ОКО ПЛАНЕТЫ > Книги > А. Бушков Неизвестная война. Тайная история США (1)

А. Бушков Неизвестная война. Тайная история США (1)


10-05-2013, 19:27. Разместил: VP

Оглавление

 

  • Вступление Умное слово от автора
  • Глава первая Земля обетованная
  •   1. Там, за синью непогоды, есть блаженная страна…
  •   2. Семь – число несчастливое…
  •   3. «Черное дерево»
  •   4. Да здравствует республика!
  •   5. Загадочная американская душа
  •   6. Люди в черном
  • Глава вторая Черные и белые
  •   1. Слышен звон кандальный…
  •   2. Глашатаи свободы
  • Глава третья Северные скелеты в шкафу
  •   1. Золото манит нас…
  •   2. Подрос звереныш!
  • Глава четвертая Прежде чем перегореть, ярче лампочка…
  •   1. Небо начинает хмуриться
  •   2. Родина Элли и Тотошки
  •   4. Вампир с Библией в руке
  • Глава пятая Человек с большим топором
  • Глава шестая Гроза у порога
  • Глава седьмая Кровавые годы
  • Глава восьмая На окраине войны
  •   1. Твердь земная, волны и небеса
  •   2. И призрак легендарного корвета качается в созвездии Весов…
  • Глава девятая Рыцари плаща и кинжала
  • Глава десятая Люди со стороны
  •   1. Семь пар нечистых
  •   2. Беглые фрегаты
  • Глава одиннадцатая Братья и пушки
  •   1. Великий манифест
  •   2. Пожарища Нью – Йорка
  •   3. Окружающие
  •   4. Синие и серые
  •   5. Катаклизм по фамилии Шерман
  •   6. Костры Ричмонда
  • Глава двенадцатая Пятая четверть пути
  •   1. Вольный полет стервятников
  •   2. Свобода без равенства и братства
  •   3. Поле чудес
  •   4. Финал и занавес
  • Глава тринадцатая Выстрел из ниоткуда
  • Глава четырнадцатая Несбывшееся манит нас…
  • Эпилог
  • Приложение АКТ об установлении РЕЛИГИОЗНОЙ СВОБОДЫ, принятый Ассамблеей Виргинии в начале 1786 г
  • Библиография

 

И было, что наутро они снова выступили в бой; и был велик и страшен тот день; все же они остались без победы.

Книга Мормона, Ефер, 15, 17

Все войны, в сущности – драка из-за денег.

М. Митчелл. «Унесенные ветром»

Вступление
Умное слово от автора

– Не-ет, голубчики, видно, я вовремя взялся за эту книгу. Надо же, какими идиотскими легендами все это обросло!..

А. и Б. Стругацкие. «Жук в муравейнике»

И как было в древние времена, так будет и в будущие времена, ибо путь Господень – один вечный круг. А потому помни, о человек, что за все твои дела ты будешь приведен на суд.

Книга Мормона, 1 Нефий, 10, 19 – 20

Эта книга – о Гражданской войне в США, бушевавшей в 1861–1865 годах и унесшей сотни тысяч человеческих жизней.

 

«Позвольте! – возмущенно воскликнет иной читатель. К чему в таком случае столь интригующее название? Снова хитрецы-писатели и рвачи-издатели пытаются срубить денежек на мнимой завлекательности? Как может быть „тайным“ хорошо известное событие?»

 

Да вот, оказалось, может…

 

Если для того чтобы восстановить подробную картину этого «известного» события, приходится перелопатить две с половиной сотни книг, извлекая из каждой по крупице истины, и только после этого начинаешь представлять себе происшедшее – то такая история, на мой взгляд, как раз и относится к числу тайных. Кроме того, оказалось, что ни в России дореволюционной, ни в СССР, ни в России нынешней так и не было обстоятельной, подробной, «глубококопающей» книги о Гражданской войне в США. Если же я ошибаюсь и таковая все же выходила когда-то, то она, несомненно, либо издавалась черт-те сколько времени назад, либо появилась на свет удручающе малым тиражом, либо оказалась прочно забытой. Или – все вместе. Частности, кусочки, детали войны описаны во множестве книг – но посвященных совсем другим главным темам. А великолепная недавняя работа К. Маля (99) на девяносто девять процентов посвящена исключительно военной истории, военным аспектам американской «гражданки».

 

Одним словом, нравится кому-то или нет, но ваш покорный слуга, право же, выступает первопроходцем. Хотелось бы ошибиться, но…

 

Могут спросить, конечно: а для чего нам, собственно, вновь погружаться в давным-давно отшумевшие события, случившиеся полторы сотни лет назад, к тому же на другом континенте, за океаном? Ответ прост: чтобы, очень возможно, извлечь и для себя какие-то уроки. Поскольку и нашу страну никак нельзя отнести к тем, которых гражданские войны обошли стороной (впрочем, сильно сомневаюсь, что подобные страны вообще существуют, даже Швейцария, которую мы привыкли считать испокон веку тихой и мирной, примерно в те же времена, что и США, пережила свою гражданскую). Говоря о России, я имею в виду, конечно же, не только войну между белыми и красными. Московские бои октября 1993-го были натуральнейшей гражданской войной – а чем же еще прикажете их считать? Да и чеченские события – это в первую очередь гражданская война. Участие в ней иностранцев этому определению нисколечко не противоречит: чуть ли не всякая гражданская война, где бы дело ни происходило, без участия иностранцев не обошлась…

 

Кроме того, детальное знание американской Гражданской войны очень важно для понимания всей истории США, поскольку именно эта война и определила лицо нынешней Америки – которое могло оказаться совершенно другим при победе другой стороны.

 

Об этом говорил американский историк Шелби Фут, автор признанного классическим трехтомного труда по истории Гражданской войны в США: «Любое понимание этой нации (т. е. американцев. – А. Б.) должно основываться, я имею в виду, по настоящему основываться, на изучении гражданской войны. Я совершенно в этом уверен. Она определила нас. Революция внесла свою лепту. Наше участие в европейских войнах, начиная с Первой мировой войны, также внесло свою лепту. Но гражданская война сделала нас такими, какие мы есть, определила наши хорошие и плохие стороны, и, если вы собираетесь постичь американский характер 20-го века, вам совершенно необходимо изучить великую катастрофу века 19-го. Это был перекресток нашего бытия, и этот перекресток был адским» (99).

 

Совершенно верно. Если бы победили не северяне, а южане, то весь мир был бы другим, а не только США. А потому элементарное любопытство требует пристально изучить «перекресток бытия», адский перекресток…

 

Начнем с того, что устоявшиеся штампы, мирно почивающие в массовом сознании, не имеют ничего общего с реальностью – как не раз случалось в мировой истории. Я имею в виду причины войны, которые вроде бы «все знают». Между тем опыт исторических расследований, оставшихся за плечами вашего покорного слуги, доказывает: то, что «все знают», обычно оказывается брехней, внедренной в массовое сознание чаще всего умышленно и с дальним прицелом…

 

В данном конкретном случае «все знают», что на американском Юге обитали презренные, отсталые, консервативные, реакционные рабовладельцы, жестоко угнетавшие своих чернокожих невольников. На Севере, соответственно – прогрессивные, передовые благородные люди, чьи сердца пылали ненавистью к рабству. И когда однажды подлые южане, стремясь распространить свой образ жизни на все США, злодейски подняли мятеж против правительства, президента, Конституции, создали свое южное государство и возжелали отколоться, благородные северяне начали войну за полное и бесповоротное уничтожение рабства.

 

Именно эти формулировки присутствуют в любом официозе: солидных энциклопедиях, школьных учебниках, словарях и прочем. Знаменитейший английский словарь Хатчинсона (177), именуемый, собственно, «карманной энциклопедией», со спартанской прямотой лаконично изрекает, что Гражданская война в США велась «за сохранение Союза и запрещение рабства». В точности такие определения кочуют из книги в книгу, причем неважно, идет ли речь об американском учебнике или советском.

 

Но в том-то и суть, что благородная борьба за уничтожение рабства была далеко не самой главной причиной войны. Мало того, в этой борьбе не оказалось ни капли благородства. Происходившее полностью укладывалось в приведенную в качестве эпиграфа цитату из знаменитого романа Маргарет Митчелл.

 

Но давайте по порядку. Автор этих строк долгие годы не ставил под сомнение устоявшийся штамп о «гнусных рабовладельцах Юга» и «благородных северянах, борцах с рабством». Поскольку, как и подобало всякому юному пионеру, воспитывался на романе американки Гарриет Бичер-Стоу «Хижина дяди Тома», где была выведена целая вереница тех самых гнусных рабовладельцев, венчаемая вовсе уж чудовищем и монстром Саймоном Легри. И смотрел году в шестьдесят шестом великолепную американскую экранизацию сего романа. Естественно, все учебники и исторические книги, которые автор раскрывал в детстве, были написаны с тех же позиций: гнусные рабовладельцы и благородные северные борцы против рабства…

 

Точности ради нужно сказать, что формирование вышеупомянутого устоявшегося штампа нисколечко не зависело от наличия в СССР советской власти и послушного ей могучего пропагандистского аппарата. Мои американские сверстники в те годы точно так же проходили в школе «Хижину дяди Тома» и учились по учебникам, где описывалось, как благородные северяне и гнусные южане… Ну, вы поняли. Что касается этой частности, американские и советские учебники были словно бы написаны одной рукой. Говорю уверенно, поскольку в свое время скрупулезно все проверил…

 

Так я прожил большую часть жизни, не подвергая ревизии прочно вколоченные в сознание штампы.

 

А потом стали выскакивать мелкие пустячки, несмотря на свою вроде бы невзрачность, меняющие картину событий…

 

В благонамереннейших с точки зрения партийной доктрины книгах верного ленинца Яковлева (202, 204) обнаружился любопытнейший факт: оказывается, Джон Фицджеральд Кеннеди, будучи еще не президентом, а молодым сенатором, написал книгу о гражданском мужестве американских сенаторов. О людях, которые ради своих идей и убеждений выступали в сенате против мнения большинства – и кое-кто из них поплатился за это сломанной политической карьерой. Канул в небытие, подвергся травле и оскорблениям – но убеждениями не поступился.

 

Все десять сенаторов, изображенных Кеннеди как пример гражданского мужества, честности и верности идее, оказались южанами. Все десять. Это как-то категорически не вязалось с классическим обликом «гнусных рабовладельцев», отстаивавших свои порочные идеи. Среди благородных северян, воевавших исключительно за прогресс и свободу, борцов за идею как-то не отыскалось. А если учесть, что сам Кеннеди не имел никакого отношения к Югу, был классическим северянином, можно сказать, северянином в квадрате – он родом из Бостона, из тех штатов, что под общим названием «Новая Англия» считаются словно бы сердцем, символом и истоком США… Игра приобретала интерес. Следовало все же попристальнее присмотреться к Югу и его жителям – а что, собственно, они собой представляли? Нельзя же основываться исключительно на дяде Томе и его пролетарской хижине…

 

Вскоре последовало потрясение и почище – мне в руки попала автобиографическая книга Уильяма Дюбуа, изданная в СССР еще при Хрущеве.

 

Нельзя сказать, пользуясь расхожим штампом, что ныне Уильям Дюбуа совершенно забыт. Его прочно забыли в Советском Союзе еще лет тридцать назад – сразу же после естественной кончины. Но вплоть до середины шестидесятых личность эта в СССР была чертовски популярна – по причине своей невероятной прогрессивности и «правильных» взглядов.

 

Уильям Дюбуа – чернокожий, пусть и с крохотной толикой белой крови. Знаменитый некогда американский общественный деятель, борец за права черных (серьезно, без иронии!) Еще в конце XIX в. основал так называемое «Ниагарское движение» за равноправие американских негров, десятки лет работал в широко известной некогда «Национальной ассоциации содействия прогрессу цветного населения». Доктор философии, член американской компартии, большой друг Советского Союза, лауреат Международной Ленинской премии «За укрепление мира между народами»…

 

Одним словом, человек, которого разве что в алкогольном кошмаре можно заподозрить в симпатиях к белым расистам и «реакционерам» всех мастей и оттенков. А посему лично я испытал нечто вроде шока, когда дошел до места, где Дюбуа повествует о своем дедушке и о начале Гражданской войны. Фраза была ошеломляющей: «Еще неясно было, как отнесутся цветные американцы к этой войне».

 

Позвольте! Война, как нам долго и старательно объясняли, как раз и началась ради освобождения негров – но еще совершенно «неясно», как они, негры, отнесутся к этой войне. Дедушка Дюбуа, к слову, срочно уехал на Гаити, чтобы не участвовать в войне, а отец Дюбуа опасался, что его на войну, вульгарно выражаясь, загребут…

 

И наконец: «Будущее цветного населения представлялось сложной проблемой».

 

Полное впечатление, что речь шла о какой-то другой войне. Совсем не той, какую нам рисовали. Лично мне и этого было достаточно, чтобы по своей всегдашней привычке ощутить охотничий зуд.

 

А вдобавок в вышедшем всего три года назад учебнике для вузов по истории США обнаружилась преинтереснейшая фразочка: «Экономически свободный и независимый Юг представлял собой серьезнейшую угрозу интересам Севера» (69).

 

Интересно, откуда угроза, если Юг, как нам долго и старательно объясняли, был «отсталым», «неразвитым» и «архаичным»? Какую такую угрозу он мог нести развитому, прогрессивному, промышленному Северу?

 

К тому же магическое слово «экономика» на меня действует подобно шпорам, вонзившимся в бока боевого коня. Потому что я давно уже придерживаюсь простого принципа: о каком бы историческом событии ни шла речь, следует решительно отбросить примитивно-романтические объяснения событий в духе «похищенных подвесок» Дюма. Любые мало-мальски масштабные исторические события (войны, перевороты, международные конфликты), а также большая часть мятежей и покушений на убийство владетельных особ имеют, при вдумчивом рассмотрении, чисто экономические причины. Пусть даже те самые устоявшиеся штампы утверждают обратное.

 

Да, и еще… Давненько я подметил некую странность в действиях советской пропаганды, упоенно боровшейся с олицетворением «мирового зла» в лице США. В этой пропаганде были свои строгие правила, сформировавшиеся давным-давно и соблюдавшиеся свято. Примитивно выражаясь, там, где американцы говорили «белое», советские пропагандисты обязаны были орать «черное» – и наоборот. Все толковое и полезное, что наличествовало в американской жизни, обязательно высмеивалось, карикатурно искажалось, поливалось грязью, «разоблачалось» и опровергалось. В частности, и те трактовки, которые американцы давали своей и чужой истории. Наши знали лучше, как оно обстояло на самом деле…

 

Так вот, Гражданская война была одним-единственным исключением из строжайших правил. Советская пропаганда, смело, можно сказать, с пеной у рта, отстаивала… официозную точку зрения на Гражданскую войну, бытовавшую в США. Без малейших попыток опровергнуть «реакционных буржуазных историков», в чем-либо их уличить и дать свою, единственно верную точку зрения. В этом, исключительном случае советские пропагандисты ни на миллиметр не отступали от тех тезисов, что выдвигали «реакционеры» и «империалисты», не владевшие единственно верным учением марксизма-ленинизма.

 

Это было странно, мягко выражаясь. Советские пропагандисты, отроду не обладавшие ни голубиным нравом, ни элементарными представлениями о стыде, приличиях и честной игре, отчего-то отказались от возможности лишний раз пнуть «реакционную буржуазную историческую науку» – что, зная советские реалии, было следствием не личной порядочности, а выполнением спущенных сверху указаний. Шарада…

 

Порой упражнения отечественных партийцев представали вымученным бредом, лишенным всякой логики и здравого смысла. Классический пример (124) – повествование о том, как составлявшие значительную часть населения Юга белые бедняки люто ненавидели южных же богатых плантаторов: «Во время гражданской войны они (белые бедняки. – А. Б.) выступали против них (плантаторов. – А. Б.) вместе с северянами, они же и питали к неграм самую большую ненависть».

 

И, без всякого перехода, следующая фраза: «Поэтому, когда вспыхнула гражданская война, она сделалась для белых южан отечественной войной, и это обстоятельство, между прочим, было основной причиной того, что она приняла такой затяжной и упорный характер».

 

Логика отсутствует начисто. Белые бедняки выступали против плантаторов вместе с северянами – но они же в то же самое время ожесточенно и долго сопротивлялись северянам…

 

И тут же автор, обличая южных реакционеров, цитирует обширно документы того времени, напрочь разрушающие его же собственные построения…

 

Забегая вперед, скажу, что я в конце концов довольно быстро нашел причину столь странного поведения советской пропаганды – но об этом после. Главное, я, перелопатив немалое количество абсолютно открытых источников (правда, многие из них были давно и прочно забытыми), все же уяснил для себя подлинную картину событий – и посему рад представить читателю результаты очередного исторического расследования.

 

Никоим образом не хочу утверждать, будто всё, что раньше писали о Гражданской войне в США – ложь. Нам, в общем, не лгали – нам просто-напросто не предъявляли всей правды. В точности как у Сименона: «Судья не солгал, потому что судьи не умеют лгать. Он просто не сказал всей правды».

 

Рабовладение на Юге США безусловно существовало – это исторический факт. И оно, конечно же, было несомненным злом. Вот только это далеко не вся правда. А правда состоит в том, что подлинные мотивы и побуждения северян, четыре года воевавших с возжелавшим отделиться Югом, не имели ничего общего с «благородством», «прогрессом» и прочими красивыми, благородными словами. Подлинные мотивы и побуждения были грязными, шкурными и с борьбой за освобождение негров не имели ровным счетом ничего общего. К тому же все оказалось в сто раз сложнее, чем нас приучали думать.

 

И окончательно меня добил (а также вдохнул энергию) очередной учебник для вузов (134), где американской Гражданской войне не уделено даже отдельной подглавки с собственным заголовком – так, пара абзацев, мимоходом, наспех. Между тем речь идет об одном из, без преувеличений, масштабнейших событий девятнадцатого века. В Гражданской войне США потеряли убитыми своих граждан больше, чем в обеих мировых войнах, Вьетнаме и Корее, вместе взятых. Эта война, повторяя вслед за Шелби Футом, определила нынешний облик Америки. Именно победа Севера сделала США такими, какими мы их сегодня знаем – хотя и Штаты, и мир могли оказаться совершенно иными.

 

Я, конечно, человек честолюбивый. Чуточку. Мне приятно знать, что моя книга – первая появившаяся в нашей стране достаточно обширная работа по истории Гражданской войны в США. Простите за нахальство, но именно так дело и обстоит, и ничего тут не попишешь. Есть некоторые причины для законной гордости, мне думается.

 

Беда только, что после подобных исторических расследований всякий раз приходится истребить изрядное количество спиртного, чтобы избавиться от тоски и грусти – столько грязи выплескивается в душу после скрупулезного изучения сотни-другой источников… Устоявшиеся штампы, пусть и не имеющие ничего общего с исторической правдой, обладают одним достоинством: с ними уютнее. Они дают восхитительное чувство блаженного неведения… но человек ведь обязан знать правду, господа мои?

 

Ну что же, оставим лирику. Займемся американской историей – подлинной, забытой массами. Иной раз в ходе очередного путешествия в давно прошедшие века доведется и посмеяться – но в основном нам с вами будет, увы, не до смеха.

 

Отступить во времени придется довольно далеко – в конец шестнадцатого столетия. Таков уж оказался предмет исследования: очень быстро выяснилось, что для того, чтобы понять причины самой страшной в истории США войны, вернуться нужно к самому началу, к первым европейцам в Северной Америке. Иначе не нарисовать подробной и законченной картины.

 

Кстати, Гражданская война, о которой идет речь, собственно говоря, третья гражданская война в США (дай Бог, последняя, хотя кто знает…) Мы и об этом поговорим позже.

 

Итак… Соединенные Штаты, как должны помнить даже двоечники, были созданы выходцами из Англии.

 

Из опоздавшей Англии…

Глава первая
Земля обетованная

И было, проплыв много дней, мы прибыли в землю обетованную и, высадившись на землю, раскинули наши шатры и назвали ее землей обетованной.

Книга Мормона, 1 Нефий, 18, 23

1. Там, за синью непогоды, есть блаженная страна…

Англия (как и большинство других европейских стран) опоздала к дележу богатого американского «пирога». Всю Южную Америку, Центральную и часть Северной к середине шестнадцатого столетия захватили и не без скандалов поделили меж собой Испания и Португалия. Такой уж получился расклад. В свое время Сталин умно сказал: «Кадры решают все». У двух вышеназванных стран отыскались кадры для занятия и удержания американских владений, а прочие страны этим похвастаться не смогли.

 

Дело в том, что как раз к моменту открытия Америки кончилась наконец затянувшаяся на семьсот лет война с обосновавшимися на Пиренейском полуострове маврами. Христианское воинство заняло все до единого государства мавров, водрузило кресты на месте полумесяцев. Ясно стало, что отнятые у мавров земли завоеваны прочно и навсегда…

 

И многие тысячи бравых вояк нежданно-негаданно оказались совершенно не у дел. Распущенная армия никому больше была не нужна, но удалая вольница, увешанная оружием, уже ни за что не хотела возвращаться к прежним занятиям – ни бедные дворяне, ни простолюдины. Дворянам некуда было податься по причине полного отсутствия фамильных поместий, а хлебнувшие вольной солдатской жизни простолюдины не собирались вновь тащиться за плугом или горбить спину, занимаясь прежними ремеслами. Подобное случалось во многих странах после многих войн, и симптомы везде одинаковы: всплеск преступности среди фронтовиков, кабаки, набитые бравыми ветеранами, ощутившими себя обделенными и ненужными…

 

Вот тут, как нельзя более кстати для испанской и португальской короны, и вернулся из дальних странствий Христофор Колумб с известиями о новом богатом континенте. И орава «дембелей» с превеликой охотой кинулась за океан искать счастья…

 

Подобного «кадрового резерва» у других европейских стран не оказалось – и они чуть ли не сто лет с бессильной завистью наблюдали, как богатеют на американской добыче везучие соседи. И в конце концов от безнадежности решено было послать людей хотя бы в Северную Америку. Там не имелось индейских государств, где можно было поживиться золотом так, как это удалось испанцам с португальцами, североамериканские индейцы вели практически первобытный образ жизни – но как-никак, с точки зрения европейцев, там имелись «бесхозные» земли, а это все же лучше, чем ничего…

 

Первую попытку устроить колонию в Северной Америке предпринял человек, оставивший в истории заметный след: англичанин Уолтер Рэли, пират и поэт, путешественник и философ (в те бурные времена сочетание самого оголтелого пиратства с занятиями поэзией и философией считалось в порядке вещей). Рэли в 1585 г. высадил в Америке несколько десятков поселенцев, но место выбрал неудачно: земля оказалась совершенно бесплодной, и незадачливые колонисты, промучившись год, вернулись в Англию, произнося в адрес пирата-философа разные нехорошие слова, на которые английский язык достаточно богат.

 

Рэли был человеком упрямым. В 1587 г. он высадил новую партию колонистов – сто шестнадцать человек, в том числе женщин и детей. Место, где они основали поселок, философствующий пират (или пиратствующий философ, поди пойми теперь) назвал Виргинией– в честь английской королевы Елизаветы, без особых на то оснований считавшейся девственницей («virginia» по-латыни как раз и означает «девственница»).

 

Только через три года туда смог заглянуть какой-то случайный английский корабль. И моряки не нашли в поселке ни единого поселенца. Все сто шестнадцать человек исчезли бесследно. Вместе с припасами, инструментами, кухонной утварью и оружием.

 

Это событие до сих пор остается одной из головоломнейших загадок американской истории. Не обнаружилось никаких следов нападения индейцев. На дереве английские моряки нашли вырезанное слово «Кроатон» – так называлось одно из обитавших поблизости индейских племен, но это ни о чем не говорило… В общем, так никогда и не отыскалось никаких следов пропавших колонистов, хотя в гипотезах, как легко догадаться, недостатка нет (в том числе имеет хождение и экзотическая версия о похищении поселенцев инопланетянами, но это уж по ведомству психиатрии и к нашему повествованию отношения не имеет…)

 

После этого англичане оставили всякие попытки освоиться в Америке чуть ли не на двадцать лет. Но тут вдруг поступили известия, что в Новом Свете замаячили главные соперники и конкуренты – французы. В Лондоне насторожились – и решили поспешать. Дело было не только в извечном соперничестве англичан и французов: в Англии развелось чересчур уж много безземельных и бесприютных бедняков, от которых было одно беспокойство. Брат Уолтера Рэли так и писал в своем меморандуме на высочайшее имя: «Мы могли бы обжить некоторую часть этих стран и поселить здесь бедствующих граждан нашей страны, которые ныне доставляют много хлопот государству и из-за нужды, гнетущей их на родине, принуждены совершать мерзостные преступления, отчего их каждодневно вздергивают на виселицах» (8).

 

Испанский посол в Англии в своем секретном докладе был с этим полностью согласен: «Первейшая причина, побуждающая их колонизовать эти земли, – стремление дать отдушину уйме оставшихся без дела несчастных людей и тем отвратить опасности, которые могут грозить с их стороны».

 

Таким образом, к освоению Америки Англию подтолкнул в первую очередь необычайно высокий процент бродяг и безработных, зашкаливший за опасные пределы… Британцы, уяснив проблему, действовали энергично: в 1606 г. новый король Яков I лично учредил Плимутскую и Лондонскую компании – самые настоящие акционерные общества «дворян, джентльменов и купцов». Вышеперечисленные господа в два счета собрали немалые денежные суммы на обустройство колоний за океаном. Естественно, не по доброте душевной: каждому акционеру полагались в Новом Свете немалые земельные владения.

 

В 1607 г. к берегам нынешнего американского штата Виргиния пристали три корабля, с которых высадилось сто восемь человек. В строгом соответствии с тогдашними британскими обычаями они делились на «джентльменов» и «работников». «Джентльмены» были дворянами, в основном младшими сыновьями в семье, которым по британским законам из наследства причиталась лишь дырка от бублика. Ну а работники были работниками, что тут еще скажешь? Вот так и получилось, что колонизация Америки началась именно с Юга.

 

Здесь же позднее родилась незатейливая песенка:

 

Виргиния – счастливый штат,
Здесь поселиться всякий рад.
Здесь всюду реки и леса,
И голубые небеса…

Места, без малейшего преувеличения, оказались райские – сущий Эдем. Плодороднейшие земли, где дают огромные урожаи кукуруза и табак, пшеница и фруктовые деревья. В лесах масса дичи, в реках – множество рыбы. В лесах деревья с ценной древесиной: красное дерево, камедь… Работники вкалывали, а джентльмены благоденствовали, став хозяевами огромных плантаций.

 

Одним из активнейших деятелей Виргинии, много сделавшим для процветания колонии, был Джон Смит – человек, чья биография даже для того бурного века выглядела крайне экзотично.

 

Сын небогатого английского крестьянина, он в шестнадцать лет сбежал не просто из дома, а – в Европу, где завербовался в солдаты. Воевал в голландской армии против испанцев, за хорошую плату поучаствовал во французских войнах католиков с протестантами, потом отправился к венграм, как раз сцепившимся с турками. К туркам Смит и угодил в плен. Турки, не особенно и заморачиваясь, продали его в рабство крымским татарам. От татар неугомонный крестьянский сын бежал к запорожским казакам, добрался до Московии, а оттуда – домой через всю Европу, подгадав как раз к отправке экспедиции в Виргинию.

 

На корабле с нашим героем снова что-то произошло. Судя по сохранившимся документам, бравый вояка всерьез собирался захватить власть и стать королем Виргинии. Его там же, на полпути в Америку, арестовали, но по прибытии в Новый Свет не просто освободили, а назначили одним из членов Совета, управлявшего колонией: со специалистами было туго, и власти решили, что непрактично будет разбрасываться такими кадрами, пусть и склонными к заговорам…

 

Правда, осмотрительные джентльмены, не особенно и допуская буйного Смита к текущим делам, выпихнули его исследовать новообретенные земли. Смит не особенно и упирался: все интереснее, чем сидеть на месте и шуршать скучными бумагами. Он плавал вдоль побережья, составляя карты, странствовал по суше – где ненароком закрутил бурный роман с очаровательной дочкой индейского вождя по имени Покахонтас (вполне возможно, эта романтическая история кому-то из читателей знакома по одноименному американскому мультфильму). В конце концов, постарев, подустав и получив несколько ранений, наш искатель приключений вернулся в Англию, купил именьице и зажил более-менее спокойно.

 

Ну, а что же Север?

 

Терпение, друзья мои, терпение…

 

К 1620 г. обозначилась «вторая волна» английских переселенцев, решивших попытать счастья в Новом Свете. Правда, на сей раз причины были не столько экономическими, сколько идеологическими. Точнее, религиозными. И переселенцы обитали не в Англии, а прозябали в Голландии, куда им пришлось бежать с родного острова…

 

Поскольку читатель, без сомнения, подзабыл, как обстояли церковные дела в Англии того времени, постараюсь вкратце напомнить. Король Генрих VIII в первой трети шестнадцатого столетия вывел британскую церковь из подчинения Риму, назначив ее главой самого себя. Новая церковь, получившая название англиканской, все же сохранила многое от католицизма: церковная иерархия (архиепископы, епископы, священники), пышные обряды, богато украшенные церкви, киоты и статуи святых, органная музыка, красивые облачения священнослужителей.

 

Но понемногу в Англии вслед за Европой развелись свои протестанты, именовавшиеся пуританами (от латинского «purus» – «чистый»). Эти люди, пренебрегавшие любой роскошью, одетые в черное с ног до головы, на первый взгляд провозглашали дельные вещи: следует, мол, восстановить первозданную чистоту и простоту христианства, жить не по лжи, честно трудиться, хранить супружескую верность, заставить духовенство отказаться от ненужной пышности…

 

Однако, как это частенько случается, благородные стремления очень быстро оказались доведенными до полного и совершеннейшего абсурда. Пуритане всерьез решили превратить всю страну в подобие монастыря. Яркая лента в прическе девушки, пестрое платье – смертный грех. Кружка доброго пива в воскресенье – смертный грех. Танцы и песни – смертный грех. И так далее. Особенно досталось от пуритан театру, который они именовали «чертовой капеллой», а драматургов, актеров и зрителей – «грешниками, язычниками, легкомысленными и безбожными людьми».

 

Новоявленные проповедники от слов перешли к делу – поносили «грешниц», любивших наряжаться, буянили в пивных, требуя от завсегдатаев покончить с питием «греховных жидкостей». В довершение всего устраивали скандалы на представлениях шекспировских пьес – за что бессмертный бард Уильям Шекспир, по достоверным историческим сведениям, прилюдно честил пуритан словечками, которые вытерпит не всякий забор…

 

Одним словом, как-то незаметно глашатаи благородных идей превратились в шайку экстремистов, увлеченно буянивших где только возможно, по поводу и без повода. Тут уж подключились власти, быстро сообразившие, что дела принимают скверный оборот. Король Яков I, мужик весьма неглупый, высказался прямо: сегодня эти оратели требуют отменить епископов, а завтра, чего доброго, и до короля доберутся… (Кстати, его величество как в воду смотрел: не прошло и тридцати лет, как пуритане сыграли огромную роль в английской революции и казни короля Карла I).

 

Как легко догадаться, за пуритан с превеликим рвением взялись тогдашние силовые структуры, которых, что греха таить, поддерживала британская общественность, не намеренная отказываться от пива, зрелищ, увеселений, танцев и праздников. И пуритане (отнюдь не горевшие желанием принять мученическую смерть за веру) стали разбегаться кто куда.

 

Группа таких беглецов, обосновавшаяся в Голландии, решила после долгих размышлений поискать счастья за океаном. Возглавлявший их тридцатилетний Уильям Брэдфорд принадлежал к суперрадикальной секте так называемых «браунистов», которым даже пуритане казались излишне развращенными. По браунистам, в христианской церкви имел право состоять отнюдь не всякий крещеный – а лишь небольшая кучка «избранных». Кто избранный, а кто нет, разумеется, определял глава секты….

 

Именно эта теплая компания, боявшаяся, что оппоненты до нее доберутся и в Голландии, решила перебраться за океан, чтобы строить там жизнь «с чистого листа», основать собственную землю обетованную по своему вкусу и разумению, под своей безраздельной властью.

 

Прослышав о готовящемся путешествии, к ним явился Джон Смит, которому наскучило сидеть дома, – и предложил свои услуги в качестве капитана, проводника, вообще специалиста по Америке. Наивный был человек… Компания Брэдфорда с негодованием отказалась от услуг старого искателя приключений, объявив, что присутствие среди них столь сомнительного субъекта может дурно повлиять на религиозную мораль общины.

 

Дело тут, впрочем, было не в морали, а в расчетливости. Брэдфорт к тому времени уже раздобыл написанные Смитом книги об Америке и составленные Смитом карты Америки – а потому сам Смит был уже и не нужен…

 

И вот настал великий (без преувеличения) миг. 6 сентября 1620 г. поднял паруса «Мэйфлауэр» – самый знаменитый корабль в истории Америки, чье название знакомо в США каждому ребенку. У нас это имя, не мудрствуя, переводят буквально – «Майский цветок», хотя «майским цветком» в Англии исстари называли боярышник.

 

Брэдфорд и его люди отправлялись в Америку отнюдь не «вольными стрелками». Поскольку денег у них не имелось, им пришлось заключить самый что ни на есть кабальный договор с Виргинской компанией: компания оплачивает всем переезд, а странники обязуются отработать на плантациях семь лет… Дефицит рабочих рук в Америке был адский, а выбирать Брэдфорду было не из чего.

 

Об этом мало кто помнит, но переселенцы отправились было через океан на двух кораблях. Однако второй, «Спидуэлл», всего через два дня плавания продолжать рейс не смог: на нем обнаружилась течь, и он вернулся в порт, а его пассажиры перешли на «Мэйфлауэр», благодаря чему последний и стал историческим судном. Ну, а бедолага «Спидуэлл» был прочно забыт…

 

Двухмесячное плаванье, протекавшее в самых жутких условиях (шторма, нехватка провизии и воды), закончилось успешно. На американскую землю высадились сто два человека – сорок один мужчина, девятнадцать женщин и сорок два ребенка.

 

Едва осмотревшись, мистер Брэдфорд самым беззастенчивым образом кинул своих нанимателей. С навигацией тогда обстояло не ахти, и капитаны сплошь и рядом плавали по тому принципу, что отражен в знаменитой некогда песне: «Он шел на Одессу, а вышел к Херсону». Как выражаются у нас в Сибири, шпарили бесхитростно: на два лаптя правее солнышка. Вот и шкипер «Мэйфлауэра», некто Кристофер Джонс, малость промахнулся, полагая не без оснований, что Американский континент – земля протяженная и мимо все равно не проскочишь, обязательно упрешься в какую-нибудь сушу…

 

Возней с компасом и прочими приборами (если только у него имелись «прочие приборы») Джонс себя не особенно утруждал – и в результате причалил к берегу не в Виргинии, а на семьсот миль севернее (американская миля, напоминаю, равняется 1600 метрам). Большой был спец по навигации…

 

Поселенцы оказались в совершенно безлюдных местах, никому не принадлежавших, – в дикой глухомани. Однако Брэдфорд нисколечко не протестовал, потому что у него родилась гениальная идея… Странники подписали обязательство отработать семь лет в Виргинии? Но здесь-то, черт побери, не Виргиния, здесь ничьи земли, насчет которых в договоре ничего не говорилось!

 

А потому договор со спокойной совестью похерили. Виргинская компания, узнав, что ее облапошили, махнула рукой – у нее не было сил и возможностей, чтобы принудить нарушителей контракта, обосновавшихся аж за семьсот миль от Виргинии, выполнять взятые на себя обязательства…

 

Место, где обосновались пуритане, сейчас называется Массачусетским заливом. Так на Американском континенте появились два отдельных английских поселения, разделенных, в переводе на наши меры, более чем тысячей километров. Так появились Север и Юг. Южане называли себя виргинцами, а северянам дали пренебрежительную кличку «янки». По самой достоверной из множества версий, она происходит от имени некоего датчанина Яна Киза (Jan Kees – yankee).

 

А вот дальше, на мой взгляд, произошла вопиющая несправедливость. Судите сами. Первой была основана южная колония Виргиния – в 1607 г. Только тринадцать лет спустя образовалась северная, Массачусетс – в 1620 г. И тем не менее в США именно с северной колонии ведется отсчет исторических дат, именно к ней привязаны главные национальные праздники. 22 декабря, день высадки на берег пассажиров «Мэйфлауэра», пышно отмечается в Америке как Forefather’s Day – «Прародительский день». Название «Мэйфлауэр» известно каждому американскому дитяти. Между тем дата высадки южан, имевшая место быть на тринадцать лет раньше, известна лишь узким специалистам, названия кораблей вирджинцев забыты совершенно (мне, несмотря на долгие поиски, не удалось откопать ни одного из трех), в США есть памятник Брэдфорду, но не сыщется памятников Джону Смиту – который, помимо всего прочего, как раз первым и исследовал те места, где впоследствии возникли штаты Новой Англии… В США считается невероятно престижным вести свою родословную от «отцов-пилигримов» с «Мэйфлауэра» – но гораздо менее престижным считается быть потомком поселенцев с трех виргинских кораблей…

 

Подозреваю, все дело в том, что в Гражданской войне победил Север, а не Юг. Случись иначе, все было бы наоборот… Историю, как давно известно, пишут победители.

 

Сама по себе история становления колоний – и южной, и северной – достаточно интересна. Здесь и кровопролитные войны с индейцами, и голодные зимы, когда порой даже разрывали могилы и питались покойниками, и более веселые моменты. Вот только она, в общем, к теме данной книги имеет мало отношения, а потому я ее опущу.

 

Разговор пойдет о другом – о рабочих руках.

 

Рабочих рук, как уже говорилось, катастрофически не хватало что на Юге, что на Севере. На Юге возникли крупные плантации, а Север был представлен гораздо более скромными по размеру фермерскими хозяйствами – но проблема была общей и для виргинцев, и для янки.

 

Перед испанцами и португальцами такая проблема в свое время не стояла – на них работали индейцы. Но североамериканских индейцев к подневольному труду приспособить не удавалось. Все дело в менталитете. Испанцы и португальцы захватили государства. Тамошние индейцы за столетия привыкли вкалывать на старшего, не покладая рук, а потому белые завоеватели, собственно, ничего нового в сложившуюся систему не внесли, всего лишь заняли место индейской правящей верхушки, и не более того.

 

В Северной Америке дело обстояло иначе. Индейцы в тех краях вели первобытный образ жизни, а потому у них просто-напросто не умещалась в сознании идея, столь привычная европейцам: подневольный труд на чужого дядю. Все попытки поселенцев «приспособить» индейцев к работе оказались безуспешными, краснокожие держались стойко: хоть убей, а работы не дождешься! Ни битье не помогало, ни показательные убийства. Вдобавок племена, откуда белые захватывали работников, в отместку нападали на поселения, сжигая все дочиста и истребляя все живое.

 

В конце концов и южане, и северяне плюнули и отступились, четко осознав, что из индейцев работников не получится и продолжать в том же духе выйдет себе дороже. Но выход все же, поразмыслив, отыскали…

 

Нет, вы зря подумали про негров. Первые рабы в американских колониях были белыми и происходили из Европы…

2. Семь – число несчастливое…

Гораздо позже, когда противоречия между Югом и Севером дошли до критической черты и война вот-вот должна была грянуть, поэт-южанин Джон Рэндолф на одном из собраний говорил: «Эти джентльмены с Севера думают, что мы склоним головы перед нашими черными рабами; так пусть они знают, что мы заставим их раболепствовать перед их собственными рабами – белыми».

 

Рэндолф, конечно, чуточку преувеличил – к тому времени ни на Севере, ни на Юге уже не осталось белых рабов. Но раньше, до американской революции, их число было громадным…

 

Речь идет о так называемых «сервентах» (от латинского «сервентус» – «слуга»). На деле значительная часть слуг были настоящими бесправными белокожими рабами. О них помнят слабо, потому что на памяти в первую очередь чернокожие рабы, – но они были…

 

Вообще-то именно Англия была инициатором широкого развития рабства в своих американских колониях. Напоминаю: колонии были в первую очередь акционерным предприятием, и значительная часть американских земель принадлежала не обосновавшимся там «джентльменам», а господам акционерам из Лондона, многие из которых в жизни не бывали в Америке, но желали иметь хорошие прибыли с вложенных денег. А потому Лондон прямо-таки требовал от колоний не разбрасываться на всякую «ерунду» вроде выращивания тыкв, рыболовства и охоты на пушного зверя, а бросить все силы на создание огромных плантаций, ориентированных на какую-то одну сельскохозяйственную культуру. Именно с таких плантаций и поступал нешуточный доход – а обеспечить его можно было только с помощью подневольного труда бесправных рабов, работавших исключительно за одежду и кормежку. Экономика, господа мои, только и всего…

 

Классический пример – южный штат Джорджия. Рабство там ввели только в 1750 г. – по настоянию Лондона, которому требовался отличный виргинский табак. Южный же штат Южная Каролина десятки лет прекрасно существовал без рабства, производя кукурузу, свинину, вывозя оленьи кожи, древесину и пеньку (все это вовсе не требовало рабского труда). Однако к 1710 г. те самые акционеры из Лондона категорически порекомендовали заняться рисом – а вот рисовые плантации существовали исключительно на рабском труде.

 

В общем, не сами южане придумали и пестовали рабство – они всего лишь вынуждены были выполнять директивы Лондона…

 

Вернемся к сервентам, именовавшимся еще «кабальными слугами» и на протяжении всей колониальной эпохи составлявшим от 10 до 15 процентов населения.

 

Таковые делились на две категории: добровольных и недобровольных. «Добровольцы» звались еще «выкупниками» и «учениками». Выкупники в оплату за проезд в Америку должны были отработать в качестве слуг (в доме, на ферме, в мастерской) от двух до семи лет – без права в течение этого срока менять хозяина, жаловаться на скверное обращение, вообще «качать права». Это, конечно, было не рабство, но и никак не свобода.

 

«Ученики» – это дети из бедняцких семей, которые были обязаны за обучение ремеслу отработать определенный срок, заканчивающийся обычно по достижении ими двадцати одного года (при том, что в ученики можно было попасть и лет в десять). Часть из них в Америку отправляли сами родители, будучи не в силах прокормить, а часть (обычно сирот и бездомных) высылали в колонии английские власти. Легко догадаться, что любой хозяин пытался выжать из подобной рабочей силы все, что только возможно…

 

С «недобровольными» сервентами дело обстояло еще хуже. Часть из них составляли коренные американцы, которых превращали в кабальных слуг местные суды за неуплату долгов или мелкие уголовные преступления вроде воровства или самовольной отлучки с работы. И уж эти бедолаги свой семилетний срок отбывали от звонка до звонка, не обремененные и минимумом прав.

 

Кроме того, из Англии шел прямо-таки «бурный поток» людей, отправляемых в белые рабы насильно.

 

Начнем с детей. Англичане создали целую индустрию по похищению детей – как у себя в стране, так и в Европе. Специальные агенты высматривали на улицах бедно одетых детей, за которых явно некому было бы вступиться. Выбрав подходящий момент, хватали, тащили в «накопители», а потом целыми кораблями отправляли за океан. Один из таких прохвостов похвалялся, что за двенадцать лет похитил и переправил в колонии по пятьсот ребятишек ежегодно (8).

 

И наконец, хозяйственные англичане массами отправляли в колонии уголовных преступников, которым смертная казнь или пожизненное заключение заменялось кабалой в колониях на срок от семи до четырнадцати лет, а порой и пожизненно. А заодно брали и бродяг. Перечень «негодяев и бродяг», которых следовало ловить и высылать за океан, был разработан четко: «Всех тех, кто, попрошайничая, называет себя школярами; всех моряков, которые делают вид, что потеряли свои корабли и товары в море и слоняются по стране, выпрашивая милостыню; всех праздношатающихся людей по любой сельской местности, которые либо попрошайничают, либо занимаются всякими таинственными ремеслами или нелегальными играми… актеров, выступающих в интермедиях, и бродячих музыкантов… всех этих странников и простых работников, слоняющихся без дела и отказывающихся трудиться за разумную оплату, которую обычно предлагают».

 

«Разумная оплата» составляла сущие гроши. Такая вот старая добрая Англия, колыбель европейской демократии…

 

В колонии, кроме того, массово отправляли «политических». Английский закон, направленный главным образом против секты квакеров, гласил: всякий, кто был трижды признан виновным в посещении «незаконных религиозных собраний», будет выслан в колонии на семь лет. Такая же участь ждала тех, кто знал об этих «незаконных собраниях», но не донес властям… (8). Это – на заметку тем прекраснодушным интеллигентам, кто полагает, что уголовную ответственность за «недонесение» придумали в Советском Союзе злобные чекисты…

 

Тех, кто читает и любит книги Рафаэля Сабатини о приключениях капитана Блада, могу проинформировать: события там изображены в строжайшем соответствии с исторической правдой. Когда было разгромлено восстание Монмута (в котором по воле автора случайно оказался замешан вымышленный Блад), вождей мятежа казнили, а рядовых участников и в самом деле отправили в рабство в колонии. Между прочим, в старинных документах того времени среди взятых в плен мятежников действительно значится некий ирландец по фамилии Блад…

 

В колониальное рабство отправляли и участников восстания ирландцев против диктатуры Кромвеля, и многих других бунтовщиков – опять-таки навечно.

 

Ну, а вдобавок по Европе странствовало множество вербовщиков, расписывавших простакам сказочные сокровища Америки: «Они способны были убедить любого, что в Америке нет ничего, кроме Елисейских полей, изобилующих дарами природы, добывание которых не требует никакого труда; что в горах много золота и серебра, а колодцы и родники наполнены молоком и медом; что любой иммигрант, отправляющийся туда в качестве слуги, станет богачом, девушка-служанка превратится в грациозную леди, крестьянин станет дворянином» (93).

 

Дуралеев, подмахнувших контракт, обычно до отплытия держали в английских тюрьмах – чтобы ненароком не передумали и не сбежали. Все, и принудительные, и добровольные, плыли через океан в жутчайших условиях. Капитаны кораблей, которые за перевозку сервентов получали немалые денежки с головы, напихивали людей в трюмы, как сельдей в бочки. Пассажиры, как прилежно засвидетельствовали американские историки, от четырех недель до четырех месяцев валялись в трюме не раздеваясь и страдали из-за скудости рациона. Отмечено много случаев, когда оголодавшие «счастливцы» охотились за мышами и крысами. Случалось и похуже. На одном из кораблей полупомешанные от голода люди съели шесть трупов своих умерших ранее спутников (93, 58). Смертность, кстати сказать, была ужасающей: в 1709 г. на одном из кораблей из четырехсот «контрактников» за время пути умерло восемьдесят, но в 1730 г. этот мрачный рекорд был побит: из партии в сто пятьдесят сервентов до Америки доплыли только тринадцать.

 

По прибытии в Америку сервентов (в том числе и «добровольцев») преспокойнейшим образом распродавали. Подлинное объявление в одной из американских газет: «Только что в Лидстаун прибыл корабль „Юстиция“ с примерно сотней физически здоровых сервентов – мужчин, женщин и мальчиков. Продажа состоится во вторник, 2 апреля».

 

Между прочим, это объявление относится к 1771 г., когда американская революция вот-вот должна была грянуть…

 

Тех, на кого покупателей не нашлось, отдавали так называемым «торговцам душами», которые торговали белыми рабами, так сказать, вразнос – этакие коробейники. Они брали некупленного за шкирку, вели в глубь страны и предлагали всем желающим по дешевке: «А вот кому?!»

 

В американской истории зафиксирован анекдотический случай – белый раб оказался малым сообразительным и проворным. Пока его торговец спал в сарае, он отправился к местным и преспокойно заявил, что «торговец душами» как раз он, а в сарае дрыхнет свежедоставленный раб. Продал его, получил денежки и благополучно скрылся. Как выпутался из этой истории торговец, мне неизвестно.

 

Но подобные шутки случались редко – сплошь и рядом было не до смеха. Нужно добавить еще, что семьи белых рабов, как и черных, повсеместно разлучали: мужа покупал один хозяин, жену – другой, дети попадали к третьему. Однажды произошел вовсе уж диковинный казус, в котором трагическое мешается с комическим: некий человек, приехав однажды в Америку, смог выбиться, как говорится, из грязи в князи, разбогатев, решил прикупить себе сервентов. Заочно, не видя «товара», приобрел белого раба, его жену и дочь. Когда товар доставили, оказалось, что это отец, мать и сестра покупателя… Случалось и такое.

 

Самое примечательное: белым рабам жилось гораздо хуже, чем черным! Причины ясны из письма, написанного в восемнадцатом веке: «Негры являются пожизненной собственностью, смерть рабов в расцвете молодости и сил наносит материальный ущерб владельцу; поэтому почти во всех случаях рабы живут в более комфортабельных условиях, чем несчастные европейцы, в отношении которых строгий плантатор проявляет неумолимую жестокость. Они выбиваются из сил, чтобы выполнить порученную им работу».

 

Ассамблея Виргинии (орган местного самоуправления) еще в 1662 г. отмечала: «Варварское обращение жестоких хозяев с рабами вызвало множество скандалов и нанесло ущерб престижу страны в целом, в результате чего люди, которые намеревались приехать сюда, теперь воздерживаются от этого из-за всяких опасений; и по этой причине приток, особенно мужской, рабочей силы и благосостояние владений его величества наталкиваются на большие трудности».

 

Речь идет исключительно о белых рабах. Подобные заявления ничего, в общем, не изменили – положение сервентов оставалось ужасающим. За все время кабальной службы белый раб не получал ни гроша заработной платы, работая исключительно за ночлег, пищу или обучение ремеслу (даже одежды не полагалось, приходилось все эти годы донашивать ту, в которой приплыл). Для «добровольцев» после отбытия срока (а как это иначе назвать?) полагалось скудное вознаграждение: кое-какая одежонка, немного денег, иногда участок земли. Но до этого нужно было еще дожить – хозяин из временного работника, как уже говорилось, старался выжать все соки. Продолжительность рабочего дня и условия труда устанавливал сам хозяин – а сервент не имел права протестовать. В 1663 г. шестеро кабальных слуг в штате Мэриленд (Север!) отказались работать и пришли в суд жаловаться на своего хозяина, который кормил их скудно, а мяса они и в глаза не видели. Судья, не моргнув глазом, заявил: ежели вы, сукины дети, немедленно не пойдете работать, получите по тридцать плетей! И ушли бедняги восвояси…

 

Бегство от хозяина, кстати, каралось не только жестокой поркой, но и удвоением (а то и утроением) срока кабальной службы. За повторный побег белому рабу выжигали раскаленным железом клеймо на шее и плече.

 

Свидетельство современника: «Я видел, как надсмотрщик бил сервента палкой по голове, пока не потекла кровь, за промах, о котором и говорить не стоит».

 

Белого раба можно было не только избивать как душе угодно, но и убить вообще. Английский писаный закон гласил: «Если раб, будучи наказан хозяином за бегство или другой проступок против него, потеряет жизнь или какой-либо член, то никто не обязан за это никаким возмещением. Но если кто-либо из баловства или жестокости намеренно убьет своего раба, он уплатит в казну 15 фунтов стерлингов» (237).

 

Для богатого плантатора уплатить казне 15 фунтов было не труднее, чем нынешнему олигарху оплатить штраф за неправильную парковку. Процитированный закон относится не к американским колониям, а к британскому острову Барбадос, но в Америке дела обстояли примерно тем же образом. В 1666 г. (и снова на Севере!) под судом оказалась некая супружеская пара: хозяйка, воспитывая своего сервента, так увлеклась, что ненароком отрезала ему все пальцы на ногах, отчего бедолага умер. Суд дамочку оправдал вчистую. Там же, в те же примерно времена, стало известно, что другой «крепкий хозяин» заковал сервента в цепи и забил до смерти, а двух «контрактниц»-служанок изнасиловал. Суд вынес шалунишке порицание – по делу об убийстве, а изнасилования вообще рассматривать не стал.

 

Законы северного штата Массачусетс о рабстве высказывались, надо признать, не без некоторого изящества: «Среди нас никогда не будет ига рабства, крепостной зависимости или людей, содержащихся на положении пленников, если это не законные пленники, захваченные в справедливых войнах, или иностранцы, добровольно продавшие себя или проданные нам. Но и эти будут пользоваться всеми свободами и христианским обращением, которые предписаны моралью Божьего закона в Израиле для таких лиц. Это, однако, никого не освобождает от рабства, присужденного властями».

 

Как видим, белого человека держать в рабстве нельзя… но ежели по закону, то можно. Легко догадаться, что ни о каких таких свободах или «христианском обращении» речь в большинстве случаев и не шла. Кстати, формулировки статей закона об отбывших свой срок, оставляли для хозяев лазейки: «Каждый сервент, который служил верно и добросовестно на пользу своему хозяину семь лет, не должен быть отпущен без всего; если же он не проявил верности, добросовестности и усердия на своей службе при хорошем обращении с ним хозяина, он не будет отпущен на свободу, пока власти не сочтут, что он выполнил свои обязательства».

 

Все зависело, как видим, исключительно от доброй воли хозяина – или отсутствия таковой. Человек беззастенчивый мог заявиться к властям и с честными глазами уверять, что его раб, которому пришел срок освобождаться, ни верности, ни добросовестности, подлец, не проявил, да и усердия от него было не дождаться – а значит, пусть еще годик-другой потрудится за харчи и ночлег где-нибудь в хлеву…

 

Бесстрастная история свидетельствует: примерно четверть сервентов умирала до истечения срока, надорвавшись. А семьдесят процентов счастливчиков, доживших до свободы, причитавшегося им земельного надела так никогда и не получили, опять-таки пополнив ряды наемных рабочих, разве что наделенных чуточку большими правами: теперь их нельзя было бить и убивать безнаказанно, только и всего…

 

Можно добавить еще, что сервентам категорически запрещалось вступать в брак без разрешения хозяина – а разрешения такового чаще всего было не дождаться: кому захочется, чтобы его раб отвлекался на всякие глупости вроде жены и детей? Был принят специальный закон, по которому брак раба и рабыни, заключенный без разрешения хозяина, «должен рассматриваться как прелюбодеяние или внебрачная связь, а дети должны считаться внебрачными». «Грешникам» опять-таки продлевали срок рабства.

 

Ничего удивительного, что иные тюремные сидельцы в Англии предпочитали оставаться «на нарах» вместо того, чтобы отправиться в Америку в качестве сервента. Некоему Филиппу Гибсону, приговоренному к смертной казни за уличное ограбление, предложили вместо этого отправиться пожизненно в Америку – но Гибсон все же предпочел виселицу. Весьма показательный пример…

 

Что до процентного соотношения белых и черных рабов, то оно выглядит крайне любопытно: в Виргинии в 1683 г., например, насчитывалось три тысячи черных рабов и двенадцать тысяч белых. В других местах соотношение было примерно такое же…

 

Самое интересное, что в американских колониях процветал между рабами самый натуральный интернационализм, без малейшей розни по цвету кожи. Северный штат Мэриленд принял в свое время специальный закон, направленный против браков черных и белых: белая женщина (неважно, рабыня или свободная), вышедшая замуж за негра, получала семь лет кабального услужения, а негр, если он был свободным, попадал в рабство пожизненно. Коли уж пришлось принимать специальный закон, надо полагать, подобные браки имели большое распространение…

 

Ну, а поскольку натура человека такова, что он не всегда будет сносить издевательства, белые рабы не только пускались в бега, но и восставали. Как черные, так и белые.

 

Первое крупное восстание черных произошло не на Юге, а как раз на Севере, в 1712 г. в Нью-Йорке. 25 негров и 2 индейца подожгли дом и убили девятерых белых. Восставших перехватали солдаты, и 21 человек из них был казнен. Губернатор докладывал в Лондон: «Одних сожгли, других повесили, одного колесовали, одного живым повесили в городе на цепях». Одного из чернокожих бунтовщиков в назидание другим северяне, будущие «прогрессивные борцы против рабства», поджаривали на костре восемь часов…

 

Однако еще за полсотни лет до этого в Виргинии белые и черные рабы устроили совместный заговор – но были выданы предателем и казнены. Там же, судя по сохранившимся документам, было немало случаев, когда сервенты прятали беглых чернокожих – а то и бежали вместе.

 

В 1741 г. в том же Нью-Йорке насчитывалось десять тысяч белых рабов и две тысячи черных. После начавшихся зимой загадочных пожаров черных и белых обвинили в совместном заговоре с целью выжечь город дотла. Неизвестно, как все обстояло на самом деле, но среди казненных были не только черные, но и белые рабы (в том числе две белые служанки).

 

Американский историк Э. Морган: «Есть намеки на то, что две группы презренных изначально видели друг друга разделяющими одну судьбу. Например, среди сервентов и рабов были обычным делом совместные побеги, похищение свиней, попойки. Среди них не было необычным предаваться совместным любовным утехам. Во время восстания Бэкона один из последних сдавшихся в плен отрядов состоял из восьмидесяти негров и двадцати сервентов-англичан».

 

Подобных примеров – множество. В 1661 г. мятежники под предводительством Фрейда и Клаттона не только сколотили отряд, но раздобыли даже пушки и собирались пройти во всей стране, собирая к себе как белых рабов, так и черных, – и намеревались добиваться свободы для всех

 

И завершить наш невеселый рассказ можно одним из превеликого множества объявлений о побеге, взятым из американской газеты: «Бежал от нижеподписавшегося, проживающего в Аппер-Пеннс-Нет, округ Салем, 27 августа сего года слуга-шотландец, по имени Джеймс Дик, около 30 лет от роду, ростом около пяти футов восьми дюймов, волосы рыжеватые, цвет лица свежий, смотрит исподлобья, говорит хриплым голосом; во время побега на нем был железный ошейник (так как это уже восьмой его побег) и темная куртка из медвежьей шкуры. Кто поймает упомянутого слугу и обеспечит его возвращение господину, получит награду в три доллара, которую заплатит Томас Кэри младший».

 

Это типичнейшее объявление появилось в газете северного штата Пенсильвания. И не когда-нибудь, а в сентябре 1773 г., когда американская революция уже, можно сказать, стояла на пороге.

 

Подводя итоги, сделаем несколько важных выводов. Во-первых, рабы в Америке были не только черными, но и белыми, причем порой количество белых превосходило количество черных в несколько раз. Во-вторых, рабство в Америке (как черное, так и белое) было введено исключительно усилиями господ из Лондона, заботившихся об увеличении своих барышей. В-третьих, до определенного момента не только южане, но и северяне вовсю пользовались рабским трудом как черных, так и белых – причем сплошь и рядом северяне превосходили южан в жестокости. Помнить об этом необходимо, чтобы получить полную картину событий, предшествовавших американской Гражданской войне.

 

А потом грянула американская революция. О ней написано достаточно, и в мою задачу не входит повторять общеизвестные факты. Уточню лишь, что именно американская революция покончила с институтом сервентов (число которых за все время существования колоний только в материковой Америке достигало 50 000 человек, не считая английских плантаций на островах Карибского моря). Белое рабство отошло в прошлое. Черное осталось.

 

Ну, а кто все же его организовал и поддерживал? Попробуем разобраться…

3. «Черное дерево»

Когда лондонские акционеры потребовали от колоний, расположенных на Юге, сделать упор на производство табака, риса и хлопка, почти сразу же встала проблема рабочих рук. Индейцы, как мы уже видели, не годились. Белые рабы тоже не особенно подходили – они плохо переносили непосильный труд в жарком, не везде здоровом климате Юга, умирали сотнями, при первой возможности бежали, благо укрыться им было довольно легко: ни цветом кожи, ни языком они не отличались от белого населения Америки. Да и обходились они дорого для «массированного» использования на плантациях. Потому-то рабский труд белых и применялся главным образом на Севере ввиду местной специфики.

 

Лондонские джентльмены, озабоченные жирными прибылями, задумались всерьез: где бы взять совершенно бесправных рабочих, которые, во-первых, хорошо переносили бы жаркий климат, а во-вторых, были бы совершенно чужими для американских поселенцев?

 

Ответ искали недолго: негры, конечно же!

 

Но не будем забегать вперед. Вернемся во времена «королевы-девственницы» Елизаветы, в конец шестнадцатого столетия.

 

Англия, опоздавшая к дележу американских богатств, далеко не сразу стала устраивать на суровых североамериканских берегах крохотные поселения. Сначала в ход пошла типично рэкетирская мораль: у испанцев много добра, а у англичан мало, следовательно, нужно заставить поделиться…

 

И Англия послала в море целые пиратские эскадры, которые без зазрения совести перехватывали груженные золотом испанские флотилии, а также нападали на испанские города в Америке и гребли под метелку все ценное, пытками вымогая у жителей золото и серебро.

 

Кадры для этих экспедиций иногда комплектовались при самых причудливых обстоятельствах. Вот пикантный пример, показывающий к тому же, что за уголовный бардак царил в «доброй старой Англии». В 1573 г. Елизавета отправила во Францию своего посла графа Уорчестера, который вез в подарок французскому королю Карлу IX большое золотое блюдо. В те времена короли в таких случаях не мелочились, и блюдо это, можно смело полагать, было весьма увесистым. В Ла-Манше на посольское судно напали английские же пираты. Сам посол каким-то чудом ухитрился бежать и даже спасти блюдо, но всех его спутников пираты перерезали и захватили у них разного добра на сумму 500 фунтов стерлингов (по тем временам столько стоило немаленькое поместье какого-нибудь герцога). Рассвирепевшая королева приказала: ловить! Ее капитаны быстренько выполнили приказ, наловив в Ла-Манше несколько сотен пиратов. Из них повесили только троих, а остальных королева приказала зачислить в свой военный флот, действующий против испанцев в Америке. Хозяйственная была женщина – к чему разбрасываться столь ценными кадрами?!

 

Вообще-то по морям-океанам шаталось бесчисленное количество представителей всех без исключения европейских наций. Но только Англия превратила пиратство практически в целую отрасль «народного хозяйства». Все выглядело просто и цинично: ее величество королева – выражаясь современным языком, – крышевала своих молодчиков, выдавая им официальные грамоты на столь предосудительное занятие, «отмазывала» после протестов испанских дипломатов – ну, а благодарные пираты отстегивали своей покровительнице изрядную долю добычи.

Френсис Дрейк

 

Знаменитый Френсис Дрейк (причем в период прочного мира между Англией и Испанией), сплавал к американским берегам, где каким-то образом раздобыл столько золота и серебра, что его перегруженный корабль едва не затонул. Испанский посол, превосходно знавший, как именно Дрейк разжился драгметаллами и сколько городов выгорели дотла, требовал от королевы отрубить Дрейку голову. Королева возвела бравого моряка в дворянство, а чуть позже пожаловала титул баронета и адмиральский чин. Благодарный Дрейк преподнес ей привезенный из Америки огромный бриллиант, которым королева тут же украсила свою корону. Его собрат по ремеслу Джордж Клиффорд стал за схожие достижения графом Камберлендским и был удостоен высшего английского ордена Подвязки.

 

Время от времени, правда, в Англии с превеликим шумом, демонстративно сажали в тюрьму пару-тройку пиратских капитанов – из тех, кто привез мало или плохо делился. Но основная масса «морской братвы» под крылышком королевы процветала.

 

Интересно, что плавали эти ребятки под красным флагом – так уж отчего-то сложилось. В 1596 г. Первый лорд Адмиралтейства (сиречь – военно-морской министр) так и писал в приказе по флоту: «Во время боя вместо постоянных корабельных флагов поднимать боевое полотнище красного цвета» (207). Впрочем, французы тоже до середины XVIII в. использовали красный флаг, а испанские пираты – черный (пока еще без черепов с костями и прочих фигур, которые стали широко распространяться на пиратских штандартах только во второй половине означенного столетия).

 

Ну, а что касается мирных британских купцов-мореплавателей, то они в том же шестнадцатом столетии уже освоили крайне специфические методы получения прибыли. В то время уже существовали страховые общества, выдававшие полисы в том числе и на корабли с товарами. Оборотистый английский купец страховал свое судно и груз в Голландии, потом в Испании, затем устраивал так, что корабль шел ко дну, – и получал денежки по страховке и в Амстердаме, и в Мадриде…

 

Веселые были времена… И тут-то, в самом начале семнадцатого столетия, появилось новое, чертовски прибыльное ремесло – работорговля.

 

Самое раннее дошедшее до нас документальное свидетельство о плавании в Африку с целью захвата рабов – это дневник некоего сеньора Азауары, командовавшего отрядом португальских работорговцев в 1446 г. Тогда было захвачено 165 человек.

 

Очень быстро подобные налеты на африканские берега стали гораздо масштабнее. Первое время негров-рабов возили исключительно в испанские американские владения (ну, и в португальские, конечно). Самое поразительное – массовый ввоз негров в Америку был вызван, вы не поверите, гуманизмом

 

Кое-кто, наверное, помнит по школьным учебникам истории испанского епископа Бартоломео де Лас Касаса, который немало трудов положил на то, чтобы освободить от рабства американских индейцев. Большой был борец за права индейцев, массу сил и красноречия положил, убеждая, что краснокожие – такие же люди, как и белые, что у них тоже есть бессмертная душа, а потому грех держать их в рабстве… И в конце концов добился своего: рабство индейцев в испанских владениях было отменено.

 

Это, в общем, чистейшая правда – но далеко не вся. А полная правда (о чем советские учебники, да и многие исторические труды старательно умалчивали) состояла в том, что на смену индейцам епископ предложил завозить из Африки негров. Вот у негров, по его глубокому убеждению, никакой бессмертной души не имелось, и на них гуманизм Лас Касаса как-то не распространялся. С заядлыми гуманистами такое случается сплошь и рядом, избирательный какой-то у них гуманизм…

 

Идеи Лас Касаса многим пришлись по вкусу. Индейцев освободили, а на их место принялись завозить африканцев. Возникли самые настоящие транснациональные корпорации, объединившие представителей самых разных стран: «черную работу», то есть плавание в Африку за рабами, взяли на себя португальцы, а финансировали их предприятие флорентийские, генуэзские и немецкие банкиры. Получался сущий интернационал…

 

Одно немаловажное уточнение: не стоит думать, будто и далее рабов добывали лихими набегами на прибрежные селения. Таким способом много невольников не добудешь. Все обстояло еще непригляднее: белым в больших количествах продавали своих соплеменников сами же африканские властители, которые ничуть не походили на опереточную фигуру черного вождя-алкоголика из бессмертного романа Жюля Верна «Пятнадцатилетний капитан». Ничего подобного: черные партнеры португальских купцов были вполне трезвыми и вменяемыми, респектабельными господами, умевшими считать деньги. И в уплату они получали не бусы и самогонку, а полновесное золото…

 

Такова уж человеческая натура, независимо от цвета кожи: если продавать на сторону своих подданных окажется крайне выгодным бизнесом, можете не сомневаться, продавать он будет. Африканские правители, воевавшие друг с другом не менее ожесточенно, чем европейские, пленных попросту продавали тем же португальцам. Слово современному историку: «Короли Конго еще в XVI в. приняли крещение и вассалитет от Португалии… Черные вожди стали графами, герцогами, маркизами, носили португальские наряды, парики, шпаги, посылали детей учиться в Лиссабон, говорили по-португальски, строили европейские дома, а при дворе действовал португальский этикет и на балах танцевали европейские танцы» (191).

 

Ничего особо оскорбительного для африканцев тут нет: столь же просвещенные английские господа в париках торговали своими земляками – как и утонченные русские баре. Я же говорю, хомо сапиенс – сволочь изрядная…

 

Подобное положение дел сложилось не только в Конго. На территории нынешней Анголы власть в нескольких государствах захватили своеобразные африканские «военные братства», переводя на европейские мерки – нечто среднее между дворянством и рыцарскими орденами. Эти спесивые ребятки, звавшиеся «имбанга ла», население захваченных ими земель (столь же чернокожее) презирали примерно так, как французский знатный дворянин презирал собственных крестьян. И вовсю торговали «простолюдинами» с теми же португальцами. Довольно быстро параллельно с официальной работорговлей возникла и нелегальная – в этом увлекательном бизнесе трогательно слились родовитые португальские губернаторы и гордые африканские «рыцари». Рабов, как любой товар, упекали «налево», денежки раскладывали по собственным карманам и набедренным повязкам, а когда из Лиссабона приходили запросы королевских чиновников, удивленных тем, что очередная партия невольников куда-то запропастилась, губернаторы не моргнув глазом отписывали: имеем честь доложить вашему сиятельству, что невольники, о которых вы имеете честь справляться, перехвачены в диких африканских дебрях племенем каннибалов и сожраны все, до последнего человека… Я нисколечко не шучу. Все именно так и обстояло, и довольно долго, пока королевские ревизоры не разобрались, что их дурачат…

 

В 2001 г., по сообщениям прессы, Организация Африканского Единства собиралась всерьез предъявить США и другим государствам, когда-то занимавшимся работорговлей в Африке, колоссальный судебный иск за тот ущерб, что Африка понесла от работорговли. Я не знаю, чем кончилось дело (речь шла о фантастической компенсации в 777 триллионов долларов), но в данном конкретном случае ответчики вполне могли бы заявить, что часть вины лежит и на тогдашних африканских лидерах, увлеченно торговавших своими подданными оптом и в розницу. И, самое грустное, европейцы были бы совершенно правы: без активного содействия черных вождей работорговля в таких масштабах была бы попросту невозможна…

 

Впрочем, до середины семнадцатого столетия, примерно до 1650 г., масштабы были довольно скромными. Сначала, как уже говорилось, работорговлей ведали португальцы. Потом голландцы напали на португальские владения в Африке и захватили несколько городов на побережье. По какому-то странному совпадению все эти города были «перевалочными базами» работорговли… Но и при голландцах масштабы вывоза негров оставались все еще скромными – от пяти до тринадцати тысяч человек в год.

 

Прошу прощения у читателя, что употребляю для столь печальных обстоятельств слово «скромные», но что тут поделаешь, если по сравнению с последующими событиями эти цифры и впрямь весьма скромны…

 

В солидном историческом труде об Испанской империи встречается интересная фраза: «После 1650-х коммерцию поддерживали главным образом не испанцы, а другие европейцы» (75).

 

Автор книги – англичанин. И его уклончивые слова о «других европейцах», как это сплошь и рядом у англичан водится, призваны изящно замаскировать кое-что крайне неприглядное для Британии. Поскольку под деликатным псевдонимом «другие европейцы» выступают англичане – только англичане, в первую очередь англичане…

 

Вновь на сцену выходит добрая старая Англия. Обогатившись американским золотишком, разгромив конкурентов-голландцев, одно время всерьез воевавших с Британией за первенство на морях, англичане не могли пройти мимо столь прибыльного занятия, как работорговля. И с ходу постарались не просто вклиниться в этот доходный бизнес, а играть в нем главную роль…

 

Есть у англичан интересное качество: мало того, что они быстренько подключались к любой гнусности, способной принести хорошие денежки, так еще и в сжатые сроки усугубляли эту гнусность до немыслимой степени…

 

Так произошло и с работорговлей. До англичан дело было поставлено, в общем, по-дилетантски, но британцы в два счета придали ему надлежащий размах и профессионализм.

 

Прежние торговцы были сугубыми одиночками, выправлявшими лицензии каждый для себя. Англичане в два счета создали новое акционерное общество, во главе которого, не мелочась, поставили брата короля, герцога Йоркского. И понеслось… За двадцать следующих лет англичане продали в Вест-Индию сто шестьдесят тысяч рабов – в год это выходило больше, чем раньше продавали все работорговцы из разных стран вместе взятые. Согласно чисто английской специфике, где протестантская вера и бизнес были неразрывно переплетены, среди кораблей, перевозивших «черное дерево», были и носившие названия «Иисус» и «Иоанн Креститель».

 

Потихоньку-полегоньку англичане стали вытеснять с рынка конкурентов. Сначала выкинули испанцев, которых поначалу согласились взять в долю. Потом разбили голландский флот, после чего страна тюльпанов вышла из бизнеса. После Утрехтского мира, в 1713 г. завершившего очередную европейскую войну, англичане выговорили для себя уже монопольное право поставлять рабов в Америку – как в свои колонии, так и испанцам с португальцами.

 

Денежки потекли рекой. Размах был нешуточный. К английскому порту Ливерпуль в 1730 г. были приписаны 15 кораблей для перевозки рабов, в 1753 г. – 53, в 1760 г. – 74, в 1770 г. – 96, в 1792 г. – 132. Есть некоторое представление о масштабах?

 

На живой груз, как и на всякий товар, оформлялись соответствующие судовые документы, и капитан подписывал, как выражаются торговцы, «коносамент» – расписку в получении. Вот текст одного такого коносамента.

 

«Погружено с Божьей милостью и в хорошем состоянии Джеймсом Марром на славный корабль „Мэри Бороф“, который поведет в предстоящее плаванье с Божьей помощью капитан Дэвид Мортон и который сейчас стоит на якоре у берега Сенегала и Божьей милостью предназначен в Джорджию, что в Южной Каролине: двадцать четыре отличных раба и шесть отличных рабынь, промаркированных (то есть заклейменных. – А. Б.), как это изображено на полях, и пронумерованных, коих следует доставить в таком же хорошем состоянии и форме в упомянутый порт Джорджия, Южная Каролина – за исключением, как обычно, непредвиденных случаев, связанных со стихией и смертностью, – и сдать фирме «Брутон и Смит» или ее уполномоченным, за что получатель или получатели должны уплатить пять фунтов стерлингов за голову при получении, а также премию и аварийные взносы, как это принято в таких случаях. В качестве свидетельства этого капитан названного корабля составил три коносамента одинакового содержания и даты. При выполнении одного из них остальные теряют силу. Да ниспошлет Бог милость славному кораблю и доведет его в безопасности до желанного порта. Аминь!

Составлено в Сенегале 1 февраля 1766 г.

Капитан Дэвид Мортон» (119).

Между прочим, это опять-таки чисто британское изобретение – впихивать в документы по работорговле ссылки на «Божью милость» и просить у Господа благословения своему неправедному ремеслу…

 

Еще несколько цифр. Согласно подсчетам английского же ученого (75), до того как англичане захватили монополию на торговлю рабами и их перевозку, в Америку было переправлено около 290 000 негров. В результате деятельности англичан – полтора миллиона. При том, что до Америки дотягивал один раб из десяти – остальные умирали еще на кораблях от голода и жажды от дикой скученности (их набивали в трюмы, как селедки в бочку). Ну, а если корабль попадал в мертвый штиль и терял ход, живое «черное дерево» преспокойно выбрасывали за борт…

 

Подсчитано, что в результате деятельности работорговцев Африка лишилась около пятидесяти миллионов своих жителей. Иные историки называют даже более ужасающую цифру – семьдесят пять миллионов (8). Львиная доля вины за все это лежит на англичанах. Д. Дивен, лектор Лондонской школы экономики (потомок офицеров русской службы), пишет прямо: «Рабство сыграло важнейшую роль в развитии как Британской империи, так и современной интегрированной мировой экономики» (94).

 

Именно на этом Англия и поднялась до статуса одной из ведущих мировых держав – на беззастенчивом пиратстве и масштабнейшей работорговле. Немаловажное дополнение: точно так же на работорговле поднялись и северные штаты США, та самая обитель будущих «благородных борцов с рабством». Южные плантаторы только пользовались купленными рабами – но все же сами не плавали за ними в Африку. Доставка и торговля рабами в Америке всегда была в руках британцев и жителей северных штатов. Именно они были создателями системы – о чем впоследствии пытались забыть, обрушивая весь огонь критики на «ужасных плантаторов Юга». Хотя уголовные кодексы большинства стран карают не только непосредственных исполнителей преступления, но и активных соучастников…

 

Да и в самой «доброй старой Англии» негров продавали, как скотину. Объявление из лондонской газеты «Постмэн» за 2–9 июня 1699 г.: «Продается девочка-негритянка, шести лет, хорошо говорит по-английски, приятная и сообразительная, умеет многое делать. Обращаться к хирургу на Флаггот-роуд в Детфорде, что рядом с Лондоном, где можно будет на нее посмотреть и обсудить покупку с ее хозяином» (165).

 

Еще одно объявление того же времени: «Черный мальчик тринадцати лет сбежал из Патни, на нем был ошейник с надписью „Негр леди Бромфильд, Линкольн-инн-филдз“. Вернувшему мальчика обещается 1 гинея в качестве вознаграждения». Как видим, мальчик в ошейнике был собственностью не «зверя-плантатора», а титулованной светской дамы, которая наверняка ужасно оскорбилась бы, если бы ее попытались поставить на одну доску с каким-нибудь неотесанным виргинским хлопководом…

 

Англия, одним словом. Старейшая европейская демократия. Оплот свободы и законности…

 

Если вернуться в Америку, то смело можно сказать, что испанцам и португальцам была все же присуща некоторая, продиктованная католическим воспитанием совестливость. Зверства против индейцев в период завоевания Америки имели место, что греха таить – но были вызваны главным образом тем, что с конкистадорами приплыл очень уж криминальный элемент, по которому на родине виселица плакала. Принципиальнейшее отличие в том, что испанцы и португальцы все же видели в индейце человека– такого же обладателя бессмертной души, как они сами. И потому индейская аристократия преспокойно вливалась в ряды аристократии испанской, знатному индейцу достаточно было креститься, чтобы получить к фамилии дворянскую приставку «де» и титул «дона». Между тем пуритане в Северной Америке индейцев за людей не считали вообще – и обходились с ними, как с животными.

 

Точно так же обстояло и с неграми. Работорговцы – да и рабовладельцы – из испанцев и португальцев получались какие-то нескладные. Не клеилось у них это дело. В Южной и Центральной Америке, куда ни глянь, с ранних времен высок процент свободных негров: они служат в армии, офицерами колониальной милиции, участвуют в качестве равноправных спутников в исследовательских экспедициях, работают вольными мастеровыми. При этом на них опять-таки смотрят как на людей – а не на живое имущество, как в британских колониях.

 

Я вовсе не собираюсь утверждать, будто в испанских и португальских владениях негры жили, как в раю. Но вот что писал немецкий историк начала двадцатого столетия, лицо незаинтересованное: «Рабство в испанской Америке никогда не носило того грубого характера, как на виргинских плантациях. У рабов были установленные законом дни отдыха, совершенно так же, как у белых рабочих. Раб мог вступать в законный брак; нельзя было заставить его жениться против воли, стеснить свободу в выборе жены. Нельзя было разлучить его с женой и малолетними детьми, лишить его необходимой одежды и пищи или помешать ему выполнять его религиозные обязанности» (121).

 

Все дело в протестантско-пуританской этике – довольно жутком изобретении человеческого ума. Суть ее, в общем, проста: считается, что, ежели человек успешен и богат, то это означает, что Господь его таким образом отметил, что он, избранник Божий. Ну, а если человек беден, ничтожен, нищ – то Бог, соответственно, от него отвернулся, и это, собственно говоря, и не человек вовсе, а так, ходячий хлам, с которым «избранные» могут поступать, как заблагорассудится. Именно потому в самой Англии с бедняками обращались как со скотиной – вплоть до продажи в рабство за море. Не по какой-то злобе или уродству души, а исключительно потому, что в соответствии с «единственно верным учением» видели в нем низшее, отвергнутое Богом существо, которое иного обращения и не заслуживает. Ну, а всевозможные «дикари», то есть индейцы и негры, и вовсе находились вне этой системы ценностей и, по убеждению пуритан, представляли собой не более чем двуногих животных. Страшная это вещь – пуританская этика…

 

Ну, а теперь, когда читатель имеет некоторое представление о том, кто именно приложил немало усилий, чтобы на территории будущих США пышным цветом расцвело рабство, перейдем к временам, непосредственно примыкающим к славной (без иронии!) американской революции. Британское владычество было свергнуто после нескольких лет ожесточенной войны. Белые рабы получили свободу. Черным повезло меньше…

4. Да здравствует республика!

Прежде чем продолжать о рабстве, отвлечемся на одну весьма существенную, но забытую деталь: мало кто помнит, что американская Война за независимость в то же время стала и первой в истории США гражданской войной. Потому что противостояние сторон отнюдь не сводилось к тому, что против британских войск воевали американские революционеры. Действительность оказалась гораздо более сложной: на стороне британцев воевали примерно двадцать пять тысяч «коренных» американцев, так называемых лоялистов. Цифра немалая, если учесть, что революционная американская армия насчитывала триста тысяч человек…

 

Лоялисты поступали так не из страха и корысти – исключительно по убеждению. Они считали, что американские колонии должны и далее оставаться в составе Британской империи – и отстаивали свои убеждения с оружием в руках. По разные стороны линии фронта оказались и старые друзья, и даже члены одной семьи: что говорить, если среди лоялистов был даже родной сын виднейшего деятеля американской революции Бенджамина Франклина… Назвать такие события можно исключительно гражданской войной, и никак иначе…

 

После победы революции и создания Соединенных Штатов новое правительство издало указ о конфискации владений всех лоялистов – обычная практика для любой гражданской войны, которой свойственна особая ожесточенность. Десятки тысяч проигравших эмигрировали в Канаду (по современным подсчетам, они составляли пять процентов населения только что провозглашенной республики). Ну, а заодно американская армия, еще не успевшая разойтись по домам, выжгла дотла селения тех индейских племен, что воевали на стороне англичан…

 

Вернемся к неграм. Немалое число чернокожих рабов сражалось в рядах революционной армии. Но в то же время к англичанам перебежало около ста тысяч негров (примерно пятая часть черного населения).

 

Для оставшихся ничего, в общем, не изменилось. Президентом США стал Джордж Вашингтон, южанин из Виргинии, плантатор и рабовладелец. Вообще среди «отцов-основателей» США было немало южных плантаторов…

 

Рабство для черных осталось в неприкосновенности. Причина тому – не какая-то особенная алчность, а попросту состояние умов. Масса высокообразованных людей (добрых! умных! гуманных!) искренне верили, что существующий порядок – самый лучший и правильный. Что «цивилизованные белые люди» обязаны отечески заботиться о «неразумных неграх» ради их же блага – означенный негр, мол, все же стоит на ступеньку ниже белого по своему умственному развитию, а потому требует хозяйской опеки.

Джордж Вашингтон

 

Это, по-моему, страшнее всего – когда подобные взгляды продиктованы не алчностью, не стяжательством, а на свой лад понятой добротой. В нашем Отечестве происходило, в общем, то же самое: превеликое множество высокообразованных людей (добрых! умных! гуманных!) столь же искренне верили, что крепостной мужичок – нечто вроде великовозрастного дитяти, коего для его же блага следует подольше оставить под отеческой опекой барина. При этом никто из теоретиков как-то не интересовался собственным мнением ни американских негров, ни русских мужиков.

Томас Джефферсон

 

И добро бы, повторяю, речь шла о тупых крепостниках… Вот что писал о неграх один из образованнейших людей своего времени Томас Джефферсон – один из «отцов-основателей», политик, книжник, писатель и просветитель…

 

«В целом, по-видимому, в их жизни больше участвуют чувства, чем разум… Когда я сравниваю их память, воображение и умственные способности с памятью, воображением и умом белых, мне кажется, что память у них одинаковая с нами, но умственными способностями они намного уступают белым – так что, я думаю, с трудом можно найти негра, способного изучить и понять исследования Евклида… до сих пор я ни разу не смог обнаружить, чтобы чернокожий высказал мысль сложнее простого пересказа, не видел у них ни малейших признаков существования искусства живописи или скульптуры… Поэтому я высказываю только как догадку, что чернокожие, независимо от того, были ли они первоначально отдельной расой или время и обстоятельства выделили их, уступают белым по умственным и физическим способностям».

 

Цинизм этих высказываний какой-то вовсе уж детский, наивный до предела. Каким это образом, интересно, чернокожий мог изучить и понять эвклидову геометрию или заниматься живописью или скульптурой, вкалывая на плантации и не зная даже алфавита, не говоря уж об азах математики? Уж если такое писали лучшие, чего следовало ожидать от худших, не обладавших образованием и интеллектом Джефферсона?

 

Правда, всего через несколько лет жизнь заставила Джефферсона отказаться от прежних взглядов…

 

Судьба его свела с «американским Кулибиным» Бенджамином Б. Баннекером, человеком незауряднейшим. Баннекер, потомок свободного негра и английской сервентки, вырос в штате Мэриленд, где не только чернокожие невольники, но и подавляющее большинство белых поселенцев грамотой не владели. Захолустный был штат, не способный в те времена похвастаться не то что университетом, как другие, но хотя бы всеобщей грамотностью. И тем не менее свободный негр Баннекер выучился читать по Библии, а потом закончил «народную школу». И занялся самообразованием: книги, книги, книги…

 

Результат получился ошеломительный, право же. Баннекер, судя по всему, был прирожденным механиком-самоучкой, а также и математиком. Часовых фабрик в Америке тогда не имелось, а часовых дел мастеров можно было пересчитать по пальцам. Баннекер, самолично произведя все необходимые расчеты, сконструировал и сам изготовил первые на Юге часы с боем, причем детали выточил из дерева. Во время Войны за независимость ремонтировал пушки. После провозглашения США, имея репутацию математика и топографа, вместе с французским архитектором Ланфаном и своим бывшим сослуживцем инженер-майором Элликотом составил план будущей столицы Вашингтона.

 

Но славу ему принесли все же занятия астрономией. Освоив самостоятельно эту сложную науку, Баннекер даже смог исправить ошибки в вычислениях известных английских астрономов того времени. И стал выпускать ежегодные календари-альманахи, где помещал данные о движении Луны, Солнца и планет, предсказания солнечных и лунных затмений, таблицы приливов и отливов, а также «всевозможные занимательные истории в прозе и стихах». Газет и журналов в то время в США было очень мало, книг печаталось еще меньше – и альманахи Баннекера расходились, как мороженое в жару.

 

Рукопись первого альманаха Баннекер послал Джефферсону, присовокупив обширное письмо со своими размышлениями о рабстве и свободе. Посылка произвела на Джефферсона такое впечатление, что он, как человек умный и честный, от прежних взглядов отказался и в ответе Баннекеру писал: «Природа наделила наших чернокожих братьев такими же талантами, как и всех других людей, и кажущееся отсутствие талантов у них есть лишь результат унизительных условий их существования как в Африке, так и в Америке».

 

Альманах Баннекера он отослал секретарю французской Академии наук, и «чернокожий звездочет» вскоре получил европейскую известность. Во время дебатов о запрете работорговли в английском парламенте один из баннекеровских альманахов демонстрировался как свидетельство высокого уровня умственного развития «цветных народов».

 

Но все это случилось гораздо позже, а пока мы вернемся в те годы, когда «отцы-основатели» составляли Декларацию независимости и Конституцию. Несмотря на свои тогдашние убеждения во «второсортности» черных, Джефферсон включил в проект Декларации специальный пункт о полной отмене рабства как «противного человеческой природе». В проекте, однако, имелась своя специфика… Тех, кто был рабами, Джефферсон предлагал оставить доживать в прежнем состоянии, но все новорожденные дети уже должны были стать свободными, жить с родителями до определенного возраста, а потом «приобщаться за государственный счет к обработке земли, ремеслам или наукам в соответствии с их способностями» (231).

 

Правда, Джефферсон был против совместного проживания негров и белых бок о бок. По его плану, освобожденных негров по достижении ими совершеннолетия следовало «поселить как колонистов в таком месте, которое в этот момент окажется наиболее подходящим» (судя по общему направлению мысли, где-то за пределами США). Свою точку зрения Джефферсон мотивировал следующим образом: «Глубоко укоренившиеся среди белых предрассудки, десятки тысяч воспоминаний о несправедливостях и обидах, перенесенных черными, новые обиды, реальные различия, созданные самой природой, и многие другие обстоятельства будут разделять нас на два лагеря и вызывать потрясения, которые, возможно, кончатся только истреблением одной или другой расы».

 

Нельзя сказать, что во всем этом вообще не было здравого смысла: до полного истребления той или иной расы, конечно же, не дошло, но впоследствии вспыхнули серьезнейшие межрасовые конфликты…

 

Как бы там ни было, под давлением плантаторов проект Джефферсона был вычеркнут из Декларации, вокруг которой все же разыгралась нешуточная буря: одни участники составления не подписали Декларацию из-за ее излишнего «либерализма», другие (например южанин-виргинец Джордж Мейсон) – как раз из-за того, что Декларация сохраняла рабство черных и не включала Билль о правах. В том, что именно южный плантатор Мейсон выступил против рабства, нет ничего удивительного: американская действительность не укладывается в устоявшиеся штампы, мы еще не раз встретимся со случаями, когда южане-рабовладельцы выступали против рабства, а «прогрессивные» северяне, наоборот, не только рабов прикупали, но и за рабство стояли горой…

 

Стоит, вероятно, рассказать и о личных мотивах Джефферсона, заставлявших его требовать отмены рабства. Тут уж имелись не абстрактно-отвлеченные, а чисто человеческие побуждения…

 

Среди нескольких сотен чернокожих рабов Джефферсона была светлокожая мулатка Салли Хемингс, по отзывам современников, крайне похожая на покойную жену Джефферсона: «Прямые, длинные рыжеватые волосы, великолепный профиль, чувственный рот и осанка настоящей леди». Джефферсон впервые увидел ее, пятнадцатилетнюю, в Париже, куда она приехала в качестве служанки его дочери.

 

Начался бурный роман. Джефферсон нанял смуглой красавице учителя французского языка и потратил кучу денег на модные наряды. В Париже они пробыли два года, а потом вернулись в США. Салли поначалу упиралась – как-никак во Франции она чувствовала себя свободной, а «дома» ей вновь предстояло занять положение живого имущества. Согласилась, только когда Джефферсон клятвенно пообещал освободить их детей, когда те достигнут совершеннолетия (а детей, забегая вперед, у них родилось чуть ли не десяток).

 

Саму Салли Джефферсон освобождать даже и не собирался – из-за реалий того времени. На интимную связь плантатора и его невольницы в те времена смотрели сквозь пальцы, если все, вульгарно выражаясь, было шито-крыто. Но вот подобные отношения со свободной негритянкой считались совершенно недопустимыми. Выплыви такая история наружу, политической карьере Джефферсона и его репутации пришел бы конец…

 

Достоверно известно, что Джефферсон, человек честный и свободомыслящий, всерьез терзался из-за всей этой истории и незавидного положения, в котором они с Салли оказались. Любовь, судя по всему, там была большая и настоящая, но ситуация сложилась неприятнейшая: оставить все как есть – сплошные мучения, отпустить любимую женщину на волю – тут же сломаешь себе и карьеру, и жизнь…

 

Вот так они и маялись долгие годы. В конце концов политические противники Джефферсона все же вытащили эту историю на свет. Бульварная журналистика существовала уже в те времена, порой даже превосходя нынешнюю. Два года чуть ли не все американские газеты склоняли имя Джефферсона и прозой, и в рифму, прохаживаясь в адрес «Томасовой черномазой» и «желтых детей». Обе старших дочери Джефферсона умоляли отца порвать с Салли – но Джефферсон, к его чести, стоял, как скала. В конце концов, как и водится у бульварной прессы, скандал потерял пикантность и понемногу Джефферсона оставили в покое.

 

Как он и обещал, все его дети от Салли получили свободу. Поскольку цветом кожи они практически не отличались от белых, один из сыновей женился на белой, а одна из дочерей вышла за белого. И тот, и другая тщательно скрывали свое происхождение, что им удалось…

 

Умирая, Джефферсон освободил всех родственников Салли… кроме нее самой. Салли так и осталась рабыней дочери Джефферсона Марты. Как считают американские исследователи, сделано это было для того, чтобы избежать очередного скандала. Стань Салли свободной женщиной, ей пришлось бы либо покинуть штат Виргиния, либо пройти долгую и сложную процедуру, чтобы получить «вид на жительство» – чего никак не пропустила бы пресса. Через два года после смерти отца Марта потихоньку Салли освободила, тем дело и кончилось.

 

Случались в те времена и гораздо более печальные истории. Учитель Джефферсона Джордж Уайт (чья подпись тоже стояла под Декларацией независимости) жил со своей чернокожей домоправительницей, от которой у него родился сын. Будучи при смерти, Уайт принял решение освободить всех своих рабов, а половину состояния оставить любовнице и сыну. Узнав об этом, другой наследник, племянник Уайта, хладнокровнейшим образом подсыпал дяде яд в питье, и тот умер прежде, чем успел подписать завещание. Свидетели того, как прыткий молодой человек подбрасывал отраву, имелись – но все наперечет чернокожие, чьи показания не имели в суде никакой законной силы согласно кодексу штата, разработанному… Джефферсоном. А потому, когда эта история всплыла, суд молодчика оправдал полностью за отсутствием «должных» улик. Джефферсон, которого Уайт просил стать опекуном его сына-мулата, не рискнул вмешиваться, и все досталось племяннику Уайта…

 

К слову, собственный племянник Джефферсона как-то под настроение изрубил топором на куски своего раба – за что даже не был оштрафован на пять центов: покуражился джентльмен, с кем не случается…

 

Вот так и жили даже самые прогрессивные и свободомыслящие южные господа: сотни черных невольников Джефферсона все так же обрабатывали четыре тысячи гектаров его владений. Джеймс Мэдисон, четвертый президент США и один из авторов американской Конституции, как-то упомянул в письме другу, что каждый его, Мэдисона, раб приносит в год 257 долларов прибыли, а расходы на содержание этого самого раба не превышают тринадцати долларов в год. В таких условиях людей как-то не тянет всерьез выступать за отмену рабства…

 

Отдельная песня – позиция англичан в те времена. С исконным британским лицемерием они на словах выступали за отмену рабства в Америке, но на деле устроили совершеннейшую гнусность. Сначала английские официальные лица, губернаторы колоний, когда вспыхнула Война за независимость, торжественно провозгласили, что дадут свободу всем рабам, которые перебегут от своих американских хозяев. Негры поверили. Как упоминалось выше, около ста тысяч чернокожих перешли на контролируемую англичанами территорию. Проиграв войну, англичане увезли с собой столько негров, сколько удалось погрузить на корабли, около восьми тысяч, и тут же… продали их в рабство на острова английской Вест-Индии! Слова словами, а выгода выгодой – Англия, как мы помним, была тогда крупнейшим мировым работорговцем…

 

Вообще-то в 1792 г. в Англии сыскались отдельные идеалисты, которые под влиянием идей французской революции выступили с требованием запретить работорговлю – и даже добились того, что нижняя палата английского парламента, палата общин, вынесла соответствующую резолюцию. Однако верхняя палата, палата лордов, этот проект быстренько заблокировала. Потому что многие благородные лорды как раз и состояли акционерами компаний, занимавшихся работорговлей. И революция во Франции им крайне нравилась отнюдь не в качестве идеологического примера – до свержения монархии Франция держала некоторую долю мирового рынка работорговли, а после войны французы от этого позорного бизнеса отказались совершенно, чему английские конкуренты были только рады.

 

Ну, а теперь самое время обстоятельно и подробно поговорить об экономике. Которая, собственно, и движет почти всеми без исключения перипетиями мировой истории. Никакой романтики и лирики. Южане вовсе не были «злыми», а северяне никак не могут зваться «прогрессивными». Все дело в экономических причинах укрепления рабства на Юге и увядания его на Севере…

 

Уже к 1787 г. северные штаты Коннектикут, Массачусетс, Нью-Джерси, Пенсильвания, Род-Айленд и Вермонт либо создали проекты постепенного освобождения рабов, либо отменили работорговлю (но не рабовладение вообще!). Прогрессивно и благородно, а? Не спешите. Будь рабство выгодным для Севера, тамошние жители держались бы за него руками-ногами, а также зубами. Но в том-то и фокус, что на Севере рабство оказалось штукой крайне невыгодной…

 

Алексис де Токвиль, французский политик, историк и литератор, посетивший США в 1831 г. и написавший интереснейшую книгу (163), довольно быстро разобрался в сути дела…

 

«Известно, что рабский труд разорителен при выращивании зерновых культур. Тот, кто выращивает пшеницу в стране, не знакомой с рабством, обычно не держит на службе много рабочих. Правда, во время сева и жатвы он нанимает многих, но они остаются в его доме недолго… в странах, где выращиваются зерновые, рабский труд менее выгоден, чем там, где выращиваются другие культуры. Напротив, на плантациях табака, хлопка и сахарного тростника требуется постоянная работа. Здесь можно было использовать детей и женщин, что невозможно при выращивании пшеницы. Из этого следует, что по естественным причинам рабство больше подходит тем странам, где выращиваются эти растения».

 

В точку и в корень… Земля на Севере мало подходила для устройства больших плантаций, и сельское хозяйство там ограничивалось небольшими фермами, где фрукты-овощи выращивались в основном для собственного пропитания – и в этих условиях рабы совершенно невыгодны, потому что съедят больше, чем наработают. Вообще Север первые десятилетия пробавлялся в основном охотой на пушного зверя, рыболовством и китобойным промыслом – а для этих занятий рабские руки опять-таки малопригодны. Не много толку от раба и в мастерской, производящей промышленные товары: вынужденный работать лишь за еду и одежку, должного качества товара он, хоть убей, не обеспечит (по этой причине и белых сервентов в мастерских не использовали…)

 

Позже, когда с достижением независимости американцы двинулись на плодородные западные равнины и стали сажать там пшеницу с кукурузой, рабский труд опять-таки был невыгоден. Все дело в «технологическом процессе». Пшеница требует минимального количества технологических операций: разбросать зерна в поле, потом, когда придет срок, сжать колосья и обмолотить. Для этого достаточно пару раз в год нанять свободных рабочих – ведь раба придется кормить и одевать постоянно, отчего получится сущее разорение.

 

И наоборот, табак, рис, хлопок (особенно хлопок) требуют постоянной работы, постоянного присмотра: нужно непременно пропалывать посадки, убирать сорняки и всевозможных вредителей, собирают хлопок руками, и с табачными листьями возятся опять-таки руками. Рабочих рук нужно множество, и заняты они постоянно… Рабский труд выгоден: на доллар негр съест, на десять произведет товара. То же самое и с сахаром: его на Юге производили не из свеклы, как в Европе, а из сахарного тростника. Тростник нужно посадить, потом убрать, порубить стебли на кусочки, кипятить их в котлах, выпаривая сахар – а потом сахар следует еще упаковать с величайшим тщанием, чтобы не запачкался, это не зерно, по которому можно ходить ногами. Снова требуется множество рабочих рук, занятых в постоянном процессе…

 

Но разговор у нас сейчас пойдет исключительно о хлопке, с некоторых пор ставшем основой экономики Юга.

 

Напомню кое-какие азбучные истины (которые большинству читателей наверняка неизвестны). Когда хлопчатник созревает, на кустах остаются этакие коробочки, совсем непрочные – они лопаются сами по себе, и из них следует руками извлекать волокна наподобие ваты, прочно прикрепленные к семенам. Хлопок с семенами для производства пряжи не годится – а потому, прежде чем отправить «вату» на фабрику, семена следует удалить все до одного.

 

Вплоть до конца восемнадцатого столетия очистка волокон от семян производилась вручную. Негр-невольник (или женщина, или ребенок) садился меж двумя корзинами, извлекал из одной горсть «ваты», выбирал семена и бросал очищенный, готовый к отправке хлопок в другую корзину. Операция чертовски трудоемкая и долгая. Самый проворный работник, хоть ты поленом его бей и каленым железом стращай, мог очистить в день не более фунта хлопкового волокна – то есть 450 граммов. А это начинало становиться экономически невыгодным: прядильные и ткацкие станки уже были достаточно совершенными и приводились в действие не мускульной силой, а водой или паром – а вот сырье для них приходилось готовить прямо-таки первобытным образом, руками-пальцами…

 

На горизонте явственно замаячил экономический кризис, что на Юге поняли очень быстро. А поскольку рабство в этих условиях становилось невыгодным, все громче стали раздаваться голоса, требовавшие его отмены. Содержать множество рабов-негров означало быстро разориться. Само по себе владение рабами, как легко догадаться, пользы не приносит…

 

Казалось, еще год-другой – и рабство на Юге отомрет естественным образом, повторятся те процессы, что вовсю уже шли на Севере… Без преувеличений, США вплотную подступили к переломнейшему моменту своей истории. Если бы все осталось по-прежнему, очень быстро с рабством было бы покончено и на Юге, а это означает, что вся история США (да и остального мира) стала бы другой, ничуть не похожей на сегодняшнюю. Как бы она выглядела, остается только гадать. Главное, переменилась бы до полной неузнаваемости.

 

И тут, словно гром среди ясного неба, как чертик из коробочки объявился человек, который как-то мимоходом, сам того не ведая – и нисколечко не желая! – изменил американскую и мировую историю. Один-единственный человек, не отличавшийся ни блестящим умом, ни талантами, ни какими-то особенными деловыми качествами. Изучая последующие события, приходишь к выводу, что человек этот, очень похоже, был если не совершеннейшим ничтожеством, то жутчайшей посредственностью, классической серостью. Но именно он сыграл такую роль…

 

Звали молодого человека Эли Уитни, и от роду ему было двадцать восемь годочков. Можно сказать, северянин в кубе: во-первых, из Новой Англии, во-вторых, из штата Массачусетс, то есть «колыбели» и «сердца» Новой Англии, в-третьих, по вероисповеданию – квакер, а значит, стопроцентно и гарантированно противник рабовладения (квакеры испокон веку были, пожалуй, самыми убежденными и стойкими ненавистниками рабства).

Эли Уитни

 

Некоторые, даже весьма солидные издания именуют Уитни «инженером» – но таковым он не был. Уитни закончил Йельский университет, вероятнее всего, по гуманитарным наукам – потому что к моменту переломнейшего события искал место домашнего учителя, а не какую-либо связанную с техникой должность. Другое дело, что у него была безобидная страсть, хобби – слесарное и столярное дело…

 

Уитни, закончив университет и пребывая в поисках места, заехал погостить к своей знакомой, почтенной пожилой даме, владевшей небольшой хлопковой плантацией в штате Джорджия – где трудились, естественно, чернокожие рабы. В ходе застольной беседы старушка пожаловалась на ту самую главную проблему, что мешала хлопководству: необходимость очищать хлопок руками с ничтожными результатами.

 

То ли Уитни осенило сразу, то ли процесс растянулся на несколько дней, в точности неизвестно. Но он заперся в мастерской при ферме и долго не показывался. А когда вышел, то под мышкой у него был неприглядный на вид, простенький деревянный ящик с ручкой: первая в мире хлопкоочистительная машина.

 

Особой сложностью конструкции она не блистала: обычный деревянный ящик с дыркой, в которую засыпается хлопок. Внутри – нечто вроде неподвижных, наглухо закрепленных гребенок и вращаемый за ручку валик с зубьями. Простая штука, если подумать, – но она была первой. Немало народу до Уитни пыталось придумать нечто аналогичное, но у них так ничего и не вышло. А вот Уитни в два счета добился успеха…

 

Пришла хозяйка, сначала косилась недоверчиво – но все ее недоверие как рукой сняло, едва гость продемонстрировал машину в действии. За короткое время с помощью своего агрегата он полностью очистил от семян столько хлопка, сколько обработали бы вручную за тот же срок двенадцать рабов!

 

Это была бомба! Ситуация в одночасье изменилась, словно по мановению волшебной палочки. Известие о машине разнеслось среди южных плантаторов в считанные недели. Тут же нашлись деловые люди, которые, слегка усовершенствовав машину, стали выпускать ее в огромных количествах и продавать всем и каждому.

 

Теперь, с помощью этой машины, один раб мог очистить за день не один фунт хлопка, а сто. Вот это уже было чертовски рентабельно. Вмиг умолкли все разговоры об отмене рабства, казавшиеся теперь блажью. Упавшие было цены на рабов взлетели вверх, работорговля несказанно оживилась. В самое короткое время хлопок на плантациях Юга почти совершенно вытеснил прежние культуры-кормильцы: рис, сахарный тростник и табак…

 

И, в довершение всего, изобретение Уитни почти совпало по времени с промышленной революцией в Англии – Большая История шутит по своим законам…

 

В 1764 г. в Англии некий ткач Харгривс, «чтоб работе помочь», изобрел прялку «Дженни». Она, как и прежние, тоже приводилась в движение рукой, но в ней имелось не одно веретено, как в старых, а восемнадцать. До этого производство тканей представляло собой не самую простую задачу: на одного ткача приходилось три прядильщицы. Сначала они – довольно неспешно – превращали на одноверетенных прялках шерсть или хлопок в пряжу, а уж потом ткач садился за станок.

 

«Дженни» ускорила процесс, и весьма. Вместо ткачей-одиночек появились ткацкие фабрики. Промышленники с деньгами стали устанавливать «Дженни» в больших зданиях десятками и приводить их в движение не человеческой рукой, а силой воды. Вскоре некий Картрайт (опять-таки не инженер, а сельский священник!) изобрел механический ткацкий станок. Тут подоспела и паровая машина Уатта, которую моментально пустили в дело владельцы ткацких фабрик (235, 239).

 

Фабрики готовы были теперь перерабатывать огромные количества хлопка – и хлопок появился. Если до появления машины Уитни Юг вывозил всего 200 тысяч фунтов хлопка в год, то уже в 1800 г. – 20 миллионов фунтов, в 1824 – 172 миллиона фунтов, в 1844 – 400 миллионов фунтов, в 1854 – 800 миллионов фунтов, а в 1861 г., накануне войны – полтора миллиарда фунтов.

 

Южные главные порты, Новый Орлеан и Чарльстон, расцвели в одночасье, теперь оттуда отправлялись не десятки кораблей, а тысячи. На незаселенных землях вырастали новые плантации, буквально на глазах возникло три новых южных штата – Алабама, Луизиана и Миссисипи, чье население за двадцать лет выросло в шесть раз.

 

Вот как росло число рабов в южных штатах (56):

 

1800 – 893 041 человек

1810 – 1 191 364 – " —

1820 – 1 543 688 – " —

1830 – 2 009 053 – " —

1840 – 2 487 355 – " —

1850 – 3 179 509 – " —

1851 – 3 200 000 – " —

Ошибкой было бы думать, что на этом богатели только южные плантаторы. Они, конечно, получали немалые деньги за свой хлопок, но гораздо большие прибыли на «хлопковом буме» делали северяне. Во-первых, переработка хлопка, текстильная промышленность сосредоточилась на севере, в Новой Англии. Во-вторых северяне еще много лет продолжали продавать на Юг рабов. В-третьих, перевозку хлопка держали в своих руках тоже почти исключительно северяне. В-четвертых… Впрочем, о четвертом источнике северных доходов – чуть позже.

Хлопкоочистительная машина

 

Что до самого Уитни, то сей молодой человек, достоверно известно, не получил от своего изобретения ни цента прибыли. После 1793 г. его имя вовсе исчезает из истории. Более он ни в чем совершенно себя не проявил. Мне пришлось перерыть гору книг, чтобы отыскать хотя бы дату смерти Уитни – 1825 г. Больше о нем ничего неизвестно. Отсюда и вытекает, что оставшуюся жизнь он прожил серенько, незаметно, не совершив ничего, что осталось бы в памяти современников. И я теперь ломаю голову: интересно, осознавал ли потом этот парень, что именно он перевернул историю? И если да, то что он при этом чувствовал? Кто бы ведал…

 

Итак, рабство, вместо того чтобы захиреть, прямо расцвело. Из первых пяти президентов США четверо были рабовладельцами, причем все продолжали владеть рабами, заняв кресло в Белом доме. Из следующих тринадцати президентов рабовладельцами были восемь, правда, на сей раз четверо из них, заняв свой пост, рабов освободили (69).

 

Естественно, процветала и работорговля. Усилиями англичан и североамериканцев из «прогрессивной» Новой Англии.

 

Тем временем произошло эпохальное событие: в 1807 г. обе палаты английского парламента приняли закон о запрете работорговли – тот самый закон, что палата лордов провалила всего пятнадцать лет назад. Теперь английским подданным под угрозой уголовного наказания запрещалось торговать рабами, а английским кораблям – перевозить рабов.

 

Казалось, что англичане сошли с ума – немыслимо, чтобы британец добровольно отказался от столь солидного бизнеса, каким являлась работорговля.

 

Однако ларчик открывался просто: британец и в самом деле способен отказаться от солидной прибыли… ради еще большей прибыли, и никак иначе. Весь фокус был в том, что к этому времени англичане стали налаживать собственное производство хлопка, в Египте и Индии, силами не рабов, а наемных рабочих. Производство еще не набрало серьезных объемов, но англичане всегда умели заглядывать в будущее и рассчитывать далеко вперед. Они намеревались и далее закупать в больших количествах дешевый американский хлопок, однако начинали медленно, как бы невзначай гасить американского конкурента рассчитанным на десятилетия планом действий. План был не особенно сложен: поскольку американский хлопок производится рабскими руками, следует ограничить поступление рабов в Америку. А проще всего этого добиться, запретив работорговлю под истошные вопли о гуманизме, свободе, прогрессе и прочих высоких материях.

 

Англичане взялись за дело всерьез и добились заключения международного договора, поставившего работорговлю вне закона (чего не сделаешь ради крутых бабок!). Работорговцев, как и пиратов, теперь без разговоров вешали на реях.

 

Вот только все эти законы, международные соглашения и рейды военных кораблей привели к новым жертвам. Работорговля продолжалась – контрабандно. В США в 1808 г. был принят закон о запрете ввоза рабов в страну (только ввоза, на торговлю рабами и владение ими власти не покушались) – но законы, как известно, для того и пишутся, чтобы их обходить. По оценкам американских историков, в 1808–1861 в США было нелегально ввезено 250 000 африканцев (58).

 

Теперь контрабандисты набивали в трюмы вовсе уж невероятное количество невольников – рисковать так рисковать. А при угрозе захвата судна военным кораблем негров хладнокровно выбрасывали за борт (первое время для того, чтобы уличить капитана в работорговле, требовалось непременно захватить на судне живых невольников, лишь впоследствии закон позволил преследовать и осуждать капитанов на основании косвенных улик – цепей, наручников, ненормально большого запаса пищи, явно превышавшего потребности самого экипажа…)

 

Забегая вперед, стоит упомянуть, что все эти международные конгрессы по запрету работорговли и вся суета военных флотов «великих держав» так и не искоренили полностью торговлю «черным деревом», как выражались работорговцы. Антиработорговые «саммиты» происходили и в 1890 г. в Брюсселе, и даже в 1926 г., уже под патронажем Лиги Наций… (209).

 

Но вернемся в Америку. В 1833 г. английский парламент принял еще более прогрессивный закон, освободивший всех рабов в английских владениях Вест-Индии. Отдельные американские циники стали говорить, что прогресс тут совершенно ни при чем, и оказались правы: дело заключалась в том, что английские плантаторы Вест-Индии стали тысячами завозить к себе батраков-индийцев, которые обходились дешевле рабов. Однако, как легко догадаться, в Англии по этому поводу было произнесено немало прочувствованных речей о гуманизме и свободе…

 

В США же к тому времени в северных штатах почти не осталось рабов (к 1840 г. северяне имели в собственности всего-то тысячу чернокожих). Зато Север, как ни в чем не бывало, продолжал продавать рабов на Юг – как-никак всякий был волен распоряжаться своим имуществом. Кто-то из северян, более совестливый, выписывал своим неграм вольную, а кто-то продавал их на плантации… Ну и, разумеется, северяне играли первую скрипку в той самой контрабандной торговле живым товаром.

 

На своей территории Север работорговлю запретил – но не делал даже попыток запретить ее на Юге. В 1834 г. бывший президент США Мэдисон, из-за неурожаев погрязшей в долгах, чтобы рассчитаться с кредиторами, преспокойно продавал своих невольников, что никак не влияло на его репутацию видного политика. Человек был в своем праве…

 

В первой половине XIX в. в американский обиход вошел и широко распространился термин «линия Мейсона – Диксона» – условная граница между рабовладельческими и свободными штатами, отделявшая Пенсильванию от Мэриленда. Линию эту нанесли на карты еще в XVIII в. два английских астронома, Чарльз Мейсон и Джереми Диксон, вовсе не предполагавшие, что их честные имена будут таким образом увековечены.

 

Это была граница не просто между двумя штатами, не просто между «рабовладельцами» и «свободными». Смело можно сказать, что линия Мейсона – Диксона как-то незаметно стала пограничной чертой между двумя мирами, двумя типами цивилизации, двумя этносами. Ошибкой было бы говорить о северянах и южанах как о двух разных нациях, хотя, несмотря на общий язык, между ними имелись серьезные различия.

 

Но прежде чем поговорить об этом, рассмотрим не менее интересную проблему: специфику американского характера (каковое понятие в равной степени касается и северян, и южан). Причины многих войн, революций, мятежей и гражданских междоусобиц как раз и кроются в национальной специфике того или иного народа. В полной мере это касается и американцев. Гражданская война в США была не абстрактной «междоусобицей», а в первую очередь американской гражданской войной, вызванной во многом чисто американскими особенностями.

 

Давайте посмотрим, что это были за особенности.

5. Загадочная американская душа

Пожалуй, первейшее, главнейшее отличие американской действительности того времени от европейской – это, называя вещи своими именами, пренебрежительное отношение к центральному правительству, к «этим парням из Вашингтона». Очень многие американцы уже с трудом сознавали, зачем им, собственно, центральное правительство. Все насущные вопросы, интересовавшие среднестатистического гражданина США, обычно решались на местном уровне: городской муниципалитет, окружные власти, власти штата. Федеральное правительство выглядело докучливым дармоедом, которого неведомо почему приходится содержать. Это отношение к «парням из Вашингтона» крайне удивляло заезжих иностранцев, привыкших в Европе совершенно к другому – но тут уж в полной мере проявляла себя та самая американская специфика…

 

В Европе сильное центральное правительство и сильная армия были жизненно необходимы: при малейших признаках ослабления какого-либо государства соседи тут же весело на него наваливались, урывая в свою пользу сколько возможно. Новорожденные США были лишены сильного внешнего врага по соседству. В английской Канаде было слишком мало войск, чтобы представлять для США серьезную угрозу. Примыкающие к территории США с юга испанские владения вообще не располагали чем-то, хотя бы отдаленно похожим на сильные гарнизоны. Что до регулярной армии, то еще в период английского владычества выяснилось: регулярные воинские части малоэффективны против единственного внешнего врага, который имелся – индейских воинов. Солдат учили вести бой с такими же, как они, а не со стрелявшими из-за каждого куста краснокожими, поэтому против индейцев с самого начала дрались не армейцы, а набранная из поселенцев милиция штатов, перенявшая у индейцев их же правила боя. Так что и армия у молодой республики была крохотная, служить в ней считалось непрестижно.

 

Один из историков сформулировал взгляд американцев на государство так: «А зачем, собственно, оно было нужно? Дороги проводили города, дома строили горожане, они же мели улицы перед каждой дверью, канализации не было, освещением снабжала луна, электричество еще не открыли, газовый свет не изобрели, железных дорог не существовало, корабли принадлежали судовладельцам, армия была излишней, убийцам тогда еще не предоставляли апартаменты и полный пансион, их просто вешали, судейскую братию оплачивали граждане, ведь судьей мог стать любой честный малый, у которого варил котелок. Где было это государство, когда на поселок напали индейцы? Где было государство, когда сгорел целый городской квартал? Где было государство, когда град побил урожай или начался падеж скота? И что такое это чертово государство?» (170).

 

Не только каждый штат, но и каждый городок, каждый житель США чувствовали себя чем-то вроде суверенного образования, не зависящего ни от чьих приказов, указаний и директив. Центральное правительство было едва ли не миражом – а значит, не существовало и сильного государственного аппарата, чье давление на себе сызмальства привык ощущать каждый житель старушки Европы. Судей и полицейских выбирали сами жители американских городов, чиновники были немногочисленны и в подавляющем большинстве не сверху спущены, не из столицы присланы, а назначены местными муниципалитетами. Смело можно сказать, что США делились на четыре миллиона сепаратных государств – по числу жителей…

 

Огромную роль в этом повальном сепаратизме играла и пуританская идеология, изначально направленная против сильного государства, сильного правителя, сильного государственного аппарата. Согласно теоретическим воззрениям пуритан (которые они то и дело старались применять на практике), государство – это «общественный договор» между властью и народом. Народ имеет право на максимальные свободы, а ежели правитель попытается эти свободы хоть в малейшей степени ущемить, его следует прогнать в шею (то, что под народом понимались те самые «избранные», сути не меняло). Тысячи пуритан вынуждены были бежать в американские колонии как раз из-за того, что пытались проводить в жизнь эту доктрину в Англии – и, оказавшись за океаном, в своих взглядах лишь укрепились…

 

Наиболее четко эти идеи сформулировал английский философ Джон Локк в «Двух трактатах о государственном правлении» (1690): основная задача государства – защита жизни, свободы и собственности граждан. А вот руководить и указывать – не сметь! Пуритане развили эту теорию, заявляя: защитить себя и сами сможем! У каждого под кроватью два мушкета, даже у бабушки пистолет под рукой. Зачем нам государство?

 

Маслица в огонь подливали квакеры – протестантская секта, основанная в середине семнадцатого столетия английским ремесленником Джорджем Фоксом под названием «Общество друзей». Пожалуй, среди всех неисчислимых протестантских течений это были самые симпатичные люди: они не навязывали никому силой своих убеждений, были непротивленцами злу и пацифистами, с самого начала решительно выступали против рабства и истребления индейцев. А еще – стремились к максимальной свободе. Квакеры искренне недоумевали: почему судья, шериф, чиновник – свободный индивидуум – смеет ограничивать права и свободы столь же свободных и неповторимых личностей, независимых индивидуумов? И, будучи доставлены к судье или в полицию, держались соответственно, на все казенные вопросы недоуменно вопрошая: по какому ж это праву, мил человек, ты на нас протоколы пишешь? Нет у тебя права допросы учинять и показания снимать, Господь не велит! Ты, конечно, личность, но и мы – личности, над нами один Бог властен!

 

Власти, сталкиваясь с квакерами, от такой вольности в обращении буквально сатанели. Квакеров бросали в тюрьмы с особенным рвением, выставляли к позорному столбу, били кнутами, загоняли в дома для умалишенных… В конце концов они всей общиной переселились в Америку и основали штат Пенсильвания. Легко догадаться, учитывая их взгляды, что этот штат стал застрельщиком сепаратизма и бунтарства против любого подобия сильной государственной машины…

 

Встречались и еще более крайние точки зрения – выраженные последовательно и страстно в работах публициста Томаса Пейна, участника Войны за независимость и Великой французской революции. Пейн утверждал: общество и само в состоянии делать то, что обычно возлагается на правительство, которое не только не помогает обществу, а напротив, мешает ему развиваться.

 

Правительство, по Пейну, нужно для исключительных случаев, которые можно по пальцам пересчитать – а со всем остальным прекрасно справится и общество, то есть местное самоуправление. Мало того – народ имеет священное и неотъемлемое право уничтожать любое правительство, любую форму правления, которую сочтет неподходящей.

Томас Пейн

 

Идеи Пейна прекрасно сочетались с пуританскими теориями о том, что любое правительство, собственно говоря – зло. Пусть порой необходимое, неизбежное, но все равно – зло. Лучшее правительство – это то, которое имеет минимальную власть и самую ничтожную возможность влиять на страну…

 

Даже для тогдашних США воззрения Пейна оказались чересчур радикальными, и его буквально выдавили из страны. Но идеи-то остались! Не кто иной, как Томас Джефферсон, находившийся под большим влиянием идей Пейна, однажды заявил: по его мнению, возможно, революция необходима каждому поколению. Впоследствии южане часто и охотно его цитировали…

 

Свободомыслия и независимости американцам прибавляли еще и сложившиеся в колониях правила: британская корона взяла на себя лишь внешнюю торговлю и внешние сношения колоний, а во внутренние дела не вмешивалась совершенно. И потому буквально сразу после основания колоний там возникли всевозможные органы местного самоуправления и некие подобия парламентов. Именно в них, а не в далекой британской короне, поселенцы видели авторитет.

 

Французы, кстати, в своих американских владениях вели себя совершенно иначе. Губернатор тогда еще французской Канады Фронтенак попытался учредить некое представительное учреждение из «чистой публики» – священников, помещиков и зажиточных горожан («простонародье» не считалось). Однако даже это куцее подобие парламента привело короля Людовика XIV в ярость, и он письменно распек губернатора, напомнив, что все дела решает король, думает за всех один король, а подданные должны лишь смиренно исполнять приказы его величества. Фронтенак свою затею моментально оставил. Вполне возможно, именно из-за подобного метода ведения дел Франция и лишилась своих американских колоний: поселенцы не ощущали своей причастности к судьбе Канады, они были всего-навсего такими же «винтиками», как и население любой французской губернии…

 

Любопытный пример того, как далеко порой заходило американское свободолюбие: когда в штате Мэриленд в конце семнадцатого столетия королевские налоговые инспекторы особенно озверели, не кто иной, как губернатор штата Джордж Талбот, хладнокровнейшим образом убил таможенного сборщика. Ему, конечно, пришлось после этого покинуть Мэриленд, но он так никогда и не был пойман и наказан – в колониях на такие вещи смотрели проще… Не приличного человека, чай, пристукнул, а гниду налоговую…

 

Естественно, едва только образовались независимые Соединенные Штаты, речь моментально зашла не о суверенности молодой республики, а о суверенитете штатов, ее составивших. Самая первая американская конституция, «Статьи Конфедерации и Вечного Союза», принятые в 1777 г., урезали полномочия федеральной власти до минимума. У Вашингтона (которого, собственно, еще не существовало, но будем уж употреблять этот термин для обозначения центрального правительства) не было права вводить какие бы то ни было налоги – Конгресс США при любой необходимости обязан был смиренно просить у штатов потребные суммы. Президент, согласно этим же «Статьям», вовсе не руководил правительством – он всего-навсего председательствовал на заседаниях Конгресса. Кроме того, центральное правительство не имело права вмешиваться ни в торговые отношения между штатами, ни в их международную торговлю – которую всякий штат мог вести по своему желанию и разумению. Позже, когда президент Адамс предложил заключить торговый договор США с Великобританией, моментально вскочил кто-то из ревнителей прав штатов и, подозрительно щурясь, поинтересовался: «Мистер Адамс, вы имеете в виду один договор или тринадцать?» (47).

 

И, наконец, внести в первую конституцию, «Статьи», какую бы то ни было поправку можно было только после единогласного одобрения ее Конгрессом и с санкции законодательных собраний всех без исключения штатов. Каждый штат, таким образом, имел право наложить вето на любые изменения конституции.

 

Очень быстро этот разгул свободы привел к жуткой неразберихе и чуть ли не краху. Центрального банка не существовало, и каждый штат принялся мешками печатать свои бумажные деньги – в итоге получилась ситуация из классического анекдота: фунт колбасы стоил фунт долларов… Кроме того, жители всех тринадцати штатов, самостоятельно покупая за границей все, что их душеньке угодно, залезли в долги, для всей страны исчислявшиеся примерно пятью миллионами тогдашних долларов.

 

В конце концов грянуло восстание Даниэля Шейса, ветерана Войны за независимость. Фермеры, доведенные до разорения высокими процентными ставками на кредиты и высокими земельными налогами, быстренько вооружились и двинулись на столицу Массачусетса, чтобы разнести там все вдребезги.

 

Конгресс оказался бессилен – штаты отказались выделить ему на расходы по подавлению бунта хотя бы ломаный цент. Восстание было подавлено исключительно благодаря усилиям губернатора Массачусетса, использовавшего не федеральные войска (которых, собственно, и не имелось), а народное ополчение. Произошла этакая микрогражданская война, с обеих сторон дрались не регулярные войска, а вооруженные граждане…

 

Это событие окончательно убедило здравомыслящих людей в том, что с вольностями переборщили и пора что-то срочно менять. Штаты созвали Конституционный конгресс, который после долгих дебатов как раз и привел Конституцию США и систему государственной власти примерно в тот вид, который мы знаем и сегодня. Вольности штатов изрядно прорезали – но все же сохранили за ними немало самостоятельности.

 

Конгресс положил начало растянувшемуся на сто с лишним лет увлекательному процессу сочинения конституций. В большинстве европейских государств конституцию поправляют или меняют крайне редко. То же, в общем, касается и Конституции США – после ее принятия в 1787 г. в нее вплоть до нашего времени было включено лишь 17 поправок. Зато штаты, вместе взятые, двести тридцать раз переписывали свои конституции, что-то старательно добавляя, что-то выкидывая. Если конституция США представляет собой тощенькую брошюрку, то Конституции «вольных» штатов являют едва ли не пухлые тома. Чемпионом в этом увлекательном занятии безусловно может считаться штат Луизиана – там к 200-летию США успели одиннадцать раз поменять «основной закон». Другие штаты тоже старались, как могли, но луизианский рекорд так никому и не удалось побить…

 

Чтобы понять Гражданскую войну в США, нужно кропотливо изучить всю предшествующую историю американского сепаратизма – а она достаточно длинна и обширна…

 

Начиналось все форменным анекдотом. В 1628 г. свое собственное «государство» попытался провозгласить лихой делец Томас Мортон, ничуть не похожий на скромных богобоязненных пуритан. Веселый был мужичок, прямо-таки отвязный. Пока пуритане копались в своих огородиках и тянули псалмы, Мортон основал поселок где-то между нынешними Бостоном и Плимутом, стал скупать у индейцев пушнину, а краснокожим продавать оружие и выпивку. Поселок именовался Веселой Горой – и не без оснований. Мортон с приятелями собирал там сговорчивых индианок, выставлял на стол добрую четверть виски… ну, вы поняли. Мало того, к религии он относился без всякого почтения и, вместо того чтобы поставить какую-никакую церквушку, водрузил «Майский столб» – древнее английское сооружение, давно уже считавшееся «богохульной, языческой забавой». Вокруг этого столба регулярно и отплясывали подвыпившие индианки и их бледнолицые кавалеры (окрестные индейцы к этим забавам относились снисходительно, поскольку были кровно заинтересованы в сохранении мортоновского «салуна»).

 

Пуританские власти поначалу пытались воздействовать на Мортона чисто дипломатическим путем. Мортон, не выбирая выражений, отвечал просто: вы там у себя живите, как хотите, я в ваши дела не лезу, а Веселая Гора – суверенная и независимая территория, так что валите к такой-то матери!

 

Пуритане, собрав мужиков порешительнее и вооружив их всеми имевшимися в наличии мушкетами, отправили карательную экспедицию против первого в истории Америки сепаратиста. Запахло первой в истории Америки гражданской войной – к счастью, так и не разразившейся. Мортон, прослышав о том, что на него пошли войной, забаррикадировался с сообщниками в доме, разложил на столе ружья, порох и пули… но перед грядущей битвой они решили малость подкрепиться горячительным. Опрокинули по чарке, по второй, понятное дело, если уж хорошо пошло, то и по третьей… В общем, когда до Веселой Горы все же добралась пуританская вооруженная экспедиция, воинство Мортона, не исключая предводителя, уже храпело под столом – и гарнизон Веселой Горы разоружили без малейшего сопротивления с его стороны. Мортона, награждая по пути подзатыльниками, отвели на первый же приплывший в колонии корабль и отправили в Англию, предупредив, чтобы духу его здесь больше не было.

 

Мортон сумел все же отомстить своим гонителям: обладая литературным даром, он быстренько написал и издал в Амстердаме книгу о своих приключениях – остроумную и язвительную сатиру о жизни и нравах поселенцев Новой Англии (со временем ставшую ценным источником по ранней американской истории) (232).

 

Три года спустя, в 1631-м, произошло возмущение уже посерьезнее. Некий пастор Уильямс принялся убеждать колонистов, что американские земли должны обрести независимость от британской короны.

 

Дело сорвалось оттого, что кое-какие взгляды пастора пришлись пуританам категорически не по вкусу. Когда Уильямс честил короля на чем свет стоит, они еще могли снисходительно слушать, но все остальное… Пастор заявлял, что американские земли принадлежат индейцам, а потому следует не сгонять краснокожих с их исконной территории, а выкупать у них участки – и не за бусики и виски, а платить нормальные деньги. Еще он призывал проявлять терпимость к любой иной вере, включая ислам и иудаизм.

 

Вот это твердокаменным пуританским фанатикам никак не понравилось: индейцев они за людей не считали, а единственно правильной, заслуживающей уважения верой считали исключительно свою собственную. Пастора быстренько отдали под суд, лишили духовного сана и собирались принудительно отправить в Англию, но он сбежал и поселился в глуши, где основал поселочек, который впоследствии стал столицей штата Род-Айленд…

 

В 1643 г. в Новой Англии под чужим именем снова объявился Томас Мортон, обосновался на прежнем месте и создал Республику Веселой Горы. На сей раз пуритане отреагировали гораздо быстрее и жестче: немедленно послали карательный отряд, все имущество Мортона конфисковали, поселок на Веселой Горе спалили дотла, а «президента республики» в кандалах отправили в Англию, где он и умер в тюрьме. Лично мне его откровенно жаль: в отличие от многих других жутковатых персонажей американской истории, Мортон, кроме пьянства и романов с индейскими красотками, ничего предосудительного не совершил…

 

А теперь – о вещах гораздо более серьезных, нежели разгульное бытие Республики Веселой Горы.

 

Когда до Америки наконец-то дотащилось известие о революции в Англии и казни короля Карла I, Север и Юг, Новая Англия и Виргиния мгновенно оказались по разные стороны баррикад. Северяне (состоявшие из простолюдинов-пуритан) и революцию, и цареубийство откровенно приветствовали, зная, что в этих событиях огромную роль сыграли их духовные собратья, английские пуритане. Южане, напротив, присягнули бежавшему во Францию принцу, провозгласившему себя королем Карлом II. На Юге обитало немалое количество дворян-роялистов, в том числе и бежавших в Америку с началом революции…

 

Все торговые отношения между Севером и Югом на какое-то время были прерваны. Некоторые историки даже предполагают, что между двумя частями страны могла бы вспыхнуть война – окажись они ближе друг к другу. Однако, поскольку их разделяла добрая тысяча километров, как-то обошлось.

 

Виргинию (а заодно и придерживавшиеся тех же взглядов Вест-Индские острова) быстренько привели к повиновению: в 1651 г. в Америку прибыл военный фрегат нового правительства Кромвеля с солдатами на борту – и, поскольку силы были неравны, южане, скрипя зубами в бессильной ярости, вынуждены были покориться.

 

Одно многозначительное уточнение: и Север, и Юг, несмотря на категорическое несовпадение политических взглядов, совместно выступили против принятых новым правительством постановлений, стеснявших американскую торговлю, – и совместно добились их отмены. Тут уж вступали в игру чисто американские деловые интересы, ради которых можно было и наплевать на политические разногласия…

Новая Англия, пуританская земля. Издевательства над забитым в колодки «иноверцем»

 

Интересно, что сам Оливер Кромвель, железный диктатор, когда-то вместе с дядей тоже пытался эмигрировать в Америку, чтобы купить там ферму и жить-поживать. Однако власти обоих Кромвелей из страны не выпустили – потому что те демонстративно отказывались платить один из нововведенных налогов. Случись иначе, история Англии могла стать другой – очень уж большую роль в победе революционеров и казни короля сыграл Оливер Кромвель…

 

Отгремела революция, Кромвель благополучно скончался, на престол взошел долго этого дожидавшийся Карл II, велел в воспитательных целях вырыть труп Кромвеля из могилы и вздернуть на виселицу. Потом англичане свергли и Карла, но голову, как его батюшке, отрубать не стали, позволили уплыть потихонечку во Францию. На престол обрадованно вскарабкался король Яков II.

 

Во время всей этой чехарды метрополии было как-то не до американских колоний, и они откусили себе еще кусочек вольности: Массачусетс, Коннектикут, Плимут и Нью-Хэйвен объединились в конфедерацию, которая присвоила часть прав по внешней торговле и внешним сношениям. Карл II пытался было их приструнить, но не нашел времени. Яков II, освоившись, собрался было «построить» обнаглевших колонистов, но тут его самого свергли, и колонии остались при достигнутом.

 

Полное впечатление, что они то и дело пробовали на прочность королевскую власть в далеком Лондоне…

 

В 1660 г. штат Мэриленд провозгласил себя республикой – за сто с лишним лет до Войны за независимость. На сей раз Лондон отреагировал мгновенно и сместил губернатора, назначившего себя президентом новоиспеченной республики, – но этим все репрессии и ограничились…

 

1689 год. Едва до Новой Англии дошла весть о свержении короля Якова, в Нью-Йорке вспыхнуло восстание против королевской администрации. После короткой перестрелки между милицией штата и горсточкой британских войск последние выкинули белый флаг. И колония Нью-Йорк (в которую входил не только одноименный город, но и прилегающая область) два года жила фактически вольной республикой, под управлением собственного правительства из мелких купцов, небогатых лавочников, ремесленников и кустарей-одиночек. Правда, потом приплыла королевская эскадра, десант захватил мятежный Нью-Йорк, и два главных вождя самопровозглашенной республики были повешены (однако сохранилась учрежденная восставшими ассамблея – неведомый до того в Нью-Йорке орган местного самоуправления).

 

Едва только была торжественно провозглашена независимость США, начались там и сям сепаратистские выступления.

 

В 1784 г. жители четырех западных округов штата Северная Каролина совершенно серьезно учредили собственное «государство Франклин», заявляя не без определенной логики: если колониям было можно отделяться от Англии, почему «государству Франклин» нельзя отделиться от колоний? Новоявленное «государство» ухитрилось просуществовать аж три года, но потом самоликвидировалось и ввиду усилий Северной Каролины, и из-за внутренних распрей.

 

В 1787 г. жители долины Вайоминг попытались отделиться от штата Пенсильвания и создать собственное независимое государство. На сей раз оно просуществовало всего лишь пару дней – губернатор Пенсильвании быстренько отправил в долину народное ополчение…

 

Интересно, что штат Вермонт официально вошел в состав США только в 1791 г. Ранее таковому вступлению изо всех сил противился штат Нью-Йорк, который конфликтовал с Beрмонтом, поскольку считал его вовсе не отдельным независимым штатом, а частью своей территории.

 

Насмотревшись на всё это, видный политический деятель США Александр Гамильтон еще в 1787 г. сделал несколько предсказаний о возможной будущей войне между штатами. И многое предугадал удивительно точно за семьдесят с лишним лет до войны Севера с Югом…

 

«Нередко спрашивают с торжествующим видом, какие побудительные причины могут иметь разъединенные штаты для войны друг против друга? Полный ответ на этот вопрос: те же самые побудительные причины, которые в разное время погружали в кровь все нации в мире. Но, к нашему прискорбию, вопрос допускает более конкретный ответ… Территориальные споры всегда были одним из сильнейших источников враждебности между нациями. Возможно, большая часть войн, опустошавших землю, возникала по этой причине. Она будет действовать и у нас».

 

Территориальные споры между Севером и Югом и в самом деле стали одной из главных причин Гражданской войны. Гамильтон вдобавок предсказал и то ожесточение, с каким будут вестись военные действия: «Война между штатами в первый период их отдельного существования будет сопровождаться куда большими бедами, чем обычно бывает у государств, давно имеющих регулярную военную силу… Война поэтому окажется беспорядочной и грабительской. Грабеж и разорение всегда отмечают путь даже регулярных войск. Бедствия для населения, которое окажется в центре событий, будут отличительной чертой нашего способа ведения войны» (168).

 

Так впоследствии и произошло – северная армия развернула на Юге неслыханный грабеж и устроила невиданные прежде разрушения. Поэтому читать пророческие эссе Гамильтона довольно жутковато…

 

Очень быстро выяснилось, что жители тех или иных штатов, мягко говоря, недолюбливают своих соседей по молодому государству. Южане обзывали уроженцев Новой Англии «торгашами и религиозными ханжами», да и на Севере не было единства – жители штата Нью-Йорк принародно честили массачусетцев «готами и вандалами». Хорошо жили в юном государстве. Дружно жили…

 

Штаты не просто отбирали у центрального правительства как можно больше властных полномочий. Представители Род-Айленда наотрез отказались ратифицировать новую Конституцию, пришедшую на смену «Статьям». Сенат США в ответ запретил всем остальным штатам торговлю с Род-Айлендом. Промаявшись в блокаде полгода, упрямый штат-крохотулька наконец сдался и Конституцию ратифицировал.

 

Зато северные Массачусетс с Коннектикутом и южная Джорджия, отказавшиеся тогда же ратифицировать первые девять поправок к Конституции, называемые еще «Биллем о правах», соизволили поставить свои подписи под Биллем только в… 1939 году!

 

Штат Коннектикут особым решением запретил судам штата… принимать к рассмотрению дела кредиторов из других штатов, взыскивающих долги с граждан Коннектикута. Впрочем, направлена эта мера была исключительно против Род-Айленда, который сам принял законы, противоречащие Конституции…

 

Южная Каролина примерно тогда же приняла конституцию, по которой этот штат имел право самостоятельно заключать внешнеполитические договоры с иностранными государствами, вести с ними войну и заключать мир, иметь собственную армию и военно-морской флот. Чтобы отменить эти интересные нововведения, в Вашингтоне семь потов пролили…

 

Американская история прилежно зафиксировала и дату первого военного мятежа – 17 июня 1783 г. Правда, этот мятеж ничем не напоминал классические военные перевороты и выглядел скорее опереточным фарсом. Примерно 80 солдат и сержантов 3-го Пенсильванского пехотного полка в одно прекрасное утро нагрянули в Филадельфию, где размещался тогда Конгресс США, и с ходу взбунтовали еще человек четыреста местного гарнизона. Вся эта орава окружила здание, где как раз заседал Конгресс. Требование было одно: выплата задержанного жалованья.

 

Конгрессмены приказали было главе Пенсильвании бросить против бунтовщиков милицию, но тот, уныло разведя руками, доложил, что милиция ненадежна и, чего доброго, переметнется на сторону мятежников. Тогда члены Конгресса решили сделать вид, будто ничего и не происходит. Конгресс заседал, как ни в чем не бывало, а вокруг здания толпились солдаты, матерились, выкрикивали оскорбления и порой целились из мушкетов в окна.

 

Все близлежащие трактиры продолжали как ни в чем не бывало торговать спиртным, и мятежные вояки понемногу начали перекочевывать туда с площади. Поддав как следует и убедившись, что от конгрессменов толку не добьешься, они плюнули и разошлись по казармам. Получили ли они задержанное жалованье, мне так и не удалось установить…

 

В 1806 г. случилась беда уже почище солдатского бунта – не опереточный, а самый настоящий заговор с целью отторжения части территории США и создания там отдельного государства. Во главе стоял не кто-нибудь, а бывший вице-президент США Аарон Бэрр.

 

Эта история остается до сих пор во многом загадочной. Американские историки не сомневаются, что заговор был, но его детали покрыты тайной: то ли самостоятельную республику хотел устроить Бэрр, то ли монархию с самим собой на троне. Генерал Уилкинсон, которого Бэрр попытался вовлечь в заговор, сдал его с потрохами президенту Джефферсону. Бэрра отдали под суд, но его защитники стали утверждать, что нельзя судить человека исключительно за намерения. Мистер Аарон Бэрр, говорили они, лишь собирался совершить государственную измену и мятеж – но ведь не совершил же! Отчего-то такая логика на присяжных подействовала, и они, проспорив полчаса, признали Бэрра невиновным. Тот решил не испытывать судьбу и тайком сбежал в Европу, где отсиживался шесть лет…

 

К 1809 г. относятся отрывочные известия о существовании какого-то нового заговора с целью отделить штаты Новой Англии от США и создать из них независимое государство под протекторатом Великобритании. Подробности остаются тайной, но достоверно известно: ирландцу Джону Генри, агенту-двойнику, работавшему и на канадского губернатора, и на правительство США, который и выдал Вашингтону этот заговор, американские власти выплатили награду в 50 000 долларов, сумму по тем временам умопомрачительную. Такие денежки зря не платят…

 

Самостоятельность штатов находила порой выражение в самых неожиданных формах. В 1812 г., во время войны США с англичанами, когда стало ясно, что малочисленная регулярная армия не в состоянии успешно воевать, военный министр США послал властям штатов циркуляр с требованием мобилизовать свою милицию и отправить на войну. Массачусетс, Коннектикут и Род-Айленд отказались, заявив, что федеральное правительство не вправе распоряжаться милициями штата и война их, собственно, не касается… Каких-либо «оргвыводов» так и не последовало…

 

Двумя годами позже, в 1814-м, когда война вновь вспыхнула, представители штатов Новой Англии угрожали поднять мятеж и отделиться от США, если президент Мэдисон немедленно не подпишет мир с Лондоном. Дело зашло настолько далеко, что в Вашингтоне какое-то время всерьез опасались, что Новая Англия заключит с Великобританией сепаратный мир…

 

В 1830 г. вновь заговорили о каком-то заговоре сепаратистов. Точные подробности и тут остались неизвестными – но речь вроде бы шла о том, чтобы разделить США на пять государств: Новая Англия, Средние штаты, ЮжноАтлантические штаты, Западные штаты и Юго-Западные штаты. Это, пожалуй, самая темная страница американской истории…

 

Американские свободы расцвели настолько пышным цветом, что американцы даже вели самые натуральные частные войны.

 

Я имею в виду события в Калифорнии и Техасе, где поначалу образовались независимые республики.

 

Советская пропаганда в свое время именовала эти события «происками империалистического Вашингтона», якобы вознамерившегося с помощью своей «агентуры» оттяпать часть территории Мексики. На самом деле все было гораздо сложнее…

 

Калифорнийскую республику летом 1846 г. провозгласили не мифические «агенты Вашингтона», а простые поселенцы: охотники, скотоводы и фермеры, поднявшие белый флаг с изображением медведя гризли и красной пятиконечной звездой. Во главе республики встали уважаемый фермер Уильям Айд и ученый, путешественник Джон Фримонт, офицер американской армии, военный топограф – опять-таки не «агент». Самое интересное, что в этом участвовали и русские поселенцы, осевшие в тех местах после ликвидации русских колоний в Калифорнии.

 

Учредители республики были исполнены самых благих намерений – они всерьез собирались создать «республику вольных земледельцев». Другое дело, что политиканы из Вашингтона, не прошло и нескольких месяцев, самым циничным образом использовали этот случай в своих интересах. Когда началась война Мексики с США (а началась она, истины ради, с нападения мексиканских частей на пограничные американские города), в Калифорнию быстренько вошла американская регулярная армия. Жители Калифорнийской республики, не искушенные в большой политике, радостно приветствовали солдат и отправили им в помощь Калифорнийский батальон под командованием Фримонта, воевавший под тем самым белым знаменем с медведем и красной звездой.

 

Когда война закончилась поражением Мексики, «парни из Вашингтона» показали свое истинное лицо: Калифорнийский батальон был принудительно расформирован, Калифорнийскую республику особым указом «аннулировали», а Фримонта командующий американскими войсками генерал Кирни арестовал и отдал под суд за… «участие в вооруженном мятеже»! То есть – за участие в создании Калифорнийской республики (что доказывает: никаким «агентом Вашингтона» Фримонт в жизни не был).

 

Вот только судьи, надо отдать им должное, оказались честными людьми, заявив, что судить Фримонта не за что: на территории США он никаких мятежей не устраивал, а Калифорния частью США никак не является. Тогда военные своей властью лишили Фримонта офицерского звания и уволили из армии – а «парни из Вашингтона» быстренько приняли Калифорнию в состав США: тогдашние олигархи нацелились на райские калифорнийские земли, да и о калифорнийских богатейших золотых россыпях уже имелась кое-какая информация. Так что фермерам, вольным скотоводам и охотникам, вознамерившимся было жить в «свободном государстве», враз укоротили руки, чтобы впредь не своевольничали…

 

С независимым Техасом дело обстояло несколько иначе. В отличие от Калифорнийской республики, продержавшейся всего несколько месяцев, Техас десять лет был независимым и вполне самодостаточным государством, официально признанным в качестве такового США, Францией, Англией и Голландией. Еще в 1836 г. тамошние поселенцы (опять-таки без всякой «руки Вашингтона») объявили Декларацию независимости, составленную по образцу американской.

 

Мексика моментально бросила против новой республики регулярные войска. Техасские рейнджеры, первыми на континенте вооружившиеся в массовом порядке револьверами Кольта, без всякой помощи США, своими силами в два счета раскатали по кочкам мексиканскую армию и даже захватили в плен ее командующего генерала Санта-Ана. Несмотря на то, что мексиканцы имели громадный численный перевес, а всего мужского населения в Техасе насчитывалось три тысячи триста человек…

 

Одна из самых славных страниц этой войны – Аламо, разрушенная испанская миссия, в развалинах которой засели 187 техасцев под командованием полковника Тревиса и десять дней удерживали пятитысячную мексиканскую армию, пока не погибли до последнего человека.

 

Самое интересное, что поначалу США никак не хотели признавать Техасскую республику, опасаясь обострения отношений с Мексикой. Президенту Техаса Хьюстону пришлось прибегнуть к форменному шантажу: он пригрозил, что если Вашингтон не признает независимость Техаса, последний «обратится к другому другу» – прозрачный намек на Англию, не скрывавшую своего интереса к Техасу и обещавшую экономическую и политическую помощь. В Вашингтоне намек поняли и независимость Техаса признали официально. И Техас, ныне самый большой штат США (если не считать Аляски), был независимым десять лет. А потом нарастившие зубки США повторили калифорнийский сценарий: в Техас стали помаленьку просачиваться плантаторы, прибирать к рукам власть и влияние, а там появились и вашингтонские политиканы, и американская армия… В конце концов Техас был присоединен к США – что некоторым его жителям пришлось не по нутру. В Техасе до сих пор существуют движения, борющиеся за независимость штата, и они сплошь и рядом не похожи на то скопище карикатурных уродов, какими их порой изображают в голливудских фильмах…

 

И наконец, еще об одной чисто американской традиции…

 

В Европе, начиная со стародавних времен, власти пытались максимально ограничить количество оружия на руках у населения, свести его к минимуму. Уже в XVIII в. максимум, что мог себе позволить законопослушный европейский обыватель (не считая охотничьего оружия, конечно) – это пистолет да и то не во всех странах.

 

В США с самого начала все обстояло иначе – не из врожденной любви колонистов к «стволам», а по насущной жизненной необходимости. Территория американского государства еще в колониальные времена отличалась подвижной границей: не утихали стычки с индейцами, практически в любой момент мирная ферма могла превратиться в поле боя. Естественно, дома были буквально набиты оружием, самым что ни на есть боевым. При необходимости его умело пускали в ход не только главы семей, но и их жены, дети-подростки и даже почтенные старые бабушки – жизнь заставляла…

 

То же самое касалось и борьбы со всевозможным уголовным элементом – тут опять-таки приходилось полагаться не на эфемерные «силы правопорядка», сплошь и рядом не существовавшие вовсе, а на собственную ловкость и мушкет под кроватью. Американцы в результате всего этого стали «вооруженной нацией». Собственно говоря, всякий американец мужского пола был готов при необходимости моментально выступить в роли солдата – похвальное качество в случае отражения внешней агрессии, которое, однако, способно только усугубить ожесточение гражданской войны…

 

Великий английский романист Чарльз Диккенс, побывавший в США в 1842 г. и написавший интереснейшие путевые заметки (48), в своей книге привел заметку из американской газеты, поразившую жителя относительно тихой к тому времени Британии до глубины души…

 

«ДЕЛО ЧЕСТИ.

 

Мы только что услышали подробности о дуэли, происшедшей во вторник на острове Шестой мили, между двумя родовитыми юношами нашего города – Сэмюэлем Терстоном, пятнадцати лет, и Уильямом Хайном, тринадцати лет. Их сопровождали молодые джентльмены того же возраста. Оружием служила пара наилучших ружей Диксона; противников поставили на расстоянии тридцати ярдов. Каждый выстрелил по разу, не причинив другому никакого вреда, если не считать того, что пуля из ружья Терстона пробила шляпу Хайна. В результате вмешательства Совета Чести вызов был взят обратно, и спор дружески улажен».

 

Тридцать ярдов – это примерно двадцать семь метров. Тогдашние ружья с мощным дымным порохом прицельно стреляли самое малое на полторы сотни метров, а свинцовая пуля весила граммов пятьдесят. Так что два американских пацана ничуть не забавлялись – предприятие было смертельно опасным. Обратите внимание на возраст «молодых джентльменов». И не забудьте, что подобная дуэль была обычным делом.

 

Вообще-то в Европе в те времена дуэль тоже не была в ряде стран чем-то экзотическим. В той же Британии дуэль стала считаться уголовным преступлением только в 1840 г., а до того британские джентльмены могли невозбранно дырявить друг друга шпагами и палить из пистолетов. Во Франции дуэли совершенно законным образом происходили вплоть до Первой мировой войны. В Российской империи они продержались до революции. Но всегда речь шла о взрослых. А двое мальчишек, всерьез вышедших друг против друга даже не с пистолетами, а с ружьями – чисто американская специфика. Диккенс совершенно правильно заметил, что в любой другой стране пацанов «дружески прикрутили бы к двум скамейкам и хорошенько выпороли березовыми розгами» – но только не в Штатах, где на такие вещи смотрели иначе. Так что, когда вспыхнет Гражданская, большинству собравшихся в ней участвовать не будет нужды ломать голову, где раздобыть боевое оружие – достаточно шкаф открыть да крикнуть жене, чтобы тащила мешки с порохом и пулями…

 

И, наконец, о двух разных цивилизациях, двух мирах – Севере и Юге…

 

Так уж исторически сложилось, что социальный состав населения тоже был разным. На Севере оседало главным образом простонародье– хлынувшие за океан в поисках счастья бедняки, в колониях занимавшиеся охотой, рыболовством, мелкой торговлей, скупкой пушнины у индейцев – а также и контрабандой (в первые годы своего существования славный город Нью-Йорк был одним из главных рынков полулегального сбыта награбленной пиратами добычи). На Севере возникло и множество мелких фабрик, мастерских, судостроительных верфей.

 

И наоборот, джентльмены стремились преимущественно на Юг. Надменные южане впоследствии были не так уж и не правы, когда говорили, что их предки пошли от «благородных господ», а янки – сплошь «мастеровщина». Примерно так все и обстояло. «Джентльменам» было явно неуютно среди «мастеровщины», в свою очередь, относившейся к «благородным» с неприязнью – мы, дескать, от них и дома, в Англии, натерпелись…

 

Нельзя, конечно, сказать, что южане сплошь состояли из потомков благородных господ. Простонародья и там хватало, причем некоторые из них достигали немалых высот. Из шести губернаторов Виргинии в 1840–1861 гг. лишь один был урожденным «джентльменом». Двое из шести начинали простыми батраками у плантаторов, третий, сын деревенского мясника, был в молодости портным (99).

 

И все же Юг издавна считался «землей джентльменов». Сначала туда устремились английские дворяне по чисто экономическим причинам – это были те самые младшие сыновья знатных фамилий, которым наследства не полагалось и в жизни приходилось как-то устраиваться самим. Позже, когда в Англии началась гражданская война парламента против короля, в колонии уже ради спасения жизни бежало немало представителей проигравшей в войне стороны, дворян-роялистов (которых в далекой Америке, в общем, не преследовали, и они могли жить спокойно). Легко догадаться, что эти люди питали особенную ненависть к северянам-янки, олицетворявшим в глазах беглецов ненавистных «бунтарей» и «цареубийц», – а это вносило свой вклад в формирование в общественном сознании враждебности Юга к Северу…

 

Кроме того, именно на Юге предпочитали селиться бежавшие из Франции от религиозных преследований дворяне-гугеноты, гораздо комфортнее чувствовавшие себя на Юге среди «классово близких» джентльменов, нежели среди северной «мастеровщины», которую истинный французский дворянин с малолетства привык презирать…

 

Со временем в состав Юга вошли бывшие французские и испанские колонии, что прибавило Югу национальной пестроты: теперь там в немалом количестве обитали и испанцы, и евреи. Север отличался большей однородностью национального состава (англичане с небольшой примесью голландцев и немцев), а вот генеалогия южан была гораздо более сложной, даже причудливой.

 

Доставшийся южанам «в наследство» Новый Орлеан, старейший город Юга, был культурным центром, равного которому на Севере долго не имелось. В первые десятилетия существования США интеллектуальная элита, так уж сложилось, обитала главным образом на Юге. Богатые библиотеки – это Юг. Научные лаборатории – опять-таки Юг. Литература, публицистика, философия – снова Юг. Северные высшие учебные заведения очень долго делали главный упор исключительно на богословие – причем в его пуританском варианте…

 

Еще один аспект проблемы, крайне существенный…

 

Смело можно утверждать, что Юг был классическим представителем крестьянской цивилизации, крестьянской философии, крестьянского мировоззрения, а Север являл собою цивилизацию городскую. Между этими двумя менталитетами существуют серьезнейшие различия, да что там, явные разногласия – чуть ли не по всем без исключения принципиальнейшим вопросам бытия… Вот оно, подходящее слово для определения сути различий между Севером и Югом. Не разные нации, даже не разные этносы – разные цивилизации

 

К 1860 г. сельское население США составляло восемьдесят четыре процента – причем процент городского населения на Юге, соответственно, был гораздо ниже, чем на Севере. К 1860 г. в Нью-Йорке был уже миллион жителей, в Филадельфии – триста тысяч, в Балтиморе и Бостоне – по двести тысяч. Это были самые настоящие промышленные центры с кипучей городской жизнью.

 

В то же время на Юге только в двух городах, Ричмонде и Новом Орлеане, обитало более тридцати тысяч жителей. Все прочие города, называя вещи своими именами, были просто большими деревнями наподобие наших районных центров…

 

Так что с уверенностью можно говорить: Гражданская война стала еще и войной Деревни против Города (собственно, примерно то же самое имело место и во времена нашей Гражданской).

 

Подвергать сомнению ту очевидную истину, что деревня и город – две разные цивилизации, попросту смешно. И все же – несколько обширных цитат из работ западных ученых на этот счет.

 

Сначала – европеец Дж. Конрад: «Крестьянство представляет собой физически самую крепкую и сильную часть населения, из которой города постоянно черпают своих рекрутов. Из него формируется ядро армии… С политической точки зрения, установившийся характер крестьян и их приверженность к земле приводят к созданию ими процветающего сельского сообщества… Крестьянство во все времена было самым консервативным элементом государства… Его приверженность к собственности, его любовь к родной земле делают его естественным врагом городских революционных идей и надежным оплотом борьбы против социал-демократического движения. Поэтому крестьянство всегда рассматривалось как самая надежная опора любого нормального общества, и, по мере быстрого роста городов, его значение возрастало» (181).

 

Американский философ, профессор Чикагского университета М. Коэн: «Как правило, земледельческие классы являются чрезвычайно консервативными по своим взглядам и с недоверием относятся к переменам. Зависимость от сезонных урожаев делает их экономически менее гибкими, чем городские купцы. Постоянная связь с землей, узость общественных интересов, многолетняя прикованность к одному месту способствуют местному патриотизму, а не космополитизму, присущему городам, подверженным влиянию чуждых доктрин. Зависимость фермера от финансовых центров, где он получает деньги в кредит, и от промышленных районов, где завершается производство товаров, вызывает в нем упорно ревнивое отношение к городу и недоверие к централизованному правительству, на которое он смотрит как на политическое орудие финансистов… фермер черпает свои идеологические лозунги не из новейших социальных теорий, а из старой американской философии естественного права. Эта политическая оппозиция… испытывает недоверие к культурным влияниям города, так что в деревне быстрее распространяются новые материальные товары, произведенные в городе, чем его идеи… Фермеры лишь внешне подражают большому городу, но его изощренность и культурные тенденции в глазах жителей маленьких американских поселков представляются либо упадком, либо грехом» (83).

 

Все вышесказанное в полной мере применимо к Югу – разве что придется заменить «фермер» на «плантатор». Южане стали оплотом консерватизма не оттого, что были рабовладельцами, а потому, что были яркими представителями крестьянской цивилизации. Для крестьянина, в какой бы стране он ни обитал, город всегда представляется достаточно подозрительным и определенно враждебным местом. Из города исходят, кроме требования о повышении налогов, всевозможные отвратительные придумки, противные самой крестьянской сути: биржевая свистопляска, финансовые кризисы. Город – обиталище проныр, суетливых мошенников, которые только и думают, как бы поживиться за счет деревни, втридорога всучить ей собственные товары, обмануть, объегорить с помощью всевозможных городских штучек вроде инфляции, дутых акций и всяких дурацких идей. А хлебушко-то лопают крестьянский!

 

Примерно так, в концентрированном изложении и без тени карикатурности и выглядит крестьянская психология, носителем которой в США были и северные фермеры, и южные плантаторы… Разница между ними исключительно в том, что рабский труд в сельском хозяйстве был на Юге экономически выгоден, а на Севере – нет…

 

Еще один американский автор: «Уединенно-возвышенное положение богатого сельского джентльмена порождает у него весьма величественные представления. Он становится непогрешимым, как сам папа римский; постепенно приобретает привычку произносить длинные речи, редко терпит возражения и всегда очень чувствителен в вопросах чести».

 

Кстати, именно это «чувствительное понятие о чести», думается мне, как раз и было причиной того, что в качестве примеров гражданского мужества Дж. Кеннеди пришлось назвать только южан. Городская цивилизация, увы, воспитывает у людей несколько иные качества, нежели крестьянская…

 

Английский путешественник о южанах: «Они высокомерны и дорожат своими свободами, не выносят ограничений и вряд ли могут примириться с мыслью о контроле со стороны какой-нибудь вышестоящей силы».

 

Если кому-то эти качества покажутся сугубо отрицательными, признаком некоей отсталости, напомню: именно эти черты характера южан как раз и вызвали американскую революцию и Войну за независимость – южане все это устроили, южане всем этим руководили, южане победили англичан, южане писали Декларацию независимости и Конституцию. Вклад Севера несравнимо меньше – и это тоже исторический факт…

 

Не в рабовладельческие времена, а в 1930 г. в США вышла интереснейшая, но, увы, до сих пор не переведенная у нас книга «Я займу свое место». Вот что писал о ней М. Коэн: «Она защищает дух старого Юга – сельскохозяйственного, рыцарского, антииндустриального, методистского, открыто провинциального и немножко донкихотствующего в своих попытках повернуть вспять движение индустриализма, захватывающее весь мир».

 

Южане, таким образом, выступали против индустриального общества, поскольку считали, что оно губит и культуру, и религию – что, признаться, звучит достаточно злободневно и в наше время, потому что именно это мы и наблюдаем…

 

Американский историк Аптекер видел причины американской революции «в особом опыте колонистов, который сплачивал их между собой и все более отдалял от родины; в самостоятельности экономики колоний, которая развивалась, несмотря на препятствия и ограничения; в общем чувстве недовольства, угнетенности и оторванности. Все это, вместе взятое, делало колонистов новой нацией» (8).

 

Но в том-то и соль, что то же самое мы наблюдаем и на Юге перед Гражданской войной! Точно теми же словами можно описать и ситуацию 1861 г., только применительно уже не ко всем колониям, а к Югу…

 

В общем, наличие на Юге рабства и его отсутствие на Севере, как бы странно это кому-то ни казалось, – третьестепенная причина вражды, закончившейся четырехлетней войной. Все было гораздо сложнее. Называя вещи своими именами – Север драл с Юга три шкуры. Не только переработка хлопка, но и весь его вывоз с Юга находились исключительно в руках северян. Решительно всё, начиная с бытовых мелочей, ввозилось с Севера и продавалось втридорога. О чем писал один из южан еще до Гражданской…

 

«Начиная от погремушки, которой няня услаждает ухо ребенка, рожденного на Юге, до савана, покрывающего хладное тело покойника – все приходит к нам с Севера. Мы встаем с простыней, сотканных на северных станках, и подушек, набитых северными перьями, чтобы помыться в тазах, сделанных на Севере, вытереть свои бороды северными полотенцами и одеться в платье, сделанное на ткацких станках Севера; мы едим с северных тарелок и блюд, наши комнаты подметаются северными метлами, наши сады окапываются северными лопатами, а наши хлеба замешиваются на поддонах или блюдах из северного дерева или жести; и даже сами дрова, которыми питается огонь в наших каминах, рубятся северными топорами, насаженными на топорища из гикори, привезенного из Коннектикута или Нью-Йорка» (99).

 

Такое положение, напоминаю, сложилось из-за того, что в свое время лондонские акционеры прямо требовали от Юга сосредоточиться исключительно на выращивании самых выгодных сельскохозяйственных культур – именно они и превратили Юг в сырьевой придаток страны. Южные плантаторы владели рабами – но над ними самими царил Север, откровенно превративший штаты южнее линии Мейсона – Диксона в дойную коровушку (подробнее о механизмах неприкрытого северного грабежа южных штатов будет рассказано в третьей главе, посвященной подлинным причинам размежевания и войны, не имевшим ничего общего с общеупотребительными штампами о «благородной борьбе против рабства»).

 

Итак, деревня и город… Ничего удивительного в том, что многие на Юге относились к Северу если не враждебно, то по меньшей мере с раздражением и явной неприязнью. Север паразитировал на Юге. С Севера приходили серьезные финансовые кризисы, порожденные чисто городскими проблемами.

 

И наконец, что очень важно, между Севером и Югом существовало еще одно серьезнейшее различие. Как ни странно, в некотором смысле на Юге было гораздо больше свободы, вольности, терпимости, нежели на Севере.

 

Доказать это нетрудно…

6. Люди в черном

Если называть вещи своими именами, пуританская Новая Англия стала форменным рассадником нетерпимости, гонений на любое инакомыслие и жестокости.

 

Причины, разумеется, кроются в пуританской идеологии с ее фанатизмом и делением людей на «чистых» и «нечистых». Именно эта идеология и окунула Англию в такой разгул религиозных страстей, что волосы порой дыбом встают…

 

После того как Генрих VIII вывел английскую церковь из подчинения Ватикану, образовавшаяся англиканская церковь жила относительно мирно, хотя и разделилась на два течения: Высокую церковь и Низкую, первая была более близка к католической обрядности, вторая более тяготела к пуританскому аскетизму. Но между собой они, в общем, уживались без особых конфликтов.

 

Потом завелись пуритане, первое время преследовавшиеся властями – но не «за веру», как они любили похныкать, а исключительно за экстремизм, с которым пуритане пытались доказать, что только они обладают правом на истину, а весь остальной мир идет не в ногу…

 

Со временем пуритане превратились из гонимых экстремистов в «правящую партию» – поскольку активнейшим образом участвовали в гражданской войне на стороне противников монархии. И, получив реальную власть, развернулись вволю. Англиканская церковь еще при короле создала церковно-бюрократическую систему принуждения. Лица, уклонявшиеся от посещения богослужений, подлежали трехмесячному заключению – а за вторичное «преступление» изгонялись из Англии, причем в случае возвращения на родину приговаривались к смертной казни. Были созданы «суды архидьяконов», нечто вроде церковной полиции, с помощью секретной агентуры и доносов надзиравшие за прихожанами. В графстве Берфордшир один сапожник угодил под этот трибунал за то, что «валяется по воскресеньям в постели во время обедни, точно собака в конуре». Мало того – под суд можно было попасть и за «насмешливое» распевание молитв… Упорных ослушников торжественно отлучали от церкви – а потом судили тех, кто вступал с отлученными в торговые сделки. Некую вдову отлучили от церкви за то, что она, вот грех, осмелилась пойти на похороны своего отлученного мужа (253).

 

Победившие пуритане голубиной кротостью не отличались – и радостно принялись прессовать прежнюю англиканскую церковь. Начисто они ее все же не уничтожили, но террор развернули нешуточный. Об этом мало кто помнит, но есть собственноручные записки и русского наблюдателя, оказавшегося в 1646 г. свидетелем пуританских жестоких забав. Это – москвич Федор Архипов, сопровождавший в качестве переводчика царского дипломатического курьера и изложивший на бумаге свои впечатления под названием «Роспись городу Лундану и всей Английской земли» (240).

 

«А на дворе – полати высокие, а на полатях – копья, а на копьях многия человеческие головы, кои казнят за веру и за измену, кои с королем вместе. А вера у них недобра, посту ни коли не бывает, и поститися никогда не знают. А при короле, сказывают, что вера была лутче, король веровал папежскую веру, и оне королевскую веру выводят. А при нас деялось у них, на Светлой недели в четверток, у ково были папежские веры иконы, и оне собрали те иконы из всего государства и свозили на одно место, на улицу Чипсайд, блиско нашево двора. А при короле был на том месте крест большей, и после короля сломили. И свозили на то место много икон и крестов золотых и сребрянных, и служилых людей приставили всех, и как парламент ис черни[1] поехали домов, и велели те иконы исколоть и зжечь служилым людям. И служывые тотчас приступили и стали иконам наругатися, как искололи все, и склали на огонь, и сожгли. И заповедали во всем государстве, чтоб в тое веру нихто не веровал, а хто станет веровать и найдут иконы, и тому казнь жестокая».

 

«Вера недобра» – это как раз пуританство. А вот насчет «папежской» веры московский толмач, плохо знавший английские реалии, немного поднапутал. Папежская, т. е. католическая вера, была давно уже загнана в подполье, уничтожавшиеся на глазах Архипова кресты и иконы принадлежали Высокой англиканской церкви…

 

Практически в то же время правившие бал пуритане буквально в щепки разнесли (в переносном смысле, правда) английский театр и светскую музыку – как «порождение нечистого». Досталось и живописи. Музыкальная культура, по выражению ученого М. Вебера, впала в «абсолютное ничтожество» – а заодно и драматургия, и поэзия, и даже народные песни, коими, по авторитетному мнению «людей в черном», простонародье «тешило беса»…

 

Дошло до того, что пуритане не допускали к крещению новорожденных детей «заведомо отвергнутых Богом людей», пьяниц и бедняков: если человек беден – значит, Бог его не любит, а отсюда плавненько вытекает, что и отпрыски «отверженного» крещения недостойны…

 

Довольно быстро начался процесс, которого в подобных ситуациях не избежать: теперь уже пуритане стали рассыпаться на множество сект, отвергавших прежнюю «генеральную линию». Баптисты, методисты, индепенденты, квакеры, пресвитериане, эрастианцы, конгрегационалисты, «искатели», антиномиане, коммонеры, ковенантеры… Всех перечислить невозможно, потому что образовавшиеся секты, направления и течения, в свою очередь, дробились на еще более мелкие группы, тут же вступавшие со всеми прочими в драку не на жизнь, а на смерть. Даже квакеры, чье название впоследствии стало прямо-таки синонимом пацифизма и непротивления злу, в первые годы своей деятельности поддались общему поветрию: скандалили и буянили, врываясь в молитвенные дома «конкурентов». Потом они эту «детскую болезнь» преодолели, но квакеры – единственный пример. Все остальные «идейные направления» вели себя гораздо более буйно.

 

Вот, что писал о пуританах Джон Уэсли, основатель секты методистов: «Какой-то здоровенный парень несколько раз замахивался тяжелой дубиной… Два года назад кирпич, брошенный в меня… Год спустя камень угодил в переносицу… нас выгнали… некоторые пытались сбить меня с ног…»

 

Сплошь и рядом пуритане вывешивали объявления: мол, всякий, кто желает участвовать в погроме домов методистов, должен явиться тогда-то и туда-то…

 

Нетрудно догадаться, что эта пуританская публика, обосновавшись в Новой Англии, и там развернулась на всю катушку. Вновь слово профессору Коэну: «Нередко утверждалось, что пуритане переселились в Америку якобы с целью сохранения свободы вероисповедания. Но это утверждение, несмотря на то, что оно часто повторяется, не соответствует истине. В Англии пуритан не преследовали за религиозные взгляды; наоборот, они сами пытались изменить форму правления, принятую в англиканской церкви. Когда они переселились в Америку, у них не было намерения мириться с какой-либо иной религией, отличной от их собственной; на деле они даже преследовали квакеров и других сектантов, пытавшихся обосноваться на их территории» (83).

 

Для начала пуритане в Новой Англии сделали свою церковь государственной. Право голоса имели только принадлежавшие к официальной церкви. Посещать ее богослужения следовало без «прогулов» – под страхом денежного штрафа или даже тюремного заключения. Всякий поселенец обязан был платить налог на содержание церкви, а городские власти получили право по своему усмотрению преследовать «ересь» – что именно понимать под ересью, они должны были решать сами. (В Массачусетсе только в 1833 г. церковь была официально отделена от государства и отменены все перечисленные ограничения.)

 

Да и чисто светские стороны жизни ощутили на себе давление пуританских фанатиков. За мелкую кражу били кнутом и отдавали в рабство. За супружескую измену приговаривали к смерти. Так называемые «Синие законы» Коннектикута на ночь лучше не читать…

 

В Бостоне жестокие наказания полагались еще и за курение табака, «злословие», «ношение яркой и броской одежды», несоблюдение воскресного отдыха, когда ничего не полагалось делать. Те, кого в виде наказания всего-навсего окунали в Лягушачий пруд в центре города, могли считать, что легко отделались, – спустя полгода после основания Бостона, в марте 1631 г. некоему Филиппу Ратклифу публично отрезали уши за «отсутствие набожности» (в чем именно это выражалось, хронисты не уточняли…)

 

1641 год. В Бостоне двое любовников повешены за «прелюбодеяние». Насколько это повлияло на общественную нравственность, опять-таки неизвестно.

 

1644 год. Из штата Массачусетс изгнаны все баптисты.

 

1648 год. В Бостоне повешена за «колдовство» некая Маргарет Джонс.

 

1650 год. Некий Соломон Франко изгнан из Массачусетса – за свое еврейское происхождение.

 

1651 год. Городские власти Бостона запретили нарядную одежду и танцы.

 

1662 год. В Бостоне назначены первые официальные цензоры для просмотра всей печатной продукции.

 

1686 год. Первая попытка осуществить в Бостоне театральную постановку – тут же запрещенную властями.

 

1690 год. Попытка издавать первую в Америке газету – тут же запрещенную властями.

 

1700 год. Из Массачусетса высланы все католические священники.

 

Ничего удивительного, что великий американский поэт и писатель Эдгар По писал впоследствии: «Я искренне стыжусь того, что родился в Бостоне…»

 

Пуритане Новой Англии в одном были чертовски последовательны: они давили всех подряд, независимо от национальности и вероисповедания. Резали уши и тащили на виселицу своих соотечественников. Прессовали евреев (которые в штате Массачусетс получили все гражданские права только в 1821 г.). И в семнадцатом, и в восемнадцатом столетиях запрещали селиться в Новой Англии шотландцам и ирландцам – за исключением нескольких резерваций вокруг трех городов Нью-Гэмпшира (но не в самих городах, боже упаси!).

 

Причина на сей раз не в нелюбви к конкретным национальностям, а в религиозной ненависти. Шотландцы и ирландцы были католиками, а католиков пуритане преследовали особенно люто.

 

Современный американский историк отметил, что у пуритан «быстро развилось необычное сочетание безграничной тяги к блестящим религиозным диспутам и жесткого неприятия других верований» (3).

 

Насчет «религиозных диспутов» сказано довольно оптимистично: желающим вступать в дискуссии или задавать неудобные вопросы следовало держаться осторожнее: есть масса примеров, когда простодушных, выступивших с «неправильными» замечаниями, преследовали самым жестоким образом. Ну, а уж если кто-то посягал на монополию «официоза»…

 

В 1634 г. в Массачусетсе некая Энн Хатчинсон организовала нечто вроде кружка по изучению Библии. Никакой такой ереси в ее высказываниях не наблюдалось – но вся беда в том, что колонисты очень быстро принялись утверждать принародно: миссис Хатчинсон проповедует лучше, чем «одетые в черное выпускники университетов». К тому же Энн была категорически против деления верующих на «достойных» быть допущенными к церкви и «недостойных».

 

Вот тут «люди в черном» за нее и взялись всерьез: больную и беременную несколько раз таскали на церковный суд, пытались объявить сумасшедшей, еретичкой, чуть ли не ведьмой и в конце концов выслали из колонии. Мало похоже на «блестящие религиозные диспуты»…

 

Ну, а «жесткое неприятие» других верований принимало самые неприглядные формы. Когда в середине семнадцатого столетия католические миссионеры стали вести весьма успешную деятельность среди канадских индейцев, пуритане быстренько их похватали и отправили в кандалах в Англию. Из чистой зависти в том числе – ведь усилия пуритан обратить хотя бы одного-единственного индейца в свою веру не увенчались успехом…

 

Ну, а когда в начале восемнадцатого столетия на территории нынешнего Мэна объявился католический проповедник Себастьян Расл, массачусетцы моментально отправили в леса вооруженный отряд с поручением убрать опасного конкурента. Вскоре Расла отыскали и убили (по одной из версий, пуритане вдобавок содрали с него скальп и торжественно привезли в Бостон) (133).

 

В мае 1844 г. в Филадельфии случился самый натуральный католический погром, направленный против ирландцев (и далеко не единственный). Громили целые кварталы, где жили католики, напали на церковь. Полиция ничего сделать не смогла ввиду явного неравенства сил: немногочисленных подчиненных местного шерифа толпа в несколько сот погромщиков-пуритан попросту разогнала (она была вооружена не только дубинами, но и немалым количеством ружей) (58).

Судебный процесс над салемскими ведьмами

 

На совести фанатиков-пуритан и салемская «охота на ведьм» в Массачусетсе (1692 г.). Вообще-то верующий человек не должен сомневаться в существовании колдовства, и далеко не все случаи казни ведьм следует отбрасывать как «дутые дела», но «салемский процесс» очень уж явно смотрится надуманным и не имевшим под собой реальной почвы.

 

Напоминаю: в результате салемской истерии было казнено девятнадцать женщин – исключительно на основании «показаний» двух малолетних неуравновешенных девочек (среди казненных была и прабабушка известнейшего американского фантаста Рэя Брэдбери).

 

Что характерно, салемский кошмар вовсе не был следствием разгула «тупой, необразованной» толпы. Наоборот, ведущую роль как раз играли самые что ни на есть образованные господа. Вердикт, что детишки стали «жертвами колдовства», вынес дипломированный врач. Судом, приговаривавшим несчастных женщин к виселице и к костру, заправляли тоже не безграмотные батраки, а интеллектуальные и образованные господа Новой Англии: ученые мужи из Гарвардского университета (именовавшегося первое время Кембриджским колледжем) – в то время в первую очередь богословского учебного заведения (разумеется, обучали там в строжайшем соответствии с пуританскими доктринами).

 

Одним словом, пуританская Новая Англия долго была весьма жутковатым местом, где обронить неосторожное словечко порой было смертельно опасно, яркая лента в волосах решившей принарядиться деревенской девчонки считалась смертным грехом, и диктатура «людей в черном» мало чем уступала тем европейским режимам, которые принято называть «тоталитарными».

 

Существовал в глуши только один-единственный оазис не мнимой, а настоящей свободы – поселок Провиденс, будущая столица будущего штата Род-Айленд. Основанный тем самым пастором Роджером Уильямсом, что был изгнан пуританами за призыв покупать, а не отбирать у индейцев землю, да вдобавок требовал отказаться от церковного диктата над умами. Пуритане дали промашку, не озаботившись вовремя строптивца прикончить – и Уильямс принимал у себя всех, кого преследовали «люди в черном». Те бесились, но поделать ничего не могли: Уильямс, отправившись в Англию, сумел выправить в парламенте соответствующим образом оформленный патент на освоенную им территорию и от властей Новой Англии уже не зависел нисколечко – а любые насильственные действия против Провиденса были бы противозаконными.

 

Довольно свободно жилось и в штате Пенсильвания – поскольку его основали и контролировали квакеры, противники «официозной» церкви и какого бы то ни было принуждения в вопросах веры (да и законы квакеры принимали гораздо более мягкие, нежели в остальной Новой Англии).

 

Но, если не считать этих двух безусловных оазисов веротерпимости и свободы, Новая Англия все же была не самым приятным местом для обитания – да что там, самым неприятным местом на Североамериканском континенте.

 

А что же Юг?

 

А вот на Юге с самого начала веротерпимость и свобода вероисповедания были закреплены законодательно. Еще в 1649 г. Генеральная ассамблея Мэриленда приняла «Акт о религии», позволявший христианам любого направления невозбранно исповедовать свою веру – без какой бы то ни было господствующей церкви.

 

Поначалу южные религиозные свободы, как видим, касались одних только христиан. Но всего через двадцать лет, в 1669-м, Южная Каролина приняла «Хартию о свободе совести», где свобода вероисповедания гарантировалась уже всем – «язычникам, евреям и сектантам». А потому именно в Чарльстоне, столице Южной Каролины, быстро образовалась самая крупная еврейская община на территории США.

 

(А впрочем, исторической точности ради следует упомянуть, что евреи-южане религией особенно не заморачивались. Еврейская община Чарльстона способна была привести в ужас европейских ортодоксов: из семисот ее членов только четыре семьи соблюдали кошер, особые правила питания, только две семьи соблюдали по канонам иудаизма субботу. А местный раввин был женат на католичке, что у его паствы не вызывало ни малейшего возмущения (149).)

 

С победой американской революции на Юге, в Виргинии, был принят составленный главным образом Джефферсоном «Акт об установлении религиозной свободы». Полностью читатель может ознакомиться с ним в Приложении. Скажу лишь, что этот документ «на правах закона» вводил полнейшую свободу вероисповедания.

 

Пуританам Новой Англии этакие новшества пришлись безусловно не по нутру, но поделать они ничего не могли: во-первых, Юг им никак не подчинялся, а во-вторых, после революции соотношение сил изменилось самым решительным образом. С достижением независимости автоматически потерял силу и королевский запрет колонистам осваивать территории к западу от установленной в Лондоне границы колоний. Американцы хлынули на западные земли, создавая там новые территории, а потом и штаты.

 

(Напоминаю: территория – это область, уже имеющая четко установленные границы, но недотягивающая по количеству населения до полноправного штата, а потому и не имеющая права посылать своих представителей в Конгресс, и управляющаяся непосредственно чиновниками-федералами. Как только население территории достигало 60 000 человек, она преобразовывалась в штат).

 

В новых территориях и штатах пуритане, оказавшиеся на положении одной из множества групп, уже не имели никакой власти, и, как бы им не хотелось, вводить свои порядки, свою, скажем прямо, диктатуру уже не могли: при попытке «людей в черном» захватить власть им, вульгарно выражаясь, могли и руки пооторвать… Первоначально США состояли из 13 штатов, а к началу Гражданской – уже из 34. И новые штаты с самого начала оказались избавлены от пуританского диктата.

 

Правда, традиции северной лютой нетерпимости к любому инакомыслию оказались, как и следовало ожидать, чертовски живучими: ведь «люди в черном» никуда не делись, жили на том же месте и оружия складывать не собирались, используя малейшую возможность, чтобы учинить очередное непотребство…

 

Даже на фоне всех гнусностей, что совершили пуританские рьяные борцы с инакомыслием, выделяется многолетняя травля мормонов, или прихожан Церкви Святых Последнего Дня. США с полсотни лет были уже самостоятельными, давным-давно отошли в прошлое времена пуританского диктата и всевластия, а вот поди ж ты…

 

Можно разделять убеждения мормонов, можно их не разделять. Однако следует признать очевиднейший факт: мормонов долгие десятилетия преследовали исключительно за их убеждения

 

Церковь Святых Последнего Дня, созданная в 1830 г. в штате Нью-Йорк Джозефом Смитом, в отличие от множества других сект, никогда не стремилась к тому, чтобы корежить и перелицовывать на свой лад Библию и уже существующие христианские доктрины. Смит дополнял христианскую веру Книгой Мормона. По его уверениям, ему однажды явился ангел по имени Морония и указал место, где скрыты древние золотые пластины, на которых когда-то, в незапамятные времена, была записана Книга Мормона. Смит нашел записи и с помощью Моронии перевел их на английский – повествование о борьбе меж добрым и злым племенами, попавшими в Новый Свет из Европы еще до Рождества Христова.

 

Повторяю, верить или не верить Смиту – дело сугубо добровольное (к слову, тогда же, в 1830-м, несколько добропорядочных и богатых горожан засвидетельствовали, что видели эти таблицы – а люди поголовно были серьезные, не склонные к авантюрам и участию в сомнительных делах).

Джозеф Смит

 

Новое учение, что принципиально важно, распространялось без всякого принуждения – принуждение в тогдашней Америке было бы немыслимо со стороны подобного Смиту энтузиаста-одиночки. Результаты, надо признать, впечатляют: в 1830 г. церковь Смита насчитывала шесть человек, в 1844 г. – пятнадцать тысяч. Именно количество новообращенных, вероятно, и вызвало завистливую злобу пуританских проповедников, лишившихся тысяч прихожан. Начались преследования, всевозможные притеснения, на какие только были горазды разъяренные «люди в черном».

 

В 1844 г. мормоны, не выдержав постоянного давления, переселились в штат Огайо, где прекрасно обустроили несколько деревень (мормонам и тогда, и позже было присуще невероятное трудолюбие).

 

В Огайо очень быстро начались те же притеснения. Мормоны хотели одного – спокойно работать и жить по своим установлениям, но этого-то как раз им и не давали… Пришлось переселиться в Миссури.

 

Там начались прежние преследования. Мормоны переселились в Иллинойс. Тамошние законники по какому-то насквозь фальшивому обвинению упрятали Джозефа Смита и его брата в тюрьму – а потом туда ворвалась толпа и при полном равнодушии представителей правопорядка убила обоих Смитов…

 

Бригем Янг, заменивший Смита на посту главы Церкви, понял, что в «свободных США» мормонам жить спокойно не дадут. И принял единственно возможное решение: коли уж гонения на Церковь не прекращаются, всем ее прихожанам следует переселиться подальше, туда, где вообще нет ни американской юрисдикции, ни недоброжелателей.

 

Изучив отчеты того самого путешественника Фримонта, Янг выбрал место, поистине располагавшееся у черта на рогах: на территории современного штата Юта, у Большого Соленого Озера. Земля была совершенно необитаемая, дикая и казалась вовсе неподходящей для жизни: Большое Соленое Озеро своему названию полностью отвечало, вода в нем была такой соленой, что годилась для приправы блюд вместо обычной поваренной соли. Рядом с озером находился самый большой на планете Земля солончак – расположенный прямо на поверхности пласт чистейшей соли шириной в несколько миль и длиной в сто. Места казались такими пропащими и непригодными для человека, что на сотни миль в округе никто никогда не селился. Хотя этот район юридически считался мексиканской территорией, мексиканцы там не показывались отродясь, да и индейцы обходили стороной.

 

Янг, как признают современные американские историки, спланировал и организовал переселение «с точностью и талантом великого генерала военного времени» (3). Более семидесяти тысяч человек тремя группами, одна за другой, пустились в долгий путь в 1400 миль (около 2253 км). Лошадей и фургонов катастрофически не хватало, и значительная часть мормонов проделала этот путь по горам и безводным пустыням, катя перед собой тачки с пожитками. Мормоны тащились и в жару, и в морозы – а ведь приходилось еще и драться с нападавшими индейцами. Точное число погибших во время этого путешествия неизвестно – но по обочинам остались тысячи могил. Те, кто выжил, с Янгом во главе все же добрались до цели и основали там Город Большого Соленого Озера – Солт-Лейк-Сити. Мечта исполнилась: мормоны теперь были совершенно одни, вдали от врагов, на «ничьей», собственно говоря, земле.

 

Дальнейшее напоминает волшебную сказку. Мормоны трудились не покладая рук и очень быстро превратили Солт-Лейк-Сити в самую настоящую столицу – большой красивый город с многочисленными площадями, хорошо спроектированными домами и широкими бульварами. Каждое деревце пришлось сажать собственными руками, но мормоны обладали потрясающим трудолюбием, а потому в бывших бесплодных местах вскоре зазеленели парки и фруктовые сады. Менее чем за двадцать лет последователи Джозефа Смита проложили 227 ирригационных каналов, что сделало пригодными для земледелия и садоводства 154 000 квадратных миль бывшей унылой пустыни (примерно 248 000 кв. км.).

 

Даже великий американский писатель Марк Твен, долго и старательно вышучивавший мормонов (порой совершенно в традициях несуществующей еще советской антирелигиозной пропаганды), все же отдавал должное их несомненным заслугам. Признав сквозь зубы, что в Книге Мормона нет «ничего зловредного», писал объективно: «Не следует упускать из виду, что в течение сорока лет этих несчастных травили – травили без устали, без жалости! Толпа улюлюкала им вслед, избивала их и стреляла по ним; их подвергали проклятиям, презрению и изгнанию; они бежали в глушь, в пустыню, уже изможденные болезнями и голодом, стенаниями нарушая вековую тишину и усеивая долгий свой путь могилами. И все это они претерпели за то лишь, что пожелали жить и верить так, как велела им их совесть. Все это необходимо помнить, и тогда станет понятна та неумирающая ненависть, которую мормоны питают к нашему народу и правительству».

 

Обратите внимание на географию: притесняли и травили мормонов исключительно в северных штатах…

 

Мормонские невзгоды только начинались… В 1848 г. разгромом Мексики закончилась американо-мексиканская война, и территории, на которых поселились мормоны, были переданы под юрисдикцию Соединенных Штатов. Спустя год обеспокоенные такими новостями мормоны объявили свои земли «Штатом Дезирет» и создали «свободное и независимое» правительство. Как легко догадаться, с Янгом во главе.

 

Хотя количество населения было достаточным для оформления Юты как полноправного штата, Конгресс США, прекрасно осведомленный о той самой «неумирающей ненависти» мормонов к Вашингтону, в нарушение всех писаных законов утвердил Юту лишь в качестве «территории», то есть, как уже говорилось, фактически «второсортной» административной единицы, лишенной права посылать своих представителей в Конгресс и управлявшейся непосредственно из Вашингтона. Правда, учитывая сложившиеся реалии, Конгресс утвердил в должности губернатора территории как раз Бригема Янга – в Вашингтоне прекрасно понимали, что никому другому мормоны подчиняться не будут и, если они взбунтуются все как один, принудить их за отдаленностью будет крайне трудно…

 

Тут началась знаменитая калифорнийская «золотая лихорадка» – к которой мормоны, за редчайшими исключениями, остались совершенно равнодушны. Марк Твен: «В течение последующих лет переселенцы волна за волной тянулись через пустыни и земли мормонов в Калифорнию, но, несмотря на это, церковь оставалась незыблема и верна своему повелителю и господину. Голод, жажда, нужда и горе, ненависть, презрение и преследования со стороны окружающих не пошатнули мормонов в их вере и преданности своему вождю. Они устояли даже против соблазна золота – а ведь у скольких народов загубило оно цвет молодежи, выкачало последние соки! Из всех возможных испытаний испытание золотом – самое суровое, и в народе, его выдержавшем, должно быть заложено нечто весьма основательное» (162).

 

Даже оказавшись под властью США, мормоны у себя дома предпочитали житье своим умом, делая упор не на писаные законы, сочиненные «парнями из Вашингтона», а общинную справедливость. В оправдание они заявляли довольно логично: Юта – мормонская земля. Мормоны без чьей-либо помощи, собственным трудом превратили дикие пустыни в цветущие сады, а потому считают себя вправе жить здесь по своим законам. Те, кому это не нравится, могут просто-напросто выбрать себе другое место для житья-бытья, поскольку пустующих земель на континенте предостаточно.

 

Вашингтон назначил в Юту чертову уйму федеральных чиновников, специально подобранных в Новой Англии и тех штатах, что печально прославились в свое время антимормонским террором. Юта отказалась их принять. Тогда через пустыню двинулся трехтысячный отряд регулярной армии. Воевать с ним мормоны не стали, и чиновники торжественно заняли свои места – но кончилось все конфузом. Марк Твен: «Однако, когда сии джентльмены были водворены, толку от них было не больше, чем от каменных идолов. Они издавали законы, на которые никто не обращал внимания и которые не могли быть претворены в жизнь… федеральные судьи заседали лишь на потеху дерзкой толпе, что собиралась поглазеть на них в свободное время, ибо судить было некого, делать было нечего, да и дел – то никаких не велось (курсив мой. – А. Б.)».

 

Между прочим, во времена «золотой лихорадки» отыскалось только две группы людей, абсолютно не поддавшихся погоне за «желтым дьяволом»: мормоны и русские поселенцы из бывшей российской колонии Форт Росс…

 

Строптивых мормонов, ни за что не желавших проникаться «исконно американским духом» стяжательства и алчности, долгие десятилетия держали на положении граждан второго сорта. Юта стала полноправным штатом только в… 1896 г., когда оказались исчерпанными все юридические крючкотворства и оставлять ее в прежнем положении было бы вовсе уж вопиющим нарушением американской Конституции и американских законов.

 

Но еще долго, очень долго давала о себе знать та самая «неумирающая ненависть» мормонов к американскому образу жизни. Осталось прелюбопытнейшее свидетельство советских писателей, в 1955 г. во время поездки по США встретившихся с губернатором мормонского штата Юта: «Разговаривали о налогах, о политике. Губернатор сказал, что он против сосредоточения крупных капиталов в одних руках, потому что деньги – это сила, которой можно злоупотреблять против народа» (223). Для США высказывания, мягко выражаясь, нестандартные. Надо полагать, за эти и подобные убеждения мормонов и прессовал столько лет официальный Вашингтон, где в ходу были совсем другие убеждения…

 

На этом и заканчивается первая глава – она получилась чертовски длинной, но я уверен, что это было необходимо: Гражданская война, повторяю, разразилась не вдруг, Север и Юг шли к ней долгие десятилетия, и следовало дать читателю представление о длинной, запутанной, многогранной, неоднозначной американской истории, имеющей мало общего с набором штампов.

 

А теперь поговорим о рабстве, о его сторонниках и противниках накануне войны. И снова действительность не умещается в расхожие клише – все было гораздо сложнее, чем нам вещали и «Хижина дяди Тома», и школьные учебники.

 

Итак, южнее линии Мейсона – Диксона рабство сохранилось…

Глава вторая
Черные и белые

Филантропы имеют обыкновение преувеличивать страдания тех, кому они сочувствуют.

Г. Л. Менкен, американский юморист

1. Слышен звон кандальный…

Я вовсе не собираюсь ни оправдывать, ни защищать рабство – оно не заслуживает ни оправдания, ни защиты. Я всего-навсего по своей обычной привычке собираюсь посмотреть в сильное увеличительное стекло, чтобы разглядеть кое-какие детали, частности и многозначительные мелочи, которые обычно отсутствуют в устоявшихся штампах…

 

Прежде всего нужно уточнить, что неправильно было бы считать, будто на американском Юге рабовладельцами были все. К 1860 г. в пятнадцати рабовладельческих штатах проживало восемь миллионов белых и четыре миллиона рабов. Однако из восьми миллионов белых рабами владели лишь 384 000. Из них 77 000 имели по одному негру (как легко догадаться, это был не рабочий на плантации, а попросту слуга). Двести с лишним тысяч рабовладельцев имели не более чем по десять негров каждый – что опять-таки недостаточно для устройства настоящей плантации. Если с таким количеством негров хозяин и занимался землей, то исключительно для собственного прокормления, а не для получения каких бы то ни было доходов.

 

Настоящих плантаторов на Юге насчитывалось примерно две тысячи триста человек – те, кто имел сто и более невольников.

 

Таким образом, подавляющее большинство белого населения Юга (если точно – свыше восьмидесяти процентов!) не получало абсолютно никакой выгоды от рабства. Что было подробно изложено в книге южанина Хельпера «Неминуемый кризис», вышедшей в 1856 г. Хельпер на огромном статистическом материале как раз и вывел только что приведенный процент тех, кто от рабства никакой выгоды не имел и, подобно многим южанам, считал, что сохранение рабства ведет Юг прямехонько к кризису.

 

Еще в 1851 г. ученый из Университета Южной Каролины В. Грег говорил, что почти половина белого населения этого штата (то есть почти сто сорок тысяч человек) «в большинстве своем не имела определенных занятий и ничего не производила и, как представляется, прозябала в условиях, которые недалеко ушли от условий жизни времен варварства». По Грегу, жизненный уровень многих белых «был лишь на одно деление выше уровня индейцев, живших в лесу» (93). Они перебивались случайной поденщиной, охотой, рыболовством, мелкой торговлей рабами и мелким воровством – частенько совместно с черными невольниками.

 

О чем это нам говорит? Во-первых, Юг вовсе не походил на мифические края, сплошь населенные «злыми плантаторами». Во-вторых, что более существенно, именно те самые 80 процентов населения, не имевшие ровным счетом никакой выгоды от рабства, как раз и вынесли на своих плечах всю тяжесть четырехлетней войны с Севером, превосходившим численностью, гораздо лучше вооруженным, одетым, сытым. Коли уж именно так и произошло, то Гражданская война тем более не укладывается в примитивную картинку борьбы «рабовладельцев» с «противниками рабства». Белые бедняки-южане явно защищали не привилегии плантаторов, а кое-что другое – родину, независимость, образ жизни…

 

Думается мне, имеет смысл предоставить слово самим южанам, защищавшим перед войной свой образ жизни в дискуссиях с северянами, – опять-таки для того, чтобы понять всю сложность проблемы.

 

Сенатор Хаммонд из Южной Каролины: «Разница между нами заключается в том, что мы нанимаем рабов пожизненно и хорошо компенсируем их труд; они не голодают, не попрошайничают, не знают безработицы… Вы же (северяне. – А. Б.) нанимаете поденщиков, о которых не заботитесь и труд которых плохо оплачиваете, что можно наблюдать в любой час, на любой улице ваших больших городов».

 

Генерал-южанин Стрингфеллоу: «На Юге нет борьбы между трудом и капиталом. Там, где существует рабство, капиталист и труд выступают совместно, поскольку труд – это капитал. Там капиталист, вместо того чтобы заставлять рабочего трудиться до изнеможения, стремится сделать его сильным, поскольку этот рабочий – его деньги. Интересы рабочего и капиталиста, раба и его хозяина идентичны: они не могут прийти в столкновение. Процветание хозяина равнозначно счастью раба, поскольку, если хозяин процветает, условия жизни раба улучшаются; а хозяин процветает, если его раб здоров, энергичен и счастлив».

 

Доктор Арнольд: «Владелец хлопкоочистительной фабрики может с легкостью заменить умершего рабочего, и при этом он ничего не теряет. Плантатор же в случае смерти одного из своих работников теряет такой значительный капитал, что ради спасения своего капитала он спасает своих негров».

 

Во всем, что говорили сенатор, генерал и доктор, есть немало передергиванья, но имеется и доля правды. Как ни крути, а раб представлял собой находящееся в пожизненном владении имущество, которые было невыгодно «портить». Зато тогдашнего свободного наемного рабочего, стоило ему прихворнуть или состариться, вышвыривали за ворота без малейшей жалости: тогда для рабочих не существовало ни оплачиваемых бюллетеней, ни отпусков, ни пенсий, а о профсоюзах и слыхом не слыхивали.

 

Свидетельствует получивший образование чернокожий бывший раб, знаменитый Букер Т. Вашингтон: на плантации в Виргинии, где он родился, хозяин и его сыновья работали бок о бок со своими шестью рабами с одинаковым усердием: «Таким образом, все мы выросли вместе, словно члены одной большой семьи… в некоторых больших поместьях, в штатах Алабама и Миссисипи, расположенных далеко от шумных больших городов и часто посреди первозданных просторов, хозяин и рабы сплошь и рядом жили вместе в условиях, которые были поистине патриархальными».

 

Обучение негров грамоте считалось незаконным, но многие хозяева своих невольников все-таки учили. В 1825 г. рабовладелец Макдонаф на своей плантации близ Нового Орлеана ввел для негров систему самоуправления, в том числе и суд присяжных, которых негры сами назначали. Будущий президент отделившегося Юга Джефферсон Дэвис ввел эту систему на двух своих плантациях в штате Миссисипи.

 

В 1835 г., когда через болота Луизианы прокладывали канал, для этой работы пришлось завозить несколько сотен ирландцев – рабовладельцы, несмотря на обещание щедрой платы, своих рабов «сдать в аренду» отказались, заявив, что они «все перемрут в этих чертовых болотах».

 

Некоторые хозяева отпускали своих рабов на заработки – ничуть не покушаясь на заработанные ими деньги.

 

И, наконец, число освобожденных негров на Юге медленно, но все же росло – к 1860 г. свободен был каждый шестнадцатый. Причем часть негров оказалась на воле не благодаря широкому жесту хозяина, а потому, что сумела откупиться. Каким образом? Оказывается, часть рабов с позволения хозяев не горбатились на плантации, а открывали собственные ремесленные мастерские или занимались торговлей. Даже благонамереннейший советский историк, писавший еще в 1931 г., меланхолично замечает, что часть таковых сумела «сколотить небольшой капиталец» (56). А чуть позже признает, что капиталы порой были и «большими». Другой советский историк, работавший четверть века спустя, после обязательных гневных тирад против «гнусных рабовладельцев», признавал, что свободные негры на Юге «занимались торговлей, имели значительные наделы земли, держали в услужении негров-рабов и даже были в состоянии предоставлять своим детям возможность получить образование в университетах Европы» (61). В связи с этим лично у меня возникают серьезные подозрения, что эти самые свободные негры своих чернокожих собратьев не в услужении имели, а держали как рабов. Почему бы и нет? В России наблюдалось схожее явление: иные крепостные мужички, отпущенные хозяином торговать, так поднимались, что заводили собственных крепостных (оформленных, правда, на подставных лиц). Так что и свободный негр мог обзавестись своими рабами – южным законам это вовсе не противоречило. Любопытно было бы точно проверить, как оно обстояло на самом деле…

 

Как пишет черная писательница, жена Дюбуа, в книге об известном черном общественном деятеле, в 1850 г. в Новом Орлеане четыре пятых свободных негров были грамотными, а более тысячи негритянских детей учились в школе (43).

 

В общем, реальный Юг все же не походил на место, населенное исключительно злобными плантаторами и стенающими невольниками. Действительность, как ей и полагается, была гораздо сложнее…

 

Между прочим, в самих США давным-давно существуют разные взгляды на проблему, достаточно книг, написанных отнюдь не с точки зрения победивших северян, – работы Барджесса, Даннинга, Рооса, Коултер и многих других. Вот только этих у нас при Советской власти поторопились объявить «реакционерами», и их книги до сих пор не изданы…

 

Когда умер бывший президент Мэдисон, как мы помним, рабовладелец не из мелких, на похоронах его рабы рыдали в голос. Один из них, впоследствии написавший книгу «Воспоминания цветного человека» (грамотен был изрядно!), так и выражался: наш господин, мол, был одним из лучших людей, когда-либо живших на земле…

 

Между прочим, центральная интрига классического романа «Хижина дяди Тома» – откровенный вымысел.

 

Я имею в виду старательно изложенную писательницей историю про то, как хозяева очаровательной Элизы пытались продать работорговцу ее крохотного сынишку, «ребенка лет четырех-пяти».

 

Подобное прямо запрещалось законами Юга. Продать отдельно от матери можно было только детей подросткового возраста. В глуши, в глубинке, где закон – болота, а прокурор – аллигатор, на закон могли и наплевать, но в романе действие происходит отнюдь не в глуши, да и чета рабовладельцев изображена людьми гуманными и законопослушными, которые, безусловно, не стали бы нарушать законы. (К роману Бичер-Стоу мы обязательно вернемся, но попозже.)

 

Теперь – о другой стороне проблемы. В советские времена, в какой бы стране дело ни происходило и о каких бы временах речь ни шла, любой бунтовщик против властей обязательно провозглашался личностью чистой и светлой, чуть ли не святой, а его мятеж изображался в самых восторженных тонах. Это в полной мере касалось и пресловутого «восстания Ната Тернера», которое советские школьники с малолетства обучались считать священной борьбой угнетенных негров с клятыми рабовладельцами.

 

А что же на самом деле произошло в 1831 г. в штате Виргиния?

 

Упомянутый Нат Тернер был рабом некоего небогатого южанина Тревиса, каретных дел мастера, державшего, кроме того, небольшую ферму, где работало всего-то несколько невольников (бок о бок с которыми трудились старшие сыновья хозяина). Тернер был не простым рабочим, а доверенным надсмотрщиком. Следов какого бы то ни было скверного обращения с ним история не зафиксировала: наоборот, хозяйский сын старательно обучил его грамоте, разрешил жениться, а потом всячески поощрял интерес Тернера к Библии и религиозному образованию. (Позже, на следствии, рабы Тревиса называли своего хозяина «по-христиански милосердным».)

 

Тернер без малейших препятствий со стороны хозяина частенько читал рабам проповеди – и имел на них немалое влияние. Его так и прозвали – Проповедник. По словам Тернера, у него регулярно случались «видения», во время коих ему, как водится, являлись апостолы, святые и архангелы, дающие правильные советы. На суеверных негров это действовало.

 

Однажды случилось солнечное затмение. Вскоре Тернер, собрав свою паству и потчуя ее, кроме проповеди, изрядной дозой бренди, заявил, что затмение является особым Господним знамением, которое гласит, что «последние станут первыми». А посему – к топору, ребята!

 

Семеро слушателей, разгоряченные известием о знамении и бренди (точнее, домашним яблочным самогоном), похватали топоры и вслед за Тернером кинулись в хозяйский дом. Зарубили хозяина с женой и сыном, а также шестнадцатилетнего белого подмастерья – наемного рабочего, не имевшего никакого отношения к рабовладельцам. Потом размозжили годовалому сынишке Тревиса голову об угол камина.

 

Отправились на соседнюю ферму, убили хозяина и его слугу. Наведались в дом белой вдовы с сыном – убили и их. До рассвета успели обработать еще две фермы.

 

Утром снова пустились в путь, перебив еще несколько фермеров с семьями, в том числе и детей (спастись удалось только одной маленькой девочке, которую успела увести в лес черная служанка).

 

Сопротивление они встретили один-единственный раз – некий капитан Бэрроу долго защищал свой дом, чтобы его молодая жена со служанкой успели бежать. Капитана все же одолели количеством, убили, но Проповедник из уважения к «мужеству храброго врага» не велел уродовать труп (как поступали во всех предыдущих случаях). «Восставшие» просто-напросто все по очереди напились крови мертвеца…

 

А вот дальше случился сбой. Воинство Тернера вышло к местной винокурне и, мгновенно позабыв о священной борьбе с белыми угнетателями, принялось истреблять имевшиеся там запасы спиртного. Окрестное белое население, прослышав об этом, срочно собрало ополчение и кинулось штурмовать спиртной заводик. Большинство «мятежников» там же и перехватали, сам Тернер (видимо, пивший меньше) ухитрился сбежать и еще около месяца прятался по лесам, потом его поймали и повесили. Жертвами пьяного разгула стали около восьмидесяти белых мужчин, женщин и детей (в основном как раз женщин и детей) (149).

 

Согласитесь, что все это было мало похоже на классическую «борьбу за свободу»: и особенных угнетений негры не испытывали (как видим, у них была возможность сидеть по воскресеньям и пить бренди), и учиненные ими зверства как-то не вполне сочетаются с благородной картиной народного бунта против угнетателей… Однако советским пропагандистам эта история пришлась как нельзя более по сердцу, и мятеж Тернера без упоминания подробностей фигурировал во всякой приличной книжке о рабовладельческом Юге как пример беззаветной борьбы угнетенных чернокожих (по тем же образцам лепили борца за народное счастье из примитивного вора-разбойника Стеньки Разина, славного исключительно тем, что шайку он себе смог сколотить не из нескольких человек, а из нескольких тысяч…).

 

Однако, что самое печальное, все вышеприведенные факты и подробности никак нельзя использовать с целью какой бы то ни было защиты или оправдания рабства. На всякого доброго и гуманного рабовладельца обязательно отыщется скот, который своих негров как раз тиранил.

 

Диккенс в своей книге об Америке приводит массу объявлений, о беглых неграх, и эти объявления самим своим содержанием портят идиллическую картинку.

 

«Сбежал негр Мануэль. Неоднократно клеймен».

 

«Сбежал негритенок по имени Джеймс. На мальчишке в момент побега были кандалы».

 

«Посажен в тюрьму негр, назвавшийся Джоном. На правой ноге чугунное ядро весом в четыре-пять фунтов».

 

«Задержана полицией молодая негритянка Мира. Следы кнута на теле, на ногах кандалы».

 

«Сбежала негритянка с двумя детьми. За несколько дней до побега я прижег ей каленым железом левую щеку. Пытался выжечь букву М».

 

«Сбежала девочка негритянка по имени Мэри. Над глазом – большой шрам, недостает многих зубов, на щеке и на лбу выжжена буква А».

 

«Посажен в тюрьму негр. Называет себя Джошиа. На спине многочисленные следы кнута. На бедрах и ляжках в трех-четырех местах выжжено клеймо „Дж. М.“. Край правого уха откушен или отрезан».

 

Сдается мне, что эти негры ни малейшей любви к своим хозяевам не питали…

 

Что до мятежей, то, помимо пьяных эксцессов вроде тернеровского, были и самые настоящие восстания. В 1822 г. в Чарльстоне (Южная Каролина) свободный негр Денмарк Вези на трезвую голову, методично и обдуманно готовил серьезное выступление невольников. По подсчетам историков, было заготовлено 250 наконечников копий и 300 кинжалов, а в заговор оказались вовлечены несколько тысяч негров – никак не похоже на буйство кучки рабов, перепивших яблочного самогона.

 

Заговор Вези был случайно раскрыт, его организатора и еще 35 черных повесили, а стенограмму суда быстренько уничтожили – чтобы рабы из нее не почерпнули практических сведений… Точно также настоящим восстанием следует считать события 1811 г. в окрестностях Нового Орлеана, когда восстало более пятисот негров и на подавление, кроме местной милиции, пришлось двинуть и регулярные армейские части… (58).

 

А чего стоит описание аукциона в штате Кентукки в 1847 г., свидетелем которого стал будущий президент США Авраам Линкольн, оставивший подробные воспоминания…

 

На торги выставили девушку Элизу, настоящую красавицу, по виду практически неотличимую от белой: африканской крови в ней имелась лишь одна шестьдесят четвертая, и все же она была рабыней. К красотке покупатели проявили большой интерес, но качественный товар стоит дорого, и в конце концов остались только два претендента: Фэйрбанк, молодой священник методистской церкви, и какой-то француз.

 

Торги застопорились, новых надбавок не предлагали, и аукционист, «сорвав платье с плеч Элизы, обнажив ее шею и грудь», крикнул: «Кто же собирается отказаться от такого шанса?» Француз прибавил. Священник – тоже. Аукционист вновь кинулся к девушке, «подняв ее юбки и обнажив ее тело от пят до пояса», кричал, «похлопывая по бедру девушки»: «Кому же достанется этот приз?»

 

Француз в конце концов вышел из игры, и девушка досталась священнику. Нет, это совсем не то, о чем вы подумали. Финал у этой истории, смело можно сказать, счастливый: священник не красивой девушкой прельстился, а действовал по поручению двух местных жителей, противников рабства, которые ему выделили двадцать пять тысяч долларов – чтобы купить побольше рабов и тут же отпустить их на волю (156). Но масса других подобных историй заканчивалась не так благостно…

 

Рабство было безусловным злом. По моему глубокому убеждению, страшнее всего даже не каленое железо, кнуты надсмотрщиков и кандалы, а то, что рабство непоправимо калечило души – как черных, так и белых.

 

Давайте обратимся не к свидетельствам очевидцев, своими глазами видевших искалеченных негров, а к знакомой многим великолепной детской книжке Марка Твена «Приключения Гекльберри Финна», где есть весьма примечательный эпизод…

 

Гек Финн, выдавая себя за Тома Сойера, попадает на маленькую, захудалую ферму, принадлежащую дядюшке и тетушке Тома. Дядя Сайлас и тетя Салли – милейшие, добрейшие старички. Нет сомнений, что неграм у них живется, как у Христа за пазухой, смело можно сказать, что хозяева и невольники живут душа в душу. Те самые «добрые хозяева», о каких мы имеем массу свидетельств.

 

Но вот Гек, объясняя, почему он приехал позже, чем ожидалось, сочиняет на ходу, что на пароходе взорвалась головка цилиндра. И следует вроде бы безобидный, но по сути своей жуткий диалог.

 

Пораженная тетушка Салли восклицает:

 

«– Господи помилуй! Кого-нибудь ранило?

 

– Нет, никого. Только негра убило.

 

– Ну, это вам повезло; а то бывает, что и людей ранит. В позапрошлом году, на Рождество, твой дядя Сайлас ехал из Нового Орлеана на „Лалли Рук“, а пароход-то был старый, головка цилиндра взорвалась, и человека изуродовало. Кажется, он потом умер. Баптист один».

 

Такие дела. Милейшая, добрейшая, золотая старушка, которая в жизни ни одного своего негра пальцем не тронула и заботилась о невольниках чуть ли не как о родных детях, в то же время решительно не видит в негре человека. Слава богу, никого из людей при взрыве не поранило. Только негра убило. А то ведь бывает, что и людей поранит…

 

Так что подлинной основой рабовладения были не садисты-плантаторы с кнутом в зубах и ножом за голенищем, а такие вот милые добрые старушки. То есть – состояние умов, когда не то что старушка из глуши, а люди образованнейшие, интеллектуалы и гуманисты не видели в рабстве ничего плохого.

 

Нам, пережившим крепостное право, проблему понять проще. У нас творилось в точности то же самое, разве что рабы и господа были одного цвета. Александр Сергеевич Пушкин, обрюхатив свою крепостную девку, велел отослать ее с ребенком в дальнюю деревню и более в жизни не интересовался судьбой, простите за выражение, выблядка. Так что и поныне, не ведая о том, где-то обитают упущенные пушкиноведами потомки Пушкина, происходящие из крестьян. И ведь светило русской поэзии вовсе не был ни плох, ни черств душою. Просто-напросто так тогда полагалось – подумаешь, пошалил со своим имуществом. Вот если бы А. С. не уплатил карточного долга, нарушил слово чести или, не дай бог, украл у знакомых золотую табакерку – вот тогда общественное мнение осудило бы его со всей строгостью и закрыло бы перед ним двери приличных домов…

 

Одним словом, чтобы покончить с рабством, мало было вооруженной рукой принудить рабовладельцев отказаться от своей живой собственности. Нужно было еще перестроить мышление сотен и тысяч таких вот милейших тетушек и дядюшек, свято веривших, что живут они правильно…

 

К середине девятнадцатого века Юг оказался в страшном тупике. Очень многие, владевшие рабами, уже прекрасно понимали, что с моральной точки зрения рабство – зло, а с экономической – только губит страну. Но в то же время никто, собственно, не представлял, а что же делать. Из подобных ситуаций не бывает простого выхода – что блестяще подтверждает и наша собственная история крепостного права. Все понимали, что с ним нужно кончать (в том числе и императоры Александр I и Николай I) – но найти решение было адски трудно. Кавалерийским наскоком такую проблему, формировавшуюся сотни лет, ни за что не решить.

 

Впрочем, некоторые верили именно в наскок…

2. Глашатаи свободы

Первыми против рабства начали выступать квакеры, еще в 1787 г. создавшие общество противников рабства (210). Но они мало чего добились в те времена, когда множество высокородных английских джентльменов, а также и множество богобоязненных северян извлекали огромные барыши из торговли живым товаром.

 

Однако постепенно на Севере США стало формироваться движение сторонников отмены рабства – аболиционистов, которых я в дальнейшем ради экономии места буду называть кратко «аболы».

 

К пятидесятым годам XIX в. аболы были уже довольно многочисленны, организованны. Правда, как в таких случаях и бывает, они оказались расколоты на несколько направлений – от мирного до самого что ни на есть экстремистского.

 

«Умеренные» возлагали главные надежды на убеждение – дескать, путем систематических проповедей следует объяснить рабовладельцам, что грешно держать в рабстве себе подобных. Если повторять это достаточно долго, то до плантаторов, полагали эти идеалисты, когда-нибудь обязательно дойдет…

 

Другие возлагали все надежды опять-таки на «постепенное смягчение нравов путем просвещения» и на принятие новой, еще более демократической конституции, которая позволит провести законы об освобождении негров. Поскольку эти господа были приверженцами неприкосновенности частной собственности, к которой относили и негров, – они часто поминали знаменитое высказывание Джефферсона: «Рабовладение сходно с удерживанием волка за уши: это опасно, но еще страшнее его отпустить». «Законники», кроме того, всерьез опасались, что при внезапном освобождении негров вспыхнет расовая война и начнется массовый террор против белых (и, как показали последующие события, были не так уж и не правы). В общем, они тоже делали ставку исключительно на парламентские методы: нужно провести на выборах своего президента, получить большинство в Сенате и Конгрессе, а там уж не спеша и обстоятельно работать над законодательной отменой рабства (достаточно здравая точка зрения).

 

Имелось еще течение, которое проповедовало, что отделиться от США следует как раз Северу. Логика была нехитрая: если рядом с рабовладельческим Югом будет существовать совершенно независимая республика, где рабство запрещено, негры туда станут убегать массами, и в конце концов Юг останется вовсе без невольников. Опять-таки нельзя сказать, что это было глупой идеей.

 

Вот только эти теории категорически не нравились северным промышленным и финансовым магнатам, втихомолку финансировавшим движение аболов. Упомянутые господа, будущие олигархи, как легко догадаться, преследовали свои, сугубо практические цели – хотели максимально ослабить экономически своих южных конкурентов, а проще и легче всего это было сделать, выступая против рабства, основы южной экономики. И мысль о добровольном разделении страны им была не по вкусу: им-то, для того чтобы приумножить капиталы, как раз и требовалась единая страна, а не огрызок, где деловым людям не развернуться. И денежные тузы оказались в пикантном положении: с одной стороны, нужно было и дальше подбрасывать деньжат аболам, с другой же, аболы, не посвященные в тонкости большого бизнеса, сплошь и рядом бросали с трибуны идеи, неприемлемые для спонсоров, – но спонсоры ничего не могли поделать, приходилось терпеть, стиснув зубы…

 

И наконец, существовало достаточно сильное экстремистское крыло аболов – в чем-то до ужаса похожее на невежественную и горластую российскую интеллигенцию, считающую, что она способна решить все без исключения сложнейшие мировые проблемы одной левой. Аболы-радикалы, не утруждая себя размышлениями и расчетами, с пеной у рта требовали освободить рабов немедленно. Всех! Без исключения! Сию же минуту! За четверть часа!

 

Благими намерениями, как известно, порой вымощена дорога в ад. Обрушить моментально столь старое и громадное сооружение, каким был институт рабства, неминуемо означало бы погрузить страну в кровавый хаос (как случилось и в России в семнадцатом году). Но этого-то аболы-радикалы и не хотели понимать. Чем до ужаса напоминали большевиков, о которых еще не было ни слуху, ни духу: немедленно разнести старый мир до основанья, а там видно будет…

 

К тому времени большинство образованных людей было прекрасно знакомо с книгой английского консерватора Эдмунда Берка (1729–1797), политика и публициста. Берк писал очень толковые вещи: «Наука управления, предназначенная для достижения практических целей, требует от человека опыта, для которого подчас мало человеческой жизни, и он должен с величайшей осторожностью приступать к работам по сносу общественного здания, которое в течение веков отвечало своему назначению, и с еще большей осторожностью – к возведению нового, особенно когда нет модели, доказавшей свою полезность». Эти слова Берка относились к Великой французской революции, но с тем же успехом их можно было применить и к американскому рабовладению (и к освобождению крестьян в России, и к нашей Февральской революции).

 

Однако так уж повелось в мировой истории: консерваторы высказывают чертовски здравые идеи, предостерегая от резкого и насильственного слома старых устоев (особенно когда нет детального плана постройки нового), – но интеллигенты-экстремисты, не признавая ни логики, ни здравого практического смысла, буйствуют с пеной у рта: сломать! Немедленно! Все и сразу! А там видно будет!

 

Самое интересное, что негры – и свободные, активные деятели движения аболов, и рабы – сплошь и рядом выступали против подобных призывов!

 

Американский писатель и мыслитель Томас Скидмор, живший в первой половине XIX в., был горячим сторонником всеобщего равноправия, свободы и демократии для всех и, соответственно, горячим противником рабства. Однако в своей книге (141) написал удивительные строчки: «Тот, кто бывал на Юге, знает – многие рабы неохотно приняли бы свободу, если бы им ее дали».

 

Удивительны они только для тех, кто привык не выходить за пределы устоявшихся штампов. На деле негры-рабы действительно боялись воли. По той же причине, по которой русские крепостные мужички сплошь и рядом противились попыткам «доброго» барина их освободить.

 

Ларчик открывается просто: подавляющее большинство аболов собиралось освободить рабов пусть немедленно, пусть всех поголовно, но – без земли. Каковая оставалась священной и неприкосновенной частной собственностью белых.

 

А на кой черт негру свобода без земли?! Негр, знаете ли, не дурак и интеллектом нисколечко не уступает белому. Даже не обученный чтению, письму и прочим ученым материям, он обладает нешуточной житейской сметкой. И, как тот самый русский мужик, прекрасно понимает, что свобода без земли ему и даром нужна. Потому что свободному, но не имеющему земли негру придется вкалывать за гроши на хозяина – сплошь и рядом того же, прежнего. Разве что теперь негра нельзя будет продать, заклеймить или хлестать кнутом. Такая свобода, знаете ли, немногим лучше рабства…

 

Но этого-то как раз и не понимали аболы-радикалы (подобно своим российским коллегам). Хотя люди здравомыслящие тогда же указывали, что проблема гораздо шире: если уж трещать о демократии и свободе, то нужно распространить ее на всех – и на негров, и на белых наемных рабочих, которые нередко живут хуже негров. Хорас Грили, журналист и политик, фигура в тогдашней Америке крайне заметная, так и писал в своей нью-йоркской газете: «Меня мало волнует существование рабства в Чарльстоне или Новом Орлеане потому только, что я вижу достаточно примеров рабства в Нью-Йорке, и это требует моего внимания в первую очередь». Другой бывший либерал печатно признавался: «Прежде я был горячим сторонником отмены рабства. Но теперь я убедился, что существуют белые рабы тоже, и мне ясно, что едва ли безземельные негры что-нибудь выиграют, если им предоставят ту же возможность менять хозяев, какая имеется у безземельных белых» (43).

 

Однако радикалов переубедить было невозможно – еще и оттого, что они были в основном пуританами, а значит, руководствовались теми же старыми пуританскими догмами. Белый рабочий беден? Значит, Бог его не любит, и какое это имеет отношение к проблеме? Главное, негров надо освободить немедленно! Всех! И без земли!

 

Сами свободные негры осторожничали гораздо больше. Знаменитый Фредерик Дуглас, бывший раб и общественный деятель, был большим дипломатом, держался крайне осторожно и с радикалами всех цветов кожи старался не связываться – он вписался в истеблишмент, потихоньку занимался бизнесом и к резким телодвижениям был не склонен.

 

Зато белые радикалы неистовствовали, призывая к вооруженной борьбе с рабовладельческим Югом – что на Юге вызывало вполне понятную тревогу и усиливало напряженность между обеими частями страны.

 

Вообще белые северяне, не имевшие отношения к аболам, тоже не могли считаться такими уж завзятыми противниками рабства. Скорее наоборот: только что народившиеся профсоюзы опасались, что в случае освобождения негры станут конкурентами белым рабочим (как позже и случилось…)

 

Одним словом, проблема (как и движение аболов) была чертовски сложной, неоднозначной и многогранной. Нет ничего удивительного в том, что южане сплошь и рядом высказывались об аболах, не выбирая выражений. Но вот мнение не южанина: «В сознании многих поколений американцев негры были скорее абстрактным понятием, чем человеческими существами – они были предметом для спора, достойным осуждения или сочувствия, они должны были либо „знать свое место“ и „не высовываться“, либо нужно было помочь им „встать на ноги“; они были чем-то пугающим или вызывающим сострадание, объектом травли или покровительства, пугалом для общества или общественным бременем» (232).

 

Это писал черный – Ален Лерой Локк, одним из первых среди негров ставший профессором философии… Профессор был абсолютно прав: в том-то и соль, что аболы-пуритане, порой с достойной лучшего применения яростью выступавшие против рабства, в то же время… в упор не видели в негре человека. Освободить его они были готовы, но вот признать равным себе – увольте! Их гуманизм был каким-то абстрактным, чисто теоретическим, касался в первую очередь неких отвлеченных идей – а вот реальный негр был для них этаким опасным и крайне подозрительным недочеловеком, которому и руку-то подать противно…

 

Поэтому освобожденных негров предполагалось убрать куда-нибудь подальше, с глаз долой, желательно вообще за пределы США, чтобы не портили своим видом красивые абстрактные идеи. Еще в 1818 г. группа тогдашних аболов создала «Американское колонизационное общество» – чтобы отправлять всех освобожденных негров «назад в Африку». Предполагалось отправлять каждый год «домой» 52 000 негров – что обходилось бы в миллион долларов ежегодно. Таких денег правительство выделить не могло, а частные филантропы ни за что бы не дали – и помаленьку означенное общество тихо скончалось естественной смертью.

 

Женщины-аболиционистки

Соджернер Трузс


Гарриет Табмен


Люси Стоун


Лукреция Мотт


Сюзен Антони


Гарриет Бичер-Стоу

 

В среде самих негров эта идея не вызвала ни малейшего воодушевления. Ну что значит «домой»? В Африке живут не абстрактные африканцы, а представители разных народов, каждый со своими языком, историей, культурой. Освобожденный раб, оказавшись в Африке, был бы там абсолютно чужим: он представления не имеет, к какому именно, народу относились его вывезенные в рабство предки, не знает ни словечка ни на одном из местных языков.

 

Среди негров идея исхода в Африку никакой поддержки не встретила – зато белые аболы были ею крайне воодушевлены. Прежде чем скончаться, «Колонизационное общество» все же ухитрилось обустроить в Африке на купленной у местных земле «свободную негритянскую республику Либерию» (существующую и поныне). Да вот незадача: за тридцать лет туда удалось переселить всего восемь тысяч негров – капля в море… Категорически не хотелось свободным неграм ни в Либерию, ни на Гаити, куда их тоже старательно выпихивали…

 

И тут впервые на страницах книги появляется «аболиционист номер один США», главный радикал и экстремист, с которым мы еще не раз встретимся при самых печальных обстоятельствах. Это Тадеуш Стивенс, конгрессмен из Пенсильвании, адвокат по профессии, имевший в США огромное политическое влияние. Именно с его именем и связаны самые радикальные предложения – которые сплошь и рядом проводились в жизнь…

 

Белый, естественно. Потомок польского эмигранта. Человек, чего уж там, не особенно симпатичный в личном плане: отчаянный игрок в карты, а также страшный потаскун. Один из немногочисленных друзей Стивенса (которых можно было пересчитать по пальцам одной руки), священник Бланчард письменно пенял приятелю: «Ваши уста осквернены богохульством, ваши руки – картами, а ваше тело – женщинами… То доброе, что вы сделали для страны (а никто другой не сделал больше или даже столько же), не искупает ваших грехов, которые я упомянул».

 

Американский историк характеризует его так: «Он безразлично относился к одежде, редко улыбался и никогда не смеялся» (93). Как считается, единственным по-настоящему близким Стивенсу человеком была его служанка-негритянка Лидия Гамильтон, его постоянная, несмотря на все романы на стороне, любовница на протяжении последних двадцати пяти лет жизни Стивенса.

 

Непременно нужно упомянуть, что Стивенс был начисто лишен какого бы то ни было стремления к личной выгоде, какого бы то ни было житейского эгоизма. Но в том-то и беда, что подобные бессребреники и упертые идеалисты принесли миру, пожалуй, гораздо больше вреда, чем казнокрады и стяжатели. Упертый идеалист-фанатик бывает по-настоящему страшен – во имя своих абстрактных принципов он, дай ему волю, нацедит столько кровушки, что несколько последующих поколений не отмоют. Примеров масса, и они достаточно известны, чтобы их здесь приводить. Сами без труда приведете не одну дюжину…

 

И уж безусловно нельзя обойтись без подробного рассказа о романе Гарриет Бичер-Стоу «Хижина дяди Тома» – поскольку эта книга, без преувеличений, сыграла колоссальнейшую роль в событиях и для аболов была тем же, что для большевиков – «Капитал» Маркса…

Гарриет Бичер-Стоу

 

Гарриет (1811–1896) была дочерью известного проповедника Лимена Бичера и женой богослова Кэлвина Стоу. И Стоу, и родной брат Гарриет Генри были активнейшими аболами. Правда, так уж случилось, что Генри Бичер немало напортил святому делу противников рабства…

 

Был он одним из самых известных и уважаемых в Америке проповедников, страстно призывавшим к воздержанию, смирению и моральному совершенствованию. Однако у почтенного пастора имелась маленькая страстишка, которой он предавался, несмотря на брачные узы…

 

Шерше ля фам. Точное число любовниц Бичеpa yстановить невозможно, зато достоверно известно, что среди них оказалась красавица-феминистка Виктория Вудхалл, дама интереснейшая во всех отношениях. Именно она как-то вступила в американскую секцию Интернационала Карла Маркса (которую возглавлял дед будущего советского разведчика Зорге). Поначалу товарищи марксисты обрадовались, что к ним примкнула столь очаровательная, богатая и острая на язык особа, прекрасная ораторша и известная общественная деятельница. Однако очень скоро прекрасная Виктория превратила Американскую секцию Интернационала в «орган пропаганды свободной любви и спиритизма» (как-то это у нее сочеталось гармонично). И Карл Маркс, и его американские товарищи пережили массу неприятных минут, прежде чем им удалось выпихнуть красотку из секции, пока та не превратила ее черт-те во что. Цинично рассуждая, не справься «товарищи» с красоткой Викторией, остались бы не у дел: нет сомнений, что «массы» с гораздо большим интересом отнеслись бы к проповедующей свободную любовь красавице, нежели к скучному нытью цитировавших какого-то там Маркса социалистов. И превратилась бы американская секция Интернационала во что-то гораздо более веселое и интересное…

 

Виктория не успокоилась – она вскоре выдвинула свою кандидатуру в президенты США. Для тех времен – идея экзотичнейшая. Женщины в Америке не имели тогда избирательного права, а мужчины, валом валившие на выступления кандидатки в президенты, чтобы ею полюбоваться, наверняка не отдали бы ей ни единого голоса – нравы и в США царили самые что ни на есть домостроевские, Виктория опередила свое время лет на восемьдесят…

 

Вернемся к ее сердечному другу Генри Бичеру. Однажды в Америке разразился жуткий скандал: известный журналист (и близкий друг Бичера) Тилтон случайно застал Бичера в постели своей жены Элизабет, которая ничего не имела против такого соседства.

 

Грандиознейший был скандал! Все дело в личности Бичера. Подобные забавы наверняка сошли бы с рук какому-нибудь бравому драгунскому лейтенанту или светскому повесе – но Бичер, не забывайте, был проповедником. И американцы, оскорбленные в лучших чувствах, задавали вполне уместный вопрос: это как же совместить? Двадцать лет он нам проповедует воздержание, моральную чистоту и прочие добродетели, а сам при живой жене с супружницей лучшего друга постельку мнет?! Хамелеон двуличный!

 

Разъяренный Тилтон подал на бывшего закадычного друга в суд, на что по тогдашним законам имел полное право – супружеское прелюбодеяние в Штатах преследовалось в судебном порядке… Защищать старого приятеля тут же кинулась со всем пылом очаровательная Виктория Вудхалл, печатно объявив в своем журнале, что «огромный физический потенциал мистера Бичера, неукротимое стремление его естества к интимной связи, к объятиям образованной светской дамы» – вовсе не прегрешение, а наоборот, «самое благородное и великое из качеств этого действительно замечательного человека».

 

Легко догадаться, что такая защита еще больше повредила бедолаге проповеднику в глазах тогдашней пуританской Америки. Преподобного еще долго таскали по судам и полоскали в прессе, в конце концов оправдали и отпустили восвояси – но репутацию он потерял безвозвратно и никогда уже толком не оправился. Ох уж эти женщины – и без них тяжело, и с ними можешь ненароком вляпаться в такие передряги…

 

Но разговор у нас не о проказнике Генри, а о его сестре Гарриет, особе гораздо более добропорядочной и положительной. Литературным трудом она занялась не от тяги к изящной словесности, а просто потому, что нужда заставила, – супруг-пастор был беден, как церковная мышь, денег на жизнь катастрофически не хватало, вот Гарриет и обратилась к литературе, которая тогда уже приносила приличные гонорары.

 

Ее первая книга по истории Новой Англии «„Мэйфлауэр“, или очерки сцен и характеров потомков пилигримов» особенного успеха не имела и прибылей не принесла. Зато вторая, та самая «Хижина дяди Тома»…

 

Вот это был национальный бестселлер, без дураков! Первое книжное издание в 1853 г. произвело настоящий фурор и очень быстро разлетелось в количестве трехсот тысяч экземпляров – тираж отличный и для нашего времени, а уж для девятнадцатого столетия… Вся Америка обливалась слезами над горькой участью бедного дяди Тома и скрежетала зубами от ярости, читая описания звериных нравов рабовладельческого Юга. Все без исключения исследователи, каких бы политических взглядов они ни придерживались, признают: «Хижина» сыграла огромнейшую роль в воздействии на умы, в возбуждении ненависти к рабству. Когда впоследствии президент Авраам Линкольн встретился с Бичер-Стоу, он спросил:

 

– Так это вы та маленькая женщина, что вызвала большую войну?

 

Здесь очень мало от шутки, честное слово… Если у большевиков был «Капитал» и труды Маркса, у нацистов – «Майн Кампф», у итальянских фашистов – «Доктрина фашизма» Муссолини, то у северян в качестве идеологической платформы как раз и служила «Хижина дяди Тома», ухитрившаяся появиться в нужном месте в нужное время. Движения и теории, не подкрепленные какой-либо Главной Книгой, как правило, успеха не достигают – и наоборот, Книга играет громадную роль в успехе…

 

А жизненная правда в том, что «Хижина» ох как неоднозначна – и не просто обличает рабовладение, но весьма талантливо показывает и кое-какие другие проблемы, уже не имеющие ничего общего с «обличением зверств южан»…

 

Начнем с того, что тетушка Гарриет была, так сказать, теоретиком чистейшей воды. Сама она на Юге за всю жизнь была лишь единожды – недельку погостила на плантации у знакомых в штате Кентукки. Этим ее собственные впечатления о Юге и исчерпывались. Книга написана исключительно по рассказам других людей…

 

Но это, в конце концов, не главное. Известнейший у нас автор детективов Джеймс Хедли Чейз всю сознательную жизнь прожил в родной Англии, в США не бывал ни разу, но его романы об американских гангстерах по всему свету разошлись миллионными тиражами…

 

Самое любопытное – «Хижина», вещь талантливая, вовсе не является «пропагандистской агиткой» и не направлена только против рабовладельцев Юга. Там сыщутся интереснейшие места, как раз и показывающие всю сложность и неоднозначность движения аболов…

 

Вот, извольте. Ярая аболиционистка мисс Офелия, классическая пуританка из Новой Англии, приехала на Юг в гости к своему родственнику Сен-Клеру, классическому южному рабовладельцу (который изображен добрейшим и гуманнейшим человеком, на которого его рабы чуть ли не молятся). Маленькая Ева, дочь Сен-Клера, вернувшись из дальней поездки, радостно бросается к черным слугам.

 

«А у дверей будуара уже толпились слуги, и впереди всех стояла почтенная пожилая мулатка, дрожавшая от радости и нетерпения.

 

– Вот и няня! – крикнула Ева, с разбегу бросившись ей на шею, и принялась целовать ее.

 

Эта женщина не стала останавливать девочку, ссылаясь на головную боль (как только что поступила родная мамочка Евы, вечно изображавшая из себя больную и потому пресекавшая любые попытки дочки выразить свои чувства. – А. Б.); напротив, она прижимала ее к груди, смеялась и плакала, точно потеряла рассудок от счастья. Ева перелетала из одних объятий в другие, жала протянутые ей руки, со всеми целовалась, что привело в ужас мисс Офелию.

 

– Гм! – сказала она. – Оказывается, здесь, на Юге, дети способны на такое, о чем я и помыслить бы не могла.

 

– Что вас так удивило? – осведомился Сен-Клер.

 

– Одно дело – гуманное, справедливое отношение, но целоваться…

 

– …с неграми? – подхватил он. – На это вас не хватит, не так ли?

 

– Разумеется, нет! Я просто не понимаю Еву!» (12).

 

Здесь блестяще изображена особенная психология аболов (да и северян вообще): к неграм абстрактно и теоретически следует относиться гуманно и справедливо, но что до конкретных живых людей – от них следует держаться подальше…

 

Другая сцена, другой разговор между южанином и его северной родственницей касается еще более серьезных и принципиальных вещей.

 

«В саду на дерновой скамейке сидел Том; в каждой петлице его куртки торчало по веточке жасмина, а весело смеющаяся Ева надевала ему на шею гирлянду из роз. Сделав свое дело, девочка, словно воробушек, вспорхнула Тому на колени и снова залилась веселым смехом…

 

– Огюстен, как вы допускаете подобные вещи! – воскликнула мисс Офелия.

 

– А что тут плохого? – удивился Сен-Клер.

 

– По-моему, это просто ужасно!

 

– Вы не находите ничего предосудительного, когда ребенок ласкает большую собаку, пусть даже черную, а существо, наделенное разумом и бессмертной душой, вызывает у вас дрожь отвращения! Признайтесь, кузина, что я прав! Да, кое-кому из северян свойственна такая брезгливость. Мы отнюдь не ставим себе в заслугу то, что ее в нас нет, но обычай привил нам более терпимое, следовательно, более христианское отношение к неграм. Путешествуя по Северу, я не раз замечал, насколько сильны там все эти предрассудки. Признайтесь, кузина, что это так! Вы относитесь к неграм так, будто перед вами жаба или змея, и в то же время заступаетесь за них. Вас возмущает жестокое обращение с неграми, но иметь с ними дело – нет, об этом вы даже думать не можете! Отправить их куда-нибудь с глаз долой, в Африку, и пусть там с ними возятся миссионеры! Ну скажите, прав я или нет?

 

– Да, – задумчиво проговорила мисс Офелия. – Пожалуй, вы правы».

 

Как по-вашему, кто выглядит симпатичнее в этом разговоре – южанин-рабовладелец или северянка-аболиционистка?

 

И нечто более существенное. Самый отрицательный, да что там, самый омерзительный персонаж «Хижины», садист, развратник и законченный скот Саймон Легри, как раз и забивший насмерть безропотного дядю Тома… вовсе не южанин! Он по происхождению северянин из Вермонта. Южане-плантаторы у Бичер-Стоу как раз изображены не в пример привлекательнее и уж безусловно человечнее.

 

Не зря известнейший американский литературовед Ван Вик Брукс, автор пятитомной истории американской литературы, писал о Гарриет Бичер-Стоу: «В ее моральном чувстве не было лицемерия, как не было и злого умысла против Юга; напротив, никогда еще южане не казались такими привлекательными, а пороки нации она воплотила в Саймоне Легри, уроженце Вермонта. Независимо от общественной обстановки, в какой писалась „Хижина дяди Тома“, эта книга остается великим эпосом народной жизни и своего времени… Книга ее – явление литературы, а не пропаганды» (19).

 

Все верно – примитивная «пропагандистская агитка» ни за что не получила бы всемирного признания, не осталась бы популярной и через полторы сотни лет после выхода в свет.

 

Беда только, что тогдашние читатели-северяне увидели в книге Бичер-Стоу исключительно «обличение рабства» – а на все прочее и внимания не обратили. Роковую роль сыграло то, что книга была талантлива, – бездарные агитки долго не живут. Теперь, как уже было отмечено, у северян появилась Книга с большой буквы. Л. Д. Троцкий писал в свое время в работе «Литература и революция»: «Вера во всемогущество отвлеченной идеи наивна. Идея должна стать плотью, чтобы стать силой. Наоборот, социальная плоть, даже совершенно потерявшая свою идею, еще остается силой. Класс, исторически переживший себя, еще способен держаться годами и десятилетиями мощью своих учреждений, инерцией своего богатства и сознательной контрреволюционной стратегией» (254).

 

«Хижина дяди Тома» как раз и стала, по определению Троцкого, вещью, которая «дает выражение известным потребностям общественного развития». К словам Троцкого следует относиться со всем вниманием: Лев Давидович понимал толк в литературе, а еще больше понимал в революции… У южан подобной Книги так и не появилось…

 

Существенную разницу в отношении к неграм «отсталых» южан и «прогрессивных» северян подметил де Токвиль еще в 1831 г.: «Разве в той части Союза, где негры стали свободными людьми, они сблизились с белыми? Нет сомнений, что любой человек, побывавший в Соединенных Штатах, заметил нечто противоположное. У меня сложилось впечатление, что расовые предрассудки сильнее проявляются в тех местах, где рабство отменено, чем в тех, где оно еще существует. Но наибольшая нетерпимость проявляется там, где рабство никогда не существовало. Правда, в северных штатах закон разрешает белым вступать в брак с неграми, но общественное мнение считает это позором, и было бы трудно привести пример подобного брака. Почти во всех штатах, где рабство отменено, негры получили право голоса. Но негр может прийти на избирательный участок лишь с риском для жизни. Негр может жаловаться на притеснения, но разбирать его жалобу будет белый судья. По закону он может быть присяжным, но предрассудки препятствуют действию этого закона. Дети негров не могут учиться в одной школе с детьми европейцев. В театрах он ни за какие деньги не может купить себе право сидеть рядом со своим бывшим хозяином. В больницах негры лежат в отдельных помещениях. Чернокожим позволяют молиться тому же богу, которому молятся белые, но не в одном храме с ними. У них есть свои священники и свои церкви… Негров хоронят в стороне от белых. Итак, негры свободны и объявлены равными белым, но они не пользуются одинаковыми с ними правами» (163).

 

Де Токвиль о Юге: «Белые меньше сторонятся чернокожих, им случается вместе работать или развлекаться, у них существуют определенные формы общения. Законы, касающиеся негров, там суровы, но обычаи проникнуты мягкостью и терпимостью. На Юге хозяин не боится возвышать раба, так как знает, что при желании он всегда может поставить его на место. На Севере же четких границ, отделяющих униженную расу от белых, не существует, и белые из страха возможного смешения с чернокожими всеми силами стараются держаться подальше от них. У американцев, живущих на Юге, природа, время от времени вступая в свои права, восстанавливает равенство между белыми и чернокожими. На Севере гордыня заглушает даже самые бурные человеческие страсти. Американец с Севера, быть может, и согласился бы вступить в любовную связь с негритянкой, если бы по закону она не могла надеяться взойти на его брачное ложе. Но поскольку она может стать его супругой, он испытывает к ней отвращение и избегает ее. Таким образом, создается впечатление, что в Соединенных Штатах по мере освобождения негров растут предрассудки, выталкивающие их из общества. В то время как неравенство упраздняется законом, оно укореняется в нравах».

 

Наблюдательный французский путешественник быстро понял, кто извлекает выгоду из рабства, помимо пресловутых «злобных плантаторов»: «Почти все те, кто в южных штатах Союза занимается предпринимательской деятельностью, стремясь извлечь выгоду из рабского труда, приезжают сюда с Севера. Северяне ежедневно прибывают в южные штаты, поскольку в них не так сильна конкуренция. Здесь они находят возможности, оставшиеся не замеченными местными жителями. Они приспосабливаются к рабовладельческой системе, хотя и не одобряют ее, и им удается извлечь из нее большую выгоду, чем ее создателям и сторонникам».

 

Каково? Обязательно нужно уточнить: под «северными предпринимателями» француз понимает в первую очередь англосаксов-пуритан. Эмигранты из Европы, как правило, были бедными и на жизнь зарабатывали наемным трудом, а евреев было крайне мало, и на них на сей раз ничего не свалишь…

 

И наконец, еще одно авторитетное мнение де Токвиля, вновь наглядно свидетельствующее, кто получал свою долю прибыли от работорговли: «Если в каком-либо северном штате запрещается торговля неграми и владелец уже не может сбыть с рук своих рабов, они становятся для него обузой. В этом случае хозяин заинтересован в продаже своих рабов на Юг. Если какой-либо северный штат заявляет, что дети рабов будут от рождения свободными людьми, то рабы значительно обесцениваются: ведь их потомство уже не может стать предметом купли-продажи. И в этом случае хозяин заинтересован в продаже своих рабов на Юг. По мере того как количество рабов в каком-либо штате уменьшается, там начинает ощущаться необходимость в свободных рабочих. А по мере того как растет количество свободных рабочих, рабы, труд которых менее продуктивен, теряют цену или становятся ненужными. Это еще один случай, когда хозяину очень выгодно продать их на Юг, где конкуренции не существует. Следовательно, отмена рабства не ведет к освобождению раба, у него лишь меняется хозяин: с Севера он попадает на Юг».

 

А вы что же, полагали, что после отмены рабства на Севере тамошние хозяева чернокожих автоматически отпускали их на волю со слезами умиления и пением гимна США? Держите карман шире. Добровольно отпускали рабов на свободу главным образом на Юге – а северяне свое имущество всегда старались продать подороже.

 

Де Токвиль, кстати, ощущал какую-то смутную «опасность» для будущего единства США, но он, все же плохо разбираясь в экономике страны, искренне полагал, что «выход из Союза не принес бы никакой материальной выгоды ни одной из его частей».

 

Вот тут француз – хотя и умнейший был человек! – глубоко заблуждался. Все обстояло иначе. Разделись страна на Север и Юг, это принесло бы огромные материальные выгоды Югу и огромные убытки для Севера.

 

Давайте теперь займемся главным – экономикой. Рассмотрим, почему при расколе страны Север непременно должен был обрушиться в самую пошлую нищету, несмотря на всю свою мнимую «прогрессивность» и «развитость».

 

Правда такова: Юг был для Севера прибыльнейшей колонией. Лишившись ее, Север обнищал бы в одночасье. Именно поэтому, а не из-за «неприятия рабовладения» Север так ожесточенно и сопротивлялся всем попыткам Юга обрести независимость – вплоть до войны…

Глава третья
Северные скелеты в шкафу

И наполнилась земля серебром и золотом, и нет числа их сокровищам; и наполнилась также земля их конями, и нет числа колесницам их. И наполнилась земля их идолами; они поклоняются делу рук своих, тому, что сделали персты их.

Книга Мормона, Нефий, 12, 7–8

1. Золото манит нас…

Американская экономика имела свою специфику и в налоговых делах. Подоходный налог в США был введен только в 1913 г. – на несколько десятилетий позже, чем в ведущих европейских странах. А ведь государственная казна пополняется в значительной степени как paз за счет подоходного налога…

 

Как же выходила из положения американская казна? Главный упор там делался на акцизные сборы – этакую накрутку, которую государство добавляет к цене продаваемых населению товаров или услуг. Подобные накрутки, в общем, оставались для народа незаметными: если обычный американец из глубинки покупает импортный товар, на который казна успела сделать накрутку, он, ручаться можно, так никогда и не узнает, сколько этот товар стоил в Европе, а следовательно, и ведать не ведает, сколько себе заработало государство.

 

В тех случаях, когда в США вводили прямые налоги, тамошний народец реагировал остро и обычно без малейшего промедления вытаскивал из-под кровати мушкет. Земельный налог (от которого, согласитесь, увернуться трудновато) не раз был причиной бунтов. Когда в 1791 г. Конгресс США в поисках средств для казны установил налог на виски, это ударило по каждому фермеру: практически каждый гнал из излишков самогон у себя на заднем дворе. Сборщики налога, отправленные президентом Вашингтоном, очень быстро поняли, что работенка им досталась не сахар – по ним начали весело постреливать из-за каждого куста, из-за каждой изгороди. Налог в конце концов собрать удалось, но для этого пришлось срочно созвать ополчение и приставить к каждому сборщику полдюжины вояк…

 

Одним словом, вводить в США новые налоги надлежало с предельной оглядкой. Именно повышение налогов, кстати, стало одной из причин американской революции. Всмотритесь в старинный рисунок – на нем изображена реакция американцев после повышения британской короной налога на чай. На заднем плане к дереву приколочен вверх ногами «Акт о гербовом сборе», тот самый документ, из-за которого и разгорелся сыр-бор. А странная белая фигура – это сборщик налогов, коего обмазали смолой, обсыпали перьями, да еще и силком вливают ему в рот чай… Подавись, мол, вашим чаем.

 

Сборщиков налогов ненавидели везде и всюду – но американцы были единственными, кто еще в XVIII в. разработал писаное пособие по «галантному» обращению с таковыми. «Сначала разденьте человека догола. Затем растопите смолу, пока она не станет жидкой, и вылейте ее на голое тело или размажьте по телу специальной кисточкой. После чего, пока смола еще не остыла, возьмите как можно больше перьев и вываляйте в них тело так, чтобы перья полностью облепили его» (47). Говорят еще, что некоторые американцы протестовали против употребления в данном документе слова «человек» – они настаивали, что речь идет не о человеке, а о сборщике налогов, а это, мол, большая разница…

 

Что касается Юга, главное здесь в том, что Юг в обмен на свой хлопок старался покупать необходимые ему промышленные товары не на Севере, а в Англии, где всё было и качественнее и гораздо дешевле. Но поскольку вся внешняя торговля Юга находилась в руках Севера, Вашингтон, защищая своих производителей, как раз и установил немалые накрутки на все товары, получаемые Югом из-за рубежа. Что на Юге, как легко догадаться, восторга не вызвало – кому приятно переплачивать втридорога?

 

Поэтому Демократическая партия, созданная на Юге, все силы положила на то, чтобы добиваться в Конгрессе снижения этих накруток, красиво именовавшихся «таможенными тарифами».

 

Была еще одна причина для разногласий между Севером и Югом: банковское дело. Банки в основном сконцентрировались на Севере и занимались всевозможными финансовыми махинациями так увлеченно, что это то и дело вызывало серьезные кризисы. К началу войны в стране обращалось банковских билетов на сумму в 200 миллионов долларов, из которой золотом было обеспечено лишь 88 – а остальные представляли собой пустые бумажки. Юг, стоявший в стороне от финансовых спекуляций, это тоже здорово раздражало.

Еще один вид наказания

 

Две трети южного хлопка вывозилось за границу, главным образом в Англию – но подавляющее большинство посредников, перепродававших хлопок за рубеж, были северянами. Перевозка хлопка (и почти весь торговый флот) находились в руках северян. Тот хлопок, что оставался в стране, перерабатывался усилиями северных фабрик.

 

Как видим, северяне неплохо устроились, присосавшись к Югу, словно клещи. Естественно, они всячески препятствовали попыткам Юга наладить вывоз хлопка и торговлю им собственными силами. Интересные цифры: Юг вывозил своей продукции примерно на 213 миллионов долларов в год, в то время как Север – лишь на 47 миллионов (главным образом зерно западных штатов).

 

И наконец, вовсе уж ошеломляющая статистика: Юг обеспечивал 80 процентов всех налоговых поступлений в американский бюджет – хотя на Севере обитало 22 миллиона человек, а на Юге – 13.

 

На Севере сложилась прослойка… нет, пока еще не олигархов, но безусловных богачей, которым у себя определенно не хватало места. Они уже сколотили состояния, приобрели немалый опыт по эксплуатации ближнего своего, им становилось тесно на Севере. Надо отдать этим людям должное: они умели смотреть вперед и готовы были распространить свою деловую активность на весь земной шар. Еще в 1846 г. один из них, Уильям Джилпин, которого называют «первым американским геополитиком», советовал президенту Полку превратить устье реки Колумбии в штате Орегон на Тихоокеанском побережье в «форпост похода за присоединение Азии к внутреннему рынку для американских сельскохозяйственных производителей» (245). Речь шла не о хлопке, а о северном зерне. Другой оборотистый коммерсант, Айза Уитни, сделавший состояние на торговле с Китаем, носился с идеей строительства трансконтинентальной железной дороги. Одна неувязочка – дорогу эту пришлось бы частью проводить по земле частных собственников Юга, которые отнюдь не горели желанием ее отдавать…

 

Вообще железнодорожные магнаты смотрели на южные земли с особенно обильным слюноотделением. Специфика наживы этих господ заключалась в том, что в Америке тогда существовал особый порядок строительства «чугунки»: правительство, как уже говорилось, выделяло частной компании, собравшейся прокладывать дорогу, земли по обе стороны пути – шириной примерно десять миль справа и слева. Выделяло в полную и безраздельную собственность.

 

Для железнодорожных компаний это было золотое дно – не перевозки пассажиров или грузов, а именно эти доставшиеся бесплатно земли и приносили главный доход. Их можно было распродавать фермерам, на них возникали города, фабрики, рудники – чьи хозяева платили солидную арендную плату…

 

Кто продавил подобные правила, вы, должно быть, уже догадались.

 

Один пример из множества махинаций: в 1856 г. в штате Висконсин железнодорожная компания «Лакросс-Милуоки» отхватила в собственность миллион акров федеральных земель по обе стороны своей магистрали (то есть полмиллиона гектаров). Ей в этом посодействовали губернатор штата и 13 из 19 членов законодательного собрания, которым благодарная компания отвалила в качестве вознаграждения акций и облигаций на 900 тысяч долларов. Вот только через два года компания объявила о своем банкротстве, акции и облигации моментально превратились в пустые бумажки – но земля целиком осталась в собственности ловкачей из «Лакросс-Милуоки»… (58).

 

Все это творилось исключительно на Севере: Юг железнодорожных магнатов к себе не допускал, что их крайне печалило. Совсем рядом располагались нешуточные богатства, многие миллионы акров земли – но подобраться к ним никак не удавалось. А потому «железнодорожники» были основными спонсорами организаций аболов…

 

Точно так же, пуская слюнки, поглядывали на южные земли те, кто занимался на Севере земельными спекуляциями. С тем же результатом – близок локоть, да не укусишь…

 

Грабеж достиг крайнего предела в 1857 г., когда под давлением северных денежных мешков Конгресс США принял так называемый «Закон Моррилла о тарифах». Теперь накрутка на любой товар, ввозимый с Севера на Юг, составляла ни много ни мало сорок семь процентов. Цензурных комментариев по этому поводу на Юге не делалось…

 

Теперь посмотрим, что произошло бы в случае, если бы Юг мирным путем отделился от Севера и обе части страны пустились в самостоятельное плавание.

 

Как уже говорилось, Север моментально захирел бы и обнищал. Во-первых, он одним махом лишился бы восьмидесяти процентов государственного бюджета. Во-вторых, вывоз хлопка с Юга у него моментально перехватила бы Англия (как и посредничество при продаже). Север в одночасье превратился бы в крохотную бедную страну, вывозящую разве что зерно. Всем честолюбивым планам тамошних богачей пришел бы конец – да и денежки стало бы зарабатывать значительно труднее. Без Юга Север был бы ничтожеством, заурядной страной «третьего мира» вроде Гондураса. Надеяться на экспорт в Европу собственных промышленных товаров в этих условиях не приходилось – тогдашняя европейская промышленность была гораздо более развитой, конкурировать с Англией, Францией и Германией Север был бы не в состоянии…

 

Обрушились бы честолюбивые планы и бизнесменов, и политиков по превращению Соединенных Штатов в могучую империю – которые уже тогда были проработаны во всех деталях…

 

А теперь – об этих самых планах по созданию мощной империи. Никто в Вашингтоне их особенно и не скрывал, мало того – кое-что уже начинало претворяться в жизнь.

 

Молодая республика с самого начала отличалась хищным нравом молодого волчонка, который уже начинал показывать клыки…

2. Подрос звереныш!

Если сравнивать новорожденные Соединенные Штаты Америки с обыкновенным человеческим младенцем, то, безусловно, следует отметить, что младенчик получился какой-то буйный, шебутной и уж даже опасный для окружающих: кусал неосмотрительно протянувшиеся к нему руки кормилиц, у старого добрейшего доктора спер золотые часы, пока тот его слушал – и совершил еще кучу непотребств…

 

По человеческим меркам – какой-то фильм ужасов. Ну, а согласно критериям большой политики – ничего особенного. Обыкновенный империализм.

 

Понятие «империализм», надо сказать, придумали вовсе не большевики, вообще не левые и даже не Карл Маркс с Энгельсом. Это понятие сначала появилось в работах абсолютно аполитичных западных ученых, левизной не страдавших (рискну предположить, что о Марксе кое-кто из них мог и не слышать вовсе).

 

Вот что писал японский ученый Исида в своей диссертации «Международное положение Японии как великой державы» (Нью-Йорк, 1905): «Экономическая активность великих держав приняла форму „империализма“, которая означает притязания великих держав на контроль – в экономических или политических целях – „над такой частью земной поверхности, какая только соответствует их энергии и возможностям“».

 

Обратите внимание на закавыченные места: добросовестный Исида так поступил потому, что не сам придумал термины и формулировки, а позаимствовал их из работ европейских ученых, в том числе из книги Гобсона, которая без затей так и именовалась «Империализм»…

 

В 1904 г. во французском городе Дижоне некий Жозеф Патуйе защитил диссертацию под недвусмысленным названием «Американский империализм». Он также опирался на Гобсона, и, как о факте, говорил не только об американском, но и об английском, немецком, японском и русском империализме. И цитировал своих соотечественников. Де Лапраделль: «Империализм на практике означает добиваться ключей мира – но не военных ключей, как во времена Римской империи, а великих экономических и торговых ключей. Это значит стремиться не к округлению территории, а к захвату и оккупации крупных узловых пунктов, через которые проходит мировая торговля; добиваться не у крупных колоний, а колоний, выгодно расположенных, чтобы охватить земной шар сплошной плотной сетью станций, угольных складов и кабелей».

 

Дрио: «Итак, завоевание рынков сбыта, погоня за тропическими продуктами – вот основная причина политики колониальной экспансии, которую называют империализмом».

 

Одним словом, к началу XX столетия имелась масса работ, где понятие «империализм» употреблялось так же часто, как слово «звезда» в астрономических работах. Потом только термин подхватил господин по фамилии Ульянов-Ленин и приспособил его к собственным теоретическим построениям…

 

Еще Джордж Вашингтон назвал новорожденную республику «поднимающейся империей» (196). Авторы «Федералиста» (168) прямо писали о «расширяющейся империи». Как видим, уже «отцы-основатели» намеревались расширять страну и, насколько возможно, расширять и усиливать влияние.

 

Как писал в своей книге президент Дж. Ф. Кеннеди, американский Сенат в первые годы своего существования отличался крайне простецкими и патриархальными нравами, способными привести в ужас чопорных европейских сановников (77). Привычки у сенаторов были самые непринужденные, свойственные скорее деревенскому кабачку: вице-президенту Аарону Бэрру частенько приходилось с высокой трибуны призывать сенаторов к порядку, журя «за поедание яблок и печенья на сенатских местах» и за хождение между рядами во время дебатов. Считалось также самой обычной вещью являться на заседания, изрядно выпив. Президент Адамс, будучи еще сенатором, отметил в своем дневнике, что некоторые выступления иных его коллег «были настолько бурными и изобиловали столь несдержанными выражениями, что их можно объяснить лишь тем, что сенатор был разгорячен алкоголем».

 

Картинка из жизни: члены Сената сидят в шляпах, закинув ноги на столы, а мимо них шествует опоздавший на заседание Джон Рэндолф из Роанока – в сапогах со шпорами, с кнутом в руке (только что охотился и переодеваться не стал – какие церемонии среди своих?). Следом за роанокским сенатором шествует его гончая собака, залезает под стол на свое обычное место и, как всегда, устраивается спать – а сенатор, распространяя вокруг на три ряда ядреный запах алкоголя, плюхается на свое рабочее место и первым делом орет служителю:

 

– Привратник, принеси-ка виски!

 

И тот, конечно же, несет…

 

Остался подробный дневник сенатора Маклея, кладезь бесценной информации. Вот как выглядели рабочие будни Сената 3 апреля 1790 г.: «Зачитали протоколы заседаний. Было получено послание президента Соединенных Штатов. Председательствующему был вручен доклад. Мы глядели друг на друга и смеялись в течение получаса, а затем завершили работу».

 

Работа заключалась еще и в том, что по настоянию избирателей господа сенаторы серьезно, обстоятельно и долго рассматривали самые неожиданные вопросы: «Вывод столицы из порочного города Бостона», «Принятие всех возможных мер с целью искоренения профессии юриста» и даже «Предотвращение выплаты должниками своих долгов старыми, покрытыми ржавчиной стволами своих ружей, непригодными никому и ни для чего, кроме как для использования в качестве утюгов» (77).

 

Однако вся эта юмористика была чисто внешней декорацией, если можно так выразиться, болезнью роста. Если говорить о вещах серьезных, то как раз в те самые времена уже пышным цветом расцвела теория о «богоизбранности» США. Американцы считались «избранной нацией», «нацией-искупительницей», «избранной расой», которая отмечена не кем-нибудь, а лично Господом Богом, чтобы сотворить царство Божие на земле, наделенной «священной миссией» спасти от прошлых грехов весь остальной мир.

 

Так и писала романтичная тетушка Гарриет Бичер-Стоу: «Божья благодать в отношении Новой Англии – это предвещение славного будущего Соединенных Штатов… призванных нести свет свободы и религии по всей земле и вплоть до великого Судного Дня, когда кончатся войны и весь мир, освобожденный от гнета зла, найдет радость в свете Господа».

 

Ей вторил молодой Герман Мелвилл, в то время еще никому не известный начинающий литератор: «Мы, американцы – особые, избранные люди, мы – Израиль нашего времени; мы несем ковчег свобод миру… Бог предопределил, а человечество ожидает, что мы свершим нечто великое; и это великое мы ощущаем в своих душах. Остальные нации должны вскоре оказаться позади нас… Мы достаточно долго скептически относились к себе и сомневались, действительно ли пришел политический мессия. Но он пришел в нас». (196).

 

Все это было вызвано к жизни той самой пуританской идеологией, берущей начало, обратите внимание, даже не в Новом Завете с его проповедью доброты и гуманизма, а в Ветхом. Ветхозаветное Израильское царство огнем и мечом завоевывало сопредельные земли с целью широкого распространения своих идей – и пуритане видели в этом пример…

 

Так уж с завидным постоянством случается в мировой истории, что вслед за идеалистками и романтиками вроде Бичер-Стоу и молодого Мелвилла откуда ни возьмись обязательно выныривают хмурые усатые субъекты со штыками наперевес…

 

Американцам, получившим независимость, не пришлось особенно долго искать объект для приложения своих усилий по созданию империи. Дикие индейцы, хоронившиеся по лесам и равнинам, в этом плане особого интереса не вызывали, а до испанских владений было далековато. Зато под боком (только речку перейти!) раскинулась британская Канада, прямо-таки напрашивавшаяся на то, чтобы ее избавили от монархического гнета…

 

С Канады и начали «экспорт революции». Уже летом 1775 г., когда США еще не существовали, но война с британскими войсками уже полыхала вовсю, отряд американских ополченцев с налету захватил канадский форт Тикондерога и разослал по прилегающим территориям прокламации типа «Мы пришли дать вам волю!» Вслед за передовым отрядом в Канаду браво ворвался полуторатысячный американский корпус под командованием генерала с интересной фамилией Шулер. Поначалу янки везло: захваченные врасплох британские подразделения отступали, губернатор Канады, переодевшись пролетарием, бежал в Квебек, канадскую столицу, к которой тут же подступили американцы…

 

Но потом дело как-то застопорилось. Население Канады отчего-то увидело в американцах не освободителей, а самых обыкновенных захватчиков – против «революционеров» поднялись даже фермеры французского происхождения, в общем, никогда не питавшие любви к британской короне. К британским войскам с превеликой готовностью примкнула масса вооруженных канадцев (как и американцы, умевших неплохо обращаться с мушкетами и набравшихся боевого опыта в стычках с индейцами).

 

А тут еще появились три британских военных фрегата… Сняв осаду Квебека, американский корпус не просто отступил, а сделал это со всей возможной скоростью, улепетывая что есть мочи и по собственной территории (хотя британцы их не особенно и преследовали). Так закончилась первая попытка «экспортировать американскую революцию» на сопредельные земли.

 

Однако в 1812 г. американцы решили вновь попытать счастья, рассчитывая на то, что Англия по уши увязла в европейской войне с Бонапартом. К тому времени отношения между двумя странами осложнились до предела. Что до британцев, их больше всего раздражала милая американская привычка массово предоставлять американское гражданство любому британцу – сплошь и рядом за деньги, согласно показаниям лжесвидетелей. Одна предприимчивая американская дамочка держала у себя дома громадную деревянную колыбель. Очередной англичанин, желавший в два счета переменить подданство, приходил к ней, на пару минут ложился в колыбельку, а потом дама отправлялась к судье вместе со своим подопечным и с честнейшими глазами заявляла, что тот живет в США с младенчества: она, мол, его «в колыбельке видела» (что в некотором отношении было чистейшей правдой…)

 

Короче говоря, в 1812 г. американцы сделали несколько попыток вторгнуться в Канаду – и вновь им катастрофически не везло, против них всякий раз выступала не только британская армия, но и канадское ополчение. На короткое время удалось захватить канадский город Йорк (нынешний Торонто), где американцы спалили все официальные здания. Но потом их из Канады вышибли. Мало того – разъяренные британцы перешли в контрнаступление. Небольшой английский десант в августе 1814 г. высадился неподалеку от Вашингтона, который быстро покинули американские войска и президент с сенаторами. В отместку за Йорк английский генерал Росс спалил дотла и Белый Дом, и Капитолий, где размещался Конгресс США. Как ни удивительно, частные здания англичане не тронули – поразительная для британцев щепетильность…

 

Американцы воспрянули духом в 1837 г., когда в Канаде началось народное восстание, во многом подобное американской войне за независимость. И приняли во всем этом живейшее участие, поддерживая мятежников оружием, отправляя в Канаду добровольцев. Порой в пограничных стычках участвовали и регулярные части американской армии.

 

Едва не дошло до новой большой войны между США и Англией. Но постепенно все как-то утряслось: англичане предоставили канадцам политические свободы и самоуправление, и восстание помаленьку пошло на убыль (а американцы, испугавшись настоящей войны, пошли на попятную).

 

Гораздо успешнее у американцев шли дела на Юге, где одряхлевшая Испанская империя уже не могла должным образом защищать свои владения. Еще Джефферсон в первые годы независимости говорил, что США должны занять райскую землю Флориду (и не столь райскую Канаду). В 1803 г. США купили у Франции ее колонию Луизиану (намекая, что в случае строптивости Парижа могут и так отобрать). А потом начали постепенно просачиваться на территорию Флориды, где не было испанских войск (да, собственно, и сильной испанской администрации). Когда переселенцев накопилось предостаточно, они подняли мятеж, выкрикивая что-то нецензурное в адрес прогнившей Испанской монархии. Тут по странному совпадению объявились регулярные американские войска и в два счета заняли всю Флориду. Испанские войска в тех местах составляли примерно полтора инвалида – и Мадрид, вяло посопротивлявшись словесно несколько лет, вынужден был признать де-факто, что Флорида теперь американская…

 

В 1823 г. была официально провозглашена (в ежегодном послании президента Конгрессу) знаменитая доктрина Монро, названная по имени тогдашнего президента Монро – хотя подлинным ее автором и разработчиком был все же госсекретарь Адамс. Придумка была хитрая. С одной стороны, США торжественно клялись не вмешиваться ни в какие европейские дела, на чьей бы то ни было стороне (такой возможности они тогда и не имели).

 

С другой – доктрина Монро объявляла, что всякое вмешательство европейских государств в дела какой бы то ни было американской страны будет рассматриваться как проявление «недружелюбия» по отношению к США. Что именно считать «вмешательством», определяли отныне сами США.

 

Если без дипломатии, то доктрина Монро фактически означала, что США теперь считают всю Америку «зоной своих жизненных интересов» и намерены там распоряжаться единолично…

 

И понеслось…

 

В 1831 г. США всерьез вознамерились отобрать у Аргентины Фолклендские (Мальвинские) острова. Когда аргентинские власти арестовали там (в своих территориальных водах) американское китобойное судно, на выручку тут же пустился военный 24-пушечный шлюп «Лексингтон». Бравые американские моряки высадились на островах (на суверенной аргентинской территории), с ходу арестовали нескольких аргентинцев, по их мнению, виновных в притеснениях китобоев, и потребовали выдать им для суда аргентинского губернатора Фолклендских островов.

 

Правда, острова из американских рук ускользнули тут же. Выручать подвергшуюся агрессии Аргентину моментально явилась британская военная эскадра – и как-то само собой получилось, что под крики о восстановлении справедливости Фолклендские острова оказались уже британской территорией (англичане такие вещи умеют проделывать быстро и изящно). Ни у Аргентины, ни у США не было тогда достаточно сил тягаться с британским военным флотом. Аргентина разорвала дипломатические отношения с США на десять лет, а США долго еще в бессильной злобе проклинали Британию…

 

В 1832 г. американский военный флот впервые появился в Юго-Восточной Азии. Диковатые прибрежные туземцы на острове Суматра вроде бы напали на американское судно. Посланный туда капитан Доунс, командовавший 50-пушечным фрегатом «Потомак», имел инструкции сначала разобраться, действительно ли это было нападение. Однако, не утруждая себя разборками, бравый капитан с ходу подверг бомбардировке тамошний порт Калла-Бату, а потом высадил на берег морских пехотинцев, которые перебили более сотни горожан. Американцы набивали руку

 

Чуть позже, в 1834 г., два военных корабля отправились в Японию, чтобы сломать ее тогдашнюю изоляцию от всего остального мира. Сорвалось это исключительно из-за того, что руководитель этой увлекательной экспедиции Робертс ненароком скончался от холеры в португальском порту Макао.

 

В 1844 г. в Китай нагрянула американская эскадра, дружелюбно нацелилась пушками на порт Аомынь (тот же португальский Макао) и потребовала от китайского императора немедленно заключить с США составленный в Вашингтоне договор – не меняя в нем ни единой буковки, иначе… Китайцы, видя совершеннейшее неравенство сил, с душевной болью согласились и договор подписали.

 

Интересный был договор. По нему американцы приобретали в Китае такие же привилегии, как и англичане, в том числе и право экстерриториальности (это означает, что китайские власти не имели права не только судить живших в Китае американских граждан, но и оштрафовать их хоть на цент). В пяти портах американцы получили право построить свои торговые предприятия, церкви, больницы, кладбища и прочие необходимые объекты, на территории которых китайские законы не действовали. Наконец, отныне не китайские таможенники решали, какую пошлину взять с американских товаров, а американский консул, который своих соплеменников, понятно, притеснять был не намерен и пошлины им насчитывал ниже нижнего…

 

Этот и последующие кабальные договоры американцев с Китаем были отменены только в 1943 г.

 

В 1844 г. американцы хладнокровнейшим образом оттяпали у Британии огромные территории Орегона на тихоокеанском побережье Америки, ранее находившиеся под совместным англо-американским управлением. Американцы были настроены крайне решительно и в случае чего угрожали Англии большой войной, к которой та оказалась не готова, и со скрежетом зубовным уступила Орегон американцам.

 

Британский премьер-министр Пальмерстон (та еще старая лиса) очень возмущался такой наглостью янки. Он писал одному из своих министров: «Эти янки самые неприятные парни из всех, связанных с американским вопросом, они… тотально бессовестны и решительно жаждут осуществить свою цель».

 

Сочувствовать старому прохвосту не стоит. Потому что это ничуть не походило на бессовестный захват грабителями законного имущества честнейшего человека. У Британии у самой было рыльце в пушку по самые уши. Просто-напросто британский лев, хищник упорный, злющий и свирепый, нежданно-негаданно столкнулся на своей «законной» охотничьей территории с хищником помоложе, но не менее агрессивным и нахальным. Незаметно подросший молодой звереныш никакого почтения к дряхлеющему льву не испытывал, наоборот, показывал клыки, рычал и всячески давал понять, что в глотку он в случае чего вцепится решительно и качественно. А лев был уже не тот – и клыки притупились, и когти сточились, и проворства поубавилось, и одышка мучила вкупе с ревматизмом… Пикантности ситуации придавало еще и то, что новый хищник был прямым потомком старого.

 

А потом пришла очередь Мексики, о чем уже говорилось. Мексиканский президент Порфирио Диас (1828–1915) был субъектом крайне неприятным и не особенным златоустом, но однажды он все же, поднатужившись, произвел на свет историческую фразу:

 

– Бедная Мексика! Так далеко от Бога и так близко к США!

 

Действительно, соседство получилось грустное. В результате достаточно известной и без моих усилий американо-мексиканской войны Мексика лишилась пятидесяти пяти процентов своей территории, быстро превратившейся в американские штаты. В США уже получила хождение теория «предначертания судьбы», по которой естественной границей на западе считался Тихий океан, ну, а на севере и на юге… в общем, там видно будет. Как карта ляжет…

 

В 1853 г. у Вашингтона после двадцатилетней паузы дошли руки и до Японии. К берегам Страны Восходящего Солнца подошла эскадра командора Перри в составе десяти вымпелов и после отказа японцев впустить американцев в Куригамскую бухту непринужденно принялась обстреливать из пушек прибрежные города. Японцы, располагавшие лишь орудиями столетней давности, сопротивления оказать не смогли – и выкинули белый флаг. Высадившись в Японии, американцы без ложной скромности объявили себя «духовными отцами» и «наставниками» японского народа. Заставили принять не только своих послов, но и чуть ли не батальон «советников», взявших под контроль японскую внешнюю политику. Советники эти, помимо прочего, еще и старательно подогревали у японцев подозрительность и враждебность к Российской империи…

 

Игра шла большая. Уже в те времена американцы, как писал известный русский военный разведчик Вандам (213), обратили внимание, что главные японские острова, вытянувшись дугой от Сахалина до Кореи, образуют как бы естественную преграду на пути движения русских, которые вот-вот выйдут по Амуру в дальневосточные воды. Чтобы взять эту преграду под контроль, и нагрянула эскадра Перри.

 

В Вашингтоне уже тогда хорошо умели просчитывать на несколько ходов вперед и составлять долгосрочные геополитические проекты. Вскоре в Восточной Сибири объявился безобиднейший янки – писатель и журналист Коллинз, тринадцать лет разъезжавший по сибирским просторам, написавший кучу статей и книг о сибирской экзотике.

 

Вот только экзотикой его интересы не ограничивались. Прыткий янки все эти годы занимался тем, что циничные профессионалы именуют экономическим шпионажем. Вернувшись в США, скромный труженик пера моментально удостоился долгих аудиенций у президента и государственного секретаря, а вскоре был назначен торговым агентом США на Амуре. Сам Коллинз писал об этом откровенно: «Я остановил свое внимание на Амуре как на специально предназначенном пути, через который американская торговая деятельность должна проникать в неизвестные глубины Северной Азии». Так уж испокон веков сложилось на планете, что вслед за торговцами и шпионами сплошь и рядом двигались регулярные войска…

 

1853 год. Когда строилась трансконтинентальная железная дорога от атлантического побережья США к Тихому океану, американским железнодорожным магнатам позарез понадобилась мексиканская территория в районе реки Джилли. По какому-то совпадению вскоре в тех местах объявился некий янки по фамилии Уокер с компанией увешанных кольтами хмурых молодцов и провозгласил, что во имя высоких идеалов учреждает «независимую республику Джилли».

 

Мексиканских войск там не было – но обитало достаточно многочисленное и не трусливое население, которое в двадцать четыре часа аннулировало «республику», а Уокера с его революционерами выгнало взашей. Однако американцы, сунув тогдашнему президенту Мексики десять миллионов долларов, долину Джилли все же приобрели…

 

Уокера отдали в США под суд, но таинственным образом оправдали. Позже он высадился в Никарагуа, провозгласил себя тамошним президентом, но снова не повезло…

 

1854 г. США направили тогдашним великим державам послание, в котором с прямо-таки детским цинизмом объявлялось, что Америке в интересах безопасности нужна Куба и потому они имеют «божественное право» любыми средствами отобрать ее у Испании.

 

Великим державам эти забавы подросшего звереныша категорически не понравились, и они отреагировали жестко, ответив меморандумом, чье содержание, если продраться сквозь паутину изысканных дипломатических оборотов, сводилось к незамысловатому вопросу: а вы, ребята, не обожретесь, если будете такими темпами лопать?

 

«Ребятам» пришлось дать «полный назад» – в те времена США еще не могли себе позволить ссориться с тогдашними великими державами. И Куба еще сорок лет оставалась испанской – а потом янки эту вопиющую несправедливость поправили…

 

Тогда же, в 1854-м, США сделали попытку захватить Гавайские острова – однако британский лев, в том районе пока что всесильный, грозно рыкнул: «Отставить!» Пришлось отставить – опять-таки лет на сорок… «Ребята» отыгрались в другом месте – захватили Тигровый остров близ Панамского перешейка, очень уж выгодно расположенный, как нельзя более подходивший в качестве плацдарма у берегов Южной Америки. Тут снова зарычала Англия, успевшая захапать в Центральной Америке так называемый Москитный берег (на трассе будущего Панамского канала) – в Англии тоже умели заглядывать вперед и рассчитывать на несколько ходов. Правда, в этом случае договорились полюбовно, без бряцанья оружием: постановили, что будущий канал станут контролировать совместно (позже, окрепнув, США это соглашение благополучно похерили).

 

Ну, а параллельно янки у себя дома постепенно, можно сказать, ползком, проникали на индейские территории. Еще в 1834 г. Конгрессом США был принят специальный закон «О регулировании торговли и отношений с индейскими племенами и о сохранении мира на границах». По нему сохраняла свою неприкосновенность обширная Индейская территория, занимавшая нынешние штаты Айова, Миннесота, Канзас, Небраска и Оклахома. Индейцы там были полными собственниками и хозяевами, упомянутый закон торжественно провозглашал их земли «независимыми» и «неприкосновенными». Посторонним белым там жить воспрещалось, за исключением учителей, миссионеров, торговцев с лицензией и правительственных чиновников, направляемых из Вашингтона в качестве своеобразных дипломатов.

 

Однако вскоре индейцев начали вытеснять с их «независимой и неприкосновенной» территории – где прямыми военными действиями, где угрозами и хитростью. Еще до Гражданской войны от Индейской территории осталась только Оклахома (но в 1889 г. и туда усилиями стоявших за кулисами железнодорожных компаний нахлынула стотысячная орава белых поселенцев, с которой краснокожие уже ничего не могли поделать…)

 

Да вот, кстати. Крупнейший американский поэт Уолт Уитмен, которого в советские времена отчего-то принято было считать этаким символом подлинной демократии, глашатаем всевозможных свобод, а также равенства и братства, во время мексиканской кампании как раз самым горячим образом поддерживал американскую агрессию и восторгался тем, как «наши» надавали «грязным мексикашкам»…

 

И наоборот, Марк Твен, всю жизнь горячо выступавший против империализма янки, иронически советовал изменить рисунок флага США – белые полосы на нем выкрасить в черный цвет, а вместо звезд в синем квадрате поместить череп и скрещенные кости…

 

Все вышеизложенное имеет прямое отношение к рассказу о сути и причинах Гражданской войны. Помимо всего прочего, имперские амбиции США и бурная деятельность во всех уголках земного шара были выгодны главным образом Северу…

 

Насущные интересы Юга имели точную локализацию: западные свободные земли США, Куба, Никарагуа и Мексика. То есть те регионы, где можно было обзавестись свободной землей под плантации (хлопководство чертовски истощало почву) и наемной рабочей силой, которой можно заменить рабов.

 

Всё! То, что выходило за пределы этого, Юг не интересовало абсолютно – ни Гавайи, ни Аляска, ни проникновение в Юго-Восточную Азию и Сибирь, ни японские дела, ни мессианские амбиции, ни болтовня о высшем предназначении будущей империи. Никакой такой империи на полмира Югу не требовалось. И основанная южанами Демократическая партия вдобавок становилась еще и тормозом на пути «имперцев»…

 

Думается мне, теперь можно считать практически доказанной нехитрую истину: в случае цивилизованного развода и мирного ухода Юга в самостоятельное плаванье Север, во-первых, нес колоссальный финансовый ущерб, во-вторых, обязательно должен был расстаться с имперскими амбициями. Он превращался в крохотное захолустное государство, спокойствие в котором очень быстро сменилось бы чередой катаклизмов…

 

В этом варианте будущее просчитывается крайне легко, многое буквально лежит на поверхности.

 

Итак, Юг отделился. Автоматически оказывается не у дел орда северных посредников в торговле хлопком и весь немаленький северный торговый флот. Одновременно скатывается в жуткий застой прочая американская промышленность: теперь Юг имеет полную возможность получать все ему необходимое непосредственно из Европы, не платя накрутки, достигающие половины цены товара.

 

Такое положение приводит к серьезному спаду производства на Севере. Останавливаются фабрики, перерабатывающие хлопок, – а следом и прочее производство – за отсутствием спроса. Останавливаются заводы, производящие рельсы, паровозы и прочее оборудование для стальных магистралей: из того пятачка, каким теперь стали Соединенные Штаты, больше уже ничего не выжмешь, железных дорог там и так достаточно. Все честолюбивые планы северных магнатов летят в трубу – Юг отныне чужая страна, которая не позволит, чтобы ее доили, как безответную коровушку.

 

Естественно, вслед за экономическим кризисом (а то и параллельно с ним) разгорается финансовый. Банки куцего государства, Северных Соединенных Штатов, в таких условиях уже не могут делать деньги. На бирже – падение акций и облигаций. Народ, как всегда бывает в таких случаях, живо принимается прятать золотую и серебряную монету, в обращении остается только бумага, а следовательно – виток инфляции, взлет цен на все необходимое. Безработица.

 

Горючего материала на Севере предостаточно: это и многотысячная рабочая масса, которая и до того-то жила не ахти, и многие тысячи обитателей трущоб тогдашних «мегаполисов» вроде Нью-Йорка: раньше они еще как-то перебивались, а нынче явственно замаячил призрак голодной смерти.

 

И оружия навалом, чуть ли не под каждой подушкой…

 

Вспыхивают бунты – как не раз уже до того случалось в реальной американской истории. Американцы в силу тех самых специфических национальных качеств, о которых я подробно рассказывал, бунтовать умеют и любят. Голодные толпы громят правительственные здания, продовольственные склады и все прочее, что подвернется под руку (как это имело место в реальном нью-йоркском бунте 1863-го, с которым мы познакомимся позже). Как всегда в таких случаях, маслица в огонь подливают и национальные противоречия: белые дерутся с черными, коренные янки, англосаксы-пуритане – со всевозможными эмигрантами из Европы. Армия малочисленна, полиция ненадежна, к тому же и солдаты, и полисмены не получают жалованья. Начинается ад кромешный…

 

Жители больших городов, где стало холодно и голодно, массами кидаются прочь, искать пропитания на окрестных фермах. Фермеры отвечают огнем из всех стволов. Люди бегут куда только возможно: в Канаду, на Юг, на малонаселенные западные равнины. Эпидемии, конечно. Война всех против всех.

 

Это не надуманные черные страшилки, а вполне реальный расчет, проистекающий из тогдашних американских условий. К слову, нечто подобное как один из вариантов предусматривалось некоторыми аналитиками в случае, если кризис 1929 г. не удалось бы преодолеть. Что уж говорить о временах более ранних, середине девятнадцатого столетия?

 

Финал предсказуем: вдоволь хлебнувшее хаоса, голода и разрухи население будет приветствовать любую власть, которая сможет навести минимум порядка и накормить хотя бы черствой корочкой. Не исключено, что на Север вводятся южные войска – а навстречу им, вполне вероятно, движутся из Канады батальоны британских бравых ребятушек в красных мундирах (уж Англия-то в жизни не упустила случая отхватить себе кусок во время подобной смуты).

 

Но даже если бы события на Севере и не приняли столь трагического оборота, основа осталась бы прежней: крохотная, бедная страна, вплотную столкнувшаяся с народными волнениями, – а казна пуста, и Юг более не позволяет на себе паразитировать. Уныло…

 

Достаточно вспомнить, что творилось в реальных США второй половины девятнадцатого века: забастовки и стачки с участием многих тысяч человек, регулярные войска, стреляющие по забастовщикам боевыми патронами, бои между работягами и вооруженными отрядами на службе у частных корпораций. Профсоюзных вожаков вздергивают на виселицы по ложным обвинениям, нанятые магнатами головорезы забрасывают динамитными шашками палаточные городки забастовщиков, англосаксы бьют ирландцев, белые – черных… Всё то же самое, но в масштабах отдельно взятого Севера – именно таким было бы будущее страны без Юга.

 

Мне как-то не верится, что северные политики и магнаты, люди умные и проницательные, не просчитали предварительно тех печальных для Севера последствий, которые непременно повлекло бы за собой разделение страны. Обязаны были проработать варианты, ужаснуться… и костьми лечь, но не отпустить Юг.

 

Мало было просто не отпустить. Сама жизнь, сама логика событий толкала северян к еще более жесткому варианту: ради собственного процветания – да что там, из чистого инстинкта самосохранения! – Юг следовало ограбить. Дочиста. Только в этом варианте могли осуществиться все долголетние планы дельцов и политиков – от приумножения своих капиталов елико возможно до превращения единых Соединенных Штатов в сверхдержаву (этого слова еще не существовало, но смысл честолюбивых планов был истинно таков).

 

Гражданская война вспыхнула не вдруг. Лет тридцать, не меньше, тихонечко тлел этакий бикфордов шнур: накапливались противоречия, нарастала враждебность, линия Мейсона – Диксона все больше напоминала границу. Да и кровь уже лилась то там, то сям.

 

Собиралась гроза…

Глава четвертая
Прежде чем перегореть, ярче лампочка…

Возлюби соседа своего – но изгородь не сноси.

Бенджамин Франклин

Только очень благополучная и богатая страна может позволить себе демократию, ибо на земле нет и не было более дорогостоящего и продувного правительства, чем демократическое.

Г. Л. Менкен

1. Небо начинает хмуриться

В 1811–1812 г. в США побывал наш известный соотечественник Павел Петрович Свиньин – писатель, историк, художник, дипломат и издатель, оставивший интереснейшие воспоминания о своей поездке (138).

 

Тогдашние США мало напоминали ту «святыню демократии», на которую молилась наша перестроечная интеллигенция, пока не расшибла себе лоб. Вот как увидел Свиньин выборы в Бостоне, свидетелем которых невзначай оказался: «Можно сказать, что дни выбора есть время разврата и насильства. В Америке агенты партий публично предлагают поить тех, кто хочет дать им свои голоса, и часто место выбора бывает окружено сильнейшею партиею, вооруженною палками, кои не допущают или застращивают граждан противной партии».

 

(Чтобы реабилитировать американцев, следует непременно уточнить: эти методы предвыборной борьбы придуманы не в Штатах, а занесены из Англии, впервые в мире и пустившей в ход разные интересные технологии, которые, взятые прямиком из жизни, изображены в классическом романе Диккенса «Посмертные записки Пиквикского клуба».)

 

Вражда меж двумя тогдашними основными партиями, федералистами и демократами, была такая, что ее без труда мог заметить проезжий иностранец. Свиньин: «Нигде сии две партии не ненавидят друг друга сильнее, как в сей области (т. е. в штате Массачусетс. – А. Б.). Ненависть сия оказывается во всех случаях, например, федералист никогда не закажет портному платье себе, который шьет на демократа, никогда не остановится в трактире, содержимом трактирщиком противной партии. В доме у демократа не найдешь федералистской газеты, а у федералиста демократской. Ужасная между ними ненависть передается от отца к детям, и часто федералист не отдаст дочь свою за демократа».

 

Обратите внимание: речь идет о чисто северных разногласиях. Коли уж за полсотни лет до Гражданской рознь достигла такого накала среди жителей одной части страны, то легко представить, как накалялись страсти между Севером и Югом – задолго до войны…

 

Свиньин приводит пример, когда подобная вражда в «области Массасушет» (как он выражается) закончилась вовсе уж трагически. Цитата обширная, но очень уж ярко в ней передан дух непростого времени…

 

Сцепились как-то два представителя различных политических лагерей – Софреж и Остин…

 

«Сей последний жестокий (т. е. убежденный. – А. Б.) демократ печатал в газету, которую он издает, какую-то весьма обидную клевету против Солфрежа. Тот напечатал также в газетах свое оправдание и уличил в грубой лжи Остина. Меж тем Солфреж сделался очень болен. Остин вооружил против него сына своего – молодого человека, напитанного отцовским якобинством, который велел сказать Солфрежу, что в первый раз как встретится с ним, разобьет ему палкою голову. Солфреж отвечал, что прибить себя не позволит и застрелит его в таком случае как разбойника… И в самом деле спустя долгое время, когда Солфреж в первый раз, еще полубольной, вышел на биржу – молодой Остин при собрании множества народу нанес ему ужасный удар в голову. Солфреж, не говоря ни слова, вынул пистолет из кармана и застрелил его на месте. Наряжен был нарочный (т. е. специальный. – А. Б.) суд для сего дела – Солфреж был оправдан. Славный адвокат здешний, Декстер, говорил его оправдание, которое всеми почитается здесь за мастерское произведение гения судопроизводства. Демократы, ожесточенные его оправданием, а более возбуждаемые лицемерием Остина, который сделал чучело своего сына и, обагренного кровью, посылал по всем деревням, дабы вооружать народ противу федералистов. Однажды ночью собрались большою кучею перед загородным домом Солфрежа и начали вламываться к нему в дом. Он, видя отчаяние своего семейства, зарядил два пистолета, растворил двери и сказал твердым голосом черни: вход всякому свободен, но первые двое будут непременно застрелены. В минуту толпа рассеялась, и его навсегда оставили в покое».

 

Вот из подобных зернышек, словно из сказочных зубов дракона, и прорастала, сдается мне, будущая непримиримость американской Гражданской…

 

(Да, к слову. Чисто литературоведческое отступление. Сцена, когда толпа пыталась ворваться в дом Солфрежа, крайне напоминает известный эпизод с полковником Шерборном в «Гекльберри Финне» – настолько, что нет никаких сомнений: именно она и послужила Марку Твену основой).

 

Еще в 1830 г. начались упорные и долгие дискуссии о сути Соединенных Штатов. Во время дебатов между знаменитым политиком Уэбстером и сенатором Хейном Уэбстер настаивал, что США являются «единой нацией», а Хейн утверждал, что Конституция США – всего лишь «договор» меж «суверенными» штатами, каждый из которых, таким образом, состоит в США исключительно по собственной воле и уйти может в любой момент.

 

Ничего нового, собственно говоря, – это было лишь повторение старых споров времен первых лет независимости. Однако на сей раз дискуссия, однажды вспыхнув, уже не утихала. На Юге родилось движение так называемой нуллификации, сторонники которого заявляли: штаты имеют право не исполнять тех федеральных законов, что противоречат законам и интересам штатов.

 

Вот это было уже серьезно (тем более что подобных взглядов придерживались не только на Юге, но и на Севере…)

 

В 1833 г. этот взгляд озвучил в Сенате признанный идеологический лидер южан Кэлхун, заявивший: «Конституция – это договор суверенных штатов. Всякий раз, когда стороны, не имеющие общего посредника, заключают договор, за каждой из них остается право самой судить об объеме своих обязательств». Теоретик суверенитета Джон Кэлхун был личностью незаурядной – и политиком не из мелких. Бывший вице-президент и военный министр, он пользовался в политической жизни США огромным авторитетом. Дж. Кеннеди в своей книге называет Кэлхуна «одним из трех наиболее выдающихся парламентских лидеров за всю американскую историю» (77). Даже упомянутый Уэбстер, ярый враг Кэлхуна, считал своего противника «самым способным человеком в Сенате, превосходившим по масштабу личности кого-либо, кого он знал за всю свою жизнь на поприще государственной деятельности» (77).

 

Северянам, похоже, повезло, что Кэлхун умер в 1850 г. – не кто иной, как Дж. Кеннеди, в данном вопросе безусловно компетентный, полагал, что раскол на Север и Юг мог произойти уже в 1850 г. – однако помешала как смерть Кэлхуна, так и усилия его противника, сторонника «единой нации» Уэбстера, ярого противника рабовладения.

 

Немаловажный нюанс: мистер Уэбстер выступал против рабства не по велению души, как, например, Бичер-Стоу и ее многочисленные единомышленники, а по причинам чисто шкурного порядка – в свободное от парламентской деятельности время он занимался крупными земельными спекуляциями и, таким образом, числился среди тех, кто видел в сокрушении Юга свой коммерческий интерес…(58).

 

Семена, брошенные покойным Кэлхуном, дали всходы: на Юге все громче говорили, что суверенные штаты, собственно, вправе в любой момент выйти из Союза без всякого на то соизволения «парней из Вашингтона». Размежевание зашло настолько далеко, что, по свидетельству побывавшего незадолго до войны на Юге корреспондента английской «Таймс», там всерьез рассуждали о возможном установлении на Юге… монархии. «Если бы мы могли получить в короли себе какого-нибудь из английских принцев, мы были бы довольны».

 

Этот же журналист написал слова, оказавшиеся очень быстро пророческими: «Ненависть итальянца к австрийцу, грека к турку, турка к русскому – не слишком холодное чувство. Но все эти ненависти – просто равнодушие, нейтральность сравнительно с враждою южно-каролинских джентльменов к северной сволочи. Войны роялистов с пуританами при Карле I, вандейцев с республиканцами были деликатными шутками по правилам утонченнейшего рыцарства сравнительно с тем, как будет воевать Юг с Севером, если дела их будут соответствовать словам» (56).

 

Повторяю, подобная ненависть не возникает в одночасье, а копится долгими годами…

 

А «дела», кстати, воспоследовали еще задолго до войны…

 

В 1832 г. Конгресс США, учено выражаясь, повысил протекционистские тарифы – а проще объясняя, опять поднял полагавшиеся государственной казне накрутки на ввозимые иностранные товары. Поскольку больше всего от этих накруток, как уже говорилось, страдал Юг, штат Южная Каролина (родина Кэлхуна) объявил, что считает новый закон о тарифах противоречащим Конституции США и интересам штатов – а потому отменяет его на своей территории и запрещает представителям федерального правительства на территории штата эти тарифы взимать. Одновременно Южная Каролина заявила: в случае применения против нее силы штат выйдет из Союза.

 

Президент Джексон взвился, словно уколотый шилом в известное место. Срочно направил в Южную Каролину послание, где сообщал, что считает выход штата из состава США изменой и прозрачно намекал, что он-де не сможет «избежать исполнения своего долга». Что он имел в виду, гадать не приходилось: тут же президент внес на рассмотрение Конгресса закон о возможном применении федеральных войск против мятежных штатов.

 

Южане были люди крепкие и угроз не испугались. Тут же последовал ответ: «Штат на применение силы ответит силой и, уповая на Божье благословение, сохранит свободу любой ценой».

 

Конгресс США закон о «применении силы» тут же одобрил – но двинуть войска все же не решились, чувствуя, что легкой прогулки не получится и южане будут драться всерьез. Повышенные тарифы потихонечку отменили, а Южная Каролина напоследок еще раз щелкнула федеральный центр по носу: она согласилась аннулировать свой закон о непринятии тарифов – зато отменила на своей территории «Закон о применении силы». И Вашингтон ничего не смог с этим поделать…

 

Как-то нечаянно создался интереснейший прецедент: успешное сопротивление штата федеральным законам. Многие себе сделали зарубку на память…

 

В 1837 г. с Севера пришел очередной финансовый кризис. Банк Филадельфии, где хранились государственные вклады, заигрался – не платил государству процентов по вкладам, хотя обязан был, да вдобавок распоряжался этими вкладами, как заблагорассудится. С помощью хитроумных махинаций, на которые банкиры были большие мастера, в долговой кабале оказалось множество и южных плантаторов, и северных фермеров. Те и другие подняли страшный шум, требуя справедливости. В конце концов тогдашний президент Джексон списал долги и северянам, и южанам, а государственные денежки изъял из Филадельфийского банка и поместил в более надежные. В результате всех этих пертурбаций банкротами оказалось немало северных биржевых спекулянтов – о горькой участи которых никто особенно и не сожалел…

 

В 1848 г. была основана новая политическая партия – партия фрисойлеров (от английского free soil – «свободная земля»). Родилась еще одна организованная сила, направленная против Юга: фрисойлеры против полного уничтожения рабства не выступали, но считали, что не следует распространять его на те земли, которые пока свободны и не организованы не то что в штаты, а и в территории. Поскольку южане как раз и намеревались устраивать на тех самых «ничьих землях» новые плантации, к новорожденной партии отношение на Юге было самое скверное: еще одна чума на нашу голову…

 

В том же году будущий президент, а пока что рядовой конгрессмен Авраам Линкольн во время сенатских дебатов по поводу войны с Мексикой сделал примечательное заявление: «Любой народ в любой стране, имеющий силу и желание, вправе восстать, сбросить существующее правительство, образовать новое, более для него подходящее. Любая часть такого народа может и имеет право восстать и образовать свое управление на той части территории, которую она населяет. Более того, большинство такой части народа имеет право революционным путем подавить меньшинство, которое живет смешанно с ним или где-то близко, но противящееся движению большинства… Свойство революций – не считаться со старыми традициями или старыми законами, а отбросить и то, и другое и создать новые» (156).

 

Через двенадцать лет, провозгласив свои штаты суверенным государством, южане ссылались в том числе и на эти слова Линкольна…

 

К тому времени в Штаты начался массовый приток эмигрантов из Европы – в 1840 г. 250 человек ежедневно, а в 1850 г. – уже по тысяче в день. В «земле обетованной» им жилось несладко: новым американцам приходилось работать за гроши – да вдобавок их заманивали к черту на кулички в качестве почти дармовой рабочей силы, бесправной и безропотной. Только в Нью-Йорке насчитывали десятки тысяч безработных, а двести тысяч обитателей мегаполиса «жили в крайней бедности и беспросветной нужде, без средств к существованию, не ведая, как пережить зиму, не имея никакой помощи, кроме той, что предоставляли благотворительные общества» (93). Беспризорных детей в том же Нью-Йорке насчитывалось десять тысяч.

 

10 мая 1849 г. в Нью-Йорке вспыхнул ирландский бунт (ирландцев в основном за гроши использовали как неквалифицированную рабочую силу на прокладке дорог и каналов). Толпа атаковала модный среди богачей оперный театр «Астро-Плейс» и забросала его камнями с криками «Сожжем проклятое логово аристократии!» Полиция оказалась бессильной, вызвали народное ополчение, которое стреляло в толпу. Около двухсот человек были убиты или получили ранения.

 

Вот тут непременно следует упомянуть, что Юг все же не знал подобных хворей: необозримых трущоб, десятков тысяч безработных, балансирующих на грани голодной смерти, детского труда на фабриках и заводах… То есть пороков, которые свойственны индустриальной цивилизации…

 

Чтобы лучше понимать происходившее, следует подробно ознакомиться с такой важной деталью, как «Миссурийский компромисс».

 

В начале XIX в. Соединенные Штаты состояли из 16 штатов – восьми рабовладельческих и восьми «свободных» (то есть неграми там не торговали, но преспокойно имели их в собственности). Соответственно, и в Сенате сохранялось равновесие: 16 сенаторов от Юга и столько же от Севера. Когда впоследствии стали создавать новые штаты, был принят «Миссурийский компромисс», сохранявший то самое равновесие: на каждый вновь принятый в Союз рабовладельческий штат должен приходиться один свободный, и наоборот. Эта не особенно сложная система уберегала от конфликтов чуть ли не полсотни лет.

 

Потом положение изменилось. Когда принимали «компромисс», огромные территории на западе были еще неосвоенными, и никто не предполагал, что туда в скором времени хлынет поток поселенцев. Но именно так и произошло. Федеральное правительство в конце концов «компромисс» отменило и вместо него приняло «Закон Дугласа», по которому теперь каждый новый штат мог решать, будет он рабовладельческим или свободным.

 

Внешне это выглядело чертовски демократично. А на деле, как легко догадаться, стало зародышем непримиримых конфликтов: теперь в каждом новом штате существовали две группировки, твердо намеренные настоять на своем. И полилась кровь…

 

Но не будем забегать вперед. К 1840 г. на Севере наконец-то провели реформу, расширившую избирательные права – до того в некоторых штатах Новой Англии право голоса имел лишь человек, располагавший солидной недвижимостью вроде каменного дома или сотни гектаров земли…

 

В 1850 г. случилось еще одно событие, углубившее раскол между Севером и Югом: на Севере была основана новая, Республиканская партия, куда вошли многие организации и движения, боровшиеся как против рабовладения, так и против распространения рабства на новые земли. Вместо десятков разрозненных организаций появился единый штаб, направленный против Юга.

 

Неугомонная Южная Каролина в знак протеста против этих новшеств опять заявила, что готова выйти из Союза. Вновь начался обмен ультиматумами между южанами и Вашингтоном, вновь президент угрожал, что лично поведет армию на юг против «изменников». И снова как-то удалось договориться…

 

В том же 1850 г. федеральное правительство решило сделать еще один шаг для улучшения положения угнетенных негров – была торжественно запрещена работорговля в округе Колумбия (куда, как вы помните, входит стольный град Вашингтон с прилегающими окрестностями). Что опять-таки не означало запрета на рабовладение – торговать рабами в Вашингтоне перестали, но все, у кого имелись чернокожие невольники, преспокойно продолжали ими владеть (в том числе и будущие видные деятели Севера в период Гражданской…).

 

А практически одновременно с запрещением работорговли в Вашингтоне федеральное правительство приняло нечто прямо ему противоположное – «Закон о беглых рабах», по которому федеральным властям всех северных штатов вменялось в обязанность ловить на своей территории беглых рабов (как с Севера, так и с Юга) и возвращать их хозяевам.

 

Это была кость, брошенная Югу, чтобы хоть немного сбить накал страстей: теперь уже не только Южная Каролина, но и весь Юг говорил об отделении, целостность страны висела на волоске, прямо посреди дебатов сенатор-северянин хотел застрелить из револьвера своего коллегу-южанина, и окружающие едва успели отобрать у него ствол…

 

А в 1851 г. разразился очередной биржевой кризис, вызванный опять-таки чисто северными проблемами. У железнодорожных компаний была милая привычка: едва получив жирные субсидии от правительства, объявлять о своем банкротстве – а прочие акционерные общества преспокойно выпускали поддельные акции и торговали ими на бирже (речь шла о миллионах долларов). Банкиры, как обычно, вносили свой вклад. Снова скачок цен, инфляция, снова народ прячет золото и серебро, а фунт хлеба стоит фунт бумажных долларов…

 

Шесть лет спустя, в 1857 г., грянул новый кризис. Началось с банков, а кончилось потерей работы для двухсот тысяч человек (из них сорок тысяч оказались на улице в Нью-Йорке). Начались массовые беспорядки, толпы безработных громили угольные склады – зима выдалась суровой, а денег на топливо не было. В Нью-Йорке толпа из пятисот человек атаковала полицейский участок, забрасывая его кирпичами и паля из пистолетов. Другая толпа захватила городской муниципалитет, откуда мятежников удалось выставить, только вызвав морскую пехоту…

 

Именно тогда на Севере стали создаваться первые профсоюзы. Чуть ли не до самого начала Гражданской войны весь Север был охвачен забастовками и беспорядками: рабочие громили фабрики, войска стреляли по ним боевыми патронами. Юг смотрел на все это с ужасом и отвращением, потому что сам ничего подобного не знал…

 

Еще одна примечательная деталь того бурного времени – «подземная железная дорога». К метро она не имела никакого отношения: это была цепь нелегальных «станций», классических явочных квартир, тянувшаяся от линии Мейсона – Диксона до канадской границы. По ней энтузиасты (многие из которых всерьез рисковали жизнью) переправляли в Канаду беглых рабов. Кто-то пробирался ночами по лесам и болотам от явки к явке. Кто-то проделывал этот путь на повозке под соломой, в ящиках с яблоками, в мешках из-под муки. Кто-то рискнул идти в открытую: двадцатишестилетняя мулатка Элен Крафт, молодая женщина с очень светлой кожей, переоделась «светским молодым человеком», прямо как в романе Майн Рида «Квартеронка», а своего мужа, ярко выраженного негра, выдала за слугу. Она была неграмотна и, чтобы не расписываться в гостиничных книгах, забинтовала правую руку, ссылаясь на ревматизм. Эта супружеская пара, преодолев более двух тысяч километров, благополучно добралась до Канады…

 

Одним из активнейших деятелей «подземки» была беглая негритянка Гарриет Табмен – чья деятельность может послужить основой для дюжины приключенческих романов. Гримируясь и меняя внешность, она совершила 19 «рейсов» на Юг и вывезла оттуда более трехсот беглых рабов. С пистолетами она не расставалась и любила повторять: «Есть две вещи, на которые я имею право: свобода или смерть; и если я не получу первую, то мне достанется вторая, потому что живой я не сдамся».

 

За ее поимку полагалась на Юге награда в две тысячи долларов (огромная сумма по тем временам), но Гарриет так ни разу и не попалась…

 

Естественно, что и на Севере всем, причастным к «подземке», приходилось соблюдать строжайшую конспирацию: при провале по северным законам их ждал бы суд как «похитителей чужой собственности». Как уже неоднократно подчеркивалось, «прогрессивный» Север рабами торговать перестал, но по-прежнему считал их «имуществом». Классический случай – приговор по делу Дреда Скотта.

 

Скотт был рабом некоего южанина, который вывез его в «свободный» штат Иллинойс. Скотт, очевидно, питавший иллюзии в отношении северной свободы, подал в суд, требуя предоставить ему свободу – на том основании, что проживает он не на рабовладельческом Юге, а на свободном Севере.

 

Верховный суд США вскоре объявил свой приговор: «Негры есть низшие существа по сравнению с белыми, они не являются и не могут стать частью американского народа, у них нет никаких прав, которые белый человек был бы обязан уважать». В приписке Скотту было разъяснено, что, где бы он ни обитал, он является имуще ством

 

Вот так себя держал «прогрессивный» Север. В «свободных» штатах с превеликим усердием ловили беглых рабов, к которым не питали ни малейшей симпатии. Дело облегчалось тем, что в Конституции США не было ни словечка о запрете на рабство…

 

Тем временем отмена «Миссурийского компромисса», худо-бедно, но сдерживавшего страсти, привела к ожидаемому результату – в США началась вторая по счету гражданская война. Правда, на сей раз ограничившаяся одним-единственным штатом Канзас.

 

Кровь и пожарища…

2. Родина Элли и Тотошки

Если кто помнит, именно в Канзасе жила на ферме маленькая девочка Элли, которую ураган унес вместе с домиком в Волшебную страну к Железному Дровосеку, Трусливому Льву, Страшиле и прочим симпатичным (а также не особенно) сказочным персонажам.

 

Девочке Элли крупно повезло в том, что жила она десятилетия спустя после канзасской гражданской войны – иначе сказка бы получилась не такой веселой…

 

Итак, Конгресс США в нарушение предыдущих договоренностей объявил, что отныне жители новых территорий (в том числе и Канзаса, естественно) могут сами выбирать, свободным будет их штат или рабовладельческим…

 

В первый момент трудно понять, чем руководствовались господа федеральные законодатели. Кто-то может решить, что они и в самом деле видели в своем воображении самую что ни на есть благостную, идиллическую картину: избиратели, обмениваясь улыбками и поклонами, чинно шагают к урнам, куда благопристойно опускают бюллетени «за» и «против» рабства. Играет духовой оркестр, торгуют лимонадом, знамена развеваются…

 

Можно подумать, конгрессмены не знали своих земляков, давно уже склонных решать политические дебаты с помощью дубинок и пистолетов. Можно подумать, конгрессмены вчера родились и в жизни не слыхивали об американских реалиях…

 

В общем, они, конечно, были не идиоты и должны были предвидеть, какого джинна выпускают из бутылки. Но во всем этом деле имелась своя подоплека. Связанная все с теми же золотыми кружочками и радужными бумажками (впрочем, исторической точности ради нужно отметить, что тогдашние американские купюры были довольно непривлекательными по исполнению…)

 

Законопроект о «свободном выборе будущего» пробил сенатор Стивен Дуглас из северного штата Иллинойс. Сначала Дуглас успешно подвизался в качестве юриста, но потом, поднакопив деньжонок, вложил немаленькие капиталы в железнодорожное строительство. Штаты Канзас и Небраска, по его мнению, были идеальным местом для прокладки трансконтинентальной железной дороги. Что, как мы помним, было крайне прибыльным бизнесом: субсидии от правительства, земля по обе стороны дороги (десять миль вправо, десять миль влево на всем протяжении) передается в собственность владельцев «чугунки»…

 

Сделайся Канзас рабовладельческим, никаких железных дорог там бы никто строить не дал. Именно потому Дуглас в одночасье и заделался видным противником рабства, произнося прочувствованные речи о свободе, демократии и священном праве народа на волеизъявление. Именно потому он и протащил «Билль Канзас – Небраска». При удаче будущий железнодорожный олигарх рассчитывал подняться еще выше – выдвинуть свою скромную кандидатуру в президенты – опять-таки как борец за свободу, против «прогнившего рабовладения». Что и говорить, оборотистый был человек…

 

Многие тогда же раскусили и его игру, и потаенные мотивы – но бывший юрист все же свой закон протащил.

 

Очень быстро население тогдашнего Канзаса разбилось на две партии, южан и северян, то бишь сторонников разного подхода к проблеме и разных взглядов на будущее штата. А чего же еще следовало ожидать? Того самого чинного голосования? Плохо вы знаете вольные американские нравы…

 

Вместо того чтобы заморочиваться с урнами и наглядной агитацией, принялись заряжать ружья, седлать лошадей и точить охотничьи ножи.

 

Впрочем, поначалу и в самом деле состоялись выборы – но, поскольку большинство в Законодательной палате досталось южанам, делегаты-северяне встали в позу, заявили, что лично они участвовать в работе столь гнусного учреждения не будут – и удалились куда-то в неизвестность.

 

Тем временем…

 

Наиболее совестливые советские ученые (находились и такие) писали о последующих событиях нейтрально: «Начались столкновения между сторонниками и противниками рабства». Это была полуправда, но все же не откровенная ложь. Субъекты более циничные недрогнувшей рукой выводили нечто вроде: «В Канзас хлынули банды развязавших войну рабовладельцев».

 

Вот только, что примечательно, еще в 1940 г. в одной из идеологически выдержанных книг благонамереннейшей советской писательницы Кальма (71) каким-то чудом проскочила сущая правда: первыми начали все же северяне. Судя по всему, цензор под кодом «А35154» не настолько хорошо знал заокеанскую историю, чтобы усмотреть крамолу…

 

Короче говоря, на территорию Канзаса нагрянула сотня вооруженных до зубов северян, разбила лагерь в живописном месте и объявила: они сюда явились приглядеть за соблюдением демократии. Чтобы чего не вышло… А ежели что, они и на выборах в два счета проголосуют так, как нужно – супротив реакции, ясное дело…

 

Канзас тогда еще не был полноправным штатом, но и на территории действовали свои законы: чтобы участвовать в выборах, нужно было прожить в данном районе какое-то время. С точки зрения закона, визитеры были нарушителями – о чем им и сообщили южане. Однако северяне, ощетинясь мушкетами, заявили, что останутся здесь, а кто против демократии – тому пулю в лоб. Южане плюнули и уехали.

 

Следом за сотней северян повалили новые и новые – все поголовно прихватившие с собой средства демократического убеждения, как однозарядные, так и рассчитанные на шесть патронов. Тогда в Канзас стали съезжаться и сторонники южан – тоже не с пустыми руками.

 

Губернатор территории Ридер, сторонник северян, неведомо с какого перепугу назначил местом заседания Законодательной палаты какую-то деревушку в глуши. Члены палаты тащиться за тридевять земель отказались. Тогда губернатор палату распустил – что с его стороны было нарушением всех и всяческих законов. Члены палаты послали жалобу в Вашингтон, и губернатора моментально уволили.

 

Однако тем временем северяне собрали своих сторонников и быстренько выбрали свою Законодательную палату, а своим главой избрали Ридера. Получилось форменное двоевластие: два лидера, две Законодательные палаты, две администрации. Каждая из них считала законной только себя, а конкурентов именовала так, что и сказать неприлично.

 

Южане отловили некоторое количество пришлых, нахлынувших в Канзас и незаконно принявших участие в выборах, – но ничего плохого им не сделали, всего-навсего посадили на пароход и отправили из Канзаса.

 

И началось… К обеим сторонам стали прибывать подкрепления – пароходами, верхом, целыми поездами. Нагрянуло изрядное количество ошивавшихся в Штатах революционеров из Франции, Италии и Германии – тех, кому пришлось бежать из своих стран после подавления бунтов, которые они устроили. Естественно, вся эта чертовски прогрессивная публика собиралась воевать против «подлых рабовладельцев»…

 

И началась самая настоящая война, бессмысленная и беспощадная. Конечно, легко догадаться, что не было ни линии фронта, ни военной формы, ни чинов и званий – по равнинам Канзаса гонялись друг за другом вооруженные отряды числом от нескольких десятков до нескольких тысяч. Горели поселки и фермы, пленных попросту расстреливали. В Канзас хлынул уголовный сброд, под шумок обтяпывавший свои делишки, – война, как известно, все спишет, поди разбери потом, кто грабил фермы, идейные партизаны или заезжие головорезы. Свою долю переполоха вносили и индейцы, то и дело снимавшие скальпы то с южан, то с северян, – в большую политику белых краснокожие не собирались вмешиваться, просто-напросто Канзас был их исконной территорией, и они, согнанные с родных земель, мстили всем бледнолицым без разбора…

 

Беспорядки докатились даже до Вашингтона: во время дебатов в Конгрессе некий сенатор Семнер назвал канзасских южан «бандой разбойников» и «гнилой отрыжкой цивилизации». За что южный сенатор Брукс от души врезал ему тростью по голове. (Истины ради следует напомнить, что был уже случай в Конгрессе, когда северный сенатор бросался на южного с револьвером – так что не южане начали…)

 

Понемногу кровопролитие удалось прекратить – усилиями федерального центра. Законным «парламентом» Канзаса было признано первое – избранная без малейших нарушений закона Законодательная палата, где большинство принадлежало южанам.

 

Северным экстремистам такое пришлось не по вкусу. Как и будущие российские интеллигенты, они действовали по принципу: что им не нравится, то плохо, а если закон не на их стороне, то это неправильный закон…

 

Активный деятель «северных» Джон Браун, личность жутковатая и забрызганная кровью по уши, темной ночью нагрянул со своими людьми в поселок южан и убил пятерых из них. Исключительно за то, что они были «сторонниками рабовладения», а это пришлось Брауну не по душе…

 

Скандал был нешуточный. Даже многие северяне Брауна осудили, считая, что все же не следует перегибать палку и убивать людей, за которыми нет конкретной вины. Сам Браун ни малейших угрызений совести не чувствовал и твердил, что совершил «угодное Богу дело». Сохранились воспоминания одного из северян, доброго приятеля Брауна, тем не менее пораженного случившимся: «В наш разговор вмешалась моя жена:

 

– Значит, капитан, – сказала она, – вы думаете, что Бог использовал вас как свое орудие для того, чтобы убивать людей?

 

– Да, – сказал Браун. – Я думаю, что Бог использовал меня как орудие для убийства людей. И если я не умру в ближайшее время, я думаю, что Он использует меня в качестве орудия убийства еще очень многих людей!» (53).

 

Власти Канзаса повели себя крайне реакционно: принялись ловить Брауна и его сообщников как чистой воды уголовников-убийц. Но это уже не могло ничего изменить: враждующие стороны вновь взялись за оружие, снова пылали поселки и гремели выстрелы. Северянин Монтгомери с отрядом вооруженных сторонников демократии совершил налет на Верховный суд Канзаса и сжег все дела, имевшиеся там на его единомышленников. Суд Канзаса заочно приговорил его за этакий подвиг к тюремному заключению – или, выражаясь словами одного из советских историков, совершил «явную несправедливость»… А Монтгомери, ободренный успехом, вместе с Джоном Брауном напал на тюрьму и освободил северян, сидевших там за демократические убеждения – то есть за убийства, поджоги и прочие художества…

 

Разгоревшаяся вновь война продолжалась четыре года. Дошло до того, что губернатор Канзаса махнул на всё рукой и бежал, поскольку его всерьез собирались прикончить и те, и эти… Какое-то время Канзас оставался вообще без всякой законной власти – те, кого Вашингтон хотел назначить туда губернатором, отбивались руками и ногами, заявляя, что они не самоубийцы, хотят пожить еще да и детей нужно ставить на ноги…

 

Наконец отыскался решительный человек по фамилии Джерри, который согласился занять губернаторский пост. Когда он приехал в Канзас, то чудом избежал в первый же день лютой смерти на большой дороге, где на губернаторскую свиту напала вооруженная ватага. Позже выяснилось, что эта шайка не имела отношения ни к одной из противоборствующих сторон – просто-напросто очередная банда грабителей углядела едущих верхом городских пижонов при часах и бумажниках, ну, и решила прибарахлиться…

 

Джерри докладывал в Вашингтон, что нашел Канзас в состоянии «запустения и разрухи»: «Дома и очаги покинуты жителями. Дым горящих жилищ застилает небо. Женщины и дети, изгнанные из своих домов, бродят по прериям и лесам и ищут убежища и защиты даже среди индейцев. На дорогах свирепствуют многочисленные банды грабителей. Враждующие стороны укрепляли захваченные ими позиции в городах и в своем почти доходившем до безумства возбуждении готовы были уничтожить друг друга… Казна была совершенно пуста… законы потеряли силу, суды фактически не работали, и правительство почти не имело никакой власти».

 

Джерри взялся за дело энергичнейшим образом. Он вытеснил из штата самых оголтелых экстремистов, запретил въезд как южным, так и северным подкреплениям и принялся наводить порядок, где уговорами, а где и демонстрацией силы: на подмогу ему уже вошли подразделения федеральных войск.

 

Понемногу обстановка разрядилась. Канзас был принят в Союз в качестве рабовладельческого штата. Убитых похоронили, сожженные поселки отстроили. Отрадно уточнить, что прохиндей Дуглас, заваривший всю эту кашу, остался ни с чем. Он все-таки выдвинул свою кандидатуру на президентских выборах (на сей раз изображая горячего сторонника и защитника идеалов Юга), но все уже разобрались, что он собой представляет, и на выборах Дуглас пролетел. В железнодорожные магнаты ему тоже не удалось выбиться.

 

Точное число жертв второй гражданской войны мне неизвестно – но не подлежит сомнению, что оно велико.

 

Прецедент был создан опаснейший: южане и северяне, впервые оставив словесные баталии, сошлись лицом к лицу, с оружием в руках. Ни та, ни другая сторона не осталась удовлетворенной, слишком многие затаили злобу, слишком многие мечтали о реванше и мести.

 

В далеком туманном Лондоне бородатый политический эмигрант Карл Маркс (многие приятели которого, разномастные революционеры из разных стран, воевали в Канзасе против южан) писал вскоре после событий: становится все более очевидным, что война в Канзасе будет прологом гражданской войны в США. Маркс в своих предсказаниях частенько попадал пальцем в небо, но на сей раз он оказался пророком без кавычек.

 

А всего через год после окончания войны в Канзасе, в 1859 г., вновь загремели выстрелы и пролилась кровь. Это была еще не война, но, без малейших натяжек и преувеличений, первый террористический акт на территории США. Организованный тем самым Джоном Брауном, убийцей из Канзаса, о котором самое время рассказать подробнее. Личность гнусная, да что там, просто омерзительная – но как-никак это первый в истории США террорист, и пройти мимо этой истории невозможно, тем более что она самым тесным образом связана с Гражданской войной в США…

4. Вампир с Библией в руке

Джон Браун родился в Коннектикуте – то есть был пуританином в квадрате. Все его отрицательные черты родом прямехонько из пуританства: фанатизм, убежденность в «богоизбранности», лютая нетерпимость к чужим убеждениям и лютая вера в святую правоту идей собственных. Именно в Коннектикуте печальной памяти «Синие законы» требовали продавать должника в рабство, а в воскресенье запрещали громко говорить и смеяться. Именно в Коннектикуте муж нес наказание, если оказывался уличен в том, что в воскресенье поцеловал собственную жену. «Какие бы то ни было лица, носящие золотые или серебряные шнуры, золотые или серебряные пуговицы, шелковые ленты или другие какие-либо излишние украшения, будут подвергнуты налогу в размере 150 фунтов стерлингов». Это тоже из «Синих законов» Коннектикута…

 

Биография Джона Брауна вызывает некую тоскливую оторопь – редко случается, чтобы человеку столь роковым образом не везло, чтобы он к зрелым годам оказался настолько никчемным, не способным найти себе применение решительно ни в чем. Патологический неудачник. Судите сами: сначала учился на священника (не сложилось), потом занимался дублением кож (прогорел), служил почтмейстером (не справился, уволен), торговал шерстью и лесом (без особого успеха), был пастухом, попытался стать овцеводом-предпринимателем (с тем же печальным результатом), работал у скотопромышленника, пытался завести собственную ферму, недолго прослужил землемером, недолго был директором банка, земельным спекулянтом, разводил беговых лошадей… О его деловых качествах дает представление унылый нюанс: к началу гражданской войны в Канзасе Брауна, как злостного банкрота, разыскивали в 20 штатах США из тогдашних 34-х. Тут уж попахивает книгой рекордов Гиннесса.

 

Жена сошла с ума и умерла – что Брауну доброты и душевного спокойствия отнюдь не прибавило.

 

Что до детей – то тут явственно просматривается некая патология. Как вспоминал впоследствии старший сын Брауна, папаша завел своеобразную счетоводную книгу, куда старательно записывал прегрешения малолетнего сына и причитающееся за это взыскание:

 

«Джон:

за то, что не послушался матери, – 8 розог, за небрежное исполнение работы, – 3 розги, за то, что соврал мне, – 8 розог».

Когда «долгов» накопилось достаточно, Браун сынишку основательно выпорол, а потом… заставил сына пороть до крови себя самого. Явно попахивает, учено выражаясь, психическими девиациями, хотя за давностью лет и в связи с кончиной пациента точный диагноз поставить невозможно. Кстати, жена и дочери Брауна были обязаны носить платья исключительно «скромных» коричневых оттенков. Что он сделал бы со своими дочками, увидев у них в волосах цветные ленты, предугадать нетрудно.

 

Куда податься человеку с такой биографией и повадками – фанатичному неудачнику, злобствующему идеалисту?

Джон Браун

 

Да на войну, конечно! Чтобы стрелять и резать несогласных, не требуется ни деловых качеств, ни добропорядочного труда. Как говорится – конь, ружье и вольный ветер…

 

В Канзасе отряд «капитана Брауна» оставил за собой заметный кровавый след. Логическим завершением стало то самое ночное убийство пятерых фермеров – только за то, что они были «сторонниками рабовладения». К слову, двое из этих «сторонников» были юнцами, почти мальчишками – и умоляли Брауна их пощадить, потому что они так молоды. «Капитан» сквозь зубы процедил:

 

– Из гнид вырастают вши…

 

И обоих юнцов зарубили саблями вместе с другими. Это уж было чересчур даже для Канзаса – и, как уже говорилось, многие единомышленники от Брауна отвернулись (полагая, что убивать следует только тех, кто против тебя выходит с оружием в руках, а резать ночью безоружных означает осквернять идею…).

 

Когда в Канзасе наконец-то наступил мир, новый губернатор Джерри потихонечку выдавил Брауна из Канзаса. Арестовать его открыто он не решился, чтобы, не дай бог, не развязать новую вспышку гражданской войны, и поступил хитрее: приказ об объявлении Брауна вне закона и его аресте отдал, но постарался сделать так, чтобы Браун узнал об этом заранее и незаметно смылся…

 

Браун так и поступил, тихонько исчезнув из Канзаса. К тому времени он был оскорблен до глубины души поведением бывших соратников по войне: они, приспособленцы и эгоисты, следовать высоким идеалам Брауна не желали. Плантаторов пускать в Канзас многие северяне не хотели – но исключительно потому, что желали устроить на новых землях собственные фермы. А к неграм относились хуже, чем самые ярые южные расисты. Браун же полумер не признавал: вслед за Стивенсом считал, что негров следует освободить всех и немедленно – а последствия пусть расхлебывает кто-нибудь другой…

 

Объявившись в местах гораздо более тихих, Браун вроде бы присмирел и занялся мирной коммерцией. Однако его сводный брат Иеремия Браун оставил воспоминания, которые на многое проливают свет…

 

«Он навестил меня, и я сделал все, чтобы убедить его вернуться домой к своей семье и заняться своими собственными делами. Я сказал ему также, что путь, по которому он идет, может привести к гибели как его самого, так и его сыновей… Он ответил мне, что мое неодобрение огорчает его, что он выполняет свой долг и должен идти по избранному им пути, даже если это грозит гибелью ему самому и его семье. Он вполне удовлетворен, сказал он мне, что Бог избрал его своим орудием для уничтожения рабства. Судя по всей манере его поведения и по его разговору, я пришел к убеждению, что он совершенно помешался на вопросе о рабстве, и дал ему понять, что я о нем думаю».

 

Иеремия был мирным обывателем, жил в штате Огайо и наверняка плохо представлял себе пуританскую новоанглийскую закваску. Уж если человек начинает твердить, что избран Богом для некоей высокой миссии, – жди беды…

 

Браун вел вроде бы обычную, ничем не примечательную жизнь – много ездил, встречался с людьми, вел чинные беседы. Вот только собеседники его были сплошь аболами, от пацифистов до экстремистов, от «официального аболициониста» негра Фредерика Дугласа до «кондуктора подземки» Гарриет Табмен.

 

Джон Браун втихомолку составлял Великий План…

 

План этот страдал чем угодно, только не мелочностью, и замыслы лелеялись прямо-таки наполеоновские. Предполагалось напасть на арсенал в виргинском городке Харперс-Ферри, захватить там побольше оружия и боеприпасов и отвезти их в горы Виргинии, идеально подходящие для партизанской базы. Отряд Брауна планировалось развернуть в целую армию: его члены должны были стать командирами групп, составленных из канадских негров, обитающих там в эмиграции, и чернокожих, освобожденных с плантаций. «Партизанская республика» должна была постепенно охватить не только Виргинию, но и другие рабовладельческие штаты, вплоть до наступления окончательной победы.

 

Нужно отметить, что в теории все выглядело достаточно убедительно, было продумано и проработано до мельчайших деталей. Иногда успехом заканчивались мятежи, спланированные с гораздо меньшей скрупулезностью. Брауна можно обвинять в чем угодно, только не в сумасшествии. Он был фанатиком, а это совсем другое…

 

К тому же, что немаловажно, над этим планом работали десятки людей. Браун давным-давно установил теснейшие связи с организациями аболов, как мирными, так и экстремистскими. А таковых к тому моменту насчитывалось множество. В Канаде осело примерно 150 000 тысяч негров из США (другие источники уточняют, что эта цифра относится только к чернокожим баптистам, без учета прочих конфессий). Среди аболов немало было людей весьма богатых (вроде белого лесоторговца Стивена Сита, который построил приют для престарелых негров, обошедшийся в четыреста тысяч долларов). В штате Огайо негры владели примерно 10 000 акров земли, в штате Нью-Йорк – имуществом на общую сумму в 1 160 000 долларов. Среди негров имелось уже достаточно и своих успешных бизнесменов (Фредерик Дуглас, кстати, был одним из таких). Африканская методистская церковь объединяла 20 000 прихожан и владела имуществом на 425 000 долларов.

 

Организации вроде «Американского общества моральных реформ», «Тру Бэндс», «Всеобщей организации негров Массачусетса», «Негритянского общества», «Общества Феникса» держались ненасильственных методов и свои цели формулировали четко: «Организация цветного местного населения в целях его нравственного и культурного совершенствования и обучения его ремеслам». То есть занимались благотворительностью, содержали школы, выпускали легальные газеты.

 

Ну, а тайные общества не исчерпывались одной «подземной железной дорогой» с ее несколькими сотнями белых и черных активистов. Существовали еще «Лига свободы», «Лига освобождения», «Американские тайны». Это были по-настоящему тайные общества, а потому так и осталось неизвестным, чем они занимались. В самых общих чертах – некоей нелегальной деятельностью на Юге. Именно с этими обществами связывали участившиеся убийства на Юге доверенных негров, выполнявших для своих белых хозяев роль тайных агентов и проникавших в нелегальные организации с целью их последующей выдачи. (Ну да, имелись и такие негры, а чего же вы хотели? Поголовной солидарности исключительно из-за цвета кожи? Это, пардон, утопия. Российские мужички, выкупившиеся из крепостного состояния на волю, тоже не особенно горели желанием облегчать участь своих «братьев по классу», продолжавших томиться в неволе. Человек – существо эгоистичное. Одни негры примыкали к тайным организациям, другие их старательно выслеживали и выдавали…).

 

Денег для своего предприятия, судя по всему, Браун без особого труда собрал немало. В мае 1858 г. на территории Канады в немудреном деревянном бараке на берегу какой-то речушки состоялся «конвент друзей свободы». Собралось более тридцати чернокожих и двенадцать белых – сплошь и рядом люди не бедные, впоследствии один из них стал майором северной армии, другой – конгрессменом, третий работал у Авраама Линкольна в Белом доме.

 

Примечательный нюанс: это были сплошь радикалы. Из умеренных, респектабельных, пусть и видных деятелей негритянского движения не позвали ни единого человека, что понятно – обсуждавшиеся там вопросы умеренных привели бы в панику…

 

Конвент вполне серьезно обсуждал будущее Соединенных Штатов, а также методы борьбы. Несколько человек, вовсе уж законченные «ястребы», выдвинули оригинальную идею: поскольку в мирное время одолеть систему, прямо скажем, затруднительно, нужно подождать, когда Америка окажется втянута в какую-нибудь серьезную войну с государствами вроде Франции или Испании – благо к тому вроде бы есть предпосылки. Тут и шарахнуть в спину…

 

Против такого плана энергичнейшим образом выступил Джон Браун, заявивший, что грех пользоваться несчастьем родной страны для удара ей в спину. Идея не прошла голосование. Конвент занялся другим: провозгласил отмену рабства, а потом стал составлять свою конституцию нового, вольного государства, которое непременно возникнет в ходе партизанской войны – власть «реакционеров» падет повсюду, и на Юге, и на Севере, тут-то и объявится Временное правительство новых США.

 

Вслед за тем, как нетрудно догадаться, принялись увлеченно делить портфели. Президента «обновленных» США назначать не стали – как-никак должность выборная и нужно подождать волеизъявления народа. Зато назначили главнокомандующего вооруженными силами – Джона Брауна, а также военного министра, государственного секретаря, казначея и парочку конгрессменов (вообще-то конгрессменов тоже полагалось выбирать, но собравшиеся хотели порадеть нескольким «славным парням»).

 

Вот так, ни много ни мало: США, о чем они и не подозревали, теперь имели новое правительство, новую конституцию, новую Декларацию независимости (жаль, что тот сарай до наших дней не сохранился, историческое все же место, на туристах можно было заработать немерено…).

 

Однако Браун, прошедший неплохую школу конспирации и гражданской войны, даже этому высокому собранию не обмолвился ни единым словечком, что именно он собрался предпринять и где. Между прочим, вполне разумная предусмотрительность, интеллигентские болтуны, любящие потрещать о свободах и делить портфели, непременно растрепали бы по всему белу свету, дошло бы до властей…

 

Новая конституция в чем-то выглядела весьма экстравагантно. В будущей вольной республике все имущество объявлялось «общей собственностью», министрам и конгрессменам жалованья не полагалось (интересно, на что должны были министры жить?), оружием дозволялось владеть всем и каждому, причем предписывалось носить его открыто. Особенное внимание уделялось укреплению брачных уз: планировалось даже создать специальное «розыскное бюро», которое будет выискивать по всей стране раздельно живущих супругов и «помогать им воссоединиться» (к мнению самих разбежавшихся супружеских пар никто явно не собирался прислушиваться).

 

К концу лета следующего, 1859 года, члены ударного отряда Брауна, 22 белых и то ли шесть, то ли семь негров (точное количество чернокожих историками так и не установлено) стали поодиночке стягиваться на приобретенную Брауном недалеко от Харперс-Ферри ферму (среди них были три сына Брауна и два его зятя).

 

Отряд, что и говорить, был невелик. Браун пытался навербовать еще людей среди белых поселенцев Канзаса, бывших своих соратников по гражданской войне, но никто не согласился. Перед выступлением Браун встретился с Фредериком Дугласом – как-никак самым видным и влиятельным негритянским лидером – и открытым текстом предложил присоединиться к отряду.

 

Дуглас, как уже подчеркивалось, был человеком респектабельным и вовсе не горел желанием променять устроенный быт на беготню по горам и лесам с мушкетом наперевес. Он заявил, что нападение на арсенал будет вызовом правительству и восстановит против аболов всю страну.

 

Ответ Брауна сводился примерно к следующему: «А начихать!» Он сказал, что «страна нуждается в каком-нибудь чрезвычайном событии». Дуглас, ошарашенный подобным энтузиазмом, стал мямлить что-то насчет того, что нужно «ограничиться постепенным и незаметным уводом рабов в горы».

 

Плохо он знал «капитана», нацедившего немало кровушки в Канзасе… Браун как раз и «хотел нанести удар, который всколыхнет всю страну». Подобные ужасы еще больше перепугали обросшего жирком Дугласа, он честно пишет в своих воспоминаниях, что «отказался из осторожности, а может быть, из трусости» (53). Так и разошлись, каждый оставшись при своем. Когда стало известно о позиции Дугласа, немало черных отказались от участия в экспедиции Брауна.

 

Самое любопытное: к тому времени правительство могло бы в два счета перехватать всех обитателей фермы Кеннеди-Фарм, пару месяцев упражнявшихся там во владении оружием и зачем-то – строевой подготовке! Сам Браун, как ни соблюдал строжайшую конспирацию, однажды распустил язык перед неким поляком из Пруссии, которого знал еще по Канзасу. Поляк не придумал ничего лучше, как поведать все, что знал, некоему Бэббу, корреспонденту одной из газет в Цинциннати, штат Огайо.

 

Вскоре после этого военный министр Флойд, отдыхавший в то время на курорте, получил известие «о создании тайного общества, целью которого является освобождение рабов на Юге путем всеобщего восстания, и вождем этого движения является старый Джон Браун из Канзаса». Прилагалось достаточно полное описание планов заговорщиков по нападению на арсенал и последующим действиям. Предполагают, что заложил Брауна именно Бэбб – очень уж странное совпадение…

 

Однако военный министр (как некогда высшие сановники Российской империи, которым заранее и очень точно описывали замыслы декабристов) никаких мер не принял. Абсолютно никаких симпатий к аболам и освобождению негров он не питал – видимо, человеку просто лень было возиться и покидать уютный курорт. Впоследствии Флойд оправдывался перед сенатской комиссией: «Я был уверен, что такой безнравственный и преступный план не может быть задуман ни одним из граждан Соединенных Штатов, и поэтому я просто отложил это письмо и больше не вспоминал о нем до тех пор, пока Браун не начал свой рейд».

 

Все дело в патриархальности – тогда в Штатах не было ничего, хотя бы отдаленно похожего на ФБР или какую бы то ни было секретную службу: имелась только местная полиция, занимавшаяся только уголовщиной (как и ныне, тогда в США не было единого органа полицейского руководства). Так что любой заговорщик чувствовал себя вольготно…

 

«Капитан» долго ждал подкреплений – но больше ни один человек к нему не присоединился. Среди «прогрессивных» историков имеет хождение версия, будто подкрепление опоздало, но в такое верится плохо: Браун торчал на ферме чуть ли не четыре месяца, за это время всякий, кто действительно имел такое желание, сто раз успел бы добраться. Наверняка очень многие из тех, кто бил себя в грудь и клялся захватить в одночасье весь Юг, охолонув, поняли, во что могут вляпаться, и остались дома…

 

В ночь с 16 на 17 октября «борцы за свободу» вошли в город, держа оружие наизготовку…

 

И почти сразу же открыли стрельбу. Люди Брауна застрелили негра – одного из тех, кого нагрянули освобождать… Разные источники именуют этого негра по-разному: кто «носильщиком», кто «сторожем». Вероятнее всего – второе: ну что носильщику делать на улице задолго до рассвета?! Как бы там ни было, негр повел себя неправильно: увидев подозрительную вооруженную ораву, закричал, хотел поднять тревогу, вот его сгоряча и отправили на тот свет…

 

Далее Браун со своими молодчиками с ходу ворвался в дом полковника Вашингтона, родного внука Джорджа Вашингтона, и прибрал две семейных реликвии: саблю, которую Джорджу Вашингтону подарил прусский король Фридрих Великий, и пистолет, подаренный Вашингтону знаменитым Лафайетом. Саблю тут же нацепил, пистолетом тут же вооружился, фельдмаршал стал, хоть куда…

 

Этот эпизод наводит на размышления. Совпадение невероятное. Случайно первый же дом, куда добры молодцы вломились, оказался домом внука Вашингтона, случайно Браун первым делом схватил историческое оружие, принадлежавшее национальному герою Америки? Таких случайностей, в общем, не бывает. Наверняка шли по наводке – почти три месяца торчали под городом, наверняка разведку туда посылали, успели собрать кое-какие сведения. Идти на бой за права угнетенных, вооружившись саблей Вашингтона – это, конечно, эффектно…

 

Полковника взяли в заложники, прихватили еще несколько человек – и кинулись к арсеналу. По дороге застрелили еще одного раннего прохожего, на сей раз белого: бедняге велели остановиться, а он при виде непонятной вооруженной кодлы лишь шаг ускорил, вот и пришлось…

 

Арсенал люди Брауна заняли без малейших хлопот – потому что (патриархальная простота Юга!) он охранялся одним-единственным солдатиком, который сдуру вышел из караулки и моментально был скручен.

 

Отправив двух своих людей встречать «подкрепление из восставших негров», Браун обосновался в арсенале.

 

Дальше… А что, собственно, дальше?

 

Всё!

 

Армейских ружей в арсенале нашлось изрядно, даже парочка пушек отыскалась – но боеприпасов не было совершенно (чего Браун никак не ожидал, полагая в простоте своей, что в арсенале «все должно быть»). Ни один «восставший негр» так и не объявился. Посланцев Брауна перехватили по дороге, где они несколько часов тщетно ожидали толпу «чернокожих братьев». Кого перестреляли, кого арестовали.

 

Жители городка, опомнившись от первого испуга, похватали охотничьи ружья и другое оружие, у кого что нашлось – и окружили арсенал. К ним на подмогу подоспел из соседнего Чарльстона отряд тамошней милиции, а позже появились поднятые по тревоге федеральные войска: сотня морских пехотинцев под командованием полковника армии США Роберта Ли, будущего главнокомандующего южной армией…

 

К слову: никакие негры на помощь прийти не могли еще и потому, что городок Харперс-Ферри находился на значительном отдалении от мало-мальски крупных плантаций и невольники ведать не ведали, что происходит. Почему Браун этого не предусмотрел заранее, непонятно: район этот он изучил тщательно, должен был бы знать…

 

Перестрелка продолжалась около суток. Потом моряки выбили кувалдами ворота, ворвались внутрь и похватали уцелевших. Джона Брауна и его банду судил виргинский суд – за «тайный заговор с рабами с целью восстания, за измену Виргинии и за совершение убийства без смягчающих обстоятельств». Брауна приговорили к смерти, а его сообщников – к тюремному заключению.

 

Адвокаты-северяне пытались представить «капитана» невменяемым, но он сам запротестовал против этого. И отказался от предложений бежать: то ли хотел разыграть роль мученика до конца, то ли, видя столь бесславное крушение своих планов, впал в совершенную прострацию. Вероятнее всего, и то и другое. Как бы там ни было, роль мученика пришлась Брауну определенно по вкусу: он успел произнести несколько красивых речей, а напоследок честил последними словами священников, решивших его исповедовать – неправильные они, язычники какие-то, он сам знает лучше, что Богу угодно…

 

Брауна повесили…

 

Никак нельзя списать все это на «южную реакционность» – в любом штате, хоть южном, хоть северном, подобные выходки для Брауна закончились бы петлей. Арсенал к тому же был не частной южной лавочкой, а федеральной собственностью, военным объектом армии США.

 

Гарриет Табмен, частенько впадавшая в транс и уверявшая, что ее посещают видения и вещие сны, «придавала особое значение одному из них, который приснился ей как раз перед встречей с капитаном Брауном в Канаде. Ей снилось, что она очутилась в каком-то диком месте, где повсюду были скалы и заросли, и вдруг увидела там змею, голова которой выглядывала из-за камней. Змея выше поднялась над камнями, и ее голова превратилась в голову старика с длинной седой бородой. Эта голова, рассказывала Табмен, „так на меня смотрела, ну вот прямо сейчас что-нибудь скажет“. Но тут рядом с первой головой появились еще две головы помоложе. Пока Гарриет стояла и думала, что они хотят от нее, к головам подбежала большая толпа людей, которые срубили сначала головы помоложе, а затем и голову старика… Гарриет вновь и вновь видела этот сон, но не могла понять его значения, пока не встретилась с капитаном Брауном и не узнала в нем того самого старика, которого она видела во сне» (53).

 

Два сына Брауна были убиты при осаде правительственными войсками арсенала…

 

Выступление Джона Брауна носит все характерные признаки современного террористического акта: по идеологическим соображениям группа вооруженных людей захватила военный объект и взяла заложников, рассчитывая добиться своих целей применением силы. Это был первый теракт на территории США – а возможно, и на всем континенте.

 

Брауна усиленно пытались представить безумцем обе стороны – и северные адвокаты, и некоторые южане, не хотевшие видеть всей серьезности проблемы. Однако губернатор Виргинии Уайз, наверняка относившийся к Брауну без всякой симпатии, сказал, выступая в Ричмонде:

 

«Это был человек с ясной головой, отважный, сильный духом, фанатик, полный самомнения, но твердый в своих убеждениях, честный и умный».

 

Российский посланник Стекль докладывал в Петербург: «Во всяком случае, очень сомнительно, что этот взрыв был актом нескольких отдельных лиц, толкаемых фанатизмом и тем беспокойным умом, который так характерен для американцев… Несколько писем, найденных у Брауна, заставляют подозревать о существовании связей у него с аболиционистами Севера и даже с некоторыми сенаторами их партии. Газеты Юга обвиняют этих последних в том, что они были главными инициаторами попытки восстания, предпринятой в Харперс-Ферри, и утверждают, что эта попытка была связана с разветвленной организацией аболиционистов Севера».

 

Южные газеты писали чистую правду, и Стекль, плохо информированный, даже преуменьшил улики. Браун, отправляясь брать арсенал, оставил на ферме целый чемодан бумаг, которые были сразу обнаружены: карты, планы, текст принятой в Канаде конституции, обширная переписка с единомышленниками в Канаде и на Севере… Все это тут же попало в газеты – и масса людей, чьи имена были там упомянуты, пустилась в бега. Первым до Канады добежал Фредерик Дуглас, и ему тут же составили компанию еще несколько видных аболов. Куча богатых благотворителей, жертвовавших на негров, принялась печатно отмежевываться от Брауна… Словом, переполох был жуткий, и аболы натерпелись страху. Юная республиканская партия прямо-таки билась в истерике, уверяя, что она тут ни при чем и всегда горой стояла за конституционные методы решения проблемы. Авраам Линкольн тоже поспешил отмежеваться от «безумного» выступления Брауна.

 

События в Харперс-Ферри буквально раскололи страну, в чем не сомневаются исследователи самой различной политической ориентации, и приблизили Гражданскую войну. Южане, обоснованно заявившие, что столкнулись не с шальной выходкой безумца, а с серьезным, хорошо спланированным заговором, начали поголовно вооружать все белое мужское население. Недоверие к Северу зашкалило за критическую черту: кто мог дать гарантию что это последний заговор?

 

А северяне теперь имели своего мученика. Один из видных аболов, Хоу, едва отдышавшись после бегства в Канаду, стал, не особенно и понижая голос, цинично говаривать: мертвый Браун принесет движению больше пользы, чем живой…

 

Неграм на Юге вся эта свистопляска принесла один вред: в южных штатах принялись «закручивать гайки». Точно также в свое время и «восстание» Ната Тернера ухудшило положение негров не только на Юге, но и на Севере (где штат Пенсильвания в 1837 г. лишил свободных негров избирательных прав).

 

Раскол по поводу «дела Брауна» произошел и во всем остальном мире. Всякий, кто считал себя хоть чуточку «прогрессивным», гневно осуждал «убийство героя южными варварами» – а революционеры всех оттенков, мастей и калибров буквально заходились в истерике, на все лады воспевая «мученика». Реально причиненное Брауном зло, убийство случайных, ни в чем не повинных людей эту публику не интересовало вовсе: мало ли какие издержки возможны во время благородной борьбы с реакцией…

 

Наиболее яркий пример интеллигентского фанатизма – выступления Виктора Гюго. Великий романист всю свою сознательную жизнь был еще и ярым защитником всевозможной революционной сволочи, которую сердечно обожал и оправдывал на свой лад, с восхитительным пренебрежением к реальности…

 

Я уже рассказывал в одной из предыдущих книг, как Гюго пытался спасти от заслуженной виселицы обычного уголовника, убившего женщину ради пары монет. Теперь Гюго с той же страстностью обращался к американскому правительству с требованием (не просьбой, а требованием!) срочно помиловать Брауна…

 

«Джон Браун, этот освободитель, этот воин Христов…», «Пуританин, человек верующий, человек строгой жизни, проникнутый духом Евангелия, он бросил этим людям, своим братьям, клич свободы. Негры, измученные неволей, не откликнулись на его призыв. Рабство делает души глухими. Не найдя поддержки, Джон Браун все же начал борьбу; собрав горсточку храбрецов, он вступил в бой; его изрешетили пулями; двое юношей, его сыновья – святые мученики! – пали рядом с ним…»

 

Словеса-то каковы! Незнакомый с земными реалиями марсианин мог бы решить, что Браун и его сыновья тихо-мирно шествовали себе из библиотеки в консерваторию, но тут на них напала из кустов орда злобных реакционеров…

 

Тут в полной мере проявились те приемы и ухватки, коими впоследствии (вплоть до наших дней) будет пользоваться отечественная интеллигенция: ежели, по ее мнению, человек был «благородным борцом» и сражался за нечто «передовое», совершенно неважно, что он наворотил в действительности…

 

«Перед глазами Брауна тени его погибших сыновей»… Право же, это напоминает анекдот, когда ушлый адвокат, чтобы выручить клиента, вырезавшего всю свою семью, заявил судьям, что его подзащитный заслуживает снисхождения, потому что он – круглый сирота…

 

А если серьезно, то у меня давно возникли подозрения: уж не было ли выступление Брауна хорошо продуманной провокацией? Сам Браун, разумеется, ни о чем подобном и не думал – но мало ли в мировой истории примеров, когда подобных Брауну упертых фанатиков, твердокаменных идеалистов самым циничным образом использовали втемную люди гораздо менее благородные? Точнее говоря, не благородные вовсе… Здесь – и загадочное убийство в Сараево эрцгерцога Франца-Фердинанда, послужившее детонатором первой мировой, и не менее загадочное убийство Кирова ревнивым идиотом, которого, очень похоже, к Кирову тщательно подвели, и множество схожих случаев, для простого перечисления которых потребовалась бы не одна страница…

 

Собственно, а почему бы и нет? Не подлежит сомнению, что за кулисами движения аболов стояли люди отнюдь не сентиментальные и не романтичные – денежные мешки, каковые финансировали движение, поскольку видели в нем инструмент для достижения своих целей и получения в будущем немалой выгоды. Не подлежит сомнению, что этим людям в определенный момент уже было ясно: добром Юг свои богатства ни за что не отдаст, их можно заполучить только посредством военного разгрома южных штатов. В истории опять-таки множество примеров, когда задумавшие войну «ястребы» исподтишка провоцировали противника, – и тот, угодив в силки хитрых комбинаций, не просто готовился к войне, а порой еще и начинал первым, не подозревая, что его вынудили стать презренным агрессором…

 

Шутки шутками, а я иногда сижу над списком видных аболиционситов и пытаюсь отыскать интересные контакты с набиравшими силу магнатами. Дело нелегкое, скучной экономике историки обычно отводят мало места, но направление поисков многообещающее. Теоретически рассуждая, могло оказаться и так, что циничные северные ребятки, мечтавшие из магнатов превратиться в олигархов, как раз и использовали Брауна, чтобы накалить отношения между Севером и Югом до опасного предела, за которым уже не может быть ни тишины, ни примирения (как оно, собственно, и произошло). У северян уже была Книга, теперь появился и Мученик…

 

Итак, Брауна повесили – что навлекло на Юг сущий шквал поношений и обличений, а Юг, в свою очередь, преисполнился враждебности и подозрительности к Северу.

 

Жизнь в США, конечно же, продолжалась. Трагическое причудливо смешивалось с комическим, а в самых вроде бы на первый взгляд рядовых событиях таились (не усмотренные, разумеется, современниками) зачатки будущих великих событий…

 

Где-то на просторах США обитал английский горе-изобретатель и мошенник мистер Хенсон. Тот самый, что в середине ХIХ столетия будучи в Англии потряс соотечественников дерзкими планами организовать авиационное сообщение… между Британскими островами и Индией!

 

Хенсон с превеликим шумом опубликовал чертежи своего самолета «Ариэль» с паровым двигателем, которому, по уверениям изобретателя, и предстояло в скором времени возить британцев аж в Индию. Романтикой тут и не пахло: Хенсон учредил «Акционерную компанию для эксплуатации паровых аэропланов по маршруту Лондон – Калькутта» – и парламент ее быстренько утвердил. Вера в технический прогресс тогда царила прямо-таки детская, и англичане толпой повалили в контору новоявленной компании, пихаясь в дверях и скандаля за право первыми выложить свои кровные денежки.

 

Хенсон разливался соловьем, живописуя свой аэроплан: весом 1360 кг, площадью крыльев в 550 кв. метров и двигателем мощностью… в 25 лошадиных сил. В те времена не только обыватели, но и инженеры еще не обладали достаточным опытом, чтобы понять, что столь хилый движок ни за что не поднимет в небеса этакую махину (да и вообще, никто еще не понимал, что паровая машина в авиации решительно неприменима). Поэтому денежки текли рекой. Хенсон не стал зарываться и, решив, что собрал достаточно, сбежал с полными карманами в США, откуда его выцарапать обманутым вкладчикам было практически невозможно: тогдашняя Америка жила по принципу «С Дона выдачи нет». Зная предыдущие дела Хенсона, сомнительно, что в Штатах он занимался честным трудом, – простаков и за океаном достаточно. Кстати, именно «химера» Хенсона впоследствии использовалась русскими инженерами, чтобы доказать нереальность проекта самолета Можайского (чем они нисколечко Можайского не убедили, и он до самой смерти продолжал мастерить свою химеру…) (9).

 

Слово «инфляция» тогда означало всего-навсего «вздутие живота в результате скопления кишечных газов» и использовалось исключительно медиками (хотя инфляция как таковая уже существовала). Слово «порнография» появилось в английском языке только в 1864 г. (хотя явление существовало с древних времен). Точно также в английском языке еще не было слов «специалист» и «индивидуализм». Бензин продавался в аптеках и использовался исключительно для чистки одежды.

 

В Новой Англии, в Бостоне, обосновался ирландский эмигрант по имени Патрик, бежавший в «землю обетованную» от лютого голода на родине (когда в Ирландии случился недород картофеля, и за два года от голода умерло более миллиона человек). В Америке особенного счастья Патрику не привалило – он работал бочаром (то есть делал бочки) по пятнадцать часов в день без перерыва на выходные и праздники, обитал, как большинство эмигрантов, в сыром подвале. И в тридцать пять лет умер от холеры, оставив сиротами четверых детей. Фамилия у Патрика была самая обычная, ничем не примечательная, распространенная в Ирландии примерно так же, как в России – Иванов или Сидоров: Кеннеди.

 

Родоначальник тех самых Кеннеди. Уже один из сыновей покойного бочара, Патрик-младший, поднялся достаточно быстро: видя на печальном примере отца, что трудом праведным не наживешь палат каменных, приобрел в Бостоне кабачок. А кабатчики в тогдашних США не просто продавали «огненную воду»: кабак был чем-то вроде клуба, охватывавшего многие стороны жизни обитателей окрестных кварталов – в том числе и политику. Патрик-младший, подобно многим своим оборотистым коллегам по ремеслу, стал политическим боссом, уже к тридцати годам был избран сначала в палату представителей, а потом и в сенат штата Массачусетс. И понеслось…

 

В США угрожающими темпами возрастало число психических заболеваний. Первая американская психиатрическая клиника открылась в Виргинии в 1773 г. В ней насчитывалось всего 24 «койкоместа», но за первые тридцать лет они так и не были заняты все одновременно. Вторую подобную клинику открыли только в 1816 г. А вот за следующие тридцать лет «психушек» в Штатах появилось аж двадцать две…

 

(В Европе, впрочем, происходил тот же самый процесс – интересно, что взрывоопасный рост шизофрении во Франции пришелся именно на времена революции.

 

И все же количество больных в США возрастало со значительным отставанием от Европы. Люди религиозные объясняют это тем, что Европа гораздо быстрее скатилась в самый вульгарный атеизм, а Америка дольше оставалась страной с нерасшатанными религиозными устоями) (102).

 

В США самую бурную деятельность развила новорожденная Республиканская партия, по выражению американского историка и поэта Карла Сэндберга, представлявшая собой зрелище странное: «Странные и противоречивые элементы собрались со всего света и создали могущественную партию, в которой соединились молодость, различные программы, религиозные фанатики, доморощенные философы и честолюбивые политические деятели» (149). И тут же он добавлял: «Влиятельные группы промышленников, железнодорожных магнатов и финансистов пришли к выводу, что это – многообещающая партия».

 

Вот тут и собака зарыта… Первоначально программа Республиканской партии содержала всего-то три пункта:

 

1. Запрещение распространения рабства на новые районы.

 

2. Признание Канзаса «свободным» штатом.

 

3. Постройка трансконтинентальной железной дороги к Тихому океану по самому прямому и целесообразному маршруту.

 

Все три пункта (как бы благородно ни смотрелись два из них) при осуществлении сулили огромные выгоды тем самым «влиятельным группам», о которых писал Сэндберг. Особенно третий, по которому, согласно американской практике, железнодорожным магнатам автоматически отходили прилегающие земли (да вдобавок крупные государственные субсидии, которые считалось прямо-таки неприличным возвращать в казну).

 

Окончательно оформился штаб, планировавший, как бы это поделикатнее выразиться, «долгосрочные операции» против южан, которые, словно пресловутая собака на сене, сидели на громадных богатствах, вызывавших повышенное слюноотделение у северных дельцов.

 

Теперь имелись и Книга, и Мученик, и Партия. Оставалось добавить к этому ружья и пушки.

 

На сцене наконец-то появляется Авраам Линкольн, которому потребуются другие, гораздо менее благородные качества. Большая Политика мало чем отличается от продажи души черту. Однако многие американские президенты «миф о бревенчатой хижине» бережно поддерживали – несмотря даже на недоумение собственных родственников. Простодушная матушка одного из таких деятелей даже пыталась усовестить сынка, не в меру прибеднявшегося перед журналистами: «Но ты ведь хорошо знаешь, что это неправда. Ты же знаешь, что родился и вырос в весьма приличном доме». Однако сынок продолжал вещать о «жалкой хижине», где якобы вырос: просыпаюсь, мол, я в родительской хижине, причесываюсь по бедности еловым сучком, надеваю рубище и бреду в чащобу белок ловить и дикий лук рвать, чтоб с голоду не помереть… Другая матушка, гораздо более язвительная, прокомментировала излияния сыночка о «тяжелом и безрадостном детстве» кратко: «Он представляет нас такими бедными, что так и хочется взять в руки шляпу и собрать для него деньги».

 

Национальная традиция такая, в общем. Поломал ее, по-моему, только Джон Кеннеди, с обезоруживающей улыбкой разводивший руками: ну да, ребята, так сложилось, что я сын миллионера, что поделать, если карта так легла… Однако позже Рональд Рейган вновь вернулся к славной традиции…

 

Но давайте – о Линкольне. Как американская историография, так и советская пропаганда, для которой президент Линкольн был героем безусловно положительным, старательно рисовали образ «парнишки из жалкой хижины». Гарриет Бичер-Стоу высказывалась так: «Авраам Линкольн в полном смысле слова работник. У него все свойства и способности рабочего класса, и положение его во главе могущественной нации говорит тем, кто живет трудом, что их время настает». Другими словами, всякий честный американский работяга, ребятки, может и в президенты податься.

 

Фигура для Америки, как говорится, культовая, стоящая в одном ряду с «отцами-основателями» и Джорджем Вашингтоном. Человек незауряднейший, сложнейший, чертовски неоднозначный, ухитрившийся совместить в своей персоне самые вроде бы не совместимые качества: временами – благороднейший идеалист, прекраснодушный гуманист и даже романтик, временами – циничнейший, прожженный политикан, душитель демократических свобод, диктатор. Американцы правы: это был великий человек – только посредственность проста, как две копейки, незатейлива и однозначна. Линкольн – совсем другое…

Глава пятая
Человек с большим топором

За стремлением спасти человечество почти всегда скрывается стремление управлять им.

Г. Л. Менкен

Естественно, столь сложная и величественная фигура со временем оказалась окруженной густой пеленой всевозможных мифов и легенд.

 

Главная из них – это явление, которое американские же историки давным-давно назвали «мифом о бревенчатой хижине», тщательно проанализированном в великолепной книге Эдварда Пессена (125). Согласно этому мифу, целая когорта американских президентов представляла собой живое воплощение «американской мечты», идеального «общества равных возможностей» – они-де, беднейшие, но честные малые, исключительно благодаря своей энергии и благородству души поднимались на самый верх… Чтобы взобраться на вершину, выбиться, вкалывайте на совесть, не бастуйте, не слушайте смутьянов, и вам тоже повезет!

 

Благонамеренный советский автор (26) пошел еще дальше.

 

«Великий американский поэт Уолт Уитмен писал в 1856 году: „Я был бы чрезвычайно рад, если бы какой-нибудь американский кузнец или лодочник – храбрый, умный, бывалый, здоровый бородач средних лет, с загорелыми руками, лицом и грудью, в опрятном рабочем костюме, пришел бы с Запада, из-за Аллеганских гор, и занял пост президента: я голосовал бы, конечно, за такого человека, обладай он должными достоинствами, предпочтя его всем остальным кандидатам“. Эти слова Уолта Уитмена были мыслями и надеждой всех простых людей Америки. И мечта стала явью – 6 ноября 1860 г. президентом США был избран лесоруб (курсив мой. – А. Б.) из штата Иллинойс Авраам Линкольн».

 

Естественно, всякий читавший эти строки полагал, что Линкольн был избран президентом прямо из лесорубов – а как иначе можно понять? Жил себе «здоровый бородач средних лет», самозабвенно трудился в чащобе, валил одну сосну за другой – а параллельно выдвигал себя в президенты. Ну, его и избрали. Отставил он верный топор, почистился от смолы, надел приличный костюмчик, пришел в Белый дом и спросил не без застенчивости: ну, где тут президентское кресло? Дело, конечно, сложное, однако мы, пролетарии от сохи, и не такое потянем…

 

Чушь невероятная, конечно. В жизни так не случалось, чтобы лесорубы попадали прямехонько «от станка» в высокие кресла.

 

Меня всегда умиляло, когда наши интеллигенты утверждают: «Президентом США стал киноактер Рональд Рейган…»

 

Прежде чем достичь самого высокого в стране поста, Рейган долгое время работал в американском профсоюзе, Гильдии киноактеров (а это серьезная работа), потом был успешным губернатором штата и лишь после этого стал президентом…

Авраам Линкольн

 

Точно так же и Линкольн отнюдь не из пролетариев перепрыгнул в Белый дом – да и с бревенчатой хижиной все обстоит не так однозначно…

 

Авраам Линкольн, или «старина Эйб», как сокращают это имя американцы, и в самом деле родился и провел детство в убогой лачуге в штате Кентукки, и его отец действительно был классическим «белым бедняком» (кстати, всего в ста милях от нищего хозяйства Линкольнов, в том же штате Кентукки, в столь же бедной хижине родился и провел детство будущий президент Южной Конфедерации Джефферсон Дэвис). Вот только, во-первых, семья была отнюдь не из потомственных бедняков, а во-вторых, «бревенчатая хижина» была не более чем эпизодом в семейной истории…

 

Дед Линкольна, Авраам (в честь которого и назвали ребенка), безусловно был человеком зажиточным: владелец фермы в 200 акров, капитан милиции штата, домовладелец и мелкий рабовладелец.

 

Отец Линкольна Томас тоже начинал как человек состоятельный – просто-напросто он потерял свои немаленькие владения из-за каких-то ошибок в составлении документов на землю и судейского крючкотворства. Тогда-то он и перебрался из родных мест в Кентукки. Согласитесь, есть существенная разница между потомственным батраком и разорившимся «крепким хозяином».

 

К тому же Томас быстро поднялся. Верно, убогая хижина имелась, но к моменту рождения сына Томас владел уже двумя фермами общей площадью 600 акров, несколькими земельными участками в близлежащем городе, скотом и лошадьми. И занимал в этом городе должности, которые в США традиционно доверялись лишь людям зажиточным: член патрульной службы округа, присяжный заседатель, смотритель тюрьмы. Когда малютке Эйбу исполнилось пять лет, его отец Томас уже входил в число 15 процентов богатейших собственников в том районе.

 

Так что «бревенчатая хижина» – это не обязательно признак бедности, а просто-напросто американская специфика. Даже люди зажиточные сплошь и рядом обитали в лачугах, поскольку речь шла о только что заселенных территориях, где настоящих домов еще не имелось…

 

В молодости Линкольн и в самом деле сменил немало профессий, отнюдь не интеллигентских: был поденным рабочим на ферме, сплавщиком грузов на плотах, подмастерьем у столяра, железнодорожным рабочим. Короткое время и в самом деле работал лесорубом. Но очень скоро он перешел к «чистой» работе: стал владельцем бакалейной лавочки. Вот только не испытывал никакой тяги к торговле, предпочитал часами сидеть на пороге со знакомыми и болтать на всевозможные темы. Потому и обанкротился очень быстро.

 

Служил почтмейстером (в американской глубинке – весьма не пыльная работенка), три месяца в составе ополчения воевал с индейцами и даже получил чин капитана. Однако уже в 1834 г., будучи двадцати пяти лет от роду, стал членом законодательного собрания штата Иллинойс и, подучившись, начал адвокатскую практику.

 

Ну, а в 1847 г., уже как профессиональный политик, стал членом Конгресса США…

 

Говоря о тех временах, Линкольна никак нельзя назвать циничным политиканом. Наоборот, будучи молодым, он вел себя с благородством и честностью, вызывающими лишь уважение. Он, например, не принадлежал ни к одной из многочисленных американских церквей, однако не был и атеистом: «То, что я не являюсь членом какой-либо христианской церкви, – это правда. Но я никогда не отрицал истинность Священного Писания и преднамеренно не высказывался неуважительно о религии в целом или какой-либо христианской церкви, в частности».

 

Сохранился рассказ очевидца о том, как Линкольн во время избирательной кампании оказался на религиозном собрании, где читал проповедь его соперник, пастор Картрайт. Окончив проповедь, пастор призвал: «Все, кто хочет отдать свое сердце господу Богу и попасть на небеса, встаньте». Встали все присутствующие – кроме Линкольна. Тогда пастор сказал: «Все, кто не хочет попасть к дьяволу, встаньте». Снова все встают, а Линкольн сидит. Пастор, коварно ухмыляясь, осведомился: «А куда же хотите попасть вы, мистер Линкольн?» Линкольн кротко ответствовал: «Я хочу попасть в Конгресс…»

 

Прожженный политикан непременно изобразил бы из себя святошу, чтобы привлечь избирателей. Линкольн этого не сделал. Точно так же он во время войны с Мексикой не примкнул к горластому стану ура-патриотов – как обязательно поступил бы циничный политикан. Наоборот, Линкольн выступал с речами, в которых призывал «хороших граждан и патриотов» осудить эту войну, грязную и захватническую со стороны США.

 

Для сравнения: «певец свободы» поэт Уолт Уитмен в то само время публиковал в газетах нечто прямо противоположное: «Да, Мексику стоит как следует выпороть! Будем нести наше оружие с духом, который покажет всему миру, что, хотя мы и не стремимся к ссоре, Америка знает, как крушить врага и расширяться!»

 

Высказывания Линкольна категорически не сочетались со всеобщей военной истерией – и его не переизбрали в Конгресс на новый срок. И старина Эйб вроде бы вернулся к прежней адвокатской профессии. Именно что «вроде бы» – политика затягивает, как болото. Очень скоро, при первой же возможности, Линкольн вновь с головой ушел в политику: выступления, речи, газетные статьи, публичная полемика, попытка стать сенатором США…

 

С сожалением приходится констатировать, что старина Эйб от прежнего прямодушия отказался и проявлял себя уже как мастер лавирования.

 

Выступая перед северянами в штате Иллинойс, он заявил, что для Республиканской партии, к которой он принадлежит, свойственна «ненависть к институту рабства, ненависть ко всем его аспектам». Клялся: «Рабство я всегда ненавидел ничуть не меньше любого аболициониста». И призывал черных и белых «соединиться в один народ», потому что «все люди созданы равными».

 

Буквально через пару недель, в южном Ричмонде, он уже говорил нечто совершенно противоположное: «Ни сейчас, ни прежде я не выступал за установление в каком бы то ни было виде социального и политического равенства между черной и белой расами. Я никогда – ни сейчас, ни прежде – не выступал за то, чтобы предоставить неграм право голоса, право участвовать в коллегии присяжных и занимать какие бы то ни было официальные посты, никогда не выступал за то, чтобы допускать их браки с белыми. Более того, между черной и белой расами существуют физические различия, которые, я убежден, навсегда исключат возможность их сосуществования в условиях социального и политического равенства. Следовательно, должен быть принят принцип высшего и низшего, и, следовательно, я в той же мере, что и любой другой, выступаю за то, чтобы главенствующее положение принадлежало белой расе».

 

Кстати, еще будучи конгрессменом, Линкольн отказывался выступать против закона о беглых рабах. А когда намечалось освобождение рабов в федеральном округе Колумбия, то именно Линкольн ввел в проект резолюции статьи, предписывающие местным властям вылавливать бежавших с Юга рабов и возвращать их хозяевам… (58).

 

Одним словом, Авраам Линкольн, пару раз обжегшись на искренности, исправился и показал себя политиканом ловким.

 

Вот тут-то большие боссы Республиканской партии, давно уж присматривавшиеся к «старине Эйбу», окончательно сделали свой выбор. В те времена, как и сейчас, настоящая политика уже делалась не на митингах и дискуссиях, а за кулисами, «в прокуренных комнатах», как выражаются американцы. В те времена уже существовали большие политические боссы, которые сами перед публикой не светились, оставались в тени и неизвестности, – но именно они всем и заправляли, дергая за ниточки марионеток…

 

Так вот, большие боссы давненько уже подыскивали подходящую кандидатуру в президенты США от Республиканской партии – а это было задачей сложной. Нужно было, чтобы кандидат оказался достаточно управляемым, но вдобавок был бы проходным, пришелся бы по нраву большинству избирателей.

 

В 1856 г. республиканские боссы (вкупе с воротилами с Уолл-стрит, вбросившими в избирательную кампанию огромные деньги) предприняли первую попытку взять Белый дом. Кандидатом в президенты они выставили того самого Фримонта – одного из «учредителей» Республики Калифорния, идеалиста, бессребреника, человека, совершенно не разбиравшегося в политике, которым можно было вертеть, как заблагорассудится, если делать это умеючи, – ну, а умения большим боссам было не занимать.

 

Первый блин оказался комом. Простяга Фримонт совершенно не умел обаять избирателей, завоевать голоса – и выборы с треском проиграл… В 1860 г. боссы Республиканской партии, умевшие учиться на ошибках, пошептавшись, сделали ставку на Линкольна. Этот парень им представлялся удобной кандидатурой: не без способностей, «правильного» происхождения, безупречной репутации, умеет говорить речи и завоевывать аудиторию и, в отличие от Фримонта, обладает столь необходимой… ну, назовем это «политической гибкостью». Идеальная кандидатура!

 

И к Линкольну явился один из боссов – Джес Фел, человек не из мелких: спекулировал земельными участками (внушительных размеров, по тысяче акров каждый), выделывал шпалы на принадлежавших ему лесных участках (золотое дно в те времена), был серьезной фигурой в железнодорожном бизнесе (ну, а в свободное время участвовал в движении аболиционистов, то есть, вероятнее всего, и был одним из кукловодов).

 

Именно он без обиняков и выложил Линкольну нечто вроде: парень, родина зовет! Ты у меня будешь президентом!

 

Что интересно, эту историю подробнейшим образом описывает не какой-то злопыхатель, а восторженный биограф Линкольна, поэт Сэндберг…

 

Самое забавное, что Линкольн поначалу отказался, совершенно серьезно – полагал, что шансов у него нет, а потому не стоит и позориться. Однако боссы его очень быстро убедили, что попробовать все же стоит…

 

Пиарить кандидата уже прекрасно умели в те времена – были б деньги. А деньги у закулисных боссов имелись громадные: железнодорожный бизнес, биржа и многое другое…

 

У самого Линкольна денег, разумеется, на такую кампанию не было – но никто и не собирался заставить его расплачиваться из собственного кармана. Мы уже никогда не узнаем, сколько именно отстегнули из своих скромных сбережений северные магнаты, но, смело можно говорить – немало…

 

По всей стране неведомо откуда вынырнули сотни ораторов, до хрипоты агитировавших за «честного старого Эйба». Сотни газетчиков неведомо по какому побуждению души публиковали статьи в поддержку Линкольна. Когда Линкольн приезжал выступить в какой-нибудь штат, как из-под земли возникала толпа молодежи в специально пошитых мундирах и устраивала факельные шествия в его поддержку.

 

По стране распространились сувенирные медали: на одной стороне восхвалявшие Линкольна призывы, на другой – реклама мыла (ох уж эти практичные янки с их спецификой!). Тиражом в миллион экземпляров по стране разлетелась написанная бойким журналистом биография Линкольна, Золотого Парня, вышедшего из самого что ни на есть распростого народа и познавшего разнообразнейший физический труд. Мало того, оказывается, Линкольн «был первым среди своих одногодков в борьбе, беге, прыжках, в бросании молота, в метании лома» (последнее лично меня особенно умиляет, метание лома – это вам не хухры-мухры). Сообщалось также, что, будучи адвокатом, Линкольн никогда не брал денег с бедных клиентов – наоборот, сам им незаметно совал в карман кому пятерку, кому десятку. А еще – героически воевал со злыми краснокожими, приложил немало усилий для уничтожения рабства в округе Колумбия…

 

Из американских газет того времени: «Старина Эйби», «Кандидат дровосеков», «Человек из лесной глуши», «Честный Эйби», «Человек из народа», «Проницательный, красноречивый, достойнейший деятель данного периода», «Человек, начавший свою жизнь в хижине с земляным полом».

 

Как поэтически выразился Сэндберг, «в конце концов, он был лишь темной лошадкой, но на нее уже надели седло…»

 

Газеты противников Линкольна вяло огрызались: «Провинциальный адвокат третьего сорта», а то и «Потомок африканской гориллы». Но куда им было угнаться за оппонентами, располагавшими немереными денежками…

 

В городе Декейтере разыграли вовсе уж пикантное шоу. Некий джентльмен по фамилии Хэнкс торжественно водрузил на сцену два самых обыкновенных столба для забора, перевязанных флагами и лентами с надписями: «Авраам Линкольн, кандидат дровосеков в президенты в 1860 г. Две стойки из партии, наколотой в 1830 г. Томасом Хэнксом и Эйбом Линкольном, отец которого был первым поселенцем в округе Мейкон».

 

Поразительная удача: через тридцать лет отыскать среди тысяч и тысяч столбов для забора парочку тех, которые в юности вытесал именно Линкольн, да еще тут же опознать их по каким-то неведомым приметам!

 

Однако толпа орала и рукоплескала. Публика закричала Линкольну:

 

– Узнаете свою работу?

 

Линкольн (в глубине души наверняка не одобрявший столь пошлую комедию) ответил уклончиво:

 

– Возможно, что я колол эти брусья. Знаете, ребята, я очень много наколол брусьев, но они были ровнее этих.

 

Толпа все равно продолжала орать и рукоплескать…

 

Ну и, разумеется, избирателей щедро поили добрым кукурузным (а также яблочным и ржаным) виски. Это была старая традиция, берущая начало на исторической родине – в Англии. Еще в колониальные времена, когда Джордж Вашингтон избирался в законодательную ассамблею штата Виргиния, он бесплатно раздал избирателям 28 галлонов рома, 50 галлонов ромового пунша, 34 – вина, 46 – пива и 2 – сидра (86). Галлон, как известно, составляет около четырех литров, а всего избирателей в том округе насчитывался 391 человек – так что гульнули неплохо…

 

Еще один будущий президент США, Мэдисон, примерно в те же времена (1777 г.) избирался в ту же ассамблею того же штата – но, в отличие от свято соблюдавшего традиции Вашингтона, не выставил избирателям ни рюмашки. Не по скупости, а из нравственных убеждений, считая это «несовместимым с моральной чистотой и республиканскими принципами». Вот только избиратели посчитали этакое новшество «результатом гордыни и скупости» и проголосовали за другого кандидата, агитировавшего в строгом соответствии с вековыми традициями…

 

Коли уж зашла речь об английской избирательной практике, не грех отвлечься от грязной политики и вспомнить безусловно занятную историю, когда знаменитый английский адмирал Кокрейн решил выставить свою кандидатуру в парламент в одном из английских графств. Его соперник, не мудрствуя и не заморочиваясь цветистыми речами, попросту платил каждому, за него голосовавшему, пять фунтов – а Кокрейн не давал и пенни ломаного. Естественно, большинство голосов получил первый джентльмен.

 

Небольшое количество избирателей все же, плюнув на презренный металл, проголосовало за морского волка, публично обещавшего бороться в парламенте с коррупцией и продажностью. После выборов Кокрейн обошел их всех и выплатил каждому… нет, не по пять фунтов, а по десять гиней (фунт насчитывал 20 шиллингов, гинея – 21).

 

На следующий год наступили новые выборы. И вот тут-то хитрый британский народишко подумал: ежели в прошлый раз адмирал отвалил каждому по десятке, то, надо полагать, и сейчас заплатит! И чуть ли не все поголовно проголосовали за Кокрейна.

 

Однако, когда толпа явилась за вознаграждением, адмирал с невинным видом заявил, что ничегошеньки не обещал. Мало ли что они там себе думали… Ах, господа, так вы из-за денег голосовали? Какая меркантильность! Я-то считал вас джентльменами…

 

Правда, хитрые британцы адмирала все же недурно выставили. Он неосторожно обмолвился, что денег платить не будет, но охотно угостит рюмашкой добрых жителей округа. Ухватившись за эту обмолвку, окрестные жители явились на званый ужин все поголовно и ухитрились напить-наесть на 1200 фунтов – ошеломительную по тем временам сумму…

 

Вернемся в США, где Линкольн, уже никаких сомнений, уверенно идет к победе…

 

Массированная агитация, расхвалившая «старину Эйба» до небес, свое дело сделала. За Линкольна спешили голосовать все противники рабства, а также свободные негры (правда, в прогрессивных северных штатах негр обладал правом голоса, только если имел имущества на 250 долларов, каковое ограничение к белым не применялось). За Линкольна отдавали голоса те, кто видел в нем «своего», «работягу», «простого парня из глубинки», трудом и способностями вскарабкавшегося на самый верх. «Кандидат из народа» избирателям всегда по сердцу.

 

Правда, были люди достаточно циничные, которые красивым байкам не поддавались. Видный абол из Бостона Уэнделл Филлипс публично сказал следующее: «Не аболиционист и не противник рабства, мистер Линкольн согласился представлять антирабовладельческие идеи. Пешка в политической шахматной партии, он ценен именно своей позицией, и мы можем разменять его на коня, слона или ферзя, а потом очистить доску». Тут уже ни капли романтики – голый расчет. Позже мы к этим примечательным словам еще вернемся. Если находились люди, принародно именовавшие Линкольна «пешкой», то наверняка были и люди, говорившие то же самое в узком кругу, – и что-то мне подсказывает, что искать их следует среди тех самых магнатов, кто увидел в долговязом адвокате идеальную кандидатуру…

 

Авраам Линкольн был избран и стал шестнадцатым президентом США…

 

Стоп, стоп! Это выражение, «президент США», несколько некорректно…

 

Гораздо точнее было бы определение «президент северных штатов»…

 

На Севере Линкольн и в самом деле получил больше голосов, чем было подано за каждого из трех его соперников. Но от общего числа голосовавших американцев Линкольн набрал только сорок процентов. Дело в том, что южные штаты вообще не голосовали за Линкольна, ни «за», ни «против». В южных штатах имя Линкольна вообще не значилось в избирательных бюллетенях. Сейчас этот факт забыт, но дело именно так и обстояло. Поэтому именовать Линкольна «президентом США» будет не вполне верно. Во всяком случае, южане тогда же отказались считать его таковым…

 

Это и был раскол! Фигура Линкольна южан не устраивала категорически – для Юга он как раз был символом и воплощением всех северных зол, командующим враждебного войска, боровшегося против всего, что южане защищали…

 

События рванули, как пришпоренный конь!

 

Президентские выборы состоялись 6 ноября 1860 г. Буквально тут же Юг взвился. На митинге в Алабаме развзвевались знамена с надписями: «Сопротивление Линкольну угодно Богу». Южные газеты тут же заявили, что войны Юг не боится и готов защищаться.

 

20 декабря конвент штата Южная Каролина объявил, что штат отделяется от США. В течение месяца с небольшим о том же заявили Миссисипи, Флорида, Алабама, Джорджия, Луизиана и Техас. То, чего одни всерьез опасались, а другие с нетерпением ждали, стало фактом…

 

Согласно американской конституции Линкольн должен был заступить на пост только в апреле будущего года. Прежний президент Бьюкенен, пока что остававшийся «на хозяйстве», пытался решить дело миром. Поскольку военного способа решения проблемы просто-напросто не существовало: регулярная армия США насчитывала всего-то 1098 офицеров и 15304 солдата – и в основном была разбросана мелкими подразделениями на границе с весьма обширными тогда индейскими территориями. Такими силами, даже если их каким-то чудом удалось бы собрать за пару недель (что абсолютно нереально), невозможно было бы усмирить и один-единственный штат. На ополчение и милицию штатов надежды тоже не было никакой. Даже те штаты, что поначалу к мятежникам не примкнули, категорически отказались дать солдат для подавления мятежа. Губернатор Кентукки писал в Вашингтон: «Кентукки не даст ни одного солдата для безнравственной цели покорения братских южных штатов». Его коллега из Миссури был не менее категоричен: «По моему мнению, ваше требование (об отправке ополчения на Юг. – А. Б.) противозаконно, антиконституционно и революционно по своим целям; оно дьявольски бесчеловечно и не может быть выполнено».

 

Федеральные военные и гражданские учреждения оказались завалены массой заявлений об отставке или добровольном увольнении с должности: южане, гражданские чиновники на Севере и армейские офицеры, совершенно законно заявив о своем уходе, спешили на родину…

 

Сенаторы южных штатов складывали свои полномочия. Иегуда Бенджамин, будущий государственный секретарь Южного государства, выступая в Сенате США, в своей прощальной речи высмеивал вопли северян о «гнусном мятеже»: «Нам говорят, что Юг поднял восстание без причины и что его жители предатели. Восстание! Весьма точное слово для признания… Когда это, господа, миллионы людей, как один, организованно поднимали нарочито бесстрастное восстание против справедливости, истины и чести?»

 

Одни – даже северяне – ему аплодировали, другие бешено орали нечто оскорбительное, вроде сенатора от Огайо Уэйда, отчаянного радикала, который даже в своем кабинете в здании Сената держал под столом обрез…

 

Бенджамин приложил все силы, чтобы разойтись добром: «Мы просим, мы умоляем вас: дайте нам уйти с миром. Я заклинаю вас не потакать иллюзиям, что моральный долг или совесть, выгода или честь навязывают вам необходимость вторжения в наши штаты и пролития крови. У вас нет для этого оправданий».

 

Кое-кто из трезвомыслящих северян эту мысль поддерживал, но не «агрессивное большинство». Северные газеты, словно с цепи сорвавшись, выплескивали на читателя всевозможные ужастики о «южных зверствах». Всю северную прессу обошла страшная история об учительнице-северянке, которую в Новом Орлеане злобные южане раздели догола на главной площади, вымазали смолой и вываляли в перьях. Гораздо позже было установлено, что это вымысел от начала и до конца. Не было никакой бедняжки-учительницы, якобы подвергнутой позору только за то, что она «пыталась заразить своих учеников симпатиями к аболиционистам». Однако свое дело подобные страшилки сделали…

 

Линкольн тем временем потихоньку формировал правительство. По какому-то невинному совпадению в нем оказалось немало людей, связанных с крупнейшими нью-йоркскими промышленниками, коммерсантами и банкирами (вроде Белмонта, которому южные бизнесмены задолжали 200 миллионов долларов). Разумеется, представители северных толстосумов оказались на высоких постах по чистой случайности…

 

Когда Линкольн хотел назначить министром финансов или военным министром дельца с подозрительной репутацией Саймона Камерона, враги упомянутого дельца прислали президенту толстую пачку документов, характеризовавших Камерона как «само воплощение коррупции», чье состояние «приобретено средствами, не достойными человека чести». Однако Камерон положил перед Линкольном пачку других отзывов, представлявших его как честнейшего на свете человека, и, не моргнув глазом, заявил: поскольку положительных рекомендаций втрое больше, чем ругательных, в чем проблема? Убежденный такой арифметикой, Линкольн Камерона взял в команду…

 

Сенатор Критенден, один из тех, кто пытался не допустить братоубийственной войны, представил план компромисса: пусть все останется, как есть, Север – свободный, Юг – рабовладельческий, а если понадобится освободить рабов, южане получат материальную компенсацию (к слову, сыновья сенатора оказались по разные стороны баррикад: один готовился воевать за Север, другой за Юг). Критендена поддерживали многие на Севере, но сторонники войны все подобные проекты блокировали…

 

До февраля сохранялось полное спокойствие, ружья пока не стреляли. Линкольну пора было отправляться в Вашингтон, вступать в должность.

 

Тут и начался очередной виток истерии. К Линкольну заявился «гениальный сыщик» Аллан Пинкертон и с порога начал кричать о жутком заговоре против президента, который он, изволите ли видеть, раскрыл…

 

Пинкертон – личность в истории известная: позже именно он стал «отцом» американской секретной службы, а само его имя стало нарицательным для обозначения сыщиков: «пинкертоны». Сыскным ремеслом он занялся по чистой случайности: первое время молодой эмигрант из Шотландии, подобно Патрику Кеннеди, делал бочки – занятие хлопотное и не особенно выгодное. Но потом ему повезло: на одном из островков озера Мичиган он наткнулся на остатки костра и сразу подумал – а не здесь ли обретается кружащая в окрестностях банда жуликов, о которой столько разговоров?

 

Побежал к шерифу. Тот поднял людей. Преступников повязали. Пинкертон сразу усмотрел в этом великолепный случай разделаться с нелегкой профессией бочара: стал вещать всем и каждому, что он не просто случайно наткнулся на прогоревший костерок, а долго и старательно выслеживал банду, дедукцию в ход пускал…

 

Непонятное слово «дедукция», должно быть, магически подействовало на простодушных янки: вскоре Пинкертон открыл частную сыскную контору, которую без ложной скромности назвал «Национальное сыскное бюро Пинкертона» – насчитывавшее всего-то девять частных сыскарей.

Алан Пинкертон

 

Нужно сказать, что Пинкертон и в самом деле оказался и неплохим организатором, и толковым сыщиком. Контора помаленьку росла и расширялась, пинкертоновские молодцы гонялись за грабителями, фальшивомонетчиками и прочим криминалитетом, доходы росли – но все равно для «национального бюро» размах был маловат.

 

И вот перед поездкой Линкольна в Вашингтон перед президентом предстает мистер Пинкертон и начинает, заговорщицки понизив голос, рассказывать та-акие страсти…

 

Дескать, один из его агентов совсем недавно ухитрился войти в доверие к страшным заговорщикам, замыслившим похитить и убить президента. Заговорщиков ни много ни мало целая рота милиции штата Филадельфия, а руководит ими их капитан, итальянец-парикмахер Фернандино. Буквально на днях состоялось тайное заседание всей этой роты в полном составе, и Фернандино, размахивая «длинным сверкающим ножом», кричал, что вскорости они Линкольна прикончат, как собаку. Все для этого готово: когда Линкольн будет проезжать Балтимор, вся банда набросится на него и зарежет. Длинным сверкающим ножом.

 

Для убедительности Пинкертон привел с собой некоего железнодорожного воротилу, который не то что подтвердил, а даже усугубил пинкертоновские откровения: какие там итальянцы с ножами? Все в сто раз хуже: заговорщиков не рота, а гораздо больше, они, стервецы, замышляют поджечь несколько железнодорожных мостов и взорвать все поезда, в которых может находиться Линкольн. Динамита у них – хоть мешками считай.

 

Пинкертон только поддакивал: ага, и еще южане собираются сокрушить все железнодорожные пути и потопить паромы на реке, чтобы изолировать Вашингтон от внешнего мира – а потом, очень возможно, всех в Вашингтоне перерезать. Длинными сверкающими ножами. А Белый дом динамитом взорвать – его ж у заговорщиков пуды!

 

Действуя на пару, они «старину Эйба» так застращали, что он согласился со всеми их предложениями: ехать десятой дорогой, переодетым (хорошо хоть бороду не стали приклеивать, у Линкольна своя имелась).

 

Перед отъездом Линкольна навестила его старая знакомая Ханна Армстронг, немало потрудившаяся во время его избирательной кампании, и на прощание сказала:

 

– Эйби, они тебя убьют…

 

Линкольн меланхолично ответил что-то вроде: двум смертям не бывать, одной не миновать… И перед самым отъездом все же чуточку артачился: мол, что подумает нация о своем президенте, который пробирается в столицу тайно, «по-воровски»? Однако Пинкертон и прочие были неумолимы: родина требует, мистер президент, не вам решать, мы профессионалы и знаем лучше…

 

И начался увлекательный детектив. Агенты Пинкертона вмиг перерезали все окрестные телеграфные провода: чтобы какой-нибудь коварный заговорщик не дал знать своим, каким путем едет президент. По Пенсильванской железной дороге, погасив все огни, двинулся паровоз с одним-единственным вагоном, где разместились Линкольн и его старый приятель Лаймен, вооружившийся четырьмя пистолетами и двумя кинжалами длиной в локоть.

 

Отчего-то это оказался единственный телохранитель Линкольна, больше никого Пинкертон с ним не отправил – хотя речь шла о сотнях заговорщиков, подстерегавших будто бы президента на пути. Только в Филадельфии к путникам присоединился еще один охранник, верзила-полицейский. Личный поезд президента тем времени двигался другой дорогой – причем никто на него так и не напал. Вообще, действительность резко отличалась от страшилок, которыми потчевали президента бравый сыскарь и железнодорожный магнат: ни единого инцидента не произошло ни тогда, ни потом. Никто и гайки от рельса не отвинтил, никто не то что паромов, а паршивой лодки не потопил, ничего не поджег, даже захудалого сарая. Орда заговорщиков в несколько сот человек, вооруженных пудами динамита, мушкетами – и длинными сверкающими ножами! – загадочным образом канула в безвестность… Более того: никогда ни один из них не был не то что поставлен перед судом, а даже подвергнут допросу. О «парикмахере Фернандино» никогда более никто не вспоминал. Грозная организация растворилась, как сахар в чае. Ни малейших ее следов историки не усмотрели.

 

А потому некоторые исследователи давненько уж пишут, что, по их твердому убеждению, всю историю с жутким заговором хитрюга Пинкертон высосал из пальца. Не было ни сотен готовых убивать, взрывать и жечь террористов, не было ни пудов динамита, ни длинных сверкающих ножей. Зато карьера Пинкертона после того, как он тайно привез «спасенного» им Линкольна в столицу, получилась головокружительной…

 

Вокруг Вашингтона стояли пушки, дымились фитили. На крышах главных улиц засели армейские снайперы в немалом количестве. Вокруг Капитолия разместились пехотинцы. Ожидали того самого нападения зловещих террористов…

 

Линкольн, уже торжественно объявленный президентом США, выступил перед десятитысячной толпой. Длинная речь была достаточно путаной, многие места из нее можно было толковать двояко. С одной стороны, Линкольн уверял:

 

– У меня нет ни прямой, ни косвенной цели нарушить установления рабовладельчества в тех штатах, где оно существует. Я считаю, что не имею законного права это сделать; у меня и желания такого нет…

 

И заверял, что беглых рабов Север будет по-прежнему выдавать южанам по первому требованию. Однако тут же намекал, что в будущем возможны изменения как в Конституции, так и в законах. Иные из этих намеков можно прямо истолковать как будущую отмену закона о беглых рабах…

 

С одной стороны, он приветствовал только что принятую Конгрессом поправку к Конституции, заключавшуюся в том, что федеральное правительство никогда не должно вмешиваться во внутренние дела штатов. С другой – недвусмысленно намекнул, что готов силой принудить мятежные штаты остаться в Союзе. Поскольку за раскол – «меньшинство», и действия южан «в зависимости об обстоятельств являются мятежными или революционными». Разумеется, правительство, заверял Линкольн, будет использовать силу, «если его принудят», – но вот что под этим понимать, так и не растолковал.

 

«Когда существующее правительство надоест народу, он может использовать свое конституционное право и улучшить его или применить свое революционное право для того, чтобы частично заменить министров или даже для того, чтобы свергнуть правительство полностью».

 

И тут же – о том, что правительство «может быть вынуждено применить силу» – что, согласитесь, как-то не сочетается с упомянутым «революционным правом»…

 

Южане тут же сделали выводы, что обращение Линкольна к нации означает войну, которую готовит Север. Даже газеты Балтимора, столицы штата Мэриленд – рабовладельческого, но так никогда и не присоединившегося к Конфедерации, – писала: «Правительство облекает себя деспотической властью и подразумевает использование этой власти, не останавливаясь перед войной и кровопролитием. Если есть намерение выполнить то, что сказано, то это обращение является похоронным звоном и заупокойной мессой по Союзу и концом всякой надежды».

 

Между тем еще 18 февраля 1861 г., до того как Линкольн со всеми предосторожностями, тайно, добрался до столицы, в Монтгомери, столице штата Алабама, объявили о создании нового государства, Конфедеративных Штатов Америки (в дальнейшем я его буду именовать кратко, как и в те времена было принято, – Конфедерация). Президентом был избран Джефферсон Дэвис, как уже говорилось, земляк Линкольна – он тоже родился в Кентукки, в семье небогатого фермера, который впоследствии перебрался на Юг и там разбогател.

 

Одним из первых решений нового правительства Юга было присоединение к международной конвенции о запрете международной работорговли.

 

Что бы там воинственно ни заявляли южные газеты, Юг воевать поначалу определенно н е собирался. Военный министр Уолкер не предпринимал никаких решительных шагов по созданию регулярной армии. Он, как сам потом признавался, был уверен, что сможет «вытереть носовым платком всю кровь, которую прольют в этой войне». Иегуда Бенджамин, настроенный гораздо более пессимистично, предложил немедленно отправить в Европу побольше хлопка и на вырученные деньги закупить сто пятьдесят тысяч ружей, пушки, боеприпасы и амуницию. К его предложению не прислушались, в Конфедерации царила всеобщая эйфория, и большинство южан были уверены, что янки к ним «не полезут». Плохо они знали северных богачей, твердо решивших не выпускать соблазнительную добычу…

 

На самом деле война уже стояла на пороге.

 

Да что там, стучалась в дверь…


Вернуться назад