жить наново. Мы  дробим  ее  на  мелкие

части и рвем в клочки. (3) Спеши же, дорогой мой Луцилий,  подумай,  как

бы ты ускорил шаг, если бы по пятам за тобою шли враги, если бы ты  опа-

сался, что вот-вот появится конный и пустится  вдогонку  убегающим.  Так

оно и есть: погоня настигает, беги быстрее, укройся в надежном месте!  А

покуда подумай, как хорошо пройти весь путь жизни раньше смертного часа,

а потом безмятежно ждать, пока минует остаток дней, ничего для  себя  не

желая,. ибо ты достиг блаженства и жизнь твоя не станет блаженнее,  если

продлится еще. (4) Наступит, наконец,  время,  когда  ты  будешь  знать,

что-до времени тебе нет дела, когда ты станешь спокойным  и  безмятежным

и, сытый собою по горло, не будешь думать о завтрашнем  дне!  Ты  хочешь

знать, отчего люди так жадны до будущего? Оттого, что никто сам себе  не

принадлежит!

   Твои родители желали для тебя много такого, что я,  с  моей  стороны,

желаю тебе презирать. Их пожелания грабили многих, чтобы обогатить тебя:

все, что тебе достается, непременно у кого-нибудь отнято. (5) А я  желаю

тебе распоряжаться самим собой, чтобы твой дух, волнуемый смутными  мыс-

лями, противился им, обрел уверенность и довольство собою, чтобы, поняв,

в чем истинное благо (а понять - значит овладеть им), он не  нуждался  в

продлении жизни. Только тот поистине уволен со службы  и  свободен,  тот

ушел из-под власти необходимости, кто живет, завершив путь  жизни.  Будь

здоров.

   Письмо XXXIII

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Ты хочешь, чтобы я и к этим письмам, как к прежним, прибавлял из-

речения наших великих. Но ведь они занимались не одними украшениями  ре-

чи: все в их сочинениях мужественно. Ты сам знаешь: где что-нибудь выда-

ется и бросается в глаза, там не все ровно. Если весь лес одинаковой вы-

соты, ты не станешь восхищаться одним деревом.  (2)  Такими  изречениями

полны и стихи, и труды историков. Поэтому не думай, будто они  принадле-

жат только Эпикуру: они - общее достояние, и больше-всего - наше.  Но  у

него их легче заметить, потому что попадаются они редко, потому  что  их

не ждешь, потому что странно видеть мужественное слово у человека,  про-

поведующего изнеженность. Так судит о нем большинство; а для меня Эпикур

будет мужествен даже в тунике с рукавами1. Ведь мужество  и  усердие,  и

готовность к бою есть и у персов, а не только у высоко  подпоясанных  2.

(3) Так зачем же требовать от меня выбранных  из  целого  и  многократно

повторенных слов, если то, что у других можно лишь выбрать, у наших  го-

ворится сплошь? Нет у нас бьющих в глаза приманок, мы не морочим покупа-

теля, который, войдя, ничего не отыщет, кроме вывешенного  у  двери.  Мы

каждому позволяем выбирать образцы, откуда ему  угодно.  (4)  Представь,

что мы захотели бы привести то или другое изречение из  множества:  кому

его приписать? Зенону, или Клеанфу, или Хрисиппу, или Панэтию, или Поси-

донию? Над нами нет царя, каждый распоряжается собою. А у них и то,  что

сказано Гермархом или Метродором, приписывается одному. Кто  бы  что  ни

сказал в их лагере, все сказано под верховным водительством единственно-

го человека. Мы же, как бы ни старались, не  можем  выделить  что-нибудь

одно из такого множества одинаковых предметов.

   Только бедняк считает овец.3

   Куда ты ни взглянешь, читая, всюду найдешь такое, что бросалось бы  в

глаза, не будь все остальное не хуже.

   (5) Поэтому не надейся, что тебе удастся наскоро отведать плоды даро-

вания величайших людей: тут нужно  все  рассмотреть,  все  изучить.  Все

здесь по делу, каждая черта в произведении так сплетена  с  другою,  что

невозможно что-либо изъять, не разрушив целого. Впрочем, я  не  запрещаю

тебе рассматривать и отдельные члены, но только имея перед  собой  всего

человека. Не та красива, у которой хвалят руку или ногу, а  та,  у  кого

весь облик не позволит восхищаться отдельными чертами.

   (6) Если ты все-таки настаиваешь, я не стану скупиться, а буду дарить

щедрой рукой. Число изречений несметно, они разбросаны везде,  их  нужно

не выбирать, а подбирать. Они не  капают  по  капле,  а  текут  сплошной

струёй, слитые воедино. Нет сомнения, они принесут немалую пользу  неис-

кушенным, слушающим из-за дверей. Легче  запоминаются  отдельные  мысли,

законченные и завершенные, как строки стихов.  (7)  Поэтому  мы  и  даем

мальчикам заучивать наизусть изречения и то, что греки называют "хриями"

4: их легко может воспринять  детская  душа,  неспособная  еще  вместить

больше. Взрослому же и сделавшему успехи стыдно срывать цветочки изрече-

ний, опираясь, как на посох, на немногие расхожие мысли, и жить  заучен-

ным на память. Пусть стоит на своих ногах и говорит сам, а не запоминает

чужое. Стыдно старому или пожилому набираться мудрости  из  учебника.  -

"Так сказал Зенон". - А ты сам? - "А это сказано Клеанфом". -  А  ты-то?

До каких пор будешь под началом у других?  Командуй  сам,  скажи  слово,

достойное памяти. Изреки что-нибудь от себя. (8) На мой взгляд, все  эти

не создатели, а толкователи, прячущиеся в чужой тени, не обладая ни кап-

лей благородства, век не осмелятся сделать то, чему так  долго  учились.

Они понаторели запоминать чужое. Но одно  дело  помнить,  другое  знать!

Помнить - значит сохранять в па мяти порученное тебе другими, а знать  -

это значит делать и по-своему, не упершись глазами в образец и не  огля-

дываясь всякий раз на учителя. - (9) "Так сказал Зенон, это сказано Кле-

анфом". - Не становись второю книгой! До каких пор  ты  будешь  учиться?

Учи других, пора! Зачем мне слушать то, что я и  сам  могу  прочесть?  -

"Живой голос - великое дело!" - Но не тот,  что  приспособлен  повторять

чужие слова и годится только в переписчики. (10) И еще: неспособные вый-

ти из-под опеки предшественников идут за ними, во-первых, даже в том, от

чего все уже отошли, и, во-вторых, в том, что еще только ищется и никог-

да не будет найдено, если мы станем довольствоваться  найденным  прежде.

Вдобавок, идущий следом за другим ничего не найдет, потому что не  ищет.

- "Что же" мне не идти по стопам предшественников?" - Нет, я  воспользу-

юсь старой дорогой, но если найду другую, короче и ровнее, то сам ее вы-

мощу. Все, кто до нас занимались тем же, не наши повелители, а наши  во-

жатые. Истина открыта для всех, ею никто не завладел.  Немалая  доля  ее

останется и потомкам. Будь здоров.

   Письмо XXXIV

   Сенека приветствует Луцилия!

   (I) Я радуюсь и ликую, и, стряхнув с себя старость,  распаляюсь,  как

юноша, когда по твоим делам и письмам понимаю,  насколько  ты  превзошел

самого себя (потому что толпу ты давно оставил позади). Если земледельца

радует первый плод выращенного им дерева, если пастуху  приятен  прирост

стада, если всякий смотрит на своего питомца  так,  словно  считает  его

юность своею, - что, по-твоему, должны испытывать воспитавшие  в  другом

природный дар, когда вдруг увидят созревшим то, что было нежным  под  их

лепившими руками? (2) Я притязаю на тебя: ты - мое создание. Едва  заме-

тив твои задатки, я взялся за тебя, подбадривал, давал шпоры и не позво-

лял идти медленно, то и дело подгонял тебя, да и  сейчас  занимаюсь  тем

же, однако подбадриваю бегущего и подбадривающего меня  самого.  (3)  Ты

спросишь, чего мне еще надобно. - Теперь-то и пойдет самое важное. Обыч-

но говорят, что начало - это уже полдела; то же относится1 и к нашей ду-

ше: желание стать добродетельными - полпути к  добродетели.  Но  знаешь,

кого я назову добродетельным? Человека совершенного и независимого,  ко-

торого никакая сила, никакая нужда не испортит. (4) Такого я и прозреваю

в тебе, если ты будешь упорен в своих стараниях, если  будешь  поступать

так, чтобы между твоими делами и словами не было не только противоречия,

но и расхождения, если и то и другое будет одной чеканки. Твоя душа  еще

не на верном пути, если поступки твои не согласуются между  собой.  Будь

здоров!

   Письмо XXXV

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Упрашивая тебя быть усердней в занятиях, я хлопочу  о  себе.  Мне

хочется иметь друга, но если ты не станешь и  дальше  образовывать  себя

так же, как вначале, то другом моим не сможешь быть и не будешь.  Покуда

же ты любишь меня, но другом еще не стал. - "Как так? Разве это не  одно

и то же?" - Нет, и разница тут велика. Друг всегда любит, но кто  любит,

тот не всегда друг. Потому что дружба приносит только пользу,  а  любовь

иногда и вред. Так совершенствуйся хотя бы ради  того,  чтобы  научиться

любить. (2) И спеши, если ты стремишься к совершенству ради меня, не  то

выучишься для другого. А я уже заранее предвкушаю плоды, воображая,  как

мы будем жить душа в душу, как те силы, что уходят у меня  с  возрастом,

возвращаются ко мне от тебя, хоть ты и ненамного младше. (3) Но  я  хочу

испытать эту радость не только в мечтах. И в разлуке те, кого мы  любим,

приносят нам радость, но только небольшую и недолгую.  Быть  рядом,  ви-

деть, говорить - вот живое  наслаждение,  особенно  если  встречаешь  не

только того, кого хочешь, но и таким, каким  хочешь.  Сделай  мне  самый

большой подарок - подари самого себя! 1  А  чтобы  стать  еще  усерднее,

вспоминай, что ты смертей, а я стар. (4) Спеши же ко мне, но прежде -  к

себе самому. Совершенствуйся и больше всего заботься о том,  чтобы  быть

верным самому себе.  Всякий  раз  как  захочешь  проверить,  сделано  ли

что-нибудь, взгляни, хочешь ли ты сегодня того, чего и  вчера.  Перемена

желаний доказывает, что душа носится по волнам,  появляясь  то  там,  то

тут, - куда пригонит ветер. Все, что стоит на прочном основании, непоко-

лебимо. Это доступно достигшему совершенной мудрости, а отчасти и  тому,

кто с успехом в ней совершенствуется. В чем между ними разница? - Второй

еще в движении, он хоть не меняет места, но колеблется, а первый  недви-

жим. Будь здоров!

   Письмо XXXVI

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Ободри твоего друга, чтобы он всем своим благородным сердцем пре-

зирал хулящих его за то, что он избрал безвестность и досуг,  что  отка-

зался от почетной должности и, хотя мог подняться выше, предпочел  всему

покой. С каждым днем им будет все яснее, что он заключил сделку к  своей

выгоде. Те, кому завидуют, то и дело меняются: одних  вытесняют,  другие

падают. Счастье - вещь беспокойная: оно само себе не дает ни отдыха,  ни

срока и на множество ладов тревожит наш ум. Каждого  оно  заставляет  за

чем-нибудь гнаться: одних - за властью, других - за роскошью, первых де-

лая спесивыми, вторых - изнеженными, но губя и тех и  этих.  -  (2)  "Но

ведь некоторые хорошо его переносят". - Да, так же, как хмель. Ни за что

не позволяй убедить себя, будто счастлив тот,  кого  многие  домогаются:

ведь к такому сходятся, словно к озеру, из которого черпают воду и мутят

ее. - "Люди называют его пустодумом и празднолюбцем". - Но ведь ты  зна-

ешь, что иные говорят все  наоборот  и  речи  их  имеют  противоположный

смысл. Кого они называли счастливым, был ли счастлив? (3) Какая нам  за-

бота в том, что некоторым его нрав покажется слишком суровым и  угрюмым?

Аристон ' говорил, что предпочитает юношу мрачного веселому и, на взгляд

толпы, любезному. Если молодое вино кажется резким и терпким, оно станет

хорошим, а то, что нравится еще до розлива, оказывается  нестойким.  Так

пусть его зовут угрюмым и считают врагом своему успеху: со временем  эта

угрюмость обернется хорошей стороной. Лишь бы  он  упорно  упражнялся  в

добродетели и впитывал благородные науки - не те, которыми довольно  ок-

ропиться, а те, которые душа должна вобрать в  себя.  (4)  Теперь  самое

время учиться. - "Как так? Разве бывает время, когда учиться незачем?" -

Нет, но если во всяком возрасте прилично заниматься  наукой,  то  не  во

всяком - идти в обучение. Стыдно и смешно смотреть, как  старик  берется

за азбуку. В молодости следует копить, а в старости - пользоваться.

   Чем лучше благодаря тебе станет он, тем больше ты  и  себе  принесешь

пользы. Говорят, что благодеяния самого высокого свойства - их-то и нуж-

но добиваться и оказывать - равно  полезны  и  благодетелю,  и  благоде-

тельствуемому. (5) Наконец, он уже не в своей воле: ведь слово дано!  Не

так стыдно обмануть заимодавцев, разорившись, как обмануть добрую надеж-

ду. Чтобы заплатить долги, купцу нужно удачное плавание,  земледельцу  -

плодородье возделываемых полей и  благоприятная  погода,  а  ему,  чтобы

расквитаться, нужна только добрая воля. (6) Над нравами человека фортуна

не властна. Пусть он исправляет их ради того,  чтобы  его  душа  в  наи-

большем спокойствии могла достичь совершенства, когда уже никаких чувств

не вызывают ни прибыли, ни убытки и состоянье ее не меняется, как бы  ни

шли дела, когда человек стоит выше своих обстоятельств,  если  даже  его

осыпать всеми общепризнанными благами, и не теряет величия, если  случай

отнимет у него эти блага, все или отчасти. (7) Если бы он родился в Пар-

фии, то с младенчества натягивал бы лук, если бы  в  Германии,  -  то  в

детстве уже замахивался бы легким копьем, а живи  он  во  времена  наших

пращуров, ему пришлось бы выучиться скакать верхом и биться врукопашную.

Каждого повелительно побуждает к этому воспитание, принятое у его племе-

ни.

   (8) О чем же надо ему размышлять? О том, что помогает нам против  лю-

бого оружия, против всякого врага, - о презрении к смерти. В ней, несом-

ненно, заключено нечто ужасное, поражающее наши души, от  природы  наде-

ленные любовью к самим себе, - ведь не было бы нужды готовиться к смерти

и собирать силы, если бы мы добровольно стремились к ней по безотчетному

побуждению, как стремятся к сохранению жизни. (9) Чтобы в случае  надоб-

ности возлежать на розах со спокойной душой, учиться не нужно. Закаляют-

ся затем, чтобы не посрамить верности под пыткой, чтобы в случае  надоб-

ности всю ночь простоять на валу в карауле, иногда даже  раненым,  и  не

опираться на копье, потому что едва склонишься хоть на  какой-то  посох,

немедля подкрадывается сон. В смерти нет ничего плохого  -  ведь  должен

быть некто, кому было бы от нее плохо. (10) А если в тебе так сильно же-

лание жить дольше, то подумай вот о чем: ничто исчезающее с  наших  глаз

не уничтожается - все скрывается в природе, откуда оно появилось и  поя-

вится снова. Есть перерыв, гибели нет. И смерть, которую мы  со  страхом

отвергаем, прерывает, а не прекращает жизнь. Опять придет день, когда мы

снова явимся на свет, хоть многие отказались бы возвращаться, если б  не

забывали все. (11) Позже я растолкую тебе  подробнее,  что  все,  по-ви-

ди-мости гибнущее, лишь изменяется. А кому предстоит вернуться, тот дол-

жен уходить спокойно. Всмотрись в круговорот  вещей,  вновь  спешащих  к

прежнему: ты увидишь, что в этом мире ничто не уничтожается,  но  только

заходит и опять восходит. Лето минует, но следующий год  снова  приводит

его; зима исчезает, но ее возвращают зимние месяцы; ночь затмевает солн-

це, но ее немедля прогоняет день. И разнообразное течение звезд  таково,

что они повторяют пройденный путь, и пока одна часть  неба  идет  вверх,

другая опускается вниз.

   (12) Можно уже и кончать, но я прибавлю еще одно: ни младенцы, ни де-

ти, ни повредившиеся в уме смерти не боятся - и позор тем, кому разум не

дает такой же безмятежности, какую дарует глупость. Будь здоров.

   Письмо XXXVII

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Ты обещаешь быть человеком добра, а это самый надежный залог бла-

гомыслия. Ты уже приведен к присяге. И только в насмешку могут тебе ска-

зать, будто служба твоя будет легкой и удобной, я же не хочу тебя  обма-

нывать. В твоем почетнейшем обязательстве и в обязательстве самом позор-

ном 1 стоят одни и те же слова: "Даю себя жечь, вязать и  убивать  желе-

зом". (2) Кто отдает руки внаем для арены, кто за пищу  и  питье  платит

кровью, - от них берут ручательство в том, что они вытерпят все, хоть  и

против воли, а от тебя - что ты все вынесешь добровольно и с охотой.  Им

дозволено опустить оружие, попытать милосердие народа2, а тебе нельзя ни

опустить меч, ни молить о пощаде: ты обязан умереть стоя, непобежденным.

К тому же что пользы выгадать несколько дней либо  лет?  Для  нас,  коль

скоро мы родились, нет избавления. - (3) Ты спросишь: "Как же мне  стать

свободным?" - Избежать неизбежного нельзя - его можно  только  победить.

"Сила путь пролагает себе"3. Этот путь откроет  перед  тобою  философия.

Обратись к ней, если хочешь не знать ущерба, быть безмятежным,  счастли-

вым и, главное, свободным. Иным способом этого не достичь. (4)  Глупость

- вещь унизи тельная, гнусная, презренная, рабская,  подвластная  многим

жестоким страстям. Но от этих тягостных повелителей, которые приказывают

то по очереди, то все вместе, избавит тебя мудрость, она же - единствен-

ная свобода. К ней  ведет  одна  дорога,  и  притом  прямая:  с  нее  не

собьешься, шагай уверенно! Если хочешь  взять  власть  над  всем,  отдай

власть над собою разуму! Многим будешь ты повелевать, если  разум  будет

повелевать тобою. Он научит тебя, как и за что браться, и ты перестанешь

наталкиваться на то или другое дело случайно. (5) Ты не назовешь мне ни-

кого, кто, желая чего-нибудь, знал бы, откуда  это  желанье  взялось,  -

ведь он пришел к нему не по размышленье, а натолкнулся  на  него  сходу.

Фортуна сама находит нас не реже, чем мы ее. Стыдно не идти,  а  нестись

по течению и в водовороте дел спрашивать, опешивши: "Как же я  сюда  по-

пал?" Будь здоров.

   Письмо XXXVIII

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Ты не зря требуешь, чтобы мы чаще обменивались  письмами.  Больше

пользы приносит речь, которая малыми долями  прокрадывается  в  душу.  В

пространных же рассуждениях, написанных заранее и прочитанных при  наро-

де, шуму много, а доверительности нет. Философия - это добрый  совет,  а

давать советы во всеуслышанье никто не станет. Иногда не стоит пренебре-

гать и этой, так сказать, всенародностью, - когда надо подтолкнуть  сом-

невающегося; но когда дело не в том, чтобы внушить желание учиться, а  в

самом учении, тогда нужны слова не такие громкие.  Они  легче  проникают

вглубь и удерживаются: ведь слов нужно немного,  но  зато  убедительных.

(2) Сеять их следует, как семена, каждое из которых, при всей его малос-

ти, попав на подходящую почву, обнаруживает свои силы и развивается так,

что из крошечного вырастает огромное. То же самое и  доводы  разума:  на

взгляд они невелики, но растут по мере того, как делают свое дело.  Ска-

зано немного, однако сказанное, если западет  в  душу,  крепнет  и  дает

всходы. Повторяю, тот же удел у наставлений, что и  у  семян:  короткие,

они многое могут, лишь бы только им попасть, как я говорил, в подходящую

душу, способную их принять. А она сама принесет плоды,  возвратив  полу-

ченное сторицей. Будь здоров.

   Письмо XXXIX

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Заметки, которые ты просишь, я, конечно, составлю, сжатые и  тща-

тельно расположенные по порядку, но смотри сам, не больше ли пользы при-

несет обычное изложение, нежели то, что теперь называют "обобщением",  а

раньше, когда говорили еще по-латыни, называли "кратким итогом" '.  Пер-

вое нужнее обучающемуся, второе - знающему, потому что первое учит, вто-

рое помогает вспомнить.

   Впрочем, я обеспечу тебя и тем, и другим. Но незачем требовать с меня

ссылок на такого-то или такого-то: кто приводит поручателей, тот сам ни-

кому не ведом. (2) Я напишу то, что ты хочешь, только на'  свой  лад.  А

покуда у тебя есть немало других, хотя я не знаю, достаточно ли соблюда-

ешь ты порядок в их чтении. Возьми в руки какой-нибудь "Перечень филосо-

фов"2: увидав, сколько их ради тебя потрудилось, ты уже и от этого поне-

воле проснешься и захочешь стать одним из них. Ведь лучшее свойство бла-

городного духа - это легко пробуждающееся стремление ко всему, что чест-

но. Человек с возвышенной по природе душою  не  находит  удовольствия  в

низменном и презренном, его манит ввысь зрелище великих дел. (3) Подобно

тому как пламя прямо вздымается вверх и не может ни гнуться и  стелиться

по земле, ни тем более затихнуть, так и наш дух всегда в движении и  тем

беспокойней и деятельней, чем больше в нем пыла. Счастлив тот, кто  нап-

равит порыв духа на благо: он уйдет из-под власти фортуны, будет умерять

удачу, одолевать неудачу, презирать то, чем другие восхищаются. (4)  Ве-

ликая душа пренебрегает великим и  предпочитает  умеренное  чрезмерному,

ибо первое полезно и животворно, второе вредно, потому что излишне.  Так

обилие зерна валит колосья, так ломаются от тяжести плодов ветви, так не

вызревает слишком богатый урожай. То же случается и с душами: чрезмерное

счастье сокрушает их, так как они пользуются им не только в  ущерб  дру-

гим, но и в ущерб себе. (5) Кто из врагов бесчестит  человека  так,  как

иных - собственные наслаждения? Таким можно простить их невоздержность и

безумную похоть только по одной причине: они сами страдают от того,  что

творят. И недаром терзает их это неистовство: страсть, стоит ей  перейти

естественную меру, непременно теряет и всякую меру.  Все  желания  имеют

предел, кроме суетного и рожденного похотью: ему предела нет. (6)  Необ-

ходимое измеряется пользой, излишнему где найдешь границу? Так и  погру-

жаются в наслаждения, без которых,  когда  они  вошли  в  привычку,  уже

нельзя жить. Поэтому нет несчастнее зашедших так далеко, что прежде  из-

лишнее становится для них необходимым. Наслаждения уже не  тешат  их,  а

повелевают ими, они же - и это худшее зло! - любят свое зло.  Тот  дошел

до предела несчастья, кого постыдное не только услаждает, но  и  радует.

Нет лекарства для того, у кого пороки стали нравами. Будь здоров.

   Письмо XL

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Спасибо за то, что так часто мне пишешь, не упуская единственного

способа показаться мне на глаза. Стоит мне получить от тебя письмо  -  и

мы тотчас же снова вместе. Если нам  приятны  изображения  отсутствующих

друзей, напоминающие о них и умеряющие тоску разлуки пустым и обманчивым

утешением, то насколько приятнее письма,  хранящие  живой  след  далеких

друзей, живые пометы их руки! Это она, отпечатлевшись в письме, приносит

ту радость, что отрадней всего при встрече, - радость узнавания.

   (2) Ты пишешь мне, что слышал философа Серапиона, когда он к вам туда

причалил. "Он обычно извергает слова с такой скоростью, что они  у  него

не льются, а теснятся и толкаются, так как их больше, чем  может  произ-

нести один голос". По-моему, это плохо для философа,  чья  речь,  как  и

жизнь, должна быть размеренной, а все, что второпях несется вперед,  ли-

шено порядка. У Гомера пылкая речь, когда слова сыплются  без  перерыва,

как снег, приписана оратору, речь же старца льется плавно и  слаще  меда

'. (3) Запомни, что стремительный напор и  многословие  больше  пристали

бродячему говоруну, чем толкующему о предметах серьезных и важных и  тем

более поучающему. У него, я думаю, слова не должны ни падать  по  капле,

ни мчаться, ни заставлять нас прислушиваться, ни  сыпаться  нам  в  уши.

Ведь бедность и худосочие тоже притупляют внимание  слушателей,  которым

надоедает медлительность и прерывистость, -  хотя  то,  чего  приходится

ждать, удерживается легче, чем пролетающее мимо. Ведь говорится, что лю-

ди передают ученикам знания, - но что уносится прочь, того не  передашь.

(4) Подумай и о том, что речь, цель которой - истина, должна быть  прос-

той и безыскусной, между тем как в речах перед народом нет ни слова  ис-

тины: их цель - взбудоражить толпу, мгновенно увлечь неискушенный  слух,

они уносятся, не давая над собою подумать. Но как может направлять  дру-

гих то, что само не подчинено правилам? Неужто речь, произнесенная  ради

излечения души, не должна в нас проникнуть? Лекарства не  помогут,  если

не задержатся в теле.

   (5) Кроме того, в такой речи немало пустого и суетного,  шуму  в  ней

больше, чем силы. Нужно умерить мои страхи, унять раздражение,  рассеять

заблуждения, нужно обуздать расточительность, искоренить алчность. Разве

удастся это сделать на лету? Какой врач лечит больных мимоходом? Да  что

тут! Даже и удовольствия не доставляет этот треск без разбору сыплющихся

слов! (6) Точно так же, как довольно однажды познакомиться  с  тем,  что

казалось невероятным, больше  чем  достаточно  один  раз  услыхать  этих

умельцев. Чему захочешь у них учиться, в чем подражать им? Какое  мненье

составишь о душе того, чья беспорядочная речь несется  без  удержу?  (7)

Бегущие под уклон останавливаются не там, где наметили, вес тела увлека-

ет их с разбегу дальше, чем они хотели, - и так же быстрая речь себе  не

подвластна и не пристала философии, которая должна не бросать  слова  на

ветер, а вкладывать их в душу и потому идти шаг за шагом. - (8) "Что  ж,

ей никогда и голоса не возвысить?" - Почему же? Но пусть сохраняет  дос-

тоинство, с которым эта неистовая, чрезмерная сила  несовместима.  Пусть

силы ее будут велики, но сдержанны, пусть  речь  ее  будет  неиссякаемой

струёй, а не дождевым потоком. По-моему, едва ли и оратору позволительна

такая неудержимая, не ведающая законов скорость речи.  Как  уследить  за

нею судье, подчас неопытному и несведущему? Пусть оратор, даже когда его

увлекает или желание блеснуть, или не властная над собою 2 страсть,  го-

ворит не быстрей и не больше, чем могут выдержать уши.

   (9) Ты правильно сделаешь, если не будешь обращать внимания  на  тех,

кому важно, сколько сказано, а не как сказано, и предпочтешь, если пона-

добится, говорить, как Публий Виниций. - "Как это?" - На вопрос, как го-

ворил Виниций, Азеллий отвечал: "В растяжку".  А  Гемин  Варий  говорил:

"Почему вы называете его красноречивым, не понимаю: он и  трех  слов  не

может связать" 3. Почему же ты не желаешь говорить,  как  Виниций?  (10)

Пусть и тебя прервет какой-нибудь невежа, как Виниция, которому крикнули

из-за того, что он отрывал одно слово от другого, будто  не  говорил,  а

диктовал: "Говори! Скажешь ты когда-нибудь  или  нет?"  Ведь,  я  думаю,

мчаться, как Квинт Гатерий 4, знаменитейший в свое время оратор, не ста-

нет ни один человек в здравом уме. Гатерий не сомневался, не делал пауз,

а раз начав, несся до конца. (11) Есть вещи, которые,  по-моему,  одному

народу подходят больше, другому меньше. У греков такая вольность была бы

терпима, а мы и на письме привыкли разделять слова точками. Даже наш Ци-

церон, с которым так высоко поднялось римское красноречие, не был  рыса-

ком. Римская речь чаще озирается, задумывается и позволяет о себе  поду-

мать. (12) Фабиан, человек, отличавшийся и безупречной жизнью, и знания-

ми, и красноречием (которому принадлежит  последнее  место),  когда  вел

рассуждения, говорил легко, но не скоро, так что речь  его,  можно  ска-

зать, отличалась плавностью, а не быстротой.

   Я не возражаю, если мудрый обладает и этим достоинством, но  не  тре-

бую, чтобы он говорил без запинки: по мне важнее, чтобы речь была хорошо

произнесена, пусть и не так плавно. (13) Я тем более хочу отпугнуть тебя

от этой напасти; ведь если она пристанет к тебе,  значит,  ты  наверняка

потерял стыд, разучился краснеть и перестал  себя  самого  слушать.  Ибо

этот поток, за которым даже ты не следишь, несет много такого, что  тебе

самому потом захочется взять назад. Но, повторяю, к тебе эта напасть  не

пристанет, если ты не потеряешь совесть. Кроме того, нужно ежедневно уп-

ражняться и отдавать свое усердие сначала  предметам,  а  потом  словам.

(14) А им тоже нельзя давать воли, пусть даже они придут сами и  потекут

без всякого твоего труда: мудрецу приличествует не только скромная осан-

ка, но и сжатая, сдержанная речь. А итог всех итогов  таков:  приказываю

тебе говорить медленно! Будь здоров.

   Письмо XLI

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Ты пишешь, что по-прежнему упорно стремишься к совершенству духа;

дело это прекрасное и для тебя спасительное, ибо глупо молить о том, че-

го можно добиться от себя самого. Незачем ни простирать руки к  небесам,

ни просить прислужника в храме, чтобы он допустил нас к самому уху куми-

ра, как будто тот лучше услышит нас: ведь бог близ тебя, с тобою, в  те-

бе! (2) Говорю тебе, Луцилий, что в нас заключен некий божественный дух,

наблюдатель и страж всего хорошего и дурного, - и как мы с ним обращаем-

ся, так и он с нами. Всякий истинный человек добра  причастен  божеству.

Кто без помощи бога может возвыситься над фортуной? Он дает  нам  благо-

родные и правдивые советы. В каждом человеке добра

   ... обитает один - но не ведаем кто - из бессмертных1

   (3) Если тебе встретится роща, где то и дело  попадаются  старые  де-

ревья выше обычного, где не видно неба из-за гущины нависающих друг  над

другом ветвей, то и высота стволов, и уединенность места, и удивительная

под открытым небом тень, густая и без просветов, - все внушит тебе  веру

в присутствие божества. Или если пещера в глубоко изъеденных скалах  не-

сет на своих сводах гору, если выкопана она не  руками,  а  стала  столь

просторной от естественных причин, то душа  у  тебя  всколыхнется  пред-

чувствием святыни. Мы чтим истоки больших рек, ставим  алтари  там,  где

из-под земли вдруг выбиваются обильные потоки, поклоняемся  горячим  ис-

точникам, многие озера для нас священны из-за их темных вод или  безмер-

ной глубины. (4) А если ты увидишь человека, не устрашенного  опасностя-

ми, чуждого страстям, счастливого среди бед, спокойного среди бурь, гля-

дящего на людей сверху вниз, а на богов - как на равных,  разве  не  по-

чувствуешь ты преклонения перед ним? Разве не скажешь: "Тут  есть  нечто

слишком великое и возвышенное, чтобы можно было поверить, будто оно схо-

же с этим жалким телом - своим обиталищем.  Сюда  снизошла  божественная

сила". (5) Если высокая душа чужда волнений, пренебрегает  всем,  словно

все для нее ничтожно, если ей смешны наши страхи и стремления, - значит,

ею движет небесная власть. Ничто столь великое не может существовать без

поддержки божества. И выходит, что большей своей частью эта душа принад-

лежит тому миру, откуда снизошла. Как солнечные лучи,  хоть  и  касаются

земли, пребывают там, откуда исходят, так и душа, великая и святая, хоть

и послана сюда затем, чтобы мы могли ближе познать божественное, хоть  и

не чуждается нас, однако неотрывно связана со своей родиной: от нее  она

зависит, к ней направляет и взоры, и усилия, а в нашей  жизни  участвует

как нечто лучшее.

   (6) Что же это за душа? Та, что не блещет другими благами, кроме сво-

их. Разве есть что глупее, чем хвалить человека за то, что  ему  не  при

надлежит? Есть ли что безумнее, чем восхищаться вещами, которые  немедля

могут перейти к другому? Лошадь не становится лучше, если узда у нее  из

золота. Одно дело - когда выпускают льва с позолоченной гривой,  укротив

его и утомив настолько, что он позволил себя  украсить,  другое  дело  -

когда он выходит неубранный и не сломленный духом. И уж, конечно,  такой

зверь, яростный в нападении, каким создала  его  природа,  прекрасный  в

своей дикости и украшенный лишь тем, что на  него  нельзя  смотреть  без

страха, намного превосходит другого, расслабленного и осыпанного  блест-

ками. (7) Никто не должен похваляться чужим. Мы хвалим  лозу,  если  она

отягощает побеги гроздьями, если гнет подпору к земле весом  собственных

плодов. Кто предпочтет ей лозу, на которой и ягоды, и листья из  золота?

Достоинство лозы - плодоносность; так и в человеке следует хвалить  лишь

то, что от него самого. У такого-то красивая челядь и прекрасный дом, он

много сеет и много получает барыша: но все это - не от  него  самого,  а

вокруг него. (8) Хвали в нем то, что нельзя ни отнять, ни дать, что при-

надлежит самому человеку. Ты спросишь, что это? Душа, а в ней  -  совер-

шенный разум. Ведь человек - разумное существо; значит, для него  высшее

благо - выполнить то, ради чего он рожден. (9) А что требует от него ра-

зум? Ничего трудного: только жить согласно  своей  природе.  Трудно  это

лишь по причине всеобщего безумия мы все толкаем друг  друга  к  пороку.

Как можно вернуть к здравомыслию тех, кого не удерживает никто, а  гонит

вперед целая толпа? Будь здоров.

   Письмо XLII

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Неужто ему удалось тебя убедить, будто он - человек добра?  Чело-

веком добра нельзя стать быстро, как нельзя быстро распознать его.  Зна-

ешь, кого я называю теперь людьми добра? Людей второго  разбора!  Потому

что истинный человек добра рождается, может быть, раз в пятьсот лет, как

феникс; впрочем, нет ничего удивительного в том, что великое  появляется

изредка. Посредственное, рожденное для того, чтобы влиться в толпу, фор-

туна создает одно за другим, исключительность исключительного  удостове-

ряется его редкостью. (2) А ему еще далеко до того, чем он себя провозг-

лашает; и знай он, что такое человек добра, он бы не считал себя  таким,

а может быть, и не надеялся бы им стать. - "Но он плохо  думает  о  пло-

хих". - Как и сами плохие люди: ведь тяжелей всего  порочность  карается

тем, что противна и самой себе, и своим приверженцам. - (3) "Он  ненави-

дит тех, кто, внезапно получив большую власть, не властны сдерживать се-

бя". - И он бы делал то же самое, если бы мог. Пороки многих скрыты, по-

тому что немощны, а уверенные в своих силах, они стали бы не менее дерз-

ки, чем те, которых счастье вывело на свет. (4) У таких лишь нет средств

развернуться во всей своей низости. Так ядовитую змею не опасно трогать,

пока она скована холодом: не то что в ней нет яда, а просто  он  заморо-

жен. Многим не хватает только благосклонности судьбы, чтобы сравняться и

жестокостью, и честолюбием, и жаждой роскоши с самыми  худшими.  Дай  им

силы на все, чего они хотят, и ты узнаешь, что хочется им того  же.  (5)

Помнишь, когда ты утверждал, будто один такой в твоей власти, я ответил,

что он легок, как птица, и держишь ты его не за лапу, а за перо? Разве я

солгал? Ты держал его за пушинку, он оставил ее у тебя в руках - и унес-

ся. Знаешь, сколько он еще сыграет с тобой шуток, как много натворит та-

кого, что потом на его же голову падет? Он не видел, что,  угрожая  дру-

гим, ставит и себя под угрозу. Он не думал, что все, чего он домогается,

даже и не будь оно ненужным, было бы обременительным.

   (6) Значит, за чем бы мы ни гнались,  чего  бы  ни  домогались  ценой

больших трудов, следует посмотреть, просто ли в нем нет ничего приятного

или же больше есть неприятного. Одно не нужно, другое не стоит своей це-

ны. А мы этого не замечаем, нам кажется, будто мы даром  берем  то,  что

обходится очень дорого. (7) Все наше тупоумие заметно хотя бы  из  того,

что мы считаем купленным лишь приобретенное за деньги, а на  что  тратим

самих себя, то зовем даровым. Чего мы не пожелали бы купить, если  бы  в

уплату пришлось отдать дом или красивое и  плодородное  имение,  -  ради

этого готовы терпеть тревоги и опасности, потерять и стыд, и свободу,  и

время. Всякий ценит самого себя дешевле всего. (8) Будем же во всех  де-

лах и помыслах действовать так, словно мы пришли к торговцу каким-нибудь

товаром, и посмотрим, сколько просят за то, что мы  желаем.  Часто  цена

высока, а дают всего ничего. И еще я могу показать  тебе  много  такого,

что, попав к нам в руки, отнимает у нас свободу; если бы оно нам не при-

надлежало, мы принадлежали бы самим себе.

   (9) Хорошо подумай об этом и тогда, когда дело идет не о  прибыли,  а

об убытке. С тем-то предстоит расстаться; но разве оно всегда было  тво-

им? Ты так же легко проживешь без него, как жил когда-то. Если ты  долго

владел утраченным, то успел им насытиться, если  недолго,  то  не  успел

привыкнуть к нему. Меньше будет денег? Значит,  и  меньше  докуки.  (10)

Меньше милостей? Значит, и меньше зависти. Взгляни, что доводит  нас  до

безумия, что мы теряем со слезами, - и ты  поймешь,  что  горек  не  сам

урон, а мнение о нем. Никто не чувствует потери, - о ней только  думают.

Кто сохранил себя, тот ничего не потерял, но многим ли удается сохранить

себя? Будь здоров.

   Письмо XLIII

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Ты спрашиваешь, как это дошло до меня, кто рассказал мне о  твоих

думах, о которых ты не рассказывал никому. - Та, кто знает больше  всех:

людская молва. - "Как так? - спросишь ты. - Неужели я такой важный, что-

бы дать пищу толкам?" - Когда меришь себя, нельзя оглядываться на  здеш-

ние места: смотри на те, где живешь. (2) Что высится над  всею  округой,

то и считается большим. Величина единой мерой не мерится, она становится

либо больше, либо меньше от сравнения. Судно,  крупное  на  реке,  будет

крохотным в море, руль, который для одного корабля велик, будет мал  для

другого. (3) Теперь в провинции ты - важное лицо, хотя бы сам себя и  не

ценил. Все спрашивают и разузнают, что  ты  делаешь,  что  ешь,  на  чем

спишь. Тем более осмотрительно должен ты жить.  Считай  себя  счастливым

тогда, когда сможешь жить у всех на виду, когда стены будут защищать те-

бя, а не прятать, хоть обычно мы и думаем, будто они вокруг нас  не  за-

тем, чтобы нам жить в безопасности, а затем, чтобы  незаметнее  грешить.

(4) Я скажу одну вещь, по которой ты оценишь наши нравы: едва ли найдешь

такого, кто мог бы жить при открытых дверях. Сторожей к  нам  приставила

не наша гордость, а наша стыдливость. Мы живем так, что внезапно увидеть

нас - значит, поймать с поличным. Но что пользы прятаться, избегая людс-

ких глаз и ушей? (5) Чистая совесть может созвать целую толпу,  нечистая

и в одиночестве не избавлена от тревоги и беспокойства. Если  твои  пос-

тупки честны, пусть все о них знают, если они постыдны, что толку  таить

их от всех, когда ты сам о них знаешь? И несчастный ты человек, если  не

считаешься с этим свидетелем! Будь здоров.

Письмо XLIII

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Ты спрашиваешь, как это дошло до меня, кто рассказал мне о  твоих

думах, о которых ты не рассказывал никому. - Та, кто знает больше  всех:

людская молва. - "Как так? - спросишь ты. - Неужели я такой важный, что-

бы дать пищу толкам?" - Когда меришь себя, нельзя оглядываться на  здеш-

ние места: смотри на те, где живешь. (2) Что высится над  всею  округой,

то и считается большим. Величина единой мерой не мерится, она становится

либо больше, либо меньше от сравнения. Судно,  крупное  на  реке,  будет

крохотным в море, руль, который для одного корабля велик, будет мал  для

другого. (3) Теперь в провинции ты - важное лицо, хотя бы сам себя и  не

ценил. Все спрашивают и разузнают, что  ты  делаешь,  что  ешь,  на  чем

спишь. Тем более осмотрительно должен ты жить.  Считай  себя  счастливым

тогда, когда сможешь жить у всех на виду, когда стены будут защищать те-

бя, а не прятать, хоть обычно мы и думаем, будто они вокруг нас  не  за-

тем, чтобы нам жить в безопасности, а затем, чтобы  незаметнее  грешить.

(4) Я скажу одну вещь, по которой ты оценишь наши нравы: едва ли найдешь

такого, кто мог бы жить при открытых дверях. Сторожей к  нам  приставила

не наша гордость, а наша стыдливость. Мы живем так, что внезапно увидеть

нас - значит, поймать с поличным. Но что пользы прятаться, избегая людс-

ких глаз и ушей? (5) Чистая совесть может созвать целую толпу,  нечистая

и в одиночестве не избавлена от тревоги и беспокойства. Если  твои  пос-

тупки честны, пусть все о них знают, если они постыдны, что толку  таить

их от всех, когда ты сам о них знаешь? И несчастный ты человек, если  не

считаешься с этим свидетелем! Будь здоров.

   Письмо XLIV

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Опять ты передо мною уничижаешься и говоришь, будто сперва к тебе

была враждебна природа, потом фортуна, между тем как ты мог бы вырваться

из толпы и подняться к величайшему счастью, доступному  людям.  Но  если

есть в философии что хорошее, так это то, что она не смотрит в родослов-

ную. Все, если взглянуть на изначальное происхожденье, ведут род от  бо-

гов. (2) Ты  -  римский  всадник,  и  вошел  в  это  сословие  благодаря

собственной предприимчивости. А есть, право же, много  таких,  для  кого

закрыты четырнадцать рядов 1. Курия допускает не всех, лагерь, принимаю-

щий для трудов и опасностей, придирчив в отборе. Благородство духа  дос-

тупно всем, для этого все мы родовиты. Философия никого не  отвергает  и

не выбирает: она светит каждому. (3) Сократ не был патрицием, Клеанф но-

сил воду, нанявшись поливать садик, Платона философия не приняла  благо-

родным, а сделала. Почему же ты не надеешься с ними сравняться? Все  они

твои предки, если ты будешь их  достоин,  а  достойным  их  ты  станешь,

только убедив себя в том, что родовитостью ты никому не  уступаешь.  (4)

За всеми нами одинаковое число поколений, происхожденье всякого лежит за

пределами памяти. Платон говорит: "Нет царя, что не произошел бы от  ра-

ба, и нет раба не царского рода" 2. Все перемешала долгая череда перемен

и перевернула вверх дном фортуна. (5) Кто  благороден?  Тот,  кто  имеет

природную наклонность к добродетели. Только на это и  надо  смотреть!  А

иначе, если мы доберемся до глубочайшей старины,  окажется,  что  всякий

происходит из тех времен, прежде которых ничего не было. От начала  мира

до наших дней вела нас череда перемен, то блистательных, то убогих. Бла-

городны мы не потому, что наш атрий полон закопченных портретов3.  Никто

не жил ради нашей славы; что было до нас, то не наше. Благородными дела-

ет нас душа, которая из любого состояния может подняться  над  фортуной.

(6) Вообрази, что ты не римский всадник, а вольноотпущенник; и тогда  ты

можешь своими усилиями стать единственным свободным  среди  свободнорож-

денных. - "Каким образом?" - спросишь ты. - Если будешь определять благо

и зло не по мерке толпы. Смотреть нужно не на начало, а на  конец  пути.

Что может сделать нашу жизнь блаженной, то и есть благо, ни от  чего  не

зависимое. Во зло его извратить нельзя. (7) В чем  же  заблуждаются  все

люди, когда желают счастливой жизни? В том, что принимают средства к ней

за нее самое и чем больше к ней стремятся, тем дальше от нее  оказывают-

ся. Ведь начало и конец блаженства в жизни - безмятежность и непоколеби-

мая уверенность, а люди копят причины для тревог и не то  что  несут,  а

волокут свой груз по жизненному пути, полному засад. Так они уходят  все

дальше от цели и чем больше тратят труда, тем больше себе мешают и самих

себя отбрасывают вспять. Так бывает с теми, кто торопится  пройти  через

лабиринт: сама спешка их запутывает. Будь здоров.

   Письмо XLV

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Ты жалуешься, что тебе там не хватает книг. Но  ведь  дело  не  в

том, чтобы книг было много, а в том, чтоб они были хорошие: от чтенья  с

выбором мы получаем пользу, от разнообразного - только удовольствие. Кто

хочет дойти до места, тот выбирает одну дорогу, а не бродит  по  многим,

потому что это называется не идти, а блуждать. - (2) Но ты скажешь: "Мне

нужны от тебя не советы, а книги". - Я готов тебе послать  все,  сколько

имею, и вытрясти закрома. Да и сам бы я отправился туда, будь у меня си-

лы, и приказал бы себе совершить этот старческий поход, если бы не наде-

ялся, что ты скоро добьешься осво вождения от должности. Меня не испуга-

ли бы ни Сцилла, ни Харибда, ни прославленный в преданиях пролив:  я  бы

пересек его даже не на корабле, а вплавь, лишь бы обнять тебя и  увидеть

вблизи, насколько ты вырос духом.

   (3) Из-за того, что ты хочешь получить и мои сочинения,  я  не  стану

считать себя красноречивым, как не счел бы себя  красавцем,  попроси  ты

мой портрет. Я знаю, что причиною тут снисходительность,  а  не  здравая

оценка, а если и оценка, то тебе ее внушила  снисходительность.  (4)  Но

каковы бы они ни были, прочти мои книги, видя в них поиски истины, кото-

рой я не знаю, но ищу упорно.  Ведь  я  никому  не  отдался  во  власть,

ничьего имени не принял и, хотя верю суждениям  великих  людей,  признаю

некоторые права и за моими собственными. Сами великие  оставили  нам  не

только открытия, но и много ненайденного. Может быть, они и нашли бы не-

обходимое, если бы не искали лишнего. (5) Но много времени отняли у  них

словесные тонкости и полные ловушек рассуждения, лишь оттачивающие  пус-

тое остроумие. Мы запутываем узлы, навязывая словам двойной смысл, а по-

том распутываем их. Неужели так много у нас свободного времени?  Неужели

.мы уже знаем, как жить, как умирать? Вот к чему следует  направить  все

мысли. Не в словах, а в делах нужна зоркость, чтобы не  быть  обманутым.

(6) Зачем ты указываешь мне различия  между  сходными  речениями,  когда

тут, если не пускаться в рассуждения, в ловушку не попадешься?  Различай

предметы: они нас обманывают! Дурное мы любим как хорошее, одной  молит-

вой опровергаем другую. Желания у нас в разладе с желаниями, замыслы - с

замыслами. (7) А как похожа лесть на дружбу! Она не только ей подражает,

но и побеждает ее, и обгоняет: ведь для нее-то  и  открыт  благосклонный

слух, она-то и проникает в глубину сердца, приятная нам как раз тем, чем

вредит. Научи меня различать это сходство! Вкрадчивый  враг  подошел  ко

мне под личиной друга, пороки подбираются к нам под именем добродетелей;

наглость прикрывается прозвищем  смелости,  лень  зовется  умеренностью,

трусливого принимают за осторожного. Здесь-то нам блуждать  всего  опас-

ней, - так отметь каждый предмет явным знаком. (8) Все равно  спрошенный

о том, "есть ли у него рога", не будет  так  глуп,  чтобы  ощупать  себе

лоб1, не будет так глуп и слабоумен, чтобы не знать правды, даже если ты

приведешь в доказательство свое хитрое умозаключенье. Это - обман  безо-

бидный, как чашки и камешки фокусников, где само надувательство  достав-

ляет удовольствие: сделай так, чтобы я понял, как все  получается,  -  и

пропал весь интерес. То же самое и с этими ловушками (а  как  иначе  мне

назвать софизм?): не знающему они не вредят, знающему  -  не  доставляют

удовольствия. (9) А если ты все-таки хочешь разбираться в словах двояко-

го смысла, то объясни нам, что блажен не тот, кого толпа считает блажен-

ным, к кому стекается много денег, но тот, чье  благо  все  внутри,  кто

прям и высок духом и презирает то, что других восхищает, кто ни с кем не

хотел бы поменяться местами, кто ценит человека лишь как  человека,  кто

избирает наставницей природу, сообразуется с ее законами, живет так, как

она предписывает, у кого никакая сила не отнимет его блага, кто  и  беды

обернет ко благу, кто тверд в суждениях, непоколебим и бесстрашен,  кого

иная сила и взволнует, но никакая не приведет в смятение, кого  фортуна,

изо всех сил метнув самое зловредное свое копье, не ранит, а только оца-

рапает, да и то редко, Потому что прочие ее копья,  которыми  она  валит

наземь род людской, отскакивают, словно град, который, ударяясь о крышу,

шумит и тает без ущерба для обитателей дома.

   (10) Зачем ты занимаешь меня так долго тем, что  сам  именуешь  "лже-

цом"2 и о чем сочинили столько книг? Вся жизнь лжет мне: уличи-ка  ее  и

верни к правде, если ты так остер. Ведь она считает по большей части из-

лишнее - необходимым; но даже и не излишнее часто неспособно сделать нас

счастливыми и блаженными. Ведь то, что необходимо,  не  есть  непременно

благо: мы унизим понятие блага, если назовем этим словом хлеб или мучную

похлебку, или что-нибудь еще, без чего не проживешь. (11) Что благо,  то

всегда необходимо, что необходимо, то не всегда благо, коль скоро и  са-

мые низменные вещи бывают необходимы. Нет такого, кто настолько не  знал

бы достоинства блага, что мог унизить его до  повседневных  надобностей.

(12) Так не лучше ли перенести свои усилия и постараться доказать  всем,

как много времени тратится на добывание ненужного, как много людей упус-

кает жизнь, добывая средства к жизни? Испытай каждого в отдельности, по-

размысли обо всех: жизнь любого занята завтрашним днем. - (13) Ты  спро-

сишь, что тут плохого. - Очень много! Ведь эти люди не живут, а  собира-

ются жить и все и вся откладывают. Сколько бы мы ни старались, жизнь бе-

жит быстрее нас, а если мы еще медлим, она проносится, словно и не  была

нашей, и, хотя кончается в последний день, уходит от нас ежедневно.  Но,

чтобы письмо, которому не положено не умещаться в левой руке  читающего,

не оказалось чересчур большим, я отложу на другой раз мою тяжбу со слиш-

ком тонкими диалектиками, которым есть дело лишь до одного и нет до дру-

гого. Будь здоров.

   Письмо XLVI

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Книгу, которую ты обещал мне, я получил  и,  намереваясь  попозже

прочесть ее без помех, приоткрыл, желая только отведать... Но потом  она

заманила меня дальше, я стал двигаться вперед; насколько она красноречи-

ва, ты поймешь вот из чего: мне она показалась короткой ' и такой, какая

не по плечу ни мне, ни тебе, но напоминающей на первый взгляд труд  Тита

Ливия либо Эпикура. Словом, она меня не отпускала и увлекла такой прият-

ностью, что я прочел ее до конца, не откладывая. Солнце меня звало,  го-

лод напоминал о себе, тучи мне грозили, но я проглотил все до конца. (2)

И не только получил от книги удовольствие, но и порадовался.  Сколько  в

нем дарованья, повторял я, сколько души! Какие порывы, сказал бы я. если

бы нашел между взлетами затишья. А так это не порывы, а плавный полет; и

весь слог мужественный, возвышенный, хотя есть в нем - всякий раз к мес-

ту - и мягкая приятность.

   И сам ты величав и высок духом; таким  и  оставайся,  так  и  шествуй

дальше! Но кое-что сделал и сам предмет книги; потому и  нужно  выбирать

предмет плодотворный, чтобы он не был тесен для нашего дарования  я  сам

его подстегивал. (3) О твоей книге я напишу больше, когда снова ею  зай-

мусь, а пока я не успел оценить ее умом, словно не прочел все, а прослу-

шал. Позволь мне рассмотреть ее придирчивей. Бояться тебе нечего: ты ус-

лышишь правду. Ведь ты счастливец: ни у кого нет причин  лгать  тебе  из

такой дали, - разве что мы лжем и без причин, по  одной  привычке.  Будь

здоров.

   Письмо XLVII

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Я с радостью узнаю от приезжающих из твоих  мест,  что  ты  обхо-

дишься со своими рабами, как с близкими. Так и подобает при твоем уме  и

образованности. Они рабы? Нет, люди. Они рабы? Нет, твои соседи по дому.

Они рабы? Нет, твои смиренные друзья. Они рабы? Нет,  твои  товарищи  по

рабству, если ты вспомнишь, что и над тобой, и над ними одинакова власть

фортуны.

   (2) Мне смешны те, кто гнушается сесть за стол с рабом  -  и  почему?

Только потому, что спесивая привычка окружила обедающего хозяина  толпой

стоящих рабов! Он ест больше, чем может, в непомерной жадности отягощает

раздутый живот, до того отвыкший от своего дела, что ему труднее освобо-

диться от еды. чем вместить ее. (3) А несчастным рабам  нельзя  раскрыть

рот, даже чтобы сказать слово. Розга укрощает малейший шепот, даже  слу-

чайно кашлянувший, чихнувший, икнувший не избавлен от порки:  страданьем

искупается малейшее нарушение тишины. Так и простаивают они целыми ноча-

ми, молча и не евши. (4) Из-за этого и говорят о хозяевах те,  кому  при

хозяевах говорить запрещается. Зато  другие,  кому  можно  перемолвиться

словом не только при хозяине, но и с ним самим, кому  не  затыкали  рта,

готовы бывали за хозяина подставить голову  под  меч,  принять  на  себя

близкую опасность. За столом они говорили, под пыткой молчали1.

   (5) Часто повторяют бесстыдную  пословицу:  "Сколько  рабов,  столько

врагов". Они нам не враги - мы сами делаем их врагами.  Я  не  говорю  о

жестокости и бесчеловечности, - но мы и так обращаемся с ними не  как  с

людьми, а как со скотами. Мы возлежим за столом, а из них один подтирает

плевки, другой, согнувшись, собирает  оброненные  пьяными  объедки,  (6)

третий разрезает дорогую птицу и уверенными движениями умелых рук членит

на доли то грудку, то гузку. Несчастен живущий только ради  того,  чтобы

по правилам резать откормленную птицу, но тот, кто  обучает  этому  ради

собственного удовольствия, более жалок, чем обучающийся по  необходимос-

ти. (7) А этот - виночерпий в женском уборе - воюет с возрастом, не име-

ет права выйти из отрочества, снова в него загоняемый; годный уже в сол-

даты, он гладок, так как стирает все волоски пемзой или вовсе выщипывает

их; он не спит целыми ночами, деля их между пьянством и похотью хозяина,

в спальне - мужчина, в столовой - мальчик. (8) А тот несчастный,  назна-

ченный цензором над гостями, стоит и высматривает, кто лестью  и  невоз-

держностью в речах или в еде заслужит приглашения на завтра.  Вспомни  о

тех, на ком лежит закупка снеди, кто до тонкости знает  хозяйский  вкус:

какая еда раздразнит его запахом, какая понравится на вид,  какая  своей

новизной пробудит убитый тошнотой голод, на что он, пресытившись, не мо-

жет смотреть и чего ему сегодня хочется. И с ними он не в  силах  пообе-

дать, считая, что унизит свое величие, если сядет за стол с рабом. Вели-

кие боги! (9) А сколько людей служит хозяевам, вышедшим из рабов! Я  ви-

дел, как хозяин стоял у порога Каллиста2, и когда  другие  входили,  он,

когда-то повесивший на Каллиста объявление, выводивший  его  на  продажу

среди негодных рабов, не был допущен. Раб, выброшенный в  первую  десят-

ку3, на которой глашатай пробует голос, отблагодарил хозяина сполна, от-

казав ему и не сочтя его достойным войти в дом. Хозяин продал  Каллиста;

но Каллист хозяину продал куда больше 4.

   (10) Изволь-ка подумать: разве он, кого ты зовешь своим рабом, не ро-

дился от того же семени, не ходит под тем же небом, не дышит, как ты, не

живет, как ты, не умирает, как ты? Равным образом и ты мог бы видеть его

свободнорожденным, и он тебя - рабом. Когда разбит был  Вар  5,  фортуна

унизила многих блестящих по рождению, готовых через военную службу войти

в сенат: одних она сделала пастухами, других -  сторожами  при  хижинах.

Вот и презирай человека того состояния, в которое ты сам, покуда  прези-

раешь его, можешь перейти. (11) Я не хочу заниматься этим  чересчур  об-

ширным предметом и рассуждать насчет обращения с рабами, с  которыми  мы

так надменны, жестоки и сварливы. Но вот общая суть моих советов:  обхо-

дись со стоящими ниже так, как ты хотел бы.  чтобы  с  тобою  обходились

стоящие выше. Вспомнив, как много власти дано тебе над  рабом,  вспомни,

что столько же власти над тобою у твоего господина. - (12) "Но надо мною

господина нет!" - Ты еще молод; а там, глядишь, и  будет.  Разве  ты  не

знаешь, в каких летах попала в рабство Гекуба, в каких -  Крез,  и  мать

Дария, и Платон, и Диоген?6

   (13) Будь милосерден с рабом, будь приветлив, допусти его  к  себе  и

собеседником, и советчиком, и сотрапезником. - Тут и  закричат  мне  все

наши привередники: "Да ведь это самое унизительное, самое позорное!" - А

я тут же поймаю их с поличным, когда они целуют руку чужому рабу.

   (14) И разве вы не видите, как наши предки старались избавить  хозяев

- от ненависти, рабов - от поношения? Хозяина они  называли  "отцом  се-

мейства", рабов (это до сих пор удержалось в мимах) -  домочадцами.  Ими

был установлен праздничный день7 - не единственный, когда хозяева  сади-

лись за стол с рабами, но такой, что садились непременно,  и  еще  оказы

вали им в доме всякие почести, позволяли судить да рядить, объявляя  дом

маленькой республикой. - (15) "Что же, надо допустить всех моих рабов  к

столу?" - Нет, так же как не всех свободных. Но ты ошибаешься,  полагая,

будто я отправлю некоторых прочь за то, что они заняты грязными  работа-

ми: этот, мол, погонщик мулов, а тот пасет коров. Знай: не по занятию, а

по нравам буду я их ценить. Нравы каждый создает  себе  сам,  к  занятию

приставляет случай. Одни пусть обедают с  тобой,  потому  что  достойны,

другие - затем, чтобы стать достойными. Что бы ни осталось в них рабско-

го от общения с рабами, все сгладится за столом  рядом  с  людьми  более

почтенными. (16) Нельзя, Луцилий, искать друзей только на форуме и в ку-

рии; если будешь внимателен, то найдешь их и дома. Часто хороший  камень

пропадает за неимением ваятеля; испытай его, попробуй его сам. Глуп тот,

кто, покупая коня, смотрит только на узду и попону, еще глупее тот,  кто

ценит человека по платью или по положению, которое  тоже  лишь  облекает

нас, как платье. (17) Он раб! Но, быть может,  душою  он  свободный.  Он

раб! Но чем это ему вредит? Покажи мне, кто не раб. Один в рабстве у по-

хоти, другой - у скупости, третий - у честолюбия и все - у страха. Я на-

зову консуляра8 - раба старухи и богача - раба  служанки,  покажу  самых

родовитых юношей в услужении у пантомимов. Нет рабства  позорнее  добро-

вольного. Так что нечего нашим слишком разборчивым  гордецам  запугивать

тебя. Будь с рабами приветлив,  покажи  себя  высоким  без  высокомерия:

пусть они лучше чтят тебя, чем боятся.

   (18) Кто-нибудь скажет, будто я зову рабов надеть колпак9,  а  хозяев

лишаю их достоинства, когда говорю, что лучше бы рабы чтили их, чем боя-

лись: "Неужто так прямо он и говорит: пусть рабы чтят нас, как будто они

- клиенты или утренние посетители?" - Кто так скажет, забывает, что и  с

хозяина хватит того, чем довольствуется бог - почитания и любви.  А  лю-

бовь не уживается со страхом. (19) Поэтому, на мой взгляд, ты  правильно

поступаешь, когда, не желая, чтобы рабы  тебя  боялись,  наказываешь  их

словами. Побоями наставляют бессловесных животных. Не все,  что  обидно,

вредит нам; но избалованность доводит нас до такого неистовства, что все

перечащее нашему желанию вызывает у нас ярость. (20) Так мы и  усваиваем

царские привычки. Ведь цари забывают, как сильны они сами  и  как  слабы

другие, и чуть что - распаляются гневом, словно от обиды, хотя  даже  от

возможности обид надежно охраняет царей величие их удела. И они это зна-

ют, но только ищут и не упускают случая сотворить зло: для того и  нужна

им обида, чтобы кому-нибудь повредить.

   (21) Больше не буду тебя задерживать: ведь тебе не нужны увещанья.  У

добрых нравов, помимо прочего, то преимущество, что они довольны собой и

не меняются. Непостоянно злонравие: оно меняется часто, но к  лучшему  -

никогда. Будь здоров.

   Письмо XLVIII

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) На твое письмо, присланное с дороги и длинное, как эта дорога,  я

отвечу позже. Мне нужно уединиться и обдумать,  что  тебе  посоветовать.

Ведь и ты, прежде чем обратиться за советом, долго  размышлял,  надо  ли

советоваться; так не следует ли мне тем более сделать это, хотя бы пото-

му, что разрешить вопрос нельзя так же быстро, как задать, особенно ког-

да для одного хорошо одно, для другого - другое?  Снова  я  говорю,  как

эпикуреец? (2) Но для меня хорошо то же, что и для тебя, и я не  был  бы

тебе другом, если бы не считал своим все, что тебя касается. Дружба сде-

лает наши дела общими, у каждого поодиночке нет ни беды  ни  удачи:  вся

жизнь друзей - заодно. Она не может быть блаженной у того,  кто  смотрит

только на себя и все обращает себе на пользу; нужно  жить  для  другого,

если хочешь жить для себя. (3) Этот неукоснительно и  свято  соблюдаемый

союз, который связывает людей с людьми и заставляет признать,  что  есть

некое общее для человеческого рода право, он  более  всего  способствует

душевному дружескому союзу, о котором я говорил. Кто многим  делится  со

всяким человеком, тот с другом разделит все.

   (4) Я предпочел бы, Луцилий, лучший из людей, чтобы  хитроумные  нас-

тавники объяснили мне, что я должен дать другу, а что - всякому  челове-

ку, чем растолковали, сколько есть способов употребления слова "друг"  и

сколько значений у слова "человек". Глупость и  мудрость  расходятся;  с

кем мне пойти? В какую сторону ты велишь  мне  направиться?  Для  одного

каждый человек все равно что друг, для другого друг  не  все  равно  что

всякий человек; первый заводит дружбу ради себя, второй ради друга. А ты

мне раздираешь в куски слова и режешь их на слоги.

   (5) Выходит, если я не умею составить каверзный вопрос и  посредством

ложного умозаключения навязать рожденную от истины неправду, мне не  ра-

зобраться и в том, к чему надо стремиться, а чего избегать! Стыдно  мне:

дело у нас серьезное, а мы, старые люди, играем в игрушки.

   (6) "Мышь - это слог; но мышь грызет сыр, следовательно, слог  грызет

сыр". Допустим, что я не умею это распутать; но какая мне от моего  нез-

нанья беда? Какой ущерб? Без сомненья, я должен опасаться, что  в  мыше-

ловку попадается слог или, по моей небрежности, свободный слог какой-ни-

будь книги съест весь сыр. Впрочем, можно прогнать страх  умозаключеньем

еще хитрее: "Мышь - это слог; слог не грызет сыра;  следовательно,  мышь

не грызет сыра". (7) О, ребяческие нелепицы! И ради них мы  морщим  лоб?

Ради них отпускаем бороду? Им обучаем людей, унылые и бледные?

   Ты хочешь знать, что обещает человеческому роду философия?  Дать  со-

вет! Одного манит смерть, другого давит  бедность,  третьего  мучит  бо-

гатство, свое или чужое; тот страшится злой судьбы,  этот  желает  изба-

виться от собственной удачи; тому враждебны люди, этому боги. (8)  Зачем

ты сочиняешь все эти шуточки? Сейчас не время забавляться: тебя  позвали

на помощь  несчастным.  Ты  обещал  дать  избавление  тонущим,  пленным,

больным, голодным, подставившим, шею под топор, готовым упасть; зачем же

ты уходишь в сторону? Что ты творишь? Тому, с кем ты шутишь, страшно. На

всякое твое слово все, кому тяжко и больно, ответят: "Помоги!"1 Со  всех

сторон протягивают к тебе руки,  умоляя  спасти  погибшую  или  гибнущую

жизнь; ты для них надежда и подмога; они просят, чтобы ты вытащил их  из

водоворота, показал им, раскиданным порознь и заблудившимся, яркий  свет

истины. (9) Назови им, что природа создала  необходимым,  что  излишним,

какие легкие она предписала нам законы, как приятно  и  необременительно

жить, следуя им, и как трудно и горько тем, кто  верит  людскому  мнению

больше, чем природе, - если ты прежде им растолковал, что избавит их хо-

тя бы от малой части бед, что положит конец или меру их вожделеньям.

   Если бы эти тонкости были просто бесполезны! Но ведь  они  вредны!  Я

тебе, если хочешь, докажу яснее ясного, что самое благородное  дарование

слабеет и чахнет, если тратится на них. (10) Стыдно  сказать,  но  какое

оружие дадут они сражающимся с фортуной, чем оснастят их? Здесь ли  путь

к высшему благу? Нет, так проникают в философию все эти "либо-либо", все

увертки, гнусные и постыдные даже для сидящих у доски  для  объявлений2.

Ведь вы, когда вопросами заведомо заманиваете  собеседников  в  ловушку,

разве действуете иначе, чем те, кто старается хоть  по  видимости  опро-

вергнуть иск? Но как претор - истца, так же философия восстанавливает  в

правах замороченных вами. (11) Что же вы отступаетесь от  ваших  громких

посулов, и, наобещав так много - вы, мол, сделаете так, что  блеск  меча

поразит мой взор не больше, чем блеск золота, что я  с  небывалой  твер-

достью буду пренебрегать и желанным, и страшным для  всех  остальных,  -

зачем спускаетесь до начальных правил, которым учат грамматики?  Что  вы

говорите? "Так восходят до звезд?"3 Сделать меня равным богу -  вот  что

обещала мне философия. Этим она меня манила, ради этого  я  пришел.  Так

сдержи слово!

   (12) Поэтому, Луцилий, держись подальше от этих уверток и уловок  фи-

лософов. Добрым нравам пристало лишь ясное и простое. Даже если бы  тебе

оставалось много лет жизни, тратить их надо бережно,  чтобы  хватило  на

необходимое; а теперь - какое безумие обучаться ненужному, когда времени

в обрез! Будь здоров.

   Письмо XLIX

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Кто, мой Луцилий, возвращается мыслью к другу, только когда о нем

напомнит какая-нибудь местность,  тот  просто  равнодушный  лежебока.  И

все-таки знакомая округа оживляет порой глубоко спрятанную в душе тоску,

не то что возвращая нам исчезнувшие воспоминания, но пробуждая уснувшие.

Так скорбь об утрате, даже когда ее утешит время, становится острей  при

взгляде на любимого раба, на платье или жилище утраченного. И вот Кампа-

ния, а больше всего Неаполь и вид близ твоих Помпеи - невероятное  дело!

- вернули моей тоске по тебе первоначальную остроту. Весь ты у меня  пе-

ред глазами - такой, каким был при расставании:  глотающий  слезы,  бес-

сильный сдержать подавляемые и все же рвущиеся наружу чувства. И мне ка-

жется, будто я совсем недавно тебя потерял.

   (2) Но, если ты вспомнишь, - разве что-нибудь было не "совсем  недав-

но"? Совсем недавно я был мальчиком и сидел у философа Сотиона1,  совсем

недавно начал вести дела в суде, совсем недавно потерял к этому охоту, а

там и силы. Безмерна скоротечность времени, и  ясней  всего  это  видно,

когда озираешься назад. Взгляд, прикованный к настоящему, время  обманы-

вает, ускользая при своей быстроте легко и плавно. (3)  Ты  спросишь,  в

чем тут причина? Минувшее пребывает в одном месте, равно обозримое, еди-

ное и недвижное, и все падает в его глубину. Помимо этого, не может быть

разделено на долгие отрезки то, что само по  себе  коротко.  Срок  нашей

жизни не больше точки и даже меньше ее, но и это бесконечно малое приро-

да разделила, словно некое длинное поприще: часть его - детство,  другая

часть - отрочество, третья - юность, далее - некий спад от юности к ста-

рости и, наконец, сама старость. Вот сколько ступеней  уместила  она  на

таком малом пространстве! (4) Совсем недавно я  проводил  тебя,  но  это

"недавно" составляет немалую долю нашей жизни, - так что надо иногда по-

думать о краткости остающегося срока. Раньше время не казалось мне таким

быстротечным, теперь его немыслимый бег ясно заметен, потому ли, что ко-

нечная черта видна мне все ближе, потому ли, что я  стал  рачительнее  и

подсчитываю убытки.

   (5) Тем более сержусь я на расточителей, тратящих  на  ненужные  вещи

большую часть времени, которого, как прилежно его ни береги, и на  необ-

ходимое-то не хватает. Цицерон говорит, что даже  если  бы  ему  удвоили

срок жизни, у него не было бы времени читать лириков2. То же самое  и  с

диалектиками! Только их глупость прискорбнее: озорство лириков откровен-

но, а эти мнят о себе, будто заняты делом. (6) Я не отрицаю,  что  и  на

это нужно бросить взгляд, - но только взгляд;  поклонись  диалектикам  с

порога - и довольно, чтобы они не заговорили тебя, а ты не подумал, буд-

то они владеют каким-то великим и тайным благом. Зачем мучиться и биться

над этим вопросом, если умнее не решать его, а с  презреньем  отбросить?

Рыскать в  поисках  мелочей  пристало  тому,  кто  ничего  не  боится  и

странствует без помех; а когда с тыла наседает враг и солдату  приказано

сняться с места, необходимость растрясает  все,  что  позволил  накопить

мирный досуг. (7) У меня нет времени гоняться за  словами  сомнительного

смысла и на них испытывать свое хитроумие.

   Сколько народов - взгляни! - собралось, какое оружье Точат они на по-

гибель..Л

   С великим мужеством должен я внимать звучащему вокруг грохоту  сраже-

ний. (8) По заслугам все сочли бы меня безумным, если бы я, покуда  жен-

щины и старики носят камни для укрепленья стен, покуда вооруженная моло-

дежь в воротах ждет знака к вылазке  и  торопит  его,  покуда  вражеские

копья блестят у самых ворот и дрожит земля, взрытая подкопами, сидел без

дела, задавая такие примерно вопросики: "У тебя есть то, чего ты не  те-

рял; ты не терял рогов; следовательно, у тебя есть рога" -  или  что-ни-

будь еще по образцу этого замысловатого бреда. (9) Точно  так  же  и  ты

вправе счесть меня безумным, если я стану тратить труд на эти вещи: ведь

и теперь я осажден. Но в той осаде опасность двигалась бы извне, от вра-

гов меня отделяла бы стена, а теперь смертельная угроза  рядом.  На  все

эти глупости у меня нет досуга: на руках у меня огромная работа. Что мне

делать? Смерть гонится за мною, убегает от меня жизнь! Научи  меня,  как

тут помочь! (10) Сделай так, чтобы я не бежал от смерти, чтобы не убега-

ли дни моей жизни. Поощри меня на борьбу с трудностями, научи равнодушию

перед лицом неизбежного, расширь тесные пределы моего времени, растолкуй

мне, что благо не в том, чтобы жизнь была долгой, а в том, как ею распо-

рядиться: может случиться, да и случается  нередко,  что  живущий  долго

проживет очень мало. Скажи мне перед сном:

   "Может быть, ты не проснешься", -  а  по  пробуждении  скажи:  "Может

быть, ты больше не ляжешь спать"; скажи при выходе из дому: "Может быть,

ты не вернешься", - скажи по возвращении: "Может  быть,  ты  не  выйдешь

больше". (11) Ты заблуждаешься, если полагаешь,  что  только  в  морском

плавании жизнь отделена от смерти тонкою преградой: повсюду грань  между

ними столь же ничтожна. Не везде смерть видна так близко, но  везде  она

стоит так же близко. Рассей мглу - и ты легче преподашь мне то, к чему я

подготовлен. Пирода сделала нас восприимчивыми и дала разум  хоть  и  не

совершенный, но способный к совершенствованию. (12) Рассуждай со мною  о

справедливости, о благочестии, об умеренности, о двух родах  стыдливости

- о той, что не велит посягать на тело другого, и о той, что велит  обе-

регать свое. Если ты не станешь водить меня сквозь дебри, я легче  добе-

русь до моей цели. Если, как  сказал  трагический  поэт4,  "речь  истины

проста", то не следует и запутывать ее, и душам, стремящимся к великому,

ничто не пристало меньше, нежели эта каверзная хитрость. Будь здоров.

   Письмо L

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Письмо твое я получил спустя много месяцев после того, как ты его

отправил, и поэтому счел за лишнее спрашивать у доставившего его о твоих

делах. Ведь чтобы еще помнить о них, нужна очень хорошая память. А ты, я

надеюсь, живешь теперь так, что все твои дела мне из вестны, где  бы  ты

ни находился. Ибо чем ты еще занят, помимо того,  что  ежедневно  стара-

ешься стать лучше, избавляешься от какого-нибудь заблуждения,  признаешь

своими пороки, которые прежде приписывал обстоятельствам? Мы ведь многие

из них относим на счет времени и места, а они, куда бы  мы  ни  отправи-

лись, неразлучны с нами. (2) Ты знаешь Гарпасту, дуру моей жены, что ос-

талась наследственной обузой в нашем доме. Я сам терпеть  не  могу  этих

выродков, а если хочу позабавиться чьей-нибудь глупостью, то искать  да-

леко мне не надо: я смеюсь над собой. Так вот эта  дура  вдруг  потеряла

зрение. Я рассказываю тебе правду, хоть и невероятную: она не знает, что

слепа, и то и дело просит приставленного к ней раба перебраться куда-ни-

будь из этого темного дома. (3) Но то, за что мы смеемся над нею, бывает

с нами со всеми, знай это; ни один не признает себя скупым  или  жадным.

Слепые просят поводыря, а мы блуждаем без вожатого и говорим:  "Я-то  не

честолюбив, но в Риме иначе жить нельзя! Я - не мот,  но  Город  требует

больших расходов! Что я вспыльчив, что не выбрал  еще  для  себя  образа

жизни, - все это не мои пороки: в них виновна моя молодость!" (4) Что же

мы себя обманываем? Наша беда не приходит извне: она в нас, в самой  на-

шей утробе. И выздороветь нам тем труднее, что мы не знаем о  своей  бо-

лезни. Начни мы лечиться - скоро ли удастся прогнать столько  хворей,  и

таких сильных?' Но мы даже не ищем врача, хотя ему  пришлось  бы  меньше

трудиться, позови мы его раньше, пока порок не был застарелым: душа  по-

датливая и неопытная легко пошла бы за указывающим прямой путь.

   (5) Трудно вернуть к природе только того, кто от нее отпал.  Мы  сты-

димся учиться благомыслию; но право, если стыдно искать учителя в  таком

деле, то нечего надеяться, что это великое благо достанется нам  случай-

но. Нужно трудиться, - и, по  правде,  труд  этот  не  так  велик,  если

только, повторяю, мы начнем образовывать и исправлять душу  прежде,  чем

порочность ее закоренеет. Но и закоренелые пороки для меня не  безнадеж-

ны.

   (6) Нет ничего, над чем не взяла бы верх упорная работа и  заботливое

лечение. Можно сделать прямыми искривленные стволы дубов; выгнутые брев-

на распрямляет тепло, и вопреки их природе им придают такой  вид,  какой

нужен нам. Так насколько же легче принимает форму наш дух, гибкий и  еще

менее упругий, чем любая жидкость! Ведь что такое  дух,  как  не  особое

состояние воздуха? А воздух, ты видишь сам, настолько же превосходит все

вещества податливостью, насколько уступает им плотностью.

   (7) Однако, Луцилий, нельзя отчаиваться в нас по той причине, что  мы

в плену зла и оно давно уже нами владеет. Никому благомыслие  не  доста-

лось сразу же, - у всех дух был раньше захвачен злом. Учиться добродете-

ли - это значит отучаться от пороков. (8) И тем смелее мы должны браться

за исправленье самих себя, что однажды преподанное нам благо переходит в

наше вечное владение. Добродетели нельзя разучиться.  Противоборствующие

ей пороки сидят в чужой почве, потому их можно изничтожить и искоренить;

прочно лишь то, что на своем месте. Добродетель  сообразна  с  природою,

пороки ей враждебны и ненавистны. (9) Но хотя воспринятые добродетели ни

за что нас не покинут и сберечь их легко, начало пути к ним трудно,  так

как первое побуждение немощного и больного разума - это испуг перед  не-

изведанным. Нужно принудить его взяться за дело, а  потом  лекарство  не

будет горьким: оно доставляет удовольствие, покуда лечит. Все  наслажде-

ние от других лекарств - после выздоровления, а философия и  целебна,  и

приятна в одно время. Будь здоров.

   Письмо LI

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Как кто может, Луцилий! У тебя там есть Этна, знаменитейшая сици-

лийская гора, которую Мессала либо Вальгий1 (я читал это у обоих) назва-

ли единственной, а почему, я не могу понять: ведь есть много мест, изры-

гающих огонь, не только возвышенных (это бывает чаще, так как огонь, яс-

ное дело, взлетает как можно выше), но и равнинных. А мы, насколько  мо-

жем, будем довольны Байями2, которые я покинул на следующий день по при-

бытии; мест этих, несмотря на некоторые их природные достоинства, надоб-

но избегать, потому что роскошная жизнь избрала их для своих празднеств.

   (2) "Так значит, есть места, которым следует объявить опалу?" - Вовсе

нет! Но как мудрому и честному человеку  одна  одежда  пристала  больше,

другая меньше, как некоторые цвета он не то что ненавидит, а считает  не

слишком подходящими для исповедующего умеренность, так  есть  местности,

которых человек мудрый или стремящийся к мудрости избегает,  как  несов-

местимых с добрыми нравами. (3) Мечтающий об уединении не выберет  Кано-

па3, хотя и Каноп никому не возбраняет быть воздержным; и  то  же  самое

Байи. Они сделались притоном всех пороков: там  страсть  к  наслаждениям

позволяет себе больше, чем всюду, там она не знает  удержу,  будто  само

место дает ей волю. (4) Мы должны выбирать места, здоровые не только для

тела, но и для нравов. Я не хотел бы жить среди палачей, и точно так  же

не хочу жить среди кабаков. Какая мне нужда глядеть на пьяных, шатающих-

ся вдоль берега, на пирушки в лодках, на озеро, оглашаемое музыкой и пе-

нием, и на все прочее, чем жажда удовольствий, словно  освободившись  от

законов, не только грешит, но и похваляется? (5) Мы  должны  бежать  по-

дальше от всего, чем возбуждаются пороки. Душу нужно закалять, уводя  ее

прочь от соблазна наслаждений. Одна зимовка развратила Ганнибала4,  кам-

панский уют изнежил человека, не сломленного альпийскими снегами.  Побе-

дивший мечом был побежден пороками. (6) Мы тоже должны быть солдатами, и

та служба, что мы несем, не дает покоя, не позволяет передохнуть. В пер-

вой же битве нужно победить наслаждение, которое, как ты видишь, брало в

плен и свирепых по природе. Если кто себе представит, за  какое  большое

дело берется, тот узнает, что избалованностью да изнежен  ностью  ничего

не добьешься. Что мне эти горячие озера? Что мне потельни, где тело  ох-

ватывает сухой пар, выгоняющий прочь влагу? Пусть выжмет из меня пот ра-

бота! (7) Если мы поступим по примеру Ганнибала: прервем все дела, прек-

ратим войну и начнем старательно холить тело, то всякий  заслуженно  нас

упрекнет в несвоевременной праздности, опасной не только для побеждающе-

го, но и для победителя. А нам дозволено еще меньше, чем шедшим  за  пу-

нийскими знаменами: больше опасностей ждет нас, если мы отступим, больше

труда - если будем упорствовать. (8) Фортуна ведет со мною войну;  я  не

буду выполнять ее веленья, не принимаю ее ярма и даже - а для этого нуж-

но еще больше доблести - сбрасываю его. Мне нельзя изнеживать душу. Если

я сдамся наслаждению, надо сдаться и боли, и тяготам, и бедности; на та-

кие же права надо мною притязает  и  гнев,  и  честолюбие;  вот  сколько

страстей будет влечь меня в разные стороны, разрывая на части.  (9)  Мне

предложили свободу; ради этой награды я и стараюсь. Ты спросишь, что та-

кое свобода? Не быть рабом ни у обстоятельств, ни у неизбежности,  ни  у

случая; низвести фортуну на одну ступень с собою; а она, едва  я  пойму,

что могу больше нее, окажется бессильна надо мною. Мне ли нести ее ярмо,

если смерть - в моих руках?

   (10) Кто занят такими размышлениями, тому нужно выбирать места  стро-

гие и незапятнанные. Чрезмерная приятность  расслабляет  душу,  и  мест-

ность, без сомнения, не лишена способности развращать. Вьючные  животные

выносят любую дорогу, если их копыта отвердели на камнях, а  разжиревшие

на мягком болотистом пастбище быстро сходят на нет. Храбрее тот  солдат,

что пришел с гор, ленивее тот, что взят из городского дома. Ни  в  каком

труде не подведут руки, что взялись за меч, оставив плуг, а умащенный до

блеска теряет силы, едва глотнув пыли. (11) Привычка к суровой местности

укрепляет наши природные задатки, благодаря  ей  мы  лучше  годимся  для

больших дел. Честнее для изгнанника Сципиона было жить в Литерне5, а  не

в Байях: ему нельзя было упасть так мягко. Даже те, в чьи  руки  фортуна

римского народа впервые отдала могущество,  прежде  принадлежавшее  всем

гражданам, - Гай Марий, и Гней Помпеи, и  Цезарь,  -  хоть  и  построили

усадьбы в окрестностях Бай, но поместили их на  вершинах  самых  высоких

гор. Казалось, что это больше подобает людям военным: с  высоты  озирать

вширь и вдаль все лежащее внизу. Взгляни, какие места  они  выбрали  для

возведения построек и каковы эти постройки, - и ты поймешь, что здесь не

усадьба, а лагерь. (12) Неужели, по-твоему, Катон стал бы жить в домике,

откуда он мог бы считать проплывающих мимо распутниц, глядеть на великое

множество разнообразных лодок, раскрашенных во все цвета, и на розы, что

носятся по озеру, мог бы слышать пение ночных гуляк? Неужели он не пред-

почел бы остаться между валами, которые своими руками возвел бы за  одну

ночь? Разве всякий, если только он мужчина, не предпочтет, чтобы его сон

прервала труба, а не флейты и тимпаны?

   (13) Впрочем, довольно мне воевать с Байями - с Байями, но не с поро-

ками! Прошу тебя, Луцилий, преследуй их без конца, без  предела,  потому

что им самим нет ни предела, ни конца. Выбрось те из  них,  что  терзают

твое сердце, а если нельзя их искоренить иначе, - вырви вместе с ними  и

сердце. А пуще всего гони наслаждения: пусть они будут тебе всего  нена-

вистнее. Ведь они вроде  тех  разбойников,  которых  в  Египте  называют

"(piXTj-ccu" 6, обнимают нас для того, чтобы удушить. Будь здоров.

Письмо LII

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Что влечет нас, Луцилий, в одну сторону, хотя мы стремимся в дру-

гую, и толкает туда, откуда мы желаем уйти? Что борется с нашей душой  и

не дает нам захотеть чего-нибудь раз и навсегда? Мы мечемся между замыс-

лами, у нас нет свободных, независимых, стойких желаний. (2) - Ты  гово-

ришь: "Это глупость: у нее нет ничего постоянного, ничто не нравится  ей

подолгу", - Но как или когда мы  от  нее  избавимся?  Никому  не  хватит

собственных сил, чтобы вынырнуть: нужно, чтобы кто-нибудь протянул  руку

и вытащил нас. (3). Эпикур говорит, что некоторые - и он в их числе '  -

без всякой помощи пробивались к истине и сами себе прокладывали  дорогу;

таких он и хвалит больше всех, потому что порыв у них шел  из  сердца  и

они сами себя продвинули вперед. А другие нуждаются в посторонней  помо-

щи: если никого впереди не будет, они шагу не сделают, но охотно идут по

пятам; к таким он относит Метродора. Это способность не  самая  высокая,

но тоже замечательная. Мы к первому разряду не принадлежим, хорошо, если

нас примут и во второй. Нельзя презирать человека, который может  спасти

себя благодаря другому, а само желание спастись много  значит.  (4)  Но,

кроме того, есть еще один род людей, которым также нельзя гнушаться: это

те, кого можно принуждением толкнуть на верную дорогу, кому нужен не во-

жатый, а помощник и, так сказать, погонщик. Такие составляют третий раз-

ряд. Если тебе нужен пример, то Эпикур говорит, что таков  был  Гермарх.

Итак, второй разряд есть с чем поздравить, но вящего уваженья заслужива-

ет третий. Потому что, хоть оба приходят к одной  цели,  больше  заслуга

тех, кто одолел наибольшие трудности. (5) Представь себе, что  возведены

два одинаковых здания, равные и высотой, и великолепием. Одна  постройка

словно принялась на своем участке и  выросла  очень  быстро2.  Основание

другой было заложено в мягкую, зыбучую почву, здание оказалось шатким, и

для упрочения его было потрачено много труда. В первом все, что сделано,

бросается в глаза, в другом самая большая и трудная часть работы не вид-

на. (6) Одни люди по природе податливы и послушны, других  надобно,  что

называется, обрабатывать вручную и браться за них  с  самого  основания.

Поэтому я сказал бы так: кому  не  пришлось  над  собою  трудиться,  тот

счастливее, но больше заслуга перед самим собой у того, кто победил дур-

ные свойства своей натуры и не пришел,  но  прорвался  к  мудрости.  (7)

Пусть мы знаем, что наш нрав неподатлив и труден для исправления, но  мы

идем через преграды. Так будем сражаться и призовем кого-нибудь  на  по-

мощь.

   "Но кого мне призвать? Того или этого?" - Обратись хотя бы к предкам:

у них довольно досуга, а помочь нам могут не только живущие, но и жившие

прежде. (8) А из ныне живущих следует выбирать не таких, кто  безостано-

вочно сыплет словами, повторяя общие места,  и  собирает  слушателей  по

частным домам, но таких, кто учит жить3, кто, говоря, что нужно  делать,

доказывает это делом, кто, поучая, чего следует чуждаться, сам  ни  разу

не был пойман на том, от чего велит бежать. Выбирай себе в помощники то-

го, кому больше удивишься, увидев, чем услышав. (9) Я не  запрещаю  тебе

слушать и тех, кто привык рассуждать перед  публикой,  если  только  они

вышли к толпе затем, чтобы сделать ее лучше и стать лучше  самим,  а  не

тщеславия ради. Что может быть постыднее, чем философия,  ищущая  рукоп-

лесканий? Разве больной хвалит врача с ножом? (10) Молчите, благоговейте

и дайте себя лечить! А если вы и поднимете голос, то пусть я услышу лишь

стон, вырванный прикосновением к вашему пороку. Вы хотите показать,  как

вы внимательны, до чего вас взволновало величие предмета?  Пожалуйте!  С

чего мне запрещать вам судить самим и подать голос за лучшее? У Пифагора

ученики должны были молчать пять лет; так неужели, по-твоему, им  разре-

шалось сразу и заговорить, и начать хвалить? (11) Но как велико  безумие

того, кто покидает круг слушателей, радуясь восторженным крикам  невежд?

Что ты веселишься, если тебя хвалят люди, которых сам ты не можешь  пох-

валить? Фабиан говорил перед публикой, но слушали  его  скромно,  только

иногда вырывался громкий крик  одобренья,  вызванный,  однако,  величием

предмета, а не звучанием безобидной и плавно льющейся речи.  (12)  Пусть

все же будет разница между криками в театре и в школе!  Ведь  и  хвалить

можно разнузданно.

   Если присмотреться, каждая вещь есть признак другой вещи, и можно по-

нять нрав человека по мельчайшим уликам. Бесстыдного выдают и походка, и

движения руки, и один какой-нибудь ответ, и манера подносить палец к го-

лове или косить глазами, бесчестного - какой-нибудь смешок, безумного  -

выражение лица и осанка. Все это обнаруживает себя через приметы. И ты о

каждом узнаешь, каков он, если поглядишь, как он хвалит и как  его  хва-

лят. (13) Слушатели со всех сторон тянут к  философу  руки,  восхищенная

толпа теснится над самой его головой. Это, понятное дело, уже не  похва-

лы, а просто вопли. Пусть лучше такие голоса останутся на долю искусств,

намеренно угождающих народу; а  философии  подобает  благоговение.  (14)

Юношам пусть будет иногда позволено поддаться  душевному  порыву,  -  но

только тогда, когда есть этот порыв, когда они не могут принудить себя к

молчанию. Такая похвала усиливает рвение самих слушателей и подстегивает

души молодежи. Но рвение это должно быть направлено на  дело,  а  не  на

складные слова, не то красноречие вредит, вызывая  желание  не  действо-

вать, а произносить речи. (15) Но покуда я отложу эти  вопросы,  которые

требуют особого и долгого рассмотрения: как говорить перед  слушателями,

что можно позволить себе в их присутствии и что  -  слушателям  в  своем

присутствии. Ведь философия, выставляясь, словно продажная женщина,  без

сомнения терпит ущерб; но в собственном святилище она может явиться гла-

зам людей, если найдет не торговца, а жреца. Будь здоров.

   Письмо LIII

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) На что только меня не уговорят, если уж  уговорили  плыть  морем!

Отчалил я в затишье, но небо было в тяжелых серых тучах, которые  непре-

менно должны разразиться либо дождем, либо ветром. Все же я думал,  хотя

погода ненадежна и грозит ненастьем, мне удастся проскользнуть, благо от

твоей Партенопеи до Путеол немного миль. Итак, чтобы уйти  побыстрее,  я

направился через открытое море прямо к Несиде1, срезав все излучины. (2)

Едва мы отплыли настолько, что было уже все равно, вперед  ли  идти  или

назад, как подкупившая меня гладь исчезла: бури еще  не  было,  но  море

взволновалось, а потом зыбь пошла чаще. Я стал просить кормчего высадить

меня где-нибудь на берегу. Он же говорил, что на здешних скалистых бере-

гах нету стоянок и что не так страшна буря, как суша. (3) Но  я  слишком

мучился, чтобы думать об опасности: меня изводила тошнота, слабая и  бе-

зысходная, которая, взбаламутив желчь, не позволяет еще ее извергнуть. Я

пристал к кормчему и заставил его, хочет не хочет, плыть к берегу. Когда

мы подошли, я не стал ждать, пока мы выполним  наставления  Вергилия  2,

чтобы

   Носом в простор корабли повернулись,

   или чтобы

   С носа якорь слетел,

   но, вспомнив мое искусство, бросился в море, как подобает старому лю-

бителю холодных купаний, в плотной одежде. (4) Подумай сам, чего  только

я не натерпелся, пока полз через утесы, пока искал дорогу,  пока  прошел

ее! Я понял, что моряки недаром боялись суши. Просто невероятно, сколько

я вынес, не имея сил выносить самого себя! Знай, Улисс был  от  рожденья

обречен гневу моря: не потому, что всюду шел ко дну, а потому, что стра-

дал морской болезнью. И я, если мне придется куда-нибудь плыть, доберусь

до места на двадцатый год3.

   (5) Едва я привел в порядок желудок, который - ты знаешь сам - не из-

бавился от тошноты, избавившись от  моря,  едва  восстановил  силы  ума-

щеньем, как стал думать про себя вот о чем. До чего же легко мы забываем

о своих изъянах, и телесных, хоть они часто о себе напоминают, и, конеч-

но, тех, которые тем глубже скрыты, чем они больше. (6) Легкий жар может

обмануть, но когда он поднимется и начнется настоящая лихорадка,  она  у

самого твердого и терпеливого вырвет признание. Ноги болят,  в  суставах

немного колет - мы это скрываем, говорим, что подвернули  щиколотку  или

перетрудили каким-нибудь упражнением. Пока хворь  сомнительна  и  только

подкрадывается, мы ищем ей имя, но когда болезнь начнет раздувать  щико-

лотки опухолями и сделает обе ноги правыми, то тут  поневоле  признаешь,

что это подагра. (7) А с теми болезнями, что поражают душу, все  обстоит

наоборот: каждый, чем больше ими страдает, тем меньше это  чувствует.  И

удивляться тут, милый мой Луцилий, нечему. Кто спит неглубоко и в дремо-

те видит какие-то образы, тот иногда во сне понимает, что спит, а  тяже-

лый сон прогоняет даже сновидения, и душа так глубоко в него  погружает-

ся, что сама себя забывает. (8) Почему никто не признается в своих поро-

ках? Потому что тонет в них и сейчас. Рассказывать сны - дело бодрствую-

щего; признать свои пороки - признак выздоровления. Проснемся же,  чтобы

изобличить наши заблужденья. Но разбудит нас  только  философия,  только

она заставит нас стряхнуть тяжелый сон. Посвяти ей всего себя: она  дос-

тойна тебя, а ты достоин ее. Устремитесь же друг другу в объятия!  Смело

и открыто откажись от всех остальных дел! Философией  нельзя  заниматься

урывками. (9) Если бы ты заболел, то оставил бы домашние заботы, забыл о

судебных делах и никого не считал стоящим того, чтобы пойти за него  хо-

датаем даже в дни облегчения. Ты делал бы все, чтобы поскорей избавиться

от болезни. Так разве теперь ты занят другим? Оставь же  все,  что  тебе

мешает, добудь себе досуг: кто занят, тот не достигнет благомыслия!

   В руках философии - царская власть; она распоряжается твоим временем,

а не ты уделяешь ей час-другой. Она не есть нечто побочное, -  она  есть

главное; она - повелительница, ей и приказывать. (10) Александр  ответил

на предложение какого-то города4 отдать ему часть земли и  половину  бо-

гатств: "Я пришел в Азию не затем, чтобы брать, сколько вы  дадите;  это

вы будете иметь столько, сколько я вам оставлю". Так и философия говорит

прочим занятиям: "Я не желаю, чтобы мне доставалось  то  время,  которое

останется от вас, - это вы получите столько, сколько я на  вас  отпущу".

(11) Отдай ей все мысли, не разлучайся с нею, чти ее - и ты сразу увели-

чишь разрыв между тобою и остальными. Намного обогнав всех смертных,  ты

ненамного отстанешь от богов. Ты спросишь, в чем будет между вами разни-

ца? - Они долговечнее тебя. Но ведь, право, нужно быть великим  искусни-

ком, чтобы в ничтожно малое вместить все. Для мудрого его век так же до-

лог, как для богов - вечность. А кое в чем мудрец  и  превосходит  бога:

тот избавлен от страха благодаря природе, а этот - благодаря себе  само-

му. (12) И  это  очень  немало  -  при  человеческой  слабости  обладать

бесстрашием бога! Трудно поверить, какова сила философии  и  способность

отбить всякую случайную силу. Никакое оружие не вонзается в ее тело: она

защищена и неуязвима. Одни копья она затупляет и, словно легкие  стрелы,

отражает широким своим одеяньем, другие отбрасывает и  даже  посылает  в

того, кто их метнул. Будь здоров.

   Письмо LIV

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Долгий отпуск дала мне  внезапно  налетевшая  хворь.  -  "Что  за

хворь?" - спросишь ты, и не без причины: ведь нет болезни, с  которой  я

не был бы знаком. Но один недуг словно бы приписан ко мне; не знаю,  за-

чем  называть  его  по-гречески,  если  к  нему  вполне  подходит  слово

"удушье". Начинается оно сразу, подобно буре, и очень сильно, а примерно

через час прекращается. Кто же испускает дух долго? (2) Я  прошел  через

все, что мучит тело и грозит ему опасностью, но ничего тяжелее,  по-мое-

му, нет. Почему? Всем остальным, каково бы оно ни было, мы болеем, а тут

отдаем душу. Из-за этого врачи и называют  такую  хворь  "подготовкой  к

смерти". Ведь однажды дух сделает то, что пытается сделать так часто.

   (3) Ты думаешь, я пишу тебе так весело оттого, что  избегнул  смерти?

Радоваться окончанию приступа, словно  выздоровлению,  было  бы  глупее,

чем, получив отсрочку, мнить себя выигравшим тяжбу. А я, даже задыхаясь,

не переставал успокаивать себя радостными и мужественными  мыслями.  (4)

"Что же это такое, - говорил я, - почему смерть так долго ко мне  приме-

ривается? Пусть уж сделает свое дело! Я-то давно к ней примерился". - Ты

спросишь, когда. - Прежде чем родился. Смерть - это небытие; но  оно  же

было и раньше, и я знаю, каково оно: после меня будет то же, что было до

меня. Если не быть - мучительно, значит, это было мучительно и до  того,

как мы появились на свет, - но тогда мы никаких мук не чувствовали.  (5)

Скажи, разве не глупо думать, будто погашенной светильне  хуже,  чем  до

того, как ее зажгли? Нас тоже и зажигают, и гасят: в промежутке мы  мно-

гое чувствуем, а до и после него - глубокая  безмятежность.  Если  я  не

ошибаюсь, Луцилий, то вот в  чем  наше  заблуждение:  мы  думаем,  будто

смерть будет впереди, а она и будет, и была. То, что было до нас,  -  та

же смерть. Не все ли равно, что прекратиться, что не  начаться?  Ведь  и

тут и там - итог один: небытие.

   (6) С такими ободряющими речами  (конечно,  безмолвными:  тут  не  до

слов!) я непрестанно обращался к себе, потом понемногу  одышка,  которая

уже переходила в хрип, стала реже,  успокоилась  и  почти  прекратилась.

Несмотря на это, дышу я и  сейчас  не  так,  как  положено  природой:  я

чувствую, как дыханье прерывается и застревает в  груди.  Ну  да  ладно,

лишь бы не вздыхать из глубины души! (7) Обещаю тебе одно:  в  последний

час я не задрожу - ведь я к нему готов и даже не помышляю о  целом  дне.

Воздавай хвалы и подражай тому, кому не тяжко умереть, хоть жизнь его  и

приятна. А велика ли доблесть уйти, когда  тебя  выбрасывают  за  дверь?

Впрочем, и тут есть доблесть: если ты будешь  выброшен  так,  будто  сам

уходишь. Поэтому мудрого выбросить за дверь невозможно: ведь выбросить -

значит, прогнать оттуда, откуда уходишь против воли. А мудрый ничего  не

делает против воли и уходит из-под  власти  необходимости,.  добровольно

исполняя то, к чему она принуждает. Будь здоров.

 Письмо LV

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1).Я как раз вернулся с прогулки в  носилках;  впрочем,  если  бы  я

столько же прошел пешком, усталость была бы не больше. Когда тебя подол-

гу носят, это тоже труд и, видно, еще более тяжелый из-за своей противо-

естественности. Природа дала нам ноги, чтобы мы сами  ходили,  и  глаза,

чтобы мы сами глядели. Изнеженность обрекла нас на бессилие, мы не можем

делать то, чего долго не хотели делать. (2) Однако мне  необходимо  было

встряхнуться, для того ли, чтобы растрясти застоявшуюся в  горле  желчь,

или для того, чтобы по какой-то причине стеснившийся в груди воздух раз-

редился от качания носилок. И я чувствовал, что оно мне помогает, и поэ-

тому долго и упорно двигался туда, куда манила меня излучина берега меж-

ду усадьбой Сервилия Ватии и Кумами, узкого, словно  дорога,  и  сжатого

между морем и озером1. После недавней бури  песок  был  плотный,  потому

что, как ты знаешь, частый и сильный прибой разравнивает его,  а  долгое

затишье разрыхляет, так как уходит вся связывающая песчинки  влага.  (3)

По привычке я стал озираться вокруг, не найдется  ли  чего  такого,  что

пошло бы мне на пользу, и взгляд мой упал на усадьбу, когда-то принадле-

жавшую Ватии. В ней он, богатый, как бывший претор, и ничем, кроме  без-

делья, не знаменитый, состарился, почитаемый за  одно  это  счастливцем.

Ибо всякий раз, когда кого-нибудь топила дружба с Азинием Галлом2,  либо

вражда, а потом и приязнь Сеяна3 (и задевать его, и любить было одинако-

во опасно), люди восклицали: "О Ватия, ты один умеешь жить!" А  он  умел

не жить, а прятаться. (4) Ведь жить свободным от дел и жить в праздности

- не одно и то же. При жизни Ватии я не мог пройти мимо этой  усадьбы  и

не сказать:

   "Здесь покоится Ватия". Но философия, мой Луцилий, внушает такое поч-

тение и священный трепет, что даже сходство с нею, пусть и ложное, прив-

лекает людей. Человека, свободного от дел, толпа считает добровольно уе-

динившимся, безмятежным, независимым и живущим для себя, между  тем  как

все эти блага никому, кроме мудреца, не доступны. (5)  Этот,  живущий  в

тревоге, неужто умеет жить для себя? И, самое главное, умеет ли он вооб-

ще жить? Кто бежит от дел и людей, неудачливый в своих желаниях  и  этим

изгнанный прочь, кто не может видеть других более удачливыми,  кто  пря-

чется из трусости, словно робкое и ленивое животное, тот живет  не  ради

себя, а - куда позорнее! - ради чрева, сна и похоти. Кто  живет  ни  для

кого, тот не живет и ради себя. Но постоянство и упорство в своем  наме-

рении - вещи такие замечательные, что и упорная лень внушает уважение.

   (6) О самой усадьбе не могу ничего написать тебе  наверняка:  я  знаю

только ее лицевую сторону и то, что видно проходящим мимо. Там есть  две

пещеры, просторнее любого атрия, вырытые вручную ценой огромных  трудов;

в одну солнце не заглядывает, в другой оно до самого заката.  Платановую

рощу делит на манер Еврипа4 ручей, впадающий и в море, и в  Ахерусийское

озеро. Рыбы, что кормится в ручье, хватало бы вдосталь и для ежедневного

лова, однако ее не трогают, если можно выйти в море; когда же буря  дает

рыбакам отпуск, то нужно только протянуть руку  за  готовым.  (7)  Самое

большое преимущество усадьбы в том, что от Бай она  отделена  стеной  и,

наслаждаясь всем, что есть там хорошего, не  знает  тамошних  неудобств.

Эти лучшие ее свойства я знаю сам и полагаю, что она годится на все вре-

мена года. Ведь ее овевает Фавоний 5, который она даже отнимает  у  Бай,

принимая его на себя. Видно, Ватия был неглуп, если  выбрал  это  место,

чтобы жить в безделье и старческой лени.

   (8) Но место не так уже способствует спокойствию;  наша  душа  делает

для себя каждую вещь такой или иной. Я видел опечаленными обитателей ве-

селых и приятных усадеб, видел живущих в уединении, которые  не  отлича-

лись от самых занятых. Поэтому не думай, будто  тебе  живется  не  очень

уютно оттого, что ты далеко от Кампании. Да и далеко ли?  Достигни  этих

мест мыслями! (9) Можно общаться и с отсутствующими друзьями так часто и

так долго, как тебе самому угодно. В разлуке мы еще больше  наслаждаемся

этим общением, прекрасней которого нет ничего. Жизнь  рядом  делает  нас

избалованными, и хотя мы порой вместе сидим, вместе гуляем  и  беседуем,

но, разойдясь порознь, перестаем думать о тех, с кем  только  что  виде-

лись. (10) Потому и должны мы переносить разлуку  спокойно,  что  каждый

подолгу разлучен даже с теми, кто близко. Во-первых, считай ночи, прове-

денные врозь, затем - дела, у каждого свои,  потом  уединенные  занятия,

отлучки в загородные, - и ты увидишь, что пребывание на чужбине отнимает

у нас не так много. (11) Друг должен быть у нас в душе, а душа всегда  с

нами: она может хоть каждый день видеть, кого захочет. Так что занимайся

со мною, обедай со мною, гуляй со мною. Мы жили бы очень тесно, если  бы

хоть что-нибудь было недоступно нашим мыслям. Я вижу  тебя,  Луцилий,  я

даже слышу тебя, я так близко к тебе, что сомневаюсь, не слать  ли  тебе

вместо писем записки. Будь здоров.

   Письмо LVI

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Пусть я погибну, если погруженному в ученые занятия на самом деле

так уж необходима тишина! Сейчас вокруг меня со всех сторон - многоголо-

сый крик: ведь я живу над самой баней. Вот и вообрази себе все  разнооб-

разие звуков, из-за которых можно возненавидеть собственные  уши.  Когда

силачи упражняются, выбрасывая вверх отягощенные свинцом руки, когда они

трудятся или делают вид, будто трудятся, я слышу их стоны; когда они за-

держат дыханье, выдохи их пронзительны, как свист; попадется бездельник,

довольный самым простым умащением, - я слышу удары ладоней по  спине,  и

звук меняется смотря по тому, бьют ли плашмя или полой ладонью.  А  если

появятся игроки в мяч и начнут считать броски, - тут уж все кончено. (2)

Прибавь к этому и перебранку, и ловлю вора, и тех,  кому  нравится  звук

собственного голоса в бане. Прибавь и тех, кто с  оглушительным  плеском

плюхается в бассейн. А кроме тех, чей голос, по крайней мере, звучит ес-

тественно, вспомни про выщипывателя волос, который, чтобы его  заметили,

извлекает из гортани особенно пронзительный визг и умолкает, только ког-

да выщипывает кому-нибудь подмышки, заставляя другого кричать за себя. К

тому же есть еще и пирожники, и колбасники, и торговцы сладостями и вся-

кими кушаньями, каждый на свой лад выкликающие товар. - (3)  Ты  скажешь

мне: "Ты железный человек! Ты, видно, глух,  если  сохраняешь  стойкость

духа среди всех этих разноголосых нестройных криков, между тем как наше-

го Криспа1 довели до могилы чересчур усердные утренние  приветствия".  -

Нет, клянусь богом, я обращаю на этот гомон не больше внимания,  чем  на

плеск ручья или шум водопада, - хоть я и слышал про какое-то племя,  ко-

торое перенесло на другое место свой город только  из-за  того,  что  не

могло выносить грохот нильского переката.  (4)  По-моему,  голос  мешает

больше чем шум, потому что отвлекает душу, тогда как шум только наполня-

ет слух и бьет по ушам. К числу тех, что шумят, не отвлекая меня, я  от-

ношу проезжающие мимо повозки, и плотника в моем доме, и кузнеца по  со-

седству, и того, кто у Потной меты2, пробуя дудки и флейты, хоть и  кри-

чит, но не поет. (5) При этом звук, то и дело прерывающийся, тяготит ме-

ня больше, чем непрерывный. Но я уже так закалился, что мог  бы  слушать

даже начальника над гребцами, когда  он  противным  голосом  отсчитывает

такт. Ведь я принуждаю мой дух сосредоточиться на себе и ни на что внеш-

нее не отвлекаться. Пусть за дверьми все шумит и гремит, - лишь бы внут-

ри не было смятения, лишь бы  не  ссорились  между  собой  вожделение  и

страх, не затевали распрю и не мучили друг друга расточительность и ску-

пость. Пусть по всей округе тишина - много ли нам в ней пользы, если на-

ши страсти бушуют?

   (6) Ночь утишила все и мирный покой даровала. . .3

   Это ложь! Нет мирного покоя, кроме того, который даруется  нам  разу-

мом: ночь не устраняет наши тяготы, а усугубляет их ощущенье и  заменяет

одни тревоги другими. Ведь и сновидения спящих бывают не менее  бурными,

чем их дни. Подлинна только та безмятежность, чей корень -  совершенство

духа. (7) Взгляни на него: безмолвие просторного дома манит к нему  сон,

его слух не будет потревожен ни единым звуком, ибо вся толпа рабов  мол-

чит и только на цыпочках приближается к спальне. А он ворочается с  боку

на бок, стараясь среди огорчений поймать хоть легкую дрему, и, ничего не

слыша, жалуется, будто слышит. (8) Какая тут, по-твоему, причина? Шум  у

него в душе: ее нужно утихомирить, в ней надо унять распрю; нельзя  счи-

тать ее спокойной только потому, что тело лежит неподвижно. Иногда  и  в

покое нам нет покоя. Поэтому нужно проснуться и взяться за дела или  за-

нять себя благородными искусствами всякий раз, когда начинает нас одоле-

вать лень, которая сама себе в тя гость. (9) Великие  полководцы,  когда

замечают плохое повиновение у солдат, усмиряют их трудом и держат в узде

походами. Кто занят, у того нет времени на озорство;  и  вернее  верного

то, что дело искореняет пороки, порожденные бездельем. Часто мы уходим в

тень - по-видимости из-за того, что нам опостылели общественные  дела  и

претит наше положение, не сулящее удачи и неблагодарное, но в уединении,

куда загнали нас страх и усталость, порой вновь крепнет честолюбие. Зна-

чит, оно оставило нас не потому, что было искоренено, а потому что  уто-

милось и было подавлено не слишком ему благоприятными  обстоятельствами.

(10) То же самое и страсть к роскоши: иногда она по-видимости отступает,

а потом опять донимает мнимых сторонников воздержности и посреди присту-

па бережливости тянется к покинутым,  но  не  преданным  осуждению  удо-

вольствиям, - тянется скрытно и оттого еще сильнее. Ведь не  так  опасны

пороки, не скрытые от глаз; даже больные идут к выздоровлению, если  бо-

лезнь прорвалась из глубины и обнаружила всю свою силу. Знай, что и ску-

пость, и честолюбие, и другие недуги человеческого духа  пагубнее  всего

тогда, когда прячутся под личиной здоровья.

   (11) Мы только кажемся спокойными. Вот если мы  будем  чистосердечны,

если протрубим отступление, если научимся презирать внешний  блеск,  то,

как я сказал, нас уже ничто не отвлечет, никакие хоры  человеческих  или

птичьих голосов не прервут наших благих размышлений, стойких и  неизмен-

ных. (12) Слишком легок и не сосредоточен еще на самом  себе  дух  того,

кого любой голос и случайный звук заставляют насторожиться. Значит, есть

в нем тревога и ранее возникший страх, которые и будоражат  любопытство.

Как говорит наш Вергилий,

   Я, кто недавно ни стрел, летевших в меня, не боялся,

   Ни бессчетных врагов, толпой мне путь преграждавших,

   Ныне любых ветерков, любого шума пугаюсь:

   Страшно за ношу мою и за спутника страшно не меньше.4

   (13) Первый - это мудрец, которого не пугают ни занесенные копья,  ни

сшибающиеся мечи тесно сплоченных отрядов, ни грохот разрушаемого  горо-

да; второй же - человек неискушенный, он боится за свое добро и пугается

всякого шума, любой звук кажется ему грохотом и валит  с  ног,  малейшее

движение лишает его чувств. Поклажа делает его робким.

   (14) Возьми на выбор любого из тех счастливцев, что  много  несут  на

себе и много тащат за собой, - и ты увидишь, что

   Страшно за ношу ему и за спутника страшно. ..

   Знай, ты достиг спокойствия, если никакой крик до тебя не  доносится,

если тебя ничей голос - ни зазывный, ни угрожающий, ни впустую  нарушаю-

щий тишину - не выведет из себя. - (15) "Как  так?  Но  разве  не  лучше

иногда побыть вдали от шума?" - Признаюсь, ты прав.  И  я  переберусь  с

этого места: ведь я хотел только испытать себя и закалиться.  Какая  мне

надобность мучиться дольше, если Улисс давно нашел простое  средство,  и

оно спасло его спутников даже от сирен? Будь здоров.

   Письмо LVII

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Когда мне понадобилось вернуться из Бай в Неаполь, я легко  пове-

рил, что на море буря, - лишь бы снова не пытать судьбу на корабле.  Од-

нако по дороге оказалось столько грязи, что поездка эта была  все  равно

как плаванье. В тот день я вытерпел все, что назначено  терпеть  атлетам

{: после умащения нас осыпала пыль неаполитанского склепа2. (2) Нет  ни-

чего длиннее этого застенка и ничего темнее факелов в нем, которые  поз-

воляют не что-нибудь видеть во мраке, а видеть самый мрак. Впрочем, даже

будь там светло, пыль застила бы свет. Она и под открытым небом неприят-

на и тягостна; что же говорить о месте, где она клубится сама в себе  и,

запертая без малейшей отдушины, садится на тех, кто ее поднял. Так приш-

лось нам терпеть две несовместимые неприятности зараз: на одной  дороге,

в один день мы страдали и от грязи, и от пыли.

   (3) Однако и эта темнота дала мне повод для размышлений: я почувство-

вал в душе некую перемену - не страх, но подавленность, вызванную новиз-

ной непривычного места и его гнусностью. Я не говорю о себе -  ведь  мне

далеко до людей терпеливых, а до совершенных и подавно, - но и  у  того,

над кем фортуна потеряла власть, душа тут заболит и лицо побледнеет. (4)

Есть вещи, Луцилий, от которых ничьей добродетели не уйти3: ими  природа

напоминает о неизбежности смерти. Каждый нахмурится при  виде  грустного

зрелища, каждый вздрогнет от неожиданности, у каждого потемнеет  в  гла-

зах, если он, стоя у края бездны, взглянет в ее глубину. Это - не страх,

а естественное чувство, неподвластное разуму. (5) Так храбрецы,  готовые

пролить свою кровь, не могут смотреть на чужую, так некоторые падают без

чувств, если взглянут на свежую или старую, загноившуюся рану либо  при-

коснутся к ней, а другие легче вынесут удар меча, чем его вид. (6)  И  я

почувствовал, повторяю, если не смятенье, то перемену в душе; зато, сно-

ва увидав первый проблеск света, я ощутил, как она воспрянула без  моего

ведома и принужденья. Потом я принялся сам с собою рассуждать, как глупо

одного бояться больше, другого меньше, хотя исход всюду  один.  В  самом

деле, какая разница, рухнет ли на тебя будка или гора? Никакой! И все же

иные больше боятся обвала горы, хоть и то и другое одинаково  смертонос-

но. Вот до чего слеп страх: он видит не исход, а только орудия.

   (7) Ты, верно, думаешь, что я говорю как  стоики,  которые  полагают,

будто душа человека, раздавленного большой тяжестью, не  может  уцелеть,

но немедля рассеивается, не имея свободного выхода? - Нет! И мне  кажет-

ся, что утверждающие это заблуждаются. (8) Как  нельзя  придавить  пламя

(оно обтекает любой гнет и вырывается наружу),  как  невозможно  рассечь

ударом или пронзить острием воздух, ибо он, поддавшись, сразу же  слива-

ется снова, так и душу, которая состоит из тончайшего  вещества,  нельзя

удержать и придавить в теле: благодаря  этой  тонкости  она  прорывается

сквозь все, что бы ни навалилось сверху. Как молнии, даже когда она  ши-

роко сотрясает и озаряет все вокруг, открыт выход через самую узкую щел-

ку, так и душе, чье вещество тоньше огненного, по  всему  телу  свободен

путь к бегству. (9) Вопрос только в том, может ли она остаться бессмерт-

ной. Но в этом даже не сомневайся; если она пережила тело, то никоим об-

разом погибнуть не может - по той самой причине, по которой не  погибает

никогда, ибо нет бессмертия с каким-нибудь исключением, и тому, что веч-

но, невозможно повредить. Будь здоров.

   Письмо LVIII

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Вчера я, как никогда прежде, понял всю бедность и  даже  скудость

нашего языка. Случайно заговорив о Платоне, мы натолкнулись на  бессчет-

ное множество таких предметов, которые нуждаются в именах и не имеют  их

или таких, что имели имя, но потеряли его из-за  нашей  привередливости.

Но терпима ли привередливость при такой бедности? (2) Насекомое, у  гре-

ков называемое оГотрое, преследующее скот и  разгоняющее  его  по  всему

урочищу, наши называли "оводом". В этом поверь хотя бы Вергилию:

   Возле Силарских лесов и Альбурна, где падубов рощи,

   Есть - и много его - насекомое с римским названием

   Овод - а греки его называют по-своему "оистрос".

   Жалит и резко жужжит; испуганный гудом, по лесу

   Весь разбегается скот.1

   Я думаю, понятно, что слово это исчезло. (3) Или, чтобы тебе не ждать

долго, вот еще: раньше употреблялись простые слова - например,  говорили

"решить спор железом". Доказательство даст тот же Вергилий:

   Сам Латин дивится, увидев

   Вместе могучих мужей, что родились в разных пределах

   Мира и встретились здесь, чтобы спор их решило железо 2

   А теперь мы говорим "разрешить спор", простое слово вышло из употреб-

ленья. (4) В старину говорили "велю" вместо "повелю"  -  тут  поверь  не

мне, а надежному свидетелю Вергилию:

   Вы же, куда я велю, за мною следуйте в битву.3

   (5) Я так усердно этим занимаюсь не затем, чтобы показать, как  много

времени потерял я у грамматика, но чтобы ты понял, как много слов из Эн-

ния и Акция оказались в забвенье, если позабыты даже некоторые слова  из

того, кого мы ежедневно берем в руки 4.

   (6) Ты спросишь, для чего такое долгое предисловие, куда оно метит. -

Не скрою: я хочу, чтобы ты, если это возможно, благосклонно  услышал  от

меня слово "бытие". А если нет, я скажу так же, несмотря на  твой  гнев.

За меня - Цицерон5, создатель этого слова, поручитель, по-моему,  вполне

состоятельный; если же ты потребуешь кого поновее, я назову Фабиана, чье

изящное красноречие блистательно даже на наш привередливый вкус. Что  же

делать, Луцилий? Как передать понятие усия, столь необходимое, охватыва-

ющее всю природу и лежащее6 в основе всего? Поэтому позволь  мне,  прошу

тебя, употреблять это слово, а я постараюсь как можно бережливее пользо-

ваться данным мне правом и, может быть, даже довольствуюсь тем, что имею

его. (7) Много ли мне будет пользы от твоей  уступчивости,  если  я  все

равно не смогу перевести на латинский то, из-за чего  я  и  упрекал  наш

язык? Ты еще строже осудил бы римскую скудость, если бы знал то слово  в

один слог, которое я не могу заменить. Ты спросишь, какое. - То он.  На-

верно, я кажусь тебе тупоумным: ведь ясно, как на ладони, что можно  пе-

ревести его "то, что есть". Но я усматриваю тут большое различие: вместо

имени мне приходится ставить глагол. (8) Но раз уж необходимо,  поставлю

"то, что есть".

   Наш друг, человек обширнейших познаний, говорил сегодня, что у Плато-

на это сказано в шести значениях. Я перечислю тебе все, но раньше объяс-

ню вот что: есть род, а есть и вид. Теперь поищем самый первый из родов,

от которого зависят все виды, с которого начинается  всякое  разделение,

который охватывает все и вся. Мы найдем его, если начнем перебирать  все

в обратном порядке: так мы придем к первоначалу. (9) Человек - это  вид,

как говорит Аристотель, лошадь - тоже вид, и собака - вид; значит, нужно

найти нечто общее между ними всеми, что их охватывает и заключает в  се-

бе. Что же это? Животное. Значит, сначала  родом  для  всего  названного

мною - для человека, лошади, собаки - будет  "животное".  (10)  Но  есть

нечто, имеющее душу, но к животным не принадлежащее: ведь  мы  согласны,

что у растений, у деревьев есть душа, коль скоро говорим, что они  живут

и умирают. Значит, более высокое место  займет  понятие  "одушевленные",

потому что в него входят и животные, и растения. Но есть  предметы,  ли-

шенные души, например камни; выходит, есть нечто более  древнее,  нежели

"одушевленные", а именно тело. Если я буду делить это понятие, то скажу,

что все тела либо одушевленные, либо неодушевленные. (11) Но есть нечто,

стоящее выше, чем тело: ведь об одном мы говорим,  что  оно  телесно,  о

другом - что лишено тела. Что же разделяется на эти два разряда?  Его-то

мы и назвали сейчас неудачным именем "то, что есть". Оно  и  делится  на

виды, о нем мы и говорим: "То, что есть, либо телесно, либо  лишено  те-

ла". (12) Это и есть первый и древнейший из родов, самый,  так  сказать,

всеобщий; все остальные, хоть и остаются родами, причастны и видам.  Че-

ловек - тоже род; в нем содержатся виды: и народы (греки, римляне,  пар-

фяне), и цвета кожи (белые, черные, желтые), и  отдельные  люди  (Катон,

Цицерон, Лукреций). Поскольку это понятие охватывает многое,  оно  отно-

сится к числу родов; поскольку стоит ниже других - к числу видов. Всеоб-

щий род - "то, что есть" - ничего выше себя не имеет. Он - начало вещей,

в нем - все.

   (13) Стоики хотят поставить над ним еще один род, более  изначальный;

я скоро скажу о нем, но прежде объясню, что тот род, о котором я  раньше

говорил, по праву признается первым, коль скоро он охватывает все  пред-

меты. (14) "То, что есть" я делю на два вида: телесное и бестелесное,  а

третьего нет. Как разделить тела? Они бывают либо одушевленные, либо не-

одушевленные. Опять-таки, как мне разделить одушевленные предметы?  Одни

из них имеют дух, другие - только душу, или так: одни из них -  самодви-

жущиеся, они ходят и меняют место, другие прикреплены к почве и  растут,

питаясь через корни. На какие же виды мне расчленить животных? Они  либо

смертны, либо бессмертны. (15) Некоторые стоики  полагают,  будто  самый

первый род - "нечто". Почему они так полагают, я  сейчас  скажу.  По  их

словам, в природе одно существует, другое не существует. Природа включа-

ет в себя и то, чего нет, что лишь представляется нашему духу; так, кен-

тавры, гиганты и прочее, будучи создано ложной мыслью,  обретает  образ,

хоть и не имеет истинной сущности.

   (16) А теперь я вернусь к тому, что тебе обещано, и скажу, как Платон

распределяет на шесть разрядов все, что только существует. Первое -  это

"то, что есть", не постигаемое ни зрением, ни  осязанием,  ни  одним  из

чувств, но только мыслимое. Что существует вообще  -  например  "человек

вообще", - не попадается нам на глаза, а попадается только  человек  как

вид - Катон или Цицерон. И "животное" мы не видим,  а  только  мыслим  о

нем, а доступны зрению его виды: лошадь, собака.

   (17) На второе место из того, что есть, Платон ставит все  выдающееся

и возвышающееся над прочим. Это и значит, по его словам, "быть" по преи-

муществу. Так, мы говорим "поэт", без различия  прилагая  это  слово  ко

всем стихотворцам; но уже у греков оно стало обозначением одного из них.

Услышав просто "поэт", ты поймешь, что имеется в виду Гомер. Что же это?

Бог, разумеется, - самый великий и могущественный из всего.

   (18) Третий род - это то, что истинно существует, в неисчислимом мно-

жестве, но за пределами нашего зрения. - Ты спросишь, что  это.  -  Пла-

то-нова утварь: идеи, как он их именует, из которых возникает все  види-

мое нами и по образцу которых все принимает облик. (19) Они  бессмертны,

неизменны и нерушимы. Слушай, что такое идея, то есть что она  такое  по

мнению Платона: "Идея - вечный образец всего, что производит природа". А

я прибавлю к этому определенью истолкование, чтобы тебе было понятнее. Я

хочу сделать твой портрет; образцом моей картины будешь ты сам, из  тебя

мой дух извлекает некие черты и потом переносит их в свое творение. Твое

лицо, которое учит меня и наставляет, которому я стремлюсь подражать,  и

будет идеей. В природе есть бесконечное множество таких образцов  -  для

людей, для рыб, для деревьев: с них-то и воспроизводится все, что должно

в ней возникнуть. (20) На четвертом месте  стоит  ei5os.  Слушай  внима-

тельно, что такое elSoe, и в том, что это вещь непростая, обвиняй не ме-

ня, а Платона; впрочем, простых тонкостей и не бывает. Только что я при-

водил для сравнения живописца; если он хотел изобразить красками  Верги-

лия, то глядел на самого поэта; идеей было лицо Вергилия - образец буду-

щего произведения; а_ то, что извлек из него художник и перенес  в  свое

произведение, есть eiSo;. (21) Ты спросишь, какая  между  ними  разница?

Идея - это образец, а е18о; - это облик, взятый с него и перенесенный  в

произведение. Идее художник подражает, si3o; создает. У статуи  такое-то

лицо: это и будет е15ос. Такое лицо и у образца, на который глядел  вая-

тель, создавая статую: это - идея. Ты хочешь, чтобы я  привел  еще  одно

различие? ElSoe - в самом произведении, идея - вне его, и не только  вне

его, но и предшествует ему. (22) Пятый род - это то, что существует  во-

обще; он уже имеет к нам отношение, в него входит все:  люди,  животные,

предметы. .Шестым будет род вещей, которые как бы существуют, как,  нап-

ример, пустота, как время.

   Все, что мы видим и осязаем, Платон не относит к числу вещей, истинно

существующих. Ведь они текут и непрестанно прибывают или убывают.  Никто

не остается в старости тем же, кем был в юности, завтра никто  не  будет

тем, кем был вчера. Наши тела уносятся наподобие рек; все,  что  ты  ви-

дишь, уходит вместе со временем, ничто из видимого нами не пребывает не-

подвижно. Я сам изменяюсь, пока рассуждаю об изменении всех вещей.  (23)

Об этом и говорит Гераклит: "Мы и входим, и не входим дважды  в  один  и

тот же поток". Имя потока остается, а вода уже утекла. Река - пример бо-

лее наглядный, нежели человек, однако и нас уносит не менее быстрое  те-

чение, и я удивляюсь нашему безумию, вспоминая, до чего мы любим тело  -

самую быстротечную из вещей, и боимся однажды умереть, меж тем как  каж-

дый миг - это смерть нашего прежнего состояния. Так  не  надо  тебе  бо-

яться, как бы однажды не случилось то, что происходит ежедневно. (24)  Я

говорил о человеке, существе нестойком и непрочном,  подверженном  любой

порче; но даже мир, вечный и непобедимый, меняется и не остается одним и

тем же. Хоть в нем и пребывает все, что было прежде, но иначе, чем преж-

де: порядок вещей меняется.

   (25) Ты скажешь: "Какая мне польза от этих тонкостей?" -  Если  спро-

сишь меня, то никакой. Но как резчик опускает и  отводит  на  что-нибудь

приятное утомленные долгим напряжением глаза, так и мы должны порой дать

отдых душе и подкрепить ее каким-нибудь удовольствием.  Однако  пусть  и

удовольствие будет делом; тогда и из него ты, если присмотришься, извле-

чешь что-нибудь целительное. (26) Так и привык я поступать, Луцилий:  из

всякого знания7, как бы далеко ни было  оно  от  философии,  я  стараюсь

что-нибудь добыть и обратить себе на пользу. Что мне все, о чем мы  рас-

суждали, если оно никак не связано с исправлением нравов? Как  Платоновы

идеи могут сделать меня лучше? Можно ли извлечь из  них  что-нибудь  для

обуздания моих желаний? Да хотя бы вот что: все вещи, которые, как рабы,

служат нашим чувствам, которые нас распаляют и  подстрекают,  Платон  не

считает истинно существующими. (27) Значит,  все  вещи  -  воображаемые,

лишь на короткий срок принявшие некое обличье; ни одна из них не  прочна

и не долговечна. А мы желаем их так, словно они будут при нас всегда или

мы всегда будем владеть ими. Беспомощные и слабые,  мы  находимся  среди

вещей пустых и мнимых8; так направим свой дух к тому, что вечно, а  свой

взгляд - на витающие в высоте образы всех предметов  и  на  пребывающего

среди них бога, помышляющего о том, как бы защитить от смерти  все,  что

из-за сопротивления материи не удалось ему сделать бессмертным, и  побе-

дить разумом пороки тела! (28) Ведь все остается не потому, что оно веч-

но, а потому что защищено заботой властителя. Бессмертному опекун не ну-

жен, а остальное охраняет творец, одолевая своей силой  хрупкость  мате-

рии. Будем же презирать все настолько лишенное цены, что приходится сом-

неваться, существует ли оно вообще. (29) И подумаем вот о чем: коль ско-

ро провидение обороняет от опасностей мир, смертный, как и мы, то и наше

провидение может хоть немного удлинить срок этому ничтожному телу,  если

мы научимся обуздывать и подчинять себе наслаждения  -  главную  причину

нашей гибели. (30) Сам Платон своими стараньями продлил  себе  жизнь  до

старости. Ему досталось тело крепкое и здоровое, даже  своим  именем  он

обязан ширине плеч9; но странствия по морю и  опасности  отняли  у  него

много сил, и только воздержность, соблюдение меры  во  всем,  что  будит

алчность, и тщательная забота о себе  помогли  ему,  вопреки  всем  пре-

пятствиям, дожить до старости. (31) Я думаю, ты  знаешь  это:  благодаря

таким стараниям Платон и достиг того, что умер в день, когда ему  испол-

нился ровно восемьдесят один год. Поэтому маги 10, как раз тогда оказав-

шиеся в Афинах, принесли усопшему жертву, веря, что жребий его выше  че-

ловеческого, ибо он прожил девятью девять лет, - а это  число  совершен-

ное. Но я не сомневаюсь, что он охотно отдал бы несколько дней из  этого

срока вместе с жертвоприношением. (32) Умеренность может  продлить  ста-

рость, хотя по-моему не нужно к ней ни стремиться,  ни  отказываться  от

нее. Приятно пробыть с собою как можно дольше, если ты сумел стать  дос-

тойным того, чтобы твоим обществом наслаждались. Итак, нам надо  вынести

решение, следует ли, гнушаясь последними годами старости, не  дожидаться

конца, а положить его собственной рукой. Тот,  кто  в  бездействии  ждет

судьбы, мало чем отличается от боязливого, - как  сверх  меры  привержен

вину тот, кто осушает кувшин до дна, вместе с отстоем. (33)  Но  посмот-

рим, что такое конец жизни - ее отстой или нечто самое чистое и прозрач-

ное, - если только ум не пострадал, и чувства, сохранившиеся в  целости,

помогают душе, и тело не лишилось сил и не умерло до  смерти.  Ведь  все

дело в том, что продлевать - жизнь или смерть. (34) Но если тело не  го-

дится для своей службы, то почему бы не вывести на волю измученную душу?

И может быть, это следует сделать немного раньше должного, чтобы в долж-

ный срок не оказаться бессильным это сделать. И поскольку  жалкая  жизнь

куда страшнее скорой смерти, глуп тот, кто не отказывается  от  короткой

отсрочки, чтобы этой ценой откупиться от большой опасности. Лишь  немно-

гих долгая старость привела к смерти, не доставив страданий,  но  многим

их бездеятельная жизнь как бы даже и не пригодилась.  Что  ж  по-твоему,

более жестокая участь - потерять кусочек жизни, которая и так кончится?

   (35) Не надо слушать меня против воли, словно мой приговор касается и

тебя, но все же взвесь мои слова. Я не покину  старости,  если  она  мне

сохранит меня в целости - сохранит лучшую мою часть; а если она поколеб-

лет ум, если будет отнимать его по частям, если оставит мне не жизнь,  а

душу, - я выброшусь вон из трухлявого, готового рухнуть строения. (36) Я

не стану бежать в смерть от болезни, лишь бы она была излечима и не зат-

рагивала души; я не наложу на себя руки от боли, ведь умереть так - зна-

чит, сдаться. Но если я буду знать, что придется терпеть ее постоянно, я

уйду, не из-за самой боли, а из-за того, что она будет мешать всему, ра-

ди чего мы живем. Слаб и труслив тот, кто умирает из-за боли; глуп  тот,

кто живет из страха боли.

   Но я слишком многоречив, да и сам этот предмет таков, что можно  рас-

суждать о нем весь день. Как может вовремя кончить жизнь тот, кто не мо-

жет кончить письмо? Будь здоров! Эти слова ты прочтешь охотнее, чем  чи-

тал все про смерть да про смерть. Будь здоров.

   Письмо LIX

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Твое письмо доставило мне великое наслаждение (позволь мне  упот-

ребить слова общепринятые и не приписывай им смысла, какой имеют  они  у

стоиков). Мы считаем наслажденье пороком. Пусть так,  но  слово  это  мы

ставим, и чтобы обозначить испытываемое душою веселье. (2) Я знаю,  что,

если сообразовать слова с нашими указами, наслажденье есть нечто постыд-

ное, а радость - удел одних лишь мудрецов: ведь она есть некая приподня-

тость души, верящей в собственные и подлинные блага1. Однако  в  повсед-

невной речи мы говорим: нам доставило большую радость и то, что такой-то

избран консулом, и то, что жена родила, и чья-то свадьба, хотя все это -

никакая не радость, а нередко даже начало будущей скорби. У  радости  же

один непременный признак: она не может ни  прекратиться,  ни  обернуться

своей противоположностью. (3) Поэтому, когда наш  Вергилий  говорит:  "И

злые радости духа"2, то слова эти красноречивы, но не очень точны:  ведь

радости не бывают злыми. К наслаждениям приложил он это имя и так  выра-

зил все, что хотел, имея в виду людей, довольных тем, что для  них  зло.

(4) И все же я не напрасно сказал, что твое письмо доставило мне наслаж-

дение; ведь если невежда радуется и по какой-либо достойной причине, его

чувство, не подвластное ему самому и готовое перейти в нечто иное, я на-

зываю наслаждением, родившимся из ложного мнения о благе, не знающим  ни

удержу, ни меры.

   Но вернусь к тому, с чего я начал. Послушай, чем порадовало меня твое

письмо. Слова подчиняются тебе, речь не заносит тебя ввысь и не увлекает

дальше, чем ты был намерен. (5) Многих красота какого-нибудь  полюбивше-

гося слова уводит к тому, о чем они писать не собирались; с тобою такого

не бывает: все у тебя сжато, все по делу. Ты говоришь  столько,  сколько

хочешь, и смысла в сказанном больше, чем слов.  Это  -  признак  чего-то

большого: души, в которой также нет ничего лишнего, ничего  напыщенного.

(6) Нахожу я и переносные выражения, не настолько дерзкие3, чтобы нельзя

было на них отважиться. Нахожу и образы, которыми  нам  порой  запрещают

пользоваться, полагая их дозволенными только  поэтам,  -  запрещают  те,

кто, по-моему, не читал никого из древних, не произносивших  речей  ради

рукоплесканий. У них, говоривших просто, старавшихся  только  разъяснить

дело, полным-полно иносказаний, которые кажутся мне необходимыми  не  по

той причине, по какой нужны они поэтам, но чтобы служить  опорами  нашей

слабости, чтобы ученика или слушателя ввести в суть дела.

   (7) Вот я прилежно читаю Секстия4; философ  великого  ума,  он  писал

по-гречески, мыслил по-римски. Один образ у него меня  взволновал.  Там,

где врага можно ждать со всех сторон, войско идет квадратным строем, го-

товое к бою. Так же, говорит он, следует поступать и мудрецу: он  должен

развернуть во все стороны строй своих добродетелей, чтобы  оборона  была

наготове, откуда бы ни возникла опасность, и караулы без малейшей  сума-

тохи повиновались бы каждому знаку начальника. Мы видим, как в  войсках,

если во главе их великий полководец, приказ вождя слышат сразу все отря-

ды, расставленные так, чтобы сигнал,  поданный  одним  человеком,  сразу

обошел и пехоту, и конницу; то же самое,  говорит  Секстий,  еще  нужнее

нам. (8) Ведь солдаты часто боятся врага без причины, и дорога, что  ка-

жется самой опасной, оказывается самой надежной. Для глупости нигде  нет

покоя: и сверху, и снизу подстерегает ее страх, все, что справа и слева,

повергает ее в трепет, опасности гонятся за ней и мчатся  ей  навстречу;

все ей ужасно, она ни к чему не готова и пугается даже подмоги. А мудрец

защищен от любого набега вниманьем: пусть нападает  на  него  хоть  бед-

ность, хоть горе, хоть бесславье, хоть боль - он не отступит,  но  смело

пойдет им навстречу и пройдет сквозь их строй. (9) Многое связывает  нам

руки, многое нас ослабляет; мы давно погрязли в пороках, и отмыться  не-

легко: ведь мы не только испачканы, но и заражены.

   Чтобы нам не скакать от образа к образу, я разберусь  в  том,  о  чем

часто размышляю про себя: почему глупость держит нас так упорно? Во-пер-

вых, потому, что мы даем ей отпор робко и не пробиваемся изо всех сил  к

здоровью; во-вторых, мы мало верим найденному мудрыми мужами, не воспри-

нимаем его с открытым сердцем и лишены в  таком  важном  деле  упорства.

(10) Как добыть довольно знаний для борьбы с пороками тому,  кто  учится

лишь в часы, не отданные порокам? Никто из нас не погрузился в  глубину,

мы срывали только верхушки и, занятые, считали, что с избытком  довольно

уделять философии самое ничтожное время. (11) А больше всего мешает  то,

что мы слишком скоро начинаем нравиться самим себе. Стоит нам найти  та-

ких, кто назовет нас людьми добра, разумными и праведными, - и мы согла-

шаемся с ними. Нам мало умеренных похвал: мы принимаем как должное  все,

что приписывает нам бесстыдная лесть; мы  киваем  тем,  кто  утверждает,

будто мы лучше всех, мудрее всех, хотя и знаем их за лжецов.  Мы  так  к

себе снисходительны, что хотим похвал за то, вопреки чему поступаем. Об-

рекающий на пытки слушает речи о своей кротости, грабящий чужое - о сво-

ей щедрости, предающийся пьянству и похоти - о своей воздержности.  (12)

Александр, когда расхаживал уже по Индии, разоряя войной племена, о  ко-

торых и соседи мало что знали, при осаде какого-то города объезжал  сте-

ны, чтобы высмотреть слабые места, и при этом был ранен стрелой,  однако

остался в седле и продолжал начатое. Потом,  когда  кровь  остановилась,

сухая рана стала болеть сильней, а голень, свешивавшаяся с коня,  посте-

пенно опухла, он вынужден был отступиться и сказал: "Все клянутся, будто

я сын Юпитера, но это рана всем разглашает, что я человек". (13) Будем и

мы поступать так же. Хотя лесть всех делает дураками, каждого в свою ме-

ру, скажем и мы: "Вы называете меня разумным, а я сам вижу, сколько бес-

полезных вещей желаю, как много вредного хочу; я не понимаю  даже  того,

что животным указывает насыщенье, - меры в еде и в питье,  и  не  ведаю,

сколько могу вместить".

   (14) Я научу тебя, как узнать, что ты еще не стал мудрым. Мудрец  по-

лон радости, весел и непоколебимо безмятежен; он живет наравне с богами.

А теперь погляди на себя. Если ты не бываешь печален, если  никакая  на-

дежда не будоражит твою душу ожиданием будущего, если днем и ночью  сос-

тоянье твоего духа, бодрого и довольного собою, одинаково  и  неизменно,

значит, ты достиг высшего блага, доступного человеку. Но если  ты  стре-

мишься отовсюду получать всяческие удовольствия, то знай, что  тебе  так

же далеко до мудрости, как до радости. Ты мечтаешь достичь их,  но  заб-

луждаешься, надеясь прийти к ним через богатство, через почести, словом,

ища радости среди сплошных тревог. К чему ты стремишься, словно к источ-

никам веселья и наслажденья, в том - причина страданий. (15) Я повторяю,

радость - цель для всех, но где отыскать великую и непреходящую радость,

люди не знают. Один ищет ее в пирушках и роскоши, другой - в честолюбии,

в толпящихся вокруг клиентах, третий - в любовницах, тот -  в  свободных

науках, тщеславно выставляемых напоказ, в словесности, ничего не исцеля-

ющей. Всех их разочаровывают обманчивые и недолгие услады, вроде опьяне-

ния, когда за веселое безумие на час платят долгим похмельем, как рукоп-

лесканья и крики восхищенной толпы, которые и покупаются,  и  искупаются

ценой больших тревог. (16) Так пойми же, что дается мудростью:  неизмен-

ная радость. Душа мудреца - как надлунный мир,  где  всегда  безоблачно.

Значит, есть ради чего стремиться к мудрости: ведь мудрец без радости не

бывает. А рождается такая радость лишь из  сознания  добродетелей.  (17)

Радоваться может только мужественный, только справедливый,  только  уме-

ренный. - "Что же, - спросишь ты, - разве глупые и злые не радуются?"  -

Не больше, чем львы, дорвавшись до добычи. Когда они изнурят себя  вином

и блудом, когда ночь промчится в попойке, когда от  насильственных  нас-

лаждений, которые не способно вместить хилое тело, пойдут нарывы,  тогда

несчастные воскликнут словами Вергилия:

   Как последнюю ночь провели мы в радостях мнимых,

   Знаешь ты сам.5

   (18) Любители роскоши каждую ночь, - как будто она последняя, -  про-

водят в мнимых радостях. А та радость, что достается богам и сопер никам

богов, не прерывается, не иссякает. Она бы иссякла,  будь  она  заемной,

но, не будучи чужим подарком, она не подвластна и чужому произволу.  Что

не дано фортуной, того ей не отнять. Будь здоров.

   Письмо LX

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Я жалуюсь, ссорюсь, сержусь. И теперь ты желаешь того  же,.  чего

желала тебе кормилица, или дядька, или мать? До сих  пор  ты  н&  понял,

сколько зла они тебе желали? Да, мольбы близких для нас - все равно  что

мольбы врагов! И тем они опасней, чем счастливей сбываются. Я не удивля-

юсь тому, что все дурное преследует нас с малых  лет:  ведь  мы  выросли

среди родительских проклятий. Пусть боги  услышат  и  нашу  бескорыстную

мольбу за себя. (2) До каких пор мы будем чего-нибудь требовать  от  бо-

гов, словно не можем еще сами себя прокормить? До каких пор будем  засе-

вать для себя столько полей, сколько впору большим городам? До каких пор

целый народ будет снимать для нас урожай? До каких пор ради одного  нак-

рытого стола будут приплывать бессчетные корабли из разных  морей?  Нес-

колько югеров1 пастбища досыта кормят быка, один лес питает  стадо  сло-

нов, - человек собирает пищу и с суши, и с моря.  (3)  Что  же?  Неужели

природа, дав нам такое небольшое тело, наделила нас ненасытной  утробой,

так что мы побеждаем алчностью самых огромных и прожорливых зверей?  Ни-

чуть нет! Много ли воздается природе? Она довольствуется малым! Нам  до-

рого обходится не голод, а тщеславие. Тех, кто, по словам  Саллюстия  2,

подчиняется желудку, мы должны причислить не к людям, а  к  животным,  а

некоторых даже не к животным, но к мертвецам. Жив тот, кто многим прино-

сит пользу; жив тот, кто сам себе полезен. А кто прячется  и  коснеет  в

неподвижности, для того дом - словно гроб. Можешь хоть начертать у поро-

га его имя на мраморе: ведь они умерли раньше смерти. Будь здоров.

   Письмо LX1

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Не будем больше желать того, чего желали. Я,  старик,  стараюсь,.

чтобы даже не казалось, будто желания у меня те же, что в отрочестве. На

это идут мои дни, мои ночи, это - мой труд, мой помысел: положить  конец

былому злу. Я стараюсь, чтобы каждый день был подобием целой жизни. Я не

ловлю его, словно он последний, но смотрю на него так, что,. пожалуй, он

может быть и последним. (2) И это письмо я пишу тебе с таким  настроени-

ем, будто смерть в любой миг может оторвать меня от писания. Я готов уй-

ти и потому радуюсь жизни, что не слишком беспокоюсь, долго ли еще  про-

живу. Пока не пришла старость, я заботился о том, чтобы хорошо  жить,  в

старости - чтобы хорошо умереть; а хорошо умереть -  значит,  умереть  с

охотой. Старайся ничего не  делать  против  воли!  (3)  Все  предстоящее

предстоит по необходимости тому, кто сопротивляется; в ком  есть  охота,

для того необходимости нет. Я утверждаю: кто добровольно исполняет пове-

ленье, тот избавлен от горчайшего в рабской доле: делать, чего не хочет-

ся. Несчастен не тот, кто делает по приказу, а тот,  кто  делает  против

воли. Научим же нашу душу хотеть того, чего  требуют  обстоятельства;  и

прежде всего будем без печали думать о своей кончине. (4) Нужно подгото-

вить себя к смерти прежде, чем к жизни. У жизни всего есть  вдоволь,  но

мы жадны к тому, что ее поддерживает: нам кажется  и  всегда  будет  ка-

заться, будто чего-то не хватает. Довольно ли мы прожили, определяют  не

дни, не годы, а наши души. Я прожил, сколько нужно, милый мой Луцилий, и

жду смерти сытый. Будь здоров.

   Письмо LXII

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Лгут те, кто хочет показать, будто куча дел не оставляет им  вре-

мени для свободных наук. Такие притворяются занятыми, множат дела и сами

у себя отнимают дни. А я свободен, Луцилий, свободен и  принадлежу  себе

везде, где бы ни был. Делам я себя не отдаю, а уступаю на время и не ищу

поводов тратить его впустую. В каком бы месте я ни остановился,  я  про-

должаю свои раздумья и размышляю в душе о  чем-нибудь  спасительном  для

нее. (2) Предав себя друзьям, я не покидаю себя самого и подолгу остаюсь

не с теми, с кем свели меня время или гражданские обязанности, а лишь  с

самыми лучшими: к ним я уношусь душой, в каком бы месте, в каком бы веке

они не жили. (3) Повсюду при мне Деметрий1, лучший из людей, и,  удалив-

шись от блещущих пурпуром, я беседую с ним, полуодетым, и им восхищаюсь.

И как им не восхищаться? Я вижу, что он ни в чем не чувствует  недостат-

ка. Некоторые могут все презреть, все иметь никто не  может.  Кратчайший

путь к богатству - через презрение к богатству. А наш Деметрий живет  не

так. будто он все презрел, а так, будто все уступил во владение  другим.

Будь здоров.

   Письмо LXIII

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Ты тяжело переживаешь кончину твоего друга Флакка; но я не  хотел

бы, чтобы ты горевал сверх меры. Чтобы ты совсем не горевал, я навряд ли

решусь потребовать, хоть и знаю, что это лучше.  Но  разве  досталась  в

удел такая твердость духа кому-нибудь, кроме тех, кто уже стал много вы-

ше фортуны? И его такая вещь затронула бы, но только  затронула.  А  нам

можно простить и невольные слезы, если они были не слишком обильны, если

мы сами их подавили. Пусть при утрате друга глаза не будут сухими  и  не

струят потоков:  можно  прослезиться  -  плакать  нельзя.  (2)  Суровый,

по-твоему, закон налагаю я на тебя? Но ведь и  величайший  из  греческих

поэтов1 дал право лить слезы всего один день, ведь он сказал: "Даже Нио-

ба думала о пище".

   Ты спросишь, откуда берутся стенанья,  откуда  безудержный  плач?  Мы

ищем в слезах доказательства нашей тоски и не подчиняемся скорби, а выс-

тавляем ее напоказ. Никто не печалится сам для  себя.  Злосчастная  глу-

пость! И в скорби есть доля тщеславия! (3) - "Так что же, - спросишь ты,

- неужели я забуду друга?" - Недолгую память обещаешь ты ему,  если  она

минет вместе со скорбью! Скоро любой повод разгладит морщины у  тебя  на

лбу и вызовет смех - я не говорю уже о  более  долгом  времени,  которое

смягчает всякую тоску, утишает самое жгучее горе.  Едва  ты  перестанешь

следить за собой, как личина скорби спадет; ты сам сторожишь свое  горе,

но оно ускользает из-под стражи и иссякает тем раньше, чем было  острее.

(4) Постараемся же, чтобы память об утраченных была нам  отрадна.  Никто

по доброй воле не возвращается мыслью к тому, о чем нельзя подумать  без

муки. Но пусть это неизбежно, пусть, встретив имя тех, кого мы любили  и

потеряли, мы чувствуем укол боли - в самой этой боли есть некая радость.

(5) Ведь недаром наш Аттал повторял: "Воспоминанье  об  умерших  друзьях

приятно нам так же, как терпкость в некоторых плодах, как  очень  старое

вино, которое тем и вкусно, что горчит: ведь  за  отдаленностью  времени

гаснет все, что нас мучило, и доходит до нас лишь чистая  радость".  (6)

Если верить ему, то "думать о живых друзьях - все равно что есть  мед  и

печенье, воспоминание о тех, что были, приятно не без горечи. Кто, одна-

ко, станет отрицать, что и горькое, и не лишенное остроты возбуждает же-

лудок?" (7) Я, впрочем,  чувствую  иное,  для  меня  думать  об  умерших

друзьях отрадно и сладко. Когда они были со мной, я знал, что их утрачу,

когда я их утратил, я знаю, что они были со мной.

   Делай же, мой Луцилий, так, как подобает твоей невозмутимости, перес-

тань дурно истолковывать милость фортуны. То, что ею отнято, она  прежде

дала! (8) Так будем жадно наслаждаться обществом друзей - ведь неизвест-

но, долго ли еще оно будет нам доступно. Подумаем о том,  как  часто  мы

оставляли их, отправляясь в долгое странствие, как часто, живя  в  одном

месте, не виделись с ними, - и мы поймем, что больше вре мени было  упу-

щено при их жизни. (9) А стерпишь ли ты таких, кто пренебрегал друзьями,

а теперь горше всех рыдает, кто не любит их, пока не утратит? Они потому

и скорбят так безудержно, что боятся, как бы кто не усомнился в их  люб-

ви, и ищут поздних доказательств своего чувства. (10) Если  у  нас  есть

еще друзья, то мы плохо к ним относимся и нс ценим их, коль скоро они не

могут  утешить  нас,  заменив  одного  погребенного;  если  же  он   был

единственным нашим другом, то не фортуна перед нами виновата, а мы сами:

она отняла у нас одного, а мы ни одного не добыли. (11) И потом, кто  не

мог любить больше, чем одного, тот и одного не слишком любил. Если с ко-

го снимут единственную тунику, а он примется оплакивать себя, вместо то-

го чтобы позаботиться о том, как бы избежать холода и  чем-нибудь  прик-

рыть тело, - разве ты не счел бы такого глупцом? Ты схоронил,  кого  лю-

бил; ищи, кого полюбить! Лучше добыть нового друга,  чем  плакать.  (12)

То, что я хочу прибавить, избито, я знаю, но все же не  откажусь  повто-

рить только из-за того, что так говорят все. Если  скорби  не  прекратит

разум, ей положит конец время; однако для разумного  человека  утомление

скорбью - позорнейшее лекарство от скорби. Так что уж лучше  сам  оставь

скорбь, раньше чем она тебя оставит, и поскорей перестань делать то, че-

го при всем желании не сможешь делать долго. (13) Предки установили  для

женщин один год скорби - не затем, чтобы они скорбели так долго, но что-

бы не скорбели дольше; для мужчин нет законного срока, ибо  всякий  срок

для них постыден. Впрочем, можешь ли ты назвать мне хоть  одну  бабу  из

тех, которых только что оттащили от костра, оторвали от  трупа,  которая

лила бы слезы целый месяц? Ничто не становится  ненавистно  так  быстро,

как горе; недавнее находит утешителя и некоторых привлекает к себе, зас-

тарелое вызывает насмешки. И не зря: ведь оно или притворно, или  глупо.

(14) И это пишу тебе я - я, так безудержно плакавший по дорогом мне  Ан-

нее Серене2, что меня (вот уж чего я не хотел!) можно привести в  пример

как человека, побежденного горем. Теперь я осуждаю себя за это  и  пони-

маю, что было главной причиной такого горя: я никогда не думал,  что  он

может умереть раньше меня. Только одно было у  меня  перед  глазами:  он

младше меня, и младше намного, - как будто судьба соблюдает черед!  (15)

Нам надо постоянно думать о том, что смертны и мы, и любимые нами. И мне

следовало тогда сказать себе: "Мой Серен младше, - но при чем  тут  это?

Он должен умереть позже меня, но может и раньше". Я этого не  сделал^  и

удар фортуны застиг меня врасплох. Теперь я думаю так:  все  смертны,  и

для смерти нет закона. Что может случиться всякий день, может  случиться

и сегодня. Так будем, мой Луцилий, помнить о том, что скоро сами  отпра-

вимся туда, куда отправились оплаканные нами. И быть может, - если прав-

дивы разговоры мудрецов и нас ждет некое общее для всех место, - те, ко-

го мним мы исчезнувшими, только ушли вперед. Будь здоров.

   Письмо LXIV

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Вчера ты был с нами. Ты вправе посетовать, что только вчера, но я

потому и написал "с нами" - ведь со мною  ты  постоянно.  Ко  мне  зашли

друзья, из-за них сильнее пошел дым - не такой, что валит обычно из  ку-

хонь наших кутил, пугая караульных, а не слишком густой и только  подаю-

щий знак, что пришли гости. (2) Речь шла у нас о многих вещах,  но,  как

бывает на пиру, мы ни об одной не говорили исчерпывающе, а перескакивали

с предмета на предмет. Потом читали книгу Квинта Секстия-отца, великого,

поверь мне, человека и, хоть он это и отрицает, стоика. (3) О боги вели-

кие, сколько в нем силы, сколько мужества! Такое найдешь  не  у  всякого

философа. Сочинения иных ничем не блещут, кроме имени, а все остальное в

них бескровно. Они наставляют, спорят, мудрствуют - только не  укрепляют

нас мужеством, которого у них самих нет. А прочтешь Секстия  -  скажешь:

"Он жив, силен, свободен, он стал больше чем человеком, от него я  ухожу

с великой верой". (4) Признаюсь тебе, в каком я бываю расположенье духа,

когда прочту его: мне хочется бросить вызов любому случаю, хочется воск-

ликнуть: "Что же ты медлишь, фортуна? Нападай! Ты видишь, я готов".  Му-

жеством я уподобляюсь тому, кто ищет, где бы испытать  себя,  кто  хочет

показать свою доблесть, кто

   Страстно молит, чтоб вдруг повстречался средь смирных животных

   С пенною пастью вепрь иль чтоб лев с горы появился.1

   (5) Мне хочется, чтобы было над чем взять верх, на чем закалить  тер-

пеливость. Ведь у Секстия замечательно еще и то, что он и показывает ве-

личье блаженной жизни, и не лишает надежды на нее. Ты узнаешь,  что  она

хоть и высоко, но для желающего достижима. (6) Тут так же, как  с  самой

добродетелью: ты ей дивишься - и все же надеешься. А у меня всегда много

времени отнимает само созерцание мудрости: я гляжу на нее с  изумлением,

словно на вселенную, которую подчас вижу как будто впервые.

   (7) Да, я преклоняюсь перед всем, что создала мудрость, и перед сами-

ми создателями; мне отрадно видеть в ней наследие многих, накопленное  и

добытое их трудом для меня. Но будем и мы поступать,  как  честные  отцы

семейства: умножим полученное, чтобы это наследье обогащенным перешло от

меня к потомкам. Много дела есть и теперь, и останется  всегда,  и  даже

тот, кто родится через сто тысяч лет, не лишен будет возможности что-ни-

будь прибавить к завещанному. (8) Но пусть даже все открыто  древними  -

всегда будет ново и применение открытого другими, и его познание и  упо-

рядоченье. Представь, что нам достались в  наследство  лекарства,  чтобы

лечить глаза; мне уже нет нужды искать новых, следует  только  приспосо-

бить каждое к своей болезни и применить в срок. Вот  это  облегчает  су-

хость глаз, это прогоняет опухоли с  век,  это  предотвращает  внезапные

воспаления и слезотеченье, это делает зрение острее. Нужно только расте-

реть их и выбрать время, и еще найти меру для каждого. Лекарства для ду-

ши найдены древними, но наше дело отыскать, как их  применять  и  когда.

(9) Жившие раньше нас сделали много, но не все; и все же  нужно  взирать

на них благоговейно и чтить, как богов. Почему бы мне для поощрения души

не завести у себя их статуи, не праздновать дни их рождения?  Почему  бы

мне, почета ради, не призывать их в свидетели клятвы? Ведь если я обязан

чтить своих наставников, то не меньше должен чтить и наставников челове-

чества, в которых изначальный источник великого блага. (10) Разве,  уви-

дев консула или претора, я не воздам им того почета,  какой  положен  их

почетной должности? Не сойду с коня, не обнажу голову, не уступлю  доро-

ги? Так что же, неужто я не приму в сердце с величайшим почтением и обо-

их Марков Катонов, и Лелия Мудрого, и Сократа с  Платоном,  и  Зенона  с

Клеанфом? Ведь я перед ними преклоняюсь, их великие  имена  возвышают  и

меня самого. Будь здоров.

   Письмо LXV

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Вчерашний день разделил я с болезнью: первую его половину она от-

няла у меня, вторую мне уступила. Сначала я попытал свою  душу  чтением.

Она выдержала. Тогда я решился приказать  ей  -  а  верней  позволить  -

что-нибудь потяжелее: стал писать, и с большим, чем  обычно,  вниманием,

так как не желал сдаваться в схватке с трудностью предмета. Но  тут  по-

доспели друзья и силой обуздали невоздержного больного. (2) Место  доще-

чек заняла беседа, из которой я перескажу тебе  ту  часть,  что  вызвала

спор: ведь судьей мы избрали тебя. Дела у тебя будет больше, чем ты  ду-

маешь, так как тяжущихся сторон - три.

   Наши стоики, как тебе известно, утверждают: все в  природе  возникает

из двух начал - причины и материи. Материя коснеет в неподвижности,  она

ко всему готова, но останется праздной, если никто не приведет ее в дви-

женье. Причина, или же разум, ворочает материю как хочет и, придавая  ей

форму, лепит всяческие предметы. Ведь в каждой  вещи  непременно  должно

быть то, из чего она делается, и то, чем она делается; второе есть  при-

чина, первое - материя. (3) Любое искусство подражает природе,  так  что

сказанное мною о мироздании можешь приложить ко всем делам  рук  челове-

ческих. Вот статуя: здесь наличествует и материя, послушная художнику, и

художник, придавший материи обличье. Материей в статуе была бронза, при-

чиной - художник. То же самое присуще и всем вещам:  каждая  состоит  из

того, что ее создало, и того, из чего она создана. (4)  Стоики  считают,

что есть одна причина - то, что создает вещи. По Аристотелю1, говорить о

причине можно трояко: "Первая причина, по его словам, это сама  материя,

без которой ничего нельзя создать; вторая - это сам создатель; третья  -

это форма, которая придается каждому изделию, как статуе", - ее-то Арис-

тотель и называет "эйдос", "А четвертая причина - это намеренье, с кото-

рым создается изделие". (5) Я поясню, что это такое. Первая причина ста-

туи есть бронза: ведь не будь того, из чего изваяние отлито или  высече-

но, не было бы сделано и оно само. Вторая причина -  художник:  без  его

умелых рук бронза никак не могла бы принять вида статуи. Третья  причина

есть форма: статуя не звалась бы "Дорифор" или "Диадумен"2, если  бы  не

придали ей именно этого обличья. Четвертая причина -  это  намеренье,  с

каким ее сделали: не будь его, ее бы делать не стали. (6) Что такое  на-

меренье? То, что привлекало художника и за чем он гнался: если он  рабо-

тал на продажу, - это деньги, или слава, если он  работал  ради  почета,

или вера, если он готовил приношенье в храм. Значит, причина и то,  ради

чего делается вещь. Или, по-твоему, нет необходимости  считать  в  числе

причин сделанного дела все, без чего оно бы не делалось? (7) Платон  до-

бавляет еще одну причину: образец, именуемый у него "идеей". На  него-то

и оглядывается художник, чтобы создать именно то, что собирался.  Неваж-

но, будет ли этот образец вне его, но перед глазами, или внутри, зачатый

и выношенный в душе. Эти образцы всех вещей заключает в  себе  божество,

обнимающее духом и число, и вид всего того, что  имеет  быть  созданным:

оно полно теми не ведающими ни смерти, ни перемены, ни усталости облика-

ми, которые Платон зовет идеями. Люди погибают, а сама человечность,  по

образцу которой создается человек, пребывает и не терпит урона от  людс-

ких страданий и смертей. (8) Итак, по словам Платона, есть пять  причин:

то, из чего, то, кем, то, в каком виде, то, наподобие чего, то, ради че-

го; последнее же - это то, что из них получается. Так, в статуе (раз  уж

мы начали о ней говорить) то, из чего, есть бронза, то, кем, - художник,

то, в каком виде, - это форма, которая ей придана, то,  наподобие  чего,

это образец, которому подражал создатель, то, ради чего, - это его наме-

ренье, то, что из них получается, - это сама статуя. (9)  То  же  самое,

говорит Платон, есть и у вселенной: и создатель - то есть бог, и то,  из

чего она создана, - то есть материя, и форма - тот облик и порядок,  ко-

торые мы видим в мире, и образец - то, наподобие чего бог  сотворил  эту

прекрасную громаду, и намеренье, с которым он ее сотворил. (10) Ты спро-

сишь, каково было намеренье бога? Сделать добро. Именно  так  и  говорит

Платон: "какая причина создать мир была у бога? Он добр, а добрый не жа-

леет другим ничего благого, - вот он и сделал  лучшее,  что  мог"3.  Так

рассуди нас и вынеси приговор, чьи слова, на твой взгляд, всего  правдо-

подобнее, - ведь до сужденья о том, чьи слова истиннее всего, нам  дале-

ко, как до самой истины.

   (11) В утверждениях Платона и Аристотеля названо либо слишком  много,

либо слишком мало причин. Если считать причинами все,  без  чего  нельзя

сделать того-то, - названо их слишком мало. Пусть тогда причислят к при-

чинам и время: без времени ничто не будет  сделано.  Пусть  причислят  и

место: ведь если делать негде, то и невозможно делать.  Пусть  причислят

движение: без него ничто не делается и не гибнет, без  движения  нет  ни

искусства, ни изменений. (12) Но мы-то ищем первую и об щую  причину.  А

она должна быть простой, потому что проста материя. Что это за  причина?

Конечно, деятельный разум, то есть бог; а перечисленные вами  -  это  не

отдельные причины, они все зависят от одной, той, которая  и  действует.

(13) Ты говоришь, что форма есть причина? Но ее придает  изделию  худож-

ник, она есть часть причины, а не причина. И образец - не причина, а не-

обходимое орудие причины. Образец так же необходим художнику, как резец,

как напильник; без них искусство не сдвинется с места, но  они  -  и  не

части его, и не причины. - (14) "Намеренье художника, то, ради  чего  он

берется что-нибудь сделать,  есть  причина".  -  Пусть  причина,  но  не

действующая, а дополнительная. Таких может быть без счета, а мм  доиски-

ваемся до общей причины. Нет, без обычной своей тонкости утверждают они,

будто весь мир, как любое законченное изделие, есть причина: между изде-

лием и его причиной - большая разница.

   (15) Что же, или вынеси приговор, или (это в  подобных  тяжбах  самое

легкое) потребуй доследования и верни дело. - Но ты скажешь: "Какая тебе

радость терять время на эти пустяки? Они ведь ни одной из твоих страстей

не уймут, ни от одного из вожделений не избавят". - Верно; я тоже считаю

важнее те занятия, которые утишают душу, и сперва исследую себя, а потом

только вселенную. (16) Но времени я, вопреки твоим мыслям,  не  теряю  и

сейчас: ведь если этих исследований не мельчить и не растекаться  в  не-

нужных тонкостях, они поднимают и возвышают наш дух, придавленный  тяже-

лой ношей, но жаждущий распрямиться и вернуться в тот мир,  которому  он

принадлежит. Тело для духа - бремя и кара, оно давит его и теснит,  дер-

жит в оковах, покуда не явится философия и не прикажет ему вольно вздох-

нуть, созерцая природу, и не отпустит от земного к небесному. В этой от-

лучке он ускользает из-под стражи и набирается сил в открытом небе. (17)

Как художники, утомив глаза тонкой и пристальной работой в плохо и скуд-

но освещенной мастерской, выходят на улицу и в  каком-нибудь  отведенном

для общественного отдыха месте дают глазам насладиться  вольным  светом,

так дух, запертый в своем темном и унылом  жилище,  едва  только  может,

стремится на простор и отдыхает, созерцая природу. (18) Мудрый или  ищу-

щий мудрости, хоть и прочно скованы с телом,  отсутствуют  лучшей  своей

частью и направляют помыслы ввысь. Они, словно присягнувшие воины,  счи-

тают срок своей жизни сроком службы, и образ их мыслей таков, что  жизнь

они принимают без любви и без ненависти и терпеливо несут смертную долю,

хотя и знают, что лучшее ждет их впереди. (19) Ты запрещаешь мне  наблю-

дать природу? Отрываешь от целого, оставляешь мне  малую  часть?  Нельзя

мне доискиваться, в чем начала всех вещей? Кто их лепщик? Кто  расчленил

все, когда оно было слито воедино и облечено косной материей? Нельзя мне

доискиваться, кто создатель этого мира? По какой разумной причине  такая

громада обрела закон и порядок? Кто собрал разбросанное, разделил  пере-

мешанное, коснеющему в единой бесформенности придал обличье? Что излива-

ет столько света? Огонь ли это, или что-нибудь ярче огня?  (20)  Значит,

нельзя мне этого доискиваться? Так мне и не узнать, откуда я вышел?  Од-

нажды ли я должен все это видеть, или мне предстоит рождаться много раз?

Куда я отправлюсь отсюда? Какое жилище ждет душу, избавившуюся от  рабс-

кого человеческого состояния? Ты запрещаешь мне причаститься небу - зна-

чит, велишь мне жить, не поднимая головы. (21) Я не так мал  и  не  ради

такой малости рожден, чтобы быть только рабом своему телу, - на  него  я

гляжу не иначе как на цепь, сковавшую  мою  свободу.  Его  подставляю  я

судьбе, чтобы не шла дальше, и не позволяю ее ударам, пройдя через него,

ранить и меня. Если что во мне и может потерпеть ущерб, так только тело;

но в этом открытом для опасностей жилище обитает свободный дух. (22) Эта

плоть никогда не принудит меня страшиться, не  принудит  к  притворству,

недостойному человека добра, или ко лжи во славу этого ничтожного  тела.

Я расторгну союз с ним, как только мне заблагорассудится. Мы  и  сейчас,

покуда связаны друг с другом, союзники не на равных правах: все их  заб-

рала себе душа. Презрение к собственному телу  наверняка  дает  свободу.

(23) Возвращаясь к нашему предмету, я повторяю, что свободе этой  немало

способствует и наблюдение природы, о котором  мы  беседовали.  Ведь  все

состоит из материи и бога. Бог упорядочивает смешение, и все следует  за

ним, правителем и вожатым. Могущественнее и выше то, что  действует,  то

есть бог, нежели материя, лишь претерпевающая действие бога. (24) То  же

место, что в этом мире бог, занимает в человеке душа; что в  мире  мате-

рия, то в нас - тело. Так пусть худшее рабски служит лучшему;  будем  же

храбры против всего случайного, не побоимся ни обид, ни ран, ни оков, ни

нужды. Что такое смерть? Либо конец, либо переселенье. Я не боюсь перес-

тать быть - ведь это все равно, что не быть совсем; я не  боюсь  пересе-

ляться - ведь нигде не буду я в такой тесноте. Будь здоров.

   Письмо LXVI

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) После долгих лет вновь встретил я Кларана, моего соученика;

   я думаю, ты не ждешь от меня добавления "старца", -  нет,  право  же,

дух его бодр и могуч в борьбе с телом. Природа поступила несправедливо и

дала высокому духу плохое жилище; а может быть, она как раз и хотела по-

казать нам, что самый отважный и блаженный нрав может скрываться под лю-

бой оболочкой. Кларан победил все преграды и, не ставя ни  во  что  себя

самого, научился и все прочее не ставить ни  во  что.  (2)  Заблуждался,

по-моему, тот, кто сказал:

   Доблесть милее вдвойне, если доблестный телом прекрасен.1

   Ей не нужны никакие прикрасы: сама она - лучшее украшение, ибо  освя-

щает всякое тело. И я иначе стал смотреть на нашего Кларана:  он  теперь

для меня красив и прям не только душою, но и станом. (3) Великий человек

может выйти из лачуги, а великая прекрасная душа - из безоб разного убо-

гого тела. Мне сдается, иных людей природа создала такими,  желая  пока-

зать нам, что добродетель может возникнуть везде. Если бы  она  сама  по

себе могла создавать души нагими, то так и делала бы; а теперь она дела-

ет еще больше: создает иные из них обремененными телом, но все же проры-

вающимися сквозь все преграды. (4) Кларан, по-моему, и создан нам в при-

мер, - чтобы мы знали, что не уродство тела унижает душу, а красота души

делает прекрасным тело.

   Хотя мы и провели вместе мало дней, но беседовали много, и наши бесе-

ды я постепенно перескажу тебе и передам.

   (5) В первый день мы рассуждали вот о чем: как блага могут быть  рав-

ными, если все они троякого рода? Одни, как считают наши, это первые  из

благ, такие, как радость, мир, процветание отчизны; вторые из числа благ

- те, что становятся явными в несчастье,  такие,  как  выносливость  под

пыткой и сдержанность в тяжелой болезни. Первых благ мы желаем себе  бе-

зусловно, вторых - если будет в них нужда. Есть и третий род благ -  та-

ких, как пристойная осанка, спокойное и открытое лицо, движения, подоба-

ющие человеку разумному. (6) Как же блага могут быть равными, когда  од-

них следует желать, других - избегать? Если мы хотим уловить  их  разли-

чие, вернемся к изначальному благу и посмотрим, что же это такое. Это  -

душа, которая устремляет взгляд к истине, знает, к чему стремиться, чего

бежать, ценит все вещи по их природе, а не по общему мненью о них,  про-

никает во всю вселенную и направляет свое созерцание на все, что  в  ней

творится, которая равно бдительна в мыслях и в поступках, полна  величия

и деятельна, которую не победить ни бедам, ни удачам, ибо она не  подда-

ется ни ласке, ни вражде фортуны и стоит выше всего, что может нам пере-

пасть или выпасть; душа,  украшенная  достоинством  и  спокойною  силой,

здравая и трезвая, непоколебимая и неустрашимая, не сламливаемая никакою

силой, ни от какой случайности не возносящаяся и не поникающая. Душа эта

есть добродетель. (7) Таково было бы ее обличье, если бы она дала  охва-

тить себя одним взглядом и явила бы себя сразу всю. Но у нее есть  много

разновидностей, раскрывающихся в пестроте жизни и в многообразии поступ-

ков; она же сама не становится ни больше, ни меньше. Ведь ни высшее бла-

го не может пойти на убыль, ни добродетель не должна знать  отливов:  ей

можно лишь появляться каждый раз в новом качестве, перевоплощаясь в  за-

висимости от предстоящих ей деяний. (8) Все, к чему ни прикоснется,  она

окрашивает и делает похожим на себя: и поступки, и  дружеские  связи,  и

целые дома, которые она украшает, вступив в них и устроив. Все,  за  что

она ни возьмется, получается замечательным и достойным и любви, и  удив-

ленья. Итак, ни силы ее, ни величина  не  могут  возрасти:  ведь  самому

большому не стать еще больше, и не найти ничего прямее прямизны,  истин-

ней истины, умеренней умеренности. (9)  Всякая  добродетель  не  беспре-

дельна, - а предел ее есть полная мера. Стойкости  некуда  расти,  также

как и надежности, правдивости, верности. Что можно добавить к  совершен-

ному? Ничего; а если можно, значит, не было и совершенства. Так и добро-

детели чего-то не доставало, если к ней можно  что-нибудь  прибавить.  И

честность не допускает никакого добавления: ведь именно то, о чем я ска-

зал, и делает ее честностью. Что же больше? Разве  не  таковы  и  досто-

инство, и справедливость, и верность законам? Разве нет и для  них  пре-

дельной меры? Способность расти есть признак несовершенства. (10) Всякое

благо подчинено тому же закону: связаны польза личная и общая, неотдели-

мо достойное стремлений от достойного  похвалы.  Значит,  и  добродетели

равны между собою, и дела добродетели, и все люди, кому она досталась.

   (11) Есть и у посевов и стад добродетели, но смертные и  потому  неп-

рочные, тленные и ненадежные: они становятся то больше, то меньше, отто-

го и цена им другая. -А человеческие добродетели - все  под  одну  меру:

ведь есть только один разум, прямой и простой, и нет ничего божественнее

божественного, небеснее небесного. (12) Все смертное уменьшается,  пада-

ет, ухудшается, растет, исчерпывается, вновь  восполняется.  Из-за  этой

неопределенности жребия и возникает в нем неравенство. А природа божест-

венного всегда одна. Разум же есть не что иное, как частица божественно-

го дыхания, заложенная в человеческую плоть. Если разум божествен и  нет

блага, непричастного разуму, значит, всякое благо божественно.  А  между

божественным и божественным нет различия; значит, нет его и между блага-

ми. Так  что  равны  между  собою  радость  и  мужественное,  терпеливое

упорство под пыткой: ведь и в том и в другом - одно величье духа, только

в первом случае - спокойное и вольготное, во  втором  -  воинственное  и

напряженное. (13) Разве не равны, по-твоему, доблестью храбро идущий  на

приступ вражеских стен и терпеливо выдерживающий осаду?  Велик  Сципион,

сжимающий кольцом Нуманцию2 и принуждающий ее защитников наложить на се-

бя непобедимые руки, но велики духом и осажденные, знающие, что  не  за-

перт тот, для кого открыт путь смерти, и умирающие неразлучно со  свобо-

дою. Точно так же равны между собой и прочие  достоинства:  спокойствие,

простота, щедрость, стойкость, постоянство духа, терпеливость.  Все  они

зиждутся на единой добродетели, которая и делает наш дух прямым  и  неп-

реклонным.

   (14) "Так что же, между радостью и  несгибаемой  терпеливостью  среди

мук нет разницы?" - Никакой - в том, что касается самих добродетелей;  и

очень большая - в том, на чем они проявляются. У одного дух, как это ес-

тественно, спокоен и волен, второй страдает, - а боль  противоестествен-

на. Но эти вещи - не благо и не зло, коль скоро допускают  такое  разли-

чие; а добродетелью и тот я другой равны. (15)  Добродетель  от  обстоя-

тельств не меняется: радостные и благополучные не делают ее лучше,  тяж-

кие и трудные - хуже. Значит, она  непременно  будет  всегда  одинакова.

Ведь и в тех, и в других все,  что  делается,  делается  одинаково  пра-

вильно, одинаково разумно, одинаково честно; значит, и добро в обоих му-

жах равное, ибо ни первый не мог бы вести себя лучше в своей радости, ни

второй - в муках. А две вещи, лучше которых ничего не может быть, одина-

ковы. (16) Ведь если бы внешние обстоятельства могли уменьшать либо уве-

личивать добродетель, то честное уже не было бы единственным  благом.  А

если это допустить, - честного и достойного вообще не оста нется.  Поче-

му? Я отвечу: потому что не честно то, что делается против воли, по при-

нужденью. Только добровольное - честное. Прибавь к  нему  лень,  жалобы,

попытки увильнуть, страх - и погибнет самое лучшее в нем: самоудовлетво-

рение. Не может быть  честным  то,  что  несвободно:  где  страх  -  там

рабство. (17) Все честное спокойно, все безмятежно. Если же оно  что-ни-

будь отвергает, если оплакивает, если считает злом, значит, в него  про-

никают волнение и разлад с самим собой. Видимость  справедливости  зовет

туда, опасенье беды тянет назад. А если кто намерен поступать честно, он

любое препятствие, даже считая его за неприятность, бедою не  сочтет,  а

поступит по-своему - добровольно, с охотой.  Все  честное  делается  без

приказа и принуждения, искренно и без примеси зла.

   (18) Я знаю, что мне могут сейчас ответить: "Ты хочешь нас уговорить,

будто человеку все равно - что радоваться, что висеть  на  дыбе,  доводя

палача до усталости?" - Я мог бы возразить: мол, сам Эпикур говорит, что

мудрец, даже жарясь в Фаларидовом быке3, воскликнет: "Как отрадно!  Ведь

меня это не касается!" Пусть я считаю равными блага того,  кто  возлежит

на пиру, и того, кто мужественно терпит пытки, - что же ты этому удивля-

ешься, когда даже Эпикур - совсем уж невероятно! - утверждает, будто от-

радно жариться? (19) Но я возражу иначе. Есть большая разница между  ра-

достью и болью. Если будет выбор, я к первой буду стремиться, второй из-

бегать: ведь радость естественна, а боль противоестественна.  При  такой

оценке разница между ними огромная; а если перейти к добродетели,  то  и

тут, и там, и в радостных обстоятельствах, и в прискорбных, она одинако-

ва. (20) Никакого значения не имеют и мука, и боль,  и  все  неприятное:

добродетель все перекрывает.  Как  малые  светильники  затмевает  сиянье

солнца, так боль и тяготы и обиды добродетель отодвигает и попирает сво-

им величием, и везде, где она заблистает, гаснет все непричастное к ней;

и бедствия, выпавшие на долю добродетели, значат не больше,  чем  дождь,

выпавший в море.

   (21) Знай, что так оно и есть: ведь  человек  добра  без  промедленья

устремится ко всему прекрасному, и, хотя бы на пути стоял палач и  пыта-

тель с огнем, будет смотреть не на грозящие страданья, а на само дело, и

если оно честно, поверит ему, как другому мужу добра, и сочтет  полезным

для себя, безопасным и счастливым. Дело честное, но тяжкое и  невеселое,

для него все равно что человек  добра,  изможденный  нищетой  либо  изг-

наньем. (22) Поставь-ка рядом мужа добра, владеющего многими  богатства-

ми, и другого, ничего, кроме богатств духа, не имеющего; оба они  одина-

ково добродетельны, при всем неравенстве судеб. И о поступках судить на-

до, как о людях: добродетель равно почтенна в том, кто силен и свободен,

и в том, кто хил и закован. (23) И собственную добродетель ты не  будешь

чтить больше за то, что судьба дала тебе тело здоровое, а не  искалечен-

ное; иначе это было бы все равно, что по внешности рабов ценить хозяина.

Ведь не отличается от рабов то, над чем властен случай: деньги, и  тело,

и почести - все шатко, преходяще, смертно, все не для  надежного  владе-

ния. Иное дело - добродетельные поступки: они свободны и  непобедимы,  и

нельзя стремиться к ним больше, когда фортуна глядит на них милостиво, и

меньше - когда им препятствуют враждебные обстоятельства. (24)  Стремле-

ние в наших делах - то же самое, что между людьми дружба. Ведь, я  пола-

гаю, ты не будешь любить мужа добра в богатстве больше, чем в  бедности,

или крепкого и плечистого - больше, чем хрупкого и  тщедушного;  значит,

ты и к делу спокойному и мирному не станешь  стремиться  с  большей  лю-

бовью, чем к сулящему расстройство и хлопоты. (25) А не то  ты  из  двух

одинаково добродетельных людей гладкого и умащенного предпочтешь  покры-

тому пылью и небритому, а потом и до того дойдешь, что не искалеченный и

владеющий всеми членами станет тебе ближе расслабленного или  одноглазо-

го. И понемногу ты в своей привередливости докатишься до  того,  что  из

двух одинаково праведных выберешь пышноволосого и  кудрявого.  Где  двое

равны добродетелью, там прочие различья и не видны:  ведь  они  касаются

даже не частей а просто случайных свойств. (26) Кто будет в своей  семье

таким строгим цензором, чтобы любить здорового сына больше недужного или

высокого и стройного - больше коренастого и низкорослого? Звери не  раз-

личают своих детенышей и ложатся кормить  всех  одинаково;  птицы  делят

корм поровну. Одиссей спешил к камням своей Итаки не меньше, чем Агамем-

нон - к гордым стенам Микен, - ведь любят родину не за то, что она вели-

ка, а за то, что она родина. (27) К чему я это говорю?  Хочу,  чтобы  ты

знал: добродетель на все дела смотрит одинаково, как на свое порожденье,

и все равно лелеет, но больше те, которые труднее; так родительская  лю-

бовь сильнее к тем из детей, которых жалко. И добродетель те свои  дела,

которые видит в муке и угнетении, не то что больше любит, но  по  обычаю

хороших родителей больше ласкает и греет.

   (28) Почему одно благо не бывает больше другого? Потому что нет ниче-

го ладнее ладного, глаже гладкого. Ведь нельзя сказать,  что  это  равно

чему-нибудь больше, чем то; значит, нет ничего честнее честного.

   (29) Так что если природа всех добродетелей одинакова, то и три  рода

благ стоят наравне. Да, это так: умеренная радость и  умеренная  боль  -

равны. Веселье не выше стойкости духа, подавляющей стон под пыткой; пер-

вые блага желательны, вторые - удивительны, но и те и другие равны,  по-

тому что любая тягостность перекрывается тем большей степенью блага.

   (30) Кто считает их неравными, тот смотрит только на внешность, отво-

рачиваясь от самих добродетелей. Истинные блага все одного веса,  одного

размера, в подложных - много пустоты, и те, что на взгляд велики и  при-

метны, обманывают на проверку весом.

   (31) Да, это так, мой Луцилий: что подтверждает  истинный  разум,  то

прочно и вечно, то укрепляет душу и  навсегда  возносит  ее  ввысь;  что

восхваляется без ума, что есть благо лишь по мненью толпы, то  раздувает

душу пустым весельем; а что пугает и считается  злом,  то  сковывает  ее

ужасом и гонит, как гонит зверей мнимая опасность. (32) И  то  и  другое

восхищает или гложет душу без причины: ведь первое не заслуживает радос-

ти, второе - страха. Один разум неизменно держится своих  суждений,  ибо

он не раб, а повелитель чувств. Разум равен  разуму,  как  правильное  -

правильному; значит, добродетель равна добродетели, коль скоро она  есть

правильность разума. Всякая добродетель есть разум; она есть разум, если

она правильна; а если она правильна, то равна другой. (33) Каков  разум,

таковы и поступки; значит, и они равны, ибо все подобное разуму  подобно

и между собой. Я имею в виду, что  поступки  равны  между  собою  благо-

родством и правильностью; в остальном различия будут велики,  смотря  по

тому, широко или узко то, на что они направлены, славно оно или бесслав-

но, многих или немногих касается. Но лучшее в них во всех одно: их  бла-

городство. (34) Так и люди добра равны именно тем, что они - люди добра,

хотя различаются возрастом, - одни старше,  другие  моложе,  различаются

наружностью - одни красивы, другие нет, различаются судьбами - одни  бо-

гаты, другие бедны, одни любимы, могущественны, известны целым городам и

народам, другие неизвестны почти никому и неприметны. Но добродетель  их

всех уравнивает. (35) О добре и зле не чувству судить: что полезно,  что

бесполезно, оно не ведает. Вынести приговор оно может, только если  дело

у него перед глазами. Будущего оно не предвидит; прошлого не помнит; как

одно вытекает из другого, не знает. А между тем только так порядок и че-

реда дел и сплетаются в единство жизни, идущей правильным путем. Разум -

вот судья добра и зла; все постороннее и внешнее он не ставит ни во что,

все, что не благо и не зло, считает побочным, ничтожным  и  неважным,  а

все благо для него - в душе. (36) Затем одни блага - те, к которым стре-

мятся намеренно, - он считает первыми: таковы, например победа,  хорошие

дети, польза отечества; другие блага он считает вторыми  -  те,  которые

становятся видны только в беде: например спокойствие и терпение в тяжкой

болезни, в изгнании; третьи блага для него -  промежуточные:  они  и  не

согласуются с природой, и не перечат ей - например скромная походка  или

уменье сидеть пристойно. Ведь сидеть' так же естественно, как стоять или

расхаживать. (37) Два высших рода благ различны между  собою;  первые  -

согласны с природой: радоваться преданности  детей,  прочности  отчизны;

вторые - противны природе: мужественно  сопротивляться  пыткам,  сносить

жажду, когда болезнь жжет грудь. - (38) "Так что же, есть блага, против-

ные природе?" - Нет, - но то, в чем это благо проявляется,  бывает  про-

тивно природе. Принимать раны, гореть на огне,  мучиться,  потеряв  здо-

ровье, - все это противно природе; но среди таких невзгод сохранить душу

неустанной - это  согласно  с  природой.  (39)  Говоря  короче,  обстоя-

тельства, в которых обнаруживается благо, иногда противны природе, а са-

мо оно - никогда: ведь нет блага помимо разума, а разум следует природе.

   "Что же такое разум?" - Подражание природе. - "Что есть высшее  благо

для человека?" - Поступать по воле природы. - (40). "Но ведь нет  сомне-

ния, что мир никогда не тревожимый счастливее добытого обильной  кровью;

нет сомнения, что больше счастья сохранять нерушимое здоровье,  чем  об-

рести его вновь после тяжких и грозящих смертью болезней благодаря  тер-

пению или иной силе. Значит, точно так же нельзя  сомневаться,  что  ра-

дость - большее благо, чем упорная душа, терпеливая к мукам, ранам и ог-

ню". - (41) Вот уж нет! Все случайное бывает раз личным, ибо  измеряется

пользой тех, кому случай выпал. Все блага имеют в виду одно:  быть  сог-

ласными с природой; достигнув этого, они все равны. Когда  мы  в  сенате

присоединяемся к чьему-нибудь  мнению,  нельзя  сказать:  этот  согласен

больше, тот меньше. Все согласные идут в одну сторону4. То же я говорю и

о добродетелях: все они согласны с природой. То же я говорю и о  благах:

все они согласны с природой. (42) Один умер в юности, другой в старости,

третий - в младенчестве, едва успев увидеть жизнь; но все они были  оди-

наково смертны, хотя жизни одних  смерть  позволила  продлиться  дольше,

жизнь других оборвала в расцвете, третьих - в самом  начале.  (43)  Один

угас за ужином, у другого сон перешел в смерть, третьего убило  совокуп-

ленье. Сравни с ними пронзенных копьем, погибших от укуса змеи,  раздав-

ленных обвалившейся кровлей или тех, у кого долгое окостенение жил отни-

мало член за членом. Можно сказать, кончина у одних была лучше, у других

хуже, - но смерть у всех была смертью. Нашли они ее по-разному, а кончи-

ли все одним. Смерть не бывает больше или меньше: для всех она  -  конец

жизни. (44) То же я говорю тебе и о благах: одно  живет  среди  сплошных

наслаждений, другое - среди бедствий и горестей, одно справляется с  ми-

лостями фортуны, другое умеряет ее удары; но и то и другое - блага, хотя

одно идет гладким путем, другое - тернистым. Ведь цель у них  одна:  все

они - блага, все заслуживают хвалы, все сопутствуют разуму и  добродете-

ли; а добродетель равняет все, что признает своим.

   (45) И нет причин удивляться, что такое мнение принято у нас. Ведь  и

у Эпикура есть два блага, из которых и слагается высшее блаженство:  от-

сутствие боли - в теле, волнения - в душе. Эти блага, достигнув полноты,

уже не возрастают: ведь к  полному  нельзя  ничего  прибавить.  Тело  не

чувствует боли: может ли это ее отсутствие вырасти? Душа довлеет себе  и

безмятежна: может ли вырасти это спокойствие? (46) Как чистота безоблач-

ного неба, сверкающая и не замутненная, не может блистать ярче, так  че-

ловек, пекущийся о душе и о теле и в обоих видящий источники своего бла-

га, приходит к совершенному состоянию, к исполнению всех  своих  молитв,

если в душе его нет бури, а в теле  -  боли.  Если  извне  выпадает  ему

что-нибудь приятное, оно не увеличивает высшее благо,  а,  так  сказать,

приправляет его и подслащивает; независимое же благо человеческой приро-

ды довольствуется миром в теле и в душе. (47) Я  укажу  тебе  у  Эпикура

разделение благ, весьма схожее с нашим. Одни  блага  -  те,  которые  он

предпочел бы иметь, как, например, для тела - покой, свободный от  всего

неприятного, для души - невозмутимость радостного созерцания собственных

благ. Других благ он для себя не хочет, но считает и  их  заслуживающими

похвалы и одобрения, - например то, о чем я недавно говорил, терпение  к

недугу и тяжким болям, которое сам Эпикур выказал  в  свой  последний  и

счастливейший день. Хотя, по его словам, изъязвленный  живот  и  мочевой

пузырь доставляли ему такие муки, что больше и не бывает, все равно этот

день был для него блаженным 5. А прожить день блаженно может только тот,

кто обладает высшим благом. (48) Значит, и у  Эпикура  считается  благом

то, чего лучше было бы не испытать, но что, коль скоро  дело  обернулось

так, следует и принять, и хвалить, и приравнять к  высшему  благу.  Ведь

нельзя сказать, что не равно высшему то благо, которое завершило блажен-

ную жизнь и которому Эпикур воздает хвалу в последних своих словах.

   (49) Позволь мне, Луцилий, лучший из людей, сказать и посмелее:  если

бы одни блага могли быть больше других, я предпочел бы те,  что  кажутся

горестными, всем нежащим и ласкающим, и назвал  бы  их  более  высокими.

Ведь справиться с тяготами куда труднее, чем  умерить  радость.  (50)  Я

знаю, один и тот же разум позволяет достойно переносить  счастье  и  му-

жественно - беды. Одинаково храбры могут быть и тот, кто безмятежно сто-

ит в карауле перед валом, когда враг не тревожит лагеря, и  тот,  кто  с

подрезанными жилами на ногах падает на колени  и  не  выпускает  оружия.

"Слава твоей доблести!" - так говорят тем, кто в крови  возвращается  из

боя. И я бы больше похвалил блага, испытанные в борьбе с фортуной и  му-

жественные. (51) Разве поколебался бы я прославить искалеченную и  обож-

женную длань Муция больше, чем здоровую руку любого храбреца? Он  стоял,

презирая врагов и пламя, и смотрел, как каплет с его руки кровь на  вра-

жеский очаг, покуда Порсенна не позавидовал славе того, чьей пыткой  лю-

бовался, и не приказал убрать огонь против воли Муция. (52)  Так  почему

мне не считать это благо в числе самых великих и ставить  его  тем  выше

благ безмятежных и не испытанных судьбою, чем реже  победа  над  врагом,

одержанная не с оружьем в руке, а ценой потерянной руки? - "Что же, ты и

для себя пожелал бы этого блага?" - Почему бы и нет?  Ведь  только  тот,

кто может такое пожелать, и сделает такое. (53) А что  мне  предпочесть?

Чтобы распутные мальчишки разминали мне ручки? Чтобы какая-нибудь бабен-

ка или превращенный в бабенку юнец вытягивал мне каждый пальчик?  Почему

не считать мне счастливее Муция, протянувшего руку в огонь, как протяги-

вают ее рабу для растирания? Так исправил он свою  оплошность:  безоруж-

ный, однорукий, он положил конец войне и обрубком  победил  двух  царей.

Будь здоров.

   Письмо LXVII

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Начну с общих слов. Весна наступила, но ближе к лету, когда долж-

но было стать жарко, опять посвежело, и верить ей нельзя  до  сего  дня:

слишком часто поворачивает она к зиме. Хочешь знать, до чего погода  не-

надежна? Я все еще не решаюсь погрузиться в настоящую холодную воду, все

еще смягчаю ее резкость. Ты скажешь: "Но ведь это значит бояться и  жары

и холода". Что делать, Луцилий: в моем возрасте  и  собственного  холода

хватает - я едва оттаиваю к середине лета и большую часть времени  кута-

юсь в одеяло. (2) Но я благодарен старости, пригвоздившей меня к  посте-

ли. И как не быть ей за это благодарным? Чего не следует желать, того  я

и не могу. Больше всего я беседую с книгами. Если  порой  приходят  твои

письма, мне кажется, что ты рядом, и настроение у меня такое,  словно  я

отвечаю тебе не письмом, а живым словом. И о том, о чем ты  спрашиваешь,

мы как будто побеседуем и вместе разберемся, как обстоит дело.

   (3) Ты спрашиваешь, всякое ли благо желательно.  "Если  мужество  под

пыткой, величье духа на костре, терпеливость в болезни - блага, следова-

тельно, все они желательны; но я не вижу тут ничего достойного мольбы! Я

не знаю никого, кто возблагодарил бы богов за то, что его секли плетьми,

растянули на дыбе, или за скрючившую его подагру".

   (4) Не смешивай все в одно, милый Луцилий, - и ты поймешь, что и  тут

есть чего желать. Пусть пытки будут от меня подальше, но если уж придет-

ся их терпеть, я пожелаю себе мужества, благородства, величия духа.  Или

- с чего бы мне предпочесть войну? Но если она начнется, я пожелаю  себе

отважно переносить и раны, и голод, и все, что неизбежность войны  несет

с собою. Я не настолько безумен, чтобы жаждать болезни; но если случится

мне болеть, я пожелаю и сдержанности, и стойкости. Итак, желать  следует

не бедствий, а добродетели, помогающей их одолеть.

   (5) Некоторые из наших полагают, что терпеливого мужества в бедах  не

нужно желать (хотя нельзя и отвергать), потому что  стремиться  надлежит

только к чистому благу, спокойному и чуждому тягот. Я с ними  не  согла-

сен. Почему? Во-первых, если благо есть благо, то оно не может  не  быть

желательно. Во-вторых, если всякая добродетель желательна, а без  добро-

детели не бывает благ, значит, и всякое благо желательно. В-третьих, ес-

ли терпеливое мужество под пыткой не желательно, (6)  то,  спрашиваю  я,

значит, мужество и вообще нежелательно? ' Но  ведь  оно-то  и  презирает

опасности, и посылает им вызов; и самое прекрасное, самое удивительное в

нем то, что оно не отступает перед огнем, идет навстречу ранам, порой не

уклоняется от ударов, а подставляет им грудь. Но если желательно мужест-

во, значит, желательно и терпенье под пыткой: ведь и это - часть мужест-

ва. Не смешивай все в одно, как я сказал, - и ничто уже не введет тебя в

ошибку. Желательно не терпеть пытку, а  терпеть  ее  мужественно;  этого

"мужественно" я и хочу, ибо оно и есть добродетель. - (7) "Но  кто  хоть

когда-нибудь желал себе такого?" - Одни пожеланья высказаны явно, - ког-

да каждое названо отдельно; другие скрыты, - когда одно пожелание  охва-

тывает многое. Я желаю себе жить честно; но ведь честная  жизнь  состоит

из разных  поступков.  В  нее  входит  и  ящик  Регула2,  и  разодранная

собственной рукой рана Катона, и ссылка Рутилия, и отравленная чаша, пе-

ренесшая Сократа из темницы на небо. Значит, желая себе жить  честно,  я

пожелал и того, без чего порой жизнь честной не будет.

   (8) Трижды, четырежды тот блажен, кто под стенами

   Трои Перед очами отцов в бою повстречался со смертью! э

   Пожелать кому-нибудь такой участи и признать ее желательной, -  разве

это не одно и то же? (9) Деций 4 пожертвовал собой ради  государства  и,

пришпорив коня, ворвался в гущу врагов на верную смерть. Другой Де  ций,

соперник отцовской доблести, произнеся торжественные и уже  наследствен-

ные слова, налетел на плотный строй, заботясь лишь о том,  чтобы  жертва

его была благоприятна, и полагая желательной прекрасную смерть. И ты еще

сомневаешься в том, что достопамятная  смерть  ради  доблестного  деянья

прекрасна? (10) Кто мужественно переносит пытки, тому помогают все  доб-

родетели. Одна, быть может, выделяется и больше всего заметна  -  терпе-

ние; но тут и мужество, потому  что  терпение,  стойкость,  выносливость

суть лишь его ветви; здесь и разумность, потому что без нее не будет ре-

шения, убеждающего как можно мужественнее перенести неизбежное; здесь  и

упорство, которое никому не поколебать, у которого никакой силе не  выр-

вать изначального намерения; здесь весь неделимый сонм  добродетелей,  и

все честное совершается одной добродетелью, но по решению всего их сове-

та. А что одобрено всеми добродетелями, хотя по видимости делается одной

из них, то и желательно. (11) Неужто, по-твоему, только  то  желательно,

что приносят нам праздность и наслаждение,  что  мы  встречаем,  украсив

двери? Есть блага и со скорбным ликом, есть желания, исполнение  которых

прославляется не толпой поздравителей, а благоговеньем  коленопреклонен-

ных. (12) По-твоему, Регул не по собственному желанию прибыл  обратно  к

пунийцам? Исполнись духом великого человека, отойди ненадолго от  мнений

толпы, постигни в должном величии прекрасный образ добродетели,  которую

надлежит чтить не венками и ладаном, а потом и кровью. (13)  Взгляни  на

Марка Катона, подносящего чистейшие свои руки к святой груди и раздираю-

щего слишком неглубокие раны. Скажешь ли  ему:  "Желаю  тебе  исполнения

всех желаний" или "Соболезную тебе" - или скажешь: "Счастье  твоему  де-

лу?" (14) Тут мне кстати вспоминается наш  Деметрий,  который  спокойную

жизнь без набегов судьбы называл "мертвым морем".  Не  иметь  повода  ни

встряхнуться, ни взволноваться, не знать ни угрозы, ни нападения,  чтобы

на них испытать крепость духа, но бездействовать в  ненарушаемой  празд-

ности - это не покой, а мертвый штиль. (15) Стоик  Аттал  говаривал:  "Я

предпочитаю лагерь фортуны ее ласке. Здесь я мучаюсь, но храбро - и  это

хорошо. Здесь я гибну, но храбро - и это хорошо". Послушай  Эпикура:  он

говорит: "Как отрадно!" Я бы, правда, не назвал такое благородное и  су-

ровое дело столь изнеженным словом. (16) Я сгораю, но непобежденным; не-

ужели это не желательно? Не то, что огонь меня жжет, а то, что не побеж-

дает? Нет ничего величавее и прекраснее добродетели, и все, что делается

по ее повелению, есть благо и потому желательно. Будь здоров.

   Письмо LXVIII

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Присоединяюсь к твоему решению: скройся от дел; но скрывай и свое

безделье. И знай; ты сделаешь так если не по наставлениям стоиков, то по

их примеру; впрочем, и по наставлениям тоже, ты докажешь это и себе  са-

мому, и кому угодно. (2) Мы и не всяким государственным делом велим  за-

ниматься, и не всегда, и не без конца. А кроме того, мы указали  мудрецу

государство, достойное его, - весь мир, так что он, и удалившись от дел,

не оставит государства, а может быть даже, выйдет, покинув свой угол, на

широкий простор, и поднимется к небесам, и поймет, как низко стоят крес-

ла в сенате или в суде, на которые он всходил. Сохрани в себе мои слова:

мудрец никогда не бывает так деятелен, как в те часы,  когда  перед  его

глазами предстает все божественное и человеческое. (3) Но вернусь к  то-

му, в чем начал тебя убеждать, - чтобы твой досуг был никому  не  извес-

тен. Незачем писать слова "философия" и "покой" на вывеске: назови  свое

намеренье иначе, скажи "слабость здоровья", в худшем  случае  -  "лень".

Похваляться досугом - пустое тщеславие. (4) Звери, чтобы их нельзя  было

найти, путают следы у самого логова; то же надо сделать я тебе, а не  то

ты не избавишься от преследователей. Многие проходят мимо явного, но ко-

паются в скрытом и тайном; вора влечет то, что под замком. Если что  пе-

ред глазами, оно не ценится; открытую дверь взломщик  минует.  Таков  же

обычай и у толпы, таков и у всех невежд: каждый  хочет  ворваться  туда,

где заперто. (5) Поэтому лучше не хвастать досугом; а  слишком  таиться,

избегая людского глаза, тоже есть род хвастовства. Один прячется  в  Та-

ренте, другой запирается в Неаполе, третий много лет не выходит  за  по-

рог; чей досуг стал притчей во всех устах, тот и собрал толпу.

   (6) Отойдя от дел, нужно стараться, чтобы не люди о тебе говорили,  а

ты сам с собою говорил. О чем? О себе, и так же, как люди с особой  охо-

той говорят о других, - со злостью. Так ты приучишься и говорить, и выс-

лушивать правду. И больше всего занимайся тем, в чем сам чувствуешь свою

слабость. (7) Каждый знает изъяны в своем теле, поэтому  один  облегчает

желудок рвотой, другой укрепляет его частым приемом пищи, третий сушит и

очищает тело, перемежая сытые дни голодными. У кого часто болят ноги, те

воздерживаются от вина или бани; небрежные во всем прочем, люди преграж-

дают дорогу тому, что чаще их тревожит. Но и у нашего духа есть  как  бы

свои недужные члены, их-то и надо лечить. (8) Чем я занят, уйдя от  дел?

Лечу свою язву. Если бы я показал тебе распухшую  ногу,  синюшную  руку,

сухие жилы, стянувшие бедро, ты бы позволил мне не двигаться с  места  и

лежа лечить болезнь. А моя болезнь тяжелее,  хотя  показать  ее  нельзя:

ведь нарыв и скопленье гноя - в сердце! Нет, не хочу я похвал, не  хочу,

чтобы ты говорил: "О великий муж! Он все презрел и бежит  от  неистовсть

человеческой жизни, которую осудил!" - (9) Ничего я не осудил, кроме са-

мого себя. И не с чего тебе приходить ко мне в надежде  на  пользу.  Кто

рассчитывает найти здесь помощь, ошибается. Не  врач,  а  больной  живет

здесь. По мне, лучше скажи, уходя:

   "Я-то принимал его за счастливого, за ученого и навострил уши, а ухо-

жу, и не увидев, и не услышав, чего хотел, так  что  незачем  и  возвра-

щаться". Если ты это почувствуешь и  скажешь,  значит,  польза  была:  я

предпочитаю, чтобы праздность мою ты простил, а не завидовал ей.

   (10) Ты скажешь: "Как же ты, Сенека,  советуешь  мне  Праздность?  Ты

скатываешься к Эпикуру!" - Я советую тебе праздность, чтобы  ты  занялся

делами, которые величавей и прекрасней оставленных  тобою:  стучаться  в

двери могущественных гордецов, переписывать по алфавиту бездетных стари-

ков, иметь влияние на форуме - может быть, это и власть, но  всем  нена-

вистная, недолгая и, если оценить ее по-настоящему, нечистая.  (11)  Та-

кой-то превосходит меня любовью завсегдатаев форума, такой-то  -  сроком

военной службы и добытым через нее саном, такой-то  -  числом  клиентов.

Пусть все берут над тобою верх - дело того стоит,  если  ты  сам  берешь

верх над фортуной, меж тем как среди толпы ты и вровень с  нею  не  ста-

нешь: ведь общая любовь к ней сильнее. (12) Если бы  ты  намного  раньше

готов был исполнить это намеренье! Если бы мы начинали заботиться о бла-

женной жизни раньше, чем смерть появится вблизи! Но  хоть  теперь-то  не

будем медлить: поверим опыту в том, в чем надо бы давно поверить разуму,

и признаем многие вещи лишними и вредными.  (13)  Как  те,  что  выехали

поздно и хотят наверстать время скоростью, пришпорим коня! Для наших за-

нятий нет возраста лучше: он отбушевал и усмирил пороки,  неукротимые  в

первом пылу юности; еще немного - и он совсем их угасит. - (14) "Но ког-

да и в чем поможет тебе знанье, добытое на исходе жизни?" - Поможет луч-

ше уйти! Не думай, будто есть для благоразумия возраст лучше того, кото-

рый укрощен многообразным опытом и нередким раскаянием и приходит к спа-

сительным мыслям с усмиренными страстями. Теперь самое время  для  этого

блага! Кто пришел к мудрости стариком, того привели  к  ней  годы.  Будь

здоров.

   Письмо LXIX

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Мне не хочется, чтобы ты странствовал и скакал с места на  место:

во-первых, частые переезды - признак нестойкости духа, который, пока  не

перестанет блуждать да озираться вокруг, не сможет утвердиться в привыч-

ке к досугу. Чтобы держать в узде душу, сперва останови  бег  тела.  (2)

Во-вторых, чем длительнее лечение, тем больше  от  него  пользы;  нельзя

прерывать покой, приносящий забвение прежней жизни. Дай глазам отучиться

смотреть, дай ушам привыкнуть к спасительному слову. Как только ты  дви-

нешься с места, так еще по пути что-нибудь попадется тебе - и вновь рас-

палит твои вожделения. (3) Как влюбленным,  чтобы  избавиться  от  своей

страсти, следует избегать всего, напоминающего о любимом теле (ведь нич-

то не крепнет легче, чем любовь), так всякому, кто хочет погасить в себе

прежние вожделенья, следует отвращать и взор, и слух от  покинутого,  но

еще недавно желанного. (4) Страсть сразу поднимает мятеж:  куда  она  ни

обернется, тотчас же увидит рядом какую-нибудь приманку для своих притя-

заний. Нет зла без задатка: жадность сулит деньги, похотливость  -  мно-

жество разных наслаждений, честолюбие - пурпур, и рукоплескания, и полу-

ченное через них могущество, и все, что это могущество может. (5) Пороки

соблазняют тебя наградой; а тут тебе придется жить  безвозмездно.  И  за

сто лет нам не добиться, чтобы  пороки,  взращенные  столь  долгим  пот-

ворством, покорились и приняли ярмо, а если мы еще будем  дробить  столь

короткий срок, - и подавно. Только непрестанное бдение и усердие доводят

любую вещь до совершенства, да и то с трудом.

   (6) Если хочешь меня послушаться, думай об одном, готовься к  одному:

встретить смерть, а если подскажут обстоятельства, и приблизить ее. Ведь

нет никакой разницы, она ли к нам придет, мы ли к ней. Внуши  себе,  что

лжет общий голос невежд, утверждающих, будто  "самое  лучшее  -  умереть

своей смертью". Чужой смертью никто не умирает. И подумай еще вот о чем:

никто не умирает не в свой срок. Своего времени ты  не  потеряешь:  ведь

что ты оставляешь после себя, то не твое. Будь здоров.

   Письмо LXX

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) После долгого перерыва я вновь увидел твои Помпеи,  а  с  ними  и

свою юность. Мне казалось, будто все, что я там делал в молодости,  -  а

было это совсем недавно, - я могу делать и сейчас. (2) Но вся жизнь, Лу-

цилий, у нас уже за кормой; и как в море,  по  словам  нашего  Вергилия,

"отступают селенья и берег" 1, так  в  быстром  течении  времени  сперва

скрывается из виду детство, потом юность, потом пора между молодостью  и

старостью, пограничная с обеими, и наконец, лучшие годы самой  старости;

а недавно завиднелся общий для рода человеческого конец. (3) Мы в  безу-

мии считаем его утесом, а это - пристань, и войти в нее иногда надо пос-

пешить и никогда нельзя отказываться. А если кого занесет туда в молодые

годы, жаловаться на это - все равно что сетовать на быстрое плаванье. Ты

ведь сам знаешь: одного обманывают и  держат  ленивые  ветерки,  изводит

долгой скукой затишье, другого быстрее быстрого несет стойкий ветер. (4)

То же и с нами: одних жизнь скоро-скоро привела туда,  куда  они  пришли

бы, даже если бы медлили, других долго била и допекала. Впрочем, как  ты

знаешь, за это не всегда нужно держаться: ведь благо - не сама жизнь,  а

жизнь достойная. Так что мудрый живет не сколько должен, а  сколько  мо-

жет. (5) Он посмотрит, где ему предстоит проводить жизнь,  и  с  кем,  и

как, и в каких занятиях, он думает о том, как жить, а  не  сколько  про-

жить. А если встретится ему много отнимающих покой тягот,  он  отпускает

себя на волю, и не в последней крайности: чуть только фортуна становится

подозрительной, он внимательно озирается, - не сегодня ли надо все прек-

ратить. На его взгляд, нет разницы, положить  ли  конец,  или  дождаться

его, раньше он придет или позже: в этом мудрец не видит большого урона и

не боится. Что капает по капле, того много не потеряешь. (6)  Раньше  ты

умрешь или позже, - неважно, хорошо или плохо, - вот что важно. А хорошо

умереть - значит, избежать опасности  жить  дурно.  По-моему,  только  о

женской слабости говорят слова того-родосца2, который, когда его по при-

казу тирана бросили в яму и кормили, как зверя, отвечал на  совет  отка-

заться от пищи: "Пока человек жив, он на все должен надеяться". (7) Даже

если это правда, не за всякую цену можно покупать жизнь. Пусть награда и

велика, и надежна, я все равно не желаю прийти  к  ней  через  постыдное

признание моей слабости. Неужели я буду думать о том, что живому фортуна

все может сделать, а не о том, что с умеющим умереть ей ничего  не  сде-

лать?

   (8) Но иногда мудрец и в близости смерти, и зная о назначенной казни,

не приложит к ней рук. Глупо умирать от страха  смерти.  Пусть  приходит

убийца - ты жди! Зачем ты спешишь навстречу? Зачем берешь на  себя  дело

чужой жестокости? Завидуешь ты своему палачу, что ли?  Или  щадишь  его?

(9) Сократ мог покончить с собой, воздерживаясь от пищи,  и  умереть  от

голода, а не от яда, а он тридцать дней провел в темнице, ожидая смерти,

- не в мыслях о том, что все может случиться, не потому что такой долгий

срок вмещает много надежд, но чтобы  не  нарушать  законов,  чтобы  дать

друзьям напоследок побыть с Сократом. Что было бы глупее, чем  презирать

смерть, а яда бояться? (10) Скрибония, женщина  почтенная,  была  теткою

Друза Либона3, юноши столь же опрометчивого, сколь благородного: он  на-

деялся на большее, чем можно было надеяться не только в его, но и в  лю-

бой век. Когда его больным вынесли из сената на носилках,  причем  вынос

сопровождало не так уж много людей (все близкие бесчестно отступились от

него, уже не осужденного, а как бы казненного),  он  стал  советоваться:

самому ли ему принять смерть или дождаться ее. Тогда Скрибония  сказала:

"Какое тебе удовольствие делать чужое дело?" Но Друза она не убедила, он

наложил на себя руки, и не без причины: ведь если обреченный  на  смерть

еще жив на третий или четвертый день, то он, по мненью врага, делает  не

свое дело.

   (11) Нельзя вынести общего суждения о том, надо ли, когда внешняя си-

ла угрожает смертью, спешить навстречу или дожидаться; ведь  есть  много

такого, что тянет и в ту, и в другую сторону. Если одна смерть под  пыт-

кой, а другая - простая и легкая, то почему бы за нее не  ухватиться?  Я

тщательно выберу корабль, собираясь отплыть, или дом,  собираясь  в  нем

поселиться, - и так же я выберу род смерти,  собираясь  уйти  из  жизни.

(12) Помимо того, жизнь не всегда тем лучше, чем дольше, но смерть всег-

да чем дольше, тем хуже. Ни в чем мы не должны угождать душе так, как  в

смерти: пускай, куда ее тянет, там и выходит; выберет ли  она  меч,  или

петлю, или питье, закупоривающее жилы, - пусть порвет цепи рабства,  как

захочет. Пока живешь, думай  об  одобрении  других;  когда  умираешь,  -

только о себе. Что тебе по душе, то и лучше.

   (13) Глупо думать так: "Кто-нибудь скажет, что мне не хватило мужест-

ва, кто-нибудь другой, - что я испугался, а еще кто-нибудь, - что  можно

выбрать смерть благороднее". - Неужели тебе невдомек, что тот замысел  в

твоих руках, к которому молва не имеет касательства? Смотри на одно: как

бы побыстрее вырваться из-под власти фортуны, - а не то найдутся  такие,

что осудят твой поступок. (14) Ты встретишь даже  мудрецов  по  ремеслу,

утверждающих, будто нельзя творить насилие над собственной жизнью  4,  и

считающих самоубийство нечестьем: должно, мол, ожидать конца,  назначен-

ного природой. Кто так говорит, тот не видит, что сам  себе  преграждает

путь к свободе. Лучшее из устроенного вечным законом, - то, что  он  дал

нам один путь в жизнь, но множество - прочь из жизни. (15) Мне ли  ждать

жестокости недуга или человека, когда я могу выйти из круга муки, отбро-

сить все бедствия? В одном не вправе мы жаловаться на жизнь: она  никого

не держит. Не так плохо обстоят дела человеческие, если всякий  несчаст-

ный несчастен только через свой порок. Тебе  нравится  жизнь?  Живи!  Не

нравится - можешь вернуться туда, откуда пришел. (16)  Чтобы  избавиться

от головной боли, ты часто пускал кровь; чтобы  сбросить  вес,  отворяют

жилу; нет нужды рассекать себе всю грудь - ланцет открывает путь к вели-

кой свободе, ценою укола покупается безмятежность.

   Что же делает нас ленивыми и бессильными? Никто из нас не думает, что

когда-нибудь да придется покинуть это жилище. Так старых жильцов привыч-

ка к месту делает снисходительными и удерживает в доме, как бы  плохо  в

нем ни было. (17) Хочешь быть свободным наперекор этой плоти? Живи  так,

словно завтра переедешь! Всегда имей в виду, что  рано  или  поздно  ли-

шишься этого жилья, - и тогда ты  мужественней  перенесешь  неизбежность

выезда. Но как вспомнить о близком конце тем, чьи желанья не имеют  кон-

ца? (18) А ведь о нем-то нам необходимее всего  размышлять,  потому  что

подготовка к другому может оказаться и лишней.  Ты  закалил  дух  против

бедности? А богатства остались при тебе. Мы вооружились, чтобы презирать

боль? А счастье здорового и не узнавшего увечий тела никогда не потребу-

ет от нас применить на деле эту добродетель. Мы убедили себя, что  нужно

стойко выносить тоску по утрате? Но всем, кого мы любили, фортуна  прод-

лила дни дольше наших. И лишь готовности к одному потребует с нас  день,

который придет непременно.

   (19) И напрасно ты думаешь, что только великим людям хватало твердос-

ти взломать затворы человеческого рабства. Напрасно ты считаешь, что ни-

кому этого не сделать, кроме Катона, который, не испустив дух  от  меча,

руками открыл ему дорогу. Нет, люди низшего разряда в неодолимом  порыве

убегали от всех бед и, когда нельзя было ни умереть без затруднений,  ни

выбрать орудие смерти по своему разумению, хватали то,  что  под  рукой,

своей силой превращая в оружие предметы, по природе безобидные. (20) Не-

давно перед боем со зверями один из германцев, которых готовили для  ут-

реннего представления, отошел, чтобы опорожниться - ведь больше ему нег-

де было спрятаться от стражи; там лежала палочка с губкой  для  подтирки

срамных мест; ее-то он засунул себе в глотку, силой перегородив дыханье,

и от этого испустил дух. - "Но ведь это  оскорбление  смерти!"  -  Пусть

так! - "До чего грязно, до чего непристойно!" - Но есть ли  что  глупее,

чем привередливость в выборе смерти? (21) Вот мужественный человек, дос-

тойный того, чтобы судьба дала ему выбор! Как храбро пустил бы он в  ход

клинок! Как отважно бросился бы в пучину моря или под обрыв  утеса!  Но,

лишенный всего, он нашел и должный способ смерти, и орудие; знай же, что

для решившегося умереть нет иной причины к промедленью, кроме  собствен-

ной воли. Пусть как угодно судят поступок этого решительнейшего  челове-

ка, лишь бы все согласились, что самая грязная  смерть  предпочтительней

самого чистого рабства. (22) Однажды приведя низменный пример, я  это  и

продолжу: ведь каждый большего потребует  от  себя,  когда  увидит,  что

презрели даже самые презираемые люди. Мы думаем, что Катоны, Сципионы  и

все, о ком мы привыкли слушать с восхищением, для нас вне подражания;  а

я покажу, что на играх со зверями отыщется не меньше примеров этой  доб-

родетели, чем среди вождей гражданской войны. (23) Недавно, когда бойцов

везли под стражей на утреннее представление, один из  них,  словно  клюя

носом в дремоте, опустил голову так низко, что она попала между спиц,  и

сидел на своей скамье, пока поворот колеса не сломал ему шею:  и  та  же

повозка, что везла его на казнь, избавила его от казни.

   (24) Кто захочет, тому ничто не мешает взломать дверь и выйти. Приро-

да не удержит нас взаперти; кому позволяет необходимость, тот пусть ищет

смерти полегче; у кого в руках довольно орудий, чтобы  освободить  себя,

тот пусть выбирает; кому не представится случая, тот пусть хватается  за

ближайшее как за лучшее, хоть бы оно было и новым, и неслыханным. У кого

хватит мужества умереть, тому хватит и изобретательности. (25) Ты видел,

как последние рабы, если их допечет боль, схватываются и обманывают  са-

мых бдительных сторожей? Тот велик, кто не только приказал себе умереть,

но и нашел способ. Я обещал привести тебе в пример много людей  того  же

ремесла. (26) Когда было второе потешное сражение кораблей, один из вар-

варов тот дротик, что получил для боя с врагом, вонзил себе в  горло.  -

"Почему бы мне, - сказал он, - не избежать сразу всех мук, всех  помыка-

тельств? Зачем ждать смерти, когда в руках оружье?" - И зрелище это было

настолько же прекрасней, насколько благороднее, чтобы люди учились  уми-

рать, чем убивать.

   (27) Так неужели того, что есть у самых потерянных и зловредных  душ,

не будет у людей, закаленных против этих  бедствий  долгими  раздумьями,

наставленных всеобщим учителем - разумом? Он нас учит, что рок подступа-

ется к нам по-разному, а кончает одним: так велика ли важность,  с  чего

он начнет, если исход одинаков? (28) Этот-то разум и учит, чтобы ты уми-

рал, как тебе нравится, если это возможно, а если нет, - то как  можешь,

схватившись за первое попавшееся средство учинить  над  собой  расправу.

Стыдно красть, чтобы жить, красть, чтобы умереть, - прекрасно. Будь здо-

ров.

   Письмо LXXl

   Сенека приветствует Луцилия!

   (1) Ты упорно советуешься со мною о каждом деле, забывая,  что  между

нами - широкое море. Но так как во всяком совете главное, - чтоб он  был

своевременным, непременно случится вот что: пока  мое  решение  до  тебя

дойдет, впору будет принять противоположное. Советы зависят  от  дел,  а

дела наши движутся и даже мчатся. Поэтому на каждый день нужен свой  со-

вет, да и то он запаздывает: совет должен быть,  как  говорится,  всегда

под рукой. А как его найти, я тебя научу. (2) Едва захочешь узнать, чего

следует избегать, к чему стремиться, - смотри на высшее благо, цель всей

твоей жизни: с ним должны согласоваться все твои поступки. Только тот  и

распоряжается всем в отдельности, у кого есть в жизни высшая цель. Живо-

писец, даже приготовив краски, ничего не изобразит, если не знает  зара-

нее, что хочет нарисовать. В том и наш грех, что жизнь по частям обдумы-

вают все, а целиком - никто. (3) Стрелок, пуская стрелу,  должен  знать,

куда метит: тогда он может прицелиться и направить ее полет. Наши замыс-

лы блуждают, потому что цели у них нет. Кто не  знает,  в  какую  гавань

плыть, для того нет попутного ветра. Невозможно, чтобы  случай  не  имел

такой власти над нашей жизнью, коль скоро мы живем случаем. (4) А бывает

и так: некоторые сами не знают, что знают что-нибудь. Как мы ищем неред-

ко тех, кто рядом, так еще чаще мы не знаем, что  высшее  благо  -  наша

цель - совсем недалеко.

   Чтобы заключить, что есть высшее благо, не нужно долгих слов  и  око-

личностей: нужно лишь, так сказать, ткнуть в него пальцем; и еще  нельзя

его дробить. Да и какая надобность делить его на  частицы,  когда  можно

просто сказать: "Высшее благо - то, что честно", или, чтобы ты  удивился

еще больше: "Только то и благо, что честно, а все остальные блага ложные

и поддельные". (5) Если ты убедишь себя в этом и проникнешься любовью  к

добродетели (потому что просто любить ее мало),  тогда  для  тебя  будет

удачей и счастьем все, к чему она причастна, каково бы оно  ни  было  на

чужой взгляд: и пытка, если ты останешься под нею спокойней твоего пала-

ча, и болезнь, если не станешь проклинать судьбу и поддаваться недугу. В

конце концов все, что для других зло, для  тебя  смягчится  и  обернется

благом, если сам ты станешь выше этого. Пусть будет для тебя ясно  одно:

нет блага, кроме того, что честно; и все  бедствия  по  праву  назовутся

благами, если их сделает честными добродетель. (6) Многим  кажется,  что

мы обещаем больше, чем совместимо с человеческим уделом. И недаром: ведь

они смотрят только на плеть! Пусть обратят взгляд на душу -  и  придется

им мерить человека мерой божества.

   Поднимись же, Луцилий, лучший из людей, и брось эту  словесную  игру,

которой философы низводят самое великое до  разбора  слогов  и  унижают,

уничтожают душу, обучая ее пустякам; тогда сам ты станешь подобен перво-

открывателям, а не учителям, по чьей вине философия кажется не  великой,

а трудной. (7) Сократ, призвавший всю философию возвратиться  к  людским

нравам, сказал, что высшая мудрость - различать благо и зло. "Не упускай

их из виду, - говорит он ', - если мои слова что-нибудь для тебя значат,

- и ты достигнешь блаженства. И пусть ты кому-нибудь покажешься  глупцом

- терпи это! Пусть, кто хочет, бранит тебя и оскорбляет, - ты  от  этого

не пострадаешь, если добродетель будет с тобою. Если ты хочешь быть бла-

женным, быть поистине мужем добра, позволь другим презирать тебя". Этого

не допустит никто, кроме тех, для кого все блага равны, ибо  нет  блага,

не причастного честности, честность же во всех благах равна.

   (8) Как же так? Нет разницы, избран ли Катон претором 2,  или  прова-

лился? Победил ли он в Фарсальской битве, или побежден? Равны  ли  между

собой эти блага, если одно заключалось в том, что он и на стороне побеж-

денных не мог быть побежден, другое в том, что он  победителем  вернулся

бы в родной город и установил бы мир? - А разве не равны? Одна и  та  же

добродетель и побеждает враждебность судьбы, и  умеряет  ее  милость,  а

добродетель всегда одного роста и не может быть выше или ниже. - (9) "Но

Помпеи потеряет войско, но лучшие граждане - краса государства, - и  пе-

редовой отряд помпеянцев, вооружившийся сенат, будут истреблены в  одном

бою и крушением великой власти разбросаны по всему миру: часть  окажется

в Египте, часть в Африке, часть в Испании. И даже этого  не  дано  будет

несчастной республике - испытать одно лишь крушенье!"3 (10) Пусть будет,

что будет! Пусть не поможет Юбе в собственном царстве ни знание местнос-

ти, ни стойкая доблесть подданных в защите  своего  царя,  пусть  жители

Утики изменят своей верности, сломленные бедами, пусть предаст  Сципиона

счастье, сопутствовавшее в Африке его имени; но давно уже  сделано  все,

чтобы Катон не понес урона4. (11) - "Все-таки он  побежден!"  -  Ну  так

причисли и это к его поражениям на выборах: пусть преграды не подпустили

его ни к претуре, ни к победе, он переносит это с одинаковым  мужеством.

В день своего провала он играл в мяч, в ночь смерти читал книгу; для не-

го было все равно, что лишиться претуры, что жизни: ведь он убедил  себя

в необходимости стойко терпеть любые превратности случая. (12) Мог ли он

снести перемену в государстве иначе как со спокойствием и твердостью ду-

ха? Что избавлено от опасности перемены? Ни земля, ни небо, ни даже  со-

вокупность всех вещей, хотя и движимая и направляемая богом!  Не  всегда

сохранится в ней нынешний порядок, и какой-нибудь день собьет ее  с  ны-

нешнего пути. (13) Всему свое время, все должно родиться, вырасти, угас-

нуть. Все, что ты видишь, что вращается над нами, окружает нас,  на  чем

мы стоим, как на прочнейшем основании, - все убывает и сходит на нет.  У

всего есть своя старость, все природа приводит, хоть и в  разные  сроки,

но к одному рубежу. Что есть, того не будет, оно не погибнет, но  распа-

дется. (14) А для нас такой распад  означает  гибель:  ведь  мы  смотрим

только на ближайшее, а что дальше, того не прозревает слабый дух, подчи-

нивший себя плоти, - не то бы он мужественнее перенес неизбежность  кон-

чины и своей, и близких, если бы надеялся, что все проходит своим  чере-

дом через жизнь и смерть и что возникшее распадается, а распавшееся воз-

никает, ибо в этом труде и состоит вечное искусство божества - устроите-

ля вселенной. (15) И тогда любой, обозрев минувшие века, скажет, подобно

Катону: "Весь род человеческий, который был  и  который  будет,  обречен

смерти; про все города, достигшие могущества и бывшие великим украшением

чужих держав, когда-нибудь спросят, где они находились, - потому что все

их уничтожит какая-нибудь напасть: одни разрушит война,  другие  истощат

мир и праздность, обратившиеся в лень или роскошь - губительный плод ве-

ликих богатств. Все плодородные поля скроет  внезапно  разлившееся  море

или поглотит сброс нежданно осевшей и разверзшейся почвы. Так что же мне

негодовать или сетовать, если я немного опережу общую участь?" (16)  Ве-

ликий дух послушен божеству и не медлит претерпеть то, что  велит  закон

вселенной. Он покидает жизнь либо для лучшей доли - светлого и спокойно-

го пребывания среди богов, либо уж наверняка чтобы не чувствовать ничего

неприятного, смесившись со всей природой и вернувшись в ее целокупность.

   Значит, честная жизнь Катона  есть  не  большее  благо,  чем  честная

смерть, ибо добродетель не увеличивается. Сократ говорил: "Добродетель и

истина - одно", и как не растет истина, так не растет и добродетель: ес-

ли она есть, то в полную меру. (17) Выходит, нет причин удивляться тому,

что равны между собою блага, принимаемые нами намеренно, и блага,  навя-

занные обстоятельствами. Ведь если ты допустишь их неравенство и призна-

ешь мужество под пыткой меньшим благом, то скоро ты сочтешь его  злом  и

назовешь несчастными и Сократа в темнице, и Катона, раздирающего рану  с

большим мужеством, чем нанес ее, а самым жалким - Регула,  казнимого  за

верность данной врагам клятве. Но сказать такое не осмеливались даже са-

мые изнеженные, кто, не признавая его блаженным, все же не считал и нес-

частным. (18) Древние академики признавали, что можно и под пыткой  быть

блаженным, но не до конца, не полностью5. С этим согласиться нельзя: кто

не блажен, тот не достиг высшего блага; а высшее благо  не  имеет  более

высокой  степени,  если  в  нем  присутствует  добродетель,  которую  не

уменьшили бедствия, не искалечили телесные увечья. Она  постоянна:  ведь

добродетель, как я понимаю, мужественна и высока духом,  все  враждебное

ее только поощряет. (19) То мужество, которым часто преисполняются  бла-

городные по задаткам юноши, когда их поражает красота какого-нибудь под-

вига, так что они готовы презреть все случайное, - его внушит нам и  по-

дарит мудрость. Она убедит нас, что только честное есть благо,  что  оно

не может ни убавиться, ни прибавиться, - также как нельзя согнуть  мери-

ло, которым проверяют прямизну. Что ты в нем ни изменишь,  все  повредит

прямизне. (20) То же самое мы скажем о добродетели: и она пряма, согнуть

ее нельзя; стать тверже она может, вырасти - нет. Она судит обо всем, ей

никто не судья. И как она сама не может стать прямей, так то, что  дела-

ется в соответствии с нею, не бывает одно прямее другого: ведь все выме-

рено по ней и, значит, одинаково. (21) Ты скажешь: "Значит,  все  равно,

лежать ли на пиру, или под пыткой?" - Это кажется тебе удивительным?  Ну

что ж, удивляйся еще больше: возлежать на пиру - зло, висеть на  дыбе  -

благо, если первое постыдно, второе - честно. И то, и другое - благо или

зло не само по себе, а в зависимости от добродетели: где она появляется,

там все - одной меры и цены. (22) Пусть любой, кто о мужестве всех судит

по своему собственному, колет мне глаза моими словами о том, что  равные

блага - стойко вынести бедствия и честно судить об удачах6,  что  равные

блага - справлять триумф и с несломленным духом плестись перед  колесни-

цей7. Они мнят, будто и не бывает того, что им самим не под силу, и  вы-

носят приговор добродетели, глядя на собственную немощь.  (23)  Надо  ли

удивляться тому, что порой нам приятны и даже милы и огонь,  и  раны,  и

смерть, и цепи? Для привыкшего к роскоши воздержность -  наказанье;  для

ленивца труд - пытка; избалованный жалеет деятельного; для  празднолюбца

усердье - мука. Так и все мы то, что нам не по плечу, считаем  неперено-

симо трудным, забывая, что для многих мученье - остаться  без  вина  или

просыпаться на рассвете. Не так трудно все это по природе, как  мы  сами

хилы и бессильны. (24) Чтобы судить о всяких делах, нужно величие  духа,

а не то мы припишем им наши пороки. Так прямые предметы,  погруженные  в

воду, кажутся взгляду искривленными и переломленными.  Важно  не  только

то, что ты видишь, но и как: наша душа видит слишком смутно, чтобы разг-

лядеть истину. (25) Дай мне неиспорченного юношу живого  нрава  -  и  он

скажет, что ему представляется самым счастливым тот,  кто  не  согнется,

подняв на плечи груз бедствий, кто возвысился над фортуной. Ничего  уди-

вительного быть безмятежным среди спокойствия; удивляйся, если кто  под-

нимает голову там, где все поникают, стоит там, где все лежат. (26) Мно-

го ли зла в пытках, во всем, что мы называем бедствиями? На мой  взгляд,

только одно: они подрезают наш дух, сгибают его, придавливают; но с  му-

жем мудрым этого быть не может. Он ни под какой  тяжестью  не  согнется,

ничто не сделает его ниже, и все, что приходится сносить, будет  ему  по

нраву. Ибо он не жалуется, когда на его долю выпадает что-нибудь из  то-

го, что может выпасть человеку. Он знает свои силы,  знает,  что  должен

носить тяжести. (27) Я не исключаю мудреца из числа людей, не утверждаю,

что он чужд боли, словно бесчувственная скала. Я не забываю,  что  и  он

сложен из двух частей: одна из них чужда разума - она  чувствует  терза-

ния, ожоги, боль; другая - разумная, и она тверда в своих мнениях, бест-

репетна, непобедима. В ней-то и заключено высшее  благо  человека;  пока

оно не достигло полноты, дух колеблется  в  нерешительности,  когда  оно

станет совершенным, дух делается спокойным и недвижимым. (28) Начинающий

- тот, кто стремится к высшему благу и чтит  добродетель,  -  даже  если

приблизился к совершенному благу, но еще не дошел до конца, может  порой

остановиться и ослабить напряжение духа, ибо еще не миновал полосы нере-

шительности и остается на скользкой почве. А кто блажен, в ком  доброде-

тель совершенна, любит себя тем больше, чем смелее пройдет через испыта-

ния, и страшное для всех прочих не только выдерживает, если  этой  ценою

честно выпол няется долг, но и принимает с радостью, предпочитая слышать

о себе "вот храбрец!", чем "вот счастливец!"

   (29) Теперь перейду к тому, куда зовет меня твое ожидание. Не  думай,

будто наша добродетель витает за пределами природы: нет, мудрец и задро-

жит, и побледнеет, и боль почувствует; ведь все это  ощущения  тела.  Но

где бедствие? Где истинное зло?  Там,  конечно,  где  тяготы  заставляют

пасть духом, признать себя рабом, раскаяться в том, что ты  таков.  (30)

Мудрец побеждает фортуну добродетелью; но скольких мудрецов  по  ремеслу

страшит малейшая угроза! В этом и есть наша ошибка: всего, что сказано о

мудром, мы требуем от начинающих. Что я хвалю, в том хочу убедить  себя,

но еще не убедил; а если бы и убедил, все равно дух мой не настолько за-

кален, чтобы с готовностью идти  против  всех  превратностей.  (31)  Как

шерсть одну краску впитывает сразу, другую - только когда долго мокнет и

варится в ней, так одни учения ум удерживает, едва восприняв, а это уче-

ние, если не проникло глубоко и надолго, если не окрасило, а только  ис-

пачкала душу, не даст ей ничего из обещанного. (32) Преподать его  можно

быстро и в немногих словах: есть одно благо - добродетель, и помимо  нее

благ нет; добродетель заключена в лучшей, то есть разумной, части нашего

существа. Что же такое эта добродетель? Истинное и непоколебимое  сужде-

ние; от него душа получает все побуждения, через  него  становятся  ясны

все те видимости, от которых побуждения исходят.  (33)  Держаться  этого

суждения - значит считать все, к чему причастна добродетель,  благом,  а

все блага - равными.

   Телесные блага суть блага для тела, а не блага во всем.  В  них  есть

своя ценность, но благородства в них нет, и между собою  они  далеко  не

равны: одни бывают больше, другие меньше.  (34)  И  между  приверженцами

мудрости есть большие различия - этого невозможно не признать. Один пре-

успел лишь настолько, что осмеливается взглянуть в лицо  судьбе,  но  ее

взгляда не выдерживает и опускает глаза, ослепленные блеском;  другой  -

настолько, что ему под силу сойтись с ней лицом к лицу, - если он достиг

вершины и не знает сомнений. (35) Несовершенное не может  быть  стойким:

оно то движется вперед, то оскользается и никнет. Пусть оскользаются,  -

лишь бы шли вперед и не оставляли стараний; но стоит ослабить неустанное

рвение, перестать напрягаться - и поневоле пойдешь назад.  Отступившись,

не вернешься к достигнутому. Так будем усердны и упорны! (36) Пусть  кое

с чем мы сладили, но остается еще больше. Однако немалая часть успеха  -

желание преуспеть. Это я знаю твердо, а потому и хочу, хочу всей  душой.

И тебя, я вижу, подстегивает то же самое желание, так что ты  неудержимо

спешишь к самому прекрасному. Поспешим вместе! Только  так  жизнь  будет

благодеянием, а не то жить - значит терять время, постыдно мешкая  среди

всяческой мерзости. Добьемся же, чтобы время принадлежало нам. Но  этому

не бывать, покуда мы сами не будем принадлежать себе. (37) Когда удастся

нам презреть и вражду, и милость фортуны? Когда посчастливится нам,  по-

давив и подчинив своей власти всякую страсть, воскликнуть: "Я  победил!"

- Кого, - спросишь ты? - Не персов,  не  далеких  мидийцев,  не  живущие

дальше дагов8 воинственные племена, если есть такие, - но  скупость,  но

честолюбие, но страх смерти, которыми бывали побеждены победители  наро-

дов. Будь здоров.