Самая очевидная и неоспоримая штука, доставшаяся нам от природы, богов и вселенских частиц, — это тело. Мы можем застревать в ловушках языка и философии, психологических теориях и квантовой физике, но, как пишет родоначальник аналитической философии Джордж Эдвард Мур, «я показываю две мои руки и говорю, жестикулируя правой: „Вот — одна рука“ и, жестикулируя левой рукой, добавляю: „А вот — другая“».
Пощупать одну руку другой — что может быть реальнее?
Джордж Мур, как и мы, полагаясь на здравый смысл, не учитывает только одного — наш мозг постоянно с нами мухлюет, а мы то и дело себя от себя отстраняем.
Тело реальное и не очень
Тот, кто читал легендарную книгу Оливера Сакса «Человек, который принял свою жену за шляпу», помнит историю про упавшего с постели. Пациент всё время валится с кровати, потому что пытается сбросить свою ногу — сбросить буквально. Медсестра, мол, разыграла его, подкинув фейковую конечность. Парень никак не верит, что эта нога — его собственная, потому что ему мешает соматопарафрения — расстройство узнавания тела.
Одна из популярных причин возникновения такого расстройства, как и анозогнозии (когда вы просто не узнаете тело), — это поражение теменных долей, в частности правой. Как считает известный нейробиолог, доктор медицины и философии с невыговариваемым именем Вилейанур Рамачандран, всё дело в том, что левое полушарие, которое строит связный образ себя (в том числе и себя идеального), имеет дело с мелкими аномалиями, включая их в нашу самооценку, а правое — с крупными. Если его повредить, серьезные аномалии просто не возьмутся в расчет, а больной легко обманется в обработке данных.
В числе умений правой теменной доли есть и такое: задавать телесные границы «я», чтобы нам удобнее было ориентироваться в пространстве.
Если снизить активность этого участка мозга, мы получим эффект физического растворения и единения с окружающим, давно известный по древним восточным текстам и рассказам опытных медитирующих.
Именно это делают легендарные тибетские монахи, которых в конце 90-х впервые отправили на сканирование мозга и показали миру нейроученые Ньюберг и д’Аквили.
Out-of-body experience вообще штука довольно тривиальная в современном мире. Его можно вызвать не только медитациями в пещере или употреблением кислоты на досуге, но и с помощью гипноза, VR-шлемов и транскраниальной магнитной стимуляции. Или даже простым сидением в самолете.
Пилоты, невольно впадающие в полутранс-полумедитацию от многочасовой концентрации и звука двигателей, иногда ощущают себя парящими в небесах, как бы за пределами кабины.
Разгадывание таких вот эффектных парадоксов и аномалий тела вызвало в научной среде большой вопрос: а насколько вообще реально наше тело для нас самих?
Схема и образ тела
В обыденной жизни человек без нарушений работы мозга воспринимает себя не менее причудливо, чем герой Оливера Сакса. На этот счет в литературе есть классический кейс «человека с тростью».
Обучившись использовать трость как подпорку, слепой со временем начинает ощущать ее как физическое продолжение своего тела. Он чувствует асфальт кончиком палки так, как если бы ощущал его собственной стопой.
То же происходит и с опытным теннисистом и ракеткой. Мы постоянно продолжаем себя в пространстве, интегрируя те или иные объекты в «схему тела» (СТ).
СТ — модель мозга, которая формируется на основе данных об организме (получаемых через проприоцепцию, когда информация в высшую нервную систему идет от суставов, мышц и сухожилий и мы ощущаем позу и движение тела; через интероцепцию, где информация идет от рецепторов внутренних органов и т. д.). Но схемой тела наше восприятие себя не исчерпывается — ведь мы отдаем себе отчет, что ракетка — это не наша фактическая рука, а трость — не наша реальная часть тела.
В этом нашему мозгу помогает уже другая модель, «надстраиваемая» над СТ — «образ тела» (ОТ). Академический мир еще воюет за конкретное определение понятия, но в общих чертах ученые сошлись на следующем:
Образ тела — это наше представление собственного тела, преимущественно визуальное, плюс отношение к нему (когнитивное и аффективное).
То есть ОТ зависит от наших чувств и эмоций, убеждений, (не)удовлетворенностей связанных с телом и прочим. Именно его мы используем, когда смотрим в зеркало или на свою фотографию.
Образ тела меньше, чем СТ, привязан к фактическому ощущению организма — когнитивное, перцептивное и аффективное работают за счет разных нейронных сетей и вполне независимы друг от друга (все мы видели забавные видео с «иллюзией резиновой руки», когда молоточком бьют по фейковой конечности, а человек визжит и пугается, словно ударили по настоящей).
Анорексики с нарушением образа тела могут не чувствовать голода на грани полного истощения, а глядя в зеркало, видеть лишний вес на скелетообразным теле.
Полные люди, в VR-очках насмотревшиеся на свое стройное отражение в зеркале, воспринимают потом свое, никак не изменившееся тело, куда благосклоннее, и их самооценка растет.
Выходит головокружительно: «образ», надстроенный над «схемой», создает крайне виртуализированную модель того, что мы называем «мое тело». В силу этого он сильно завязан на на том, как нами понимается и конструируется телесность.
Терминологическая справка: «тело» в научной литературе — это, как правило, синоним «конкретного организма», а телесность — это «природно-культурный феномен, который формируется исходя из того, как человек воспринимает физическую сторону своего существования и ее контролирует».
Говоря словами психиатра Яна Хенрика ван ден Берга, одно — «тело, которое человек имеет», а второе — «тело, которое есть человек».
Посмотри на меня
«Инструкцию пользования» своим телом — то, как мы ходим, плаваем, бегаем, маршируем, вообще двигаемся — мы в значительной степени получаем от среды. Французский этнограф и социолог Марсель Мосс как-то даже собрал классификацию «техник тела» по возрастам, культурам, этносам, полу. Например, дети постоянно сидят на корточках — взрослые же, не считая отдельных мастеров, разучиваются это делать; мусульмане не берут еду левой рукой, а некоторые части тела — правой; женщины из новозеландского племени маори с детства приучаются ходить, сильно покачивая бедрами из стороны в сторону.
Через социум и культуру мы обучаемся не только способам пользования телом, но и отношению к нему. В свое время эта мысль сильно пугала постмодернистов, а особенно французского философа Мишеля Фуко, который посвятил этой теме немало своих текстов.
Классический кейс Фуко: «дисциплинарная власть» бдит, следит и наказывает, раб подчиняется, и всё очень завязано на сексуальности. Например, в XVIII веке в Европе возникает надзор за мастурбацией, который быстро перерастает в панику: молодежь больна. Семьи разворачивают нравственную чистку и на каждом углу хватают детей с поличным, устанавливая слежку за телами. Сексуальность же, попадая на радары анализа, забот и контроля, превращается в то, что неистово хочется проявлять.
Сексуальный бунт — логичный ответ на ситуацию, где тело превращено в поле боя.
Девизы революции 1917 года (заняться сексом — так же просто, как выпить стакан воды), повальное увлечение Фрейдом, взрыв порноиндустрии, сексуальная революция 60-х — тело, казалось бы, наконец освобождают. Но власть не спит и отвечает тем же: эксплуатирует эротическое через поп-эстетику, консьюмеризм и масскульт, меняя «контроль-подавление» на «контроль-стимуляцию» под лозунгом, который Фуко описывает как «Оголяйся… но будь худощавым, красивым, загорелым!»
Эту неловкую ситуацию, когда сексуальное освобождение превращается в очередной инструмент власти, Герберт Маркузе, главный идеолог легендарного 1968-го, называет «репрессивной десублимацией».
Современный человек именно потому так повернут на сексе, считает он, что «машинерия власти» залезает ему «под кожу», а тело ему больше не принадлежит.
Что это значит? Лучше всего проиллюстрировать на примере женщины и патриархальной культуры, так как феминистский дискурс немало потоптался на территории, облагороженной интеллектуалами вроде Фуко.
Согласно такому подходу, женщина постоянно оценивает себя взглядом со стороны — мужским «разглядыванием». Свои повседневные жизненные практики (ухода, поддержания здоровья, наведения марафета) она подчиняет именно этой логике, а ее тело становится ценным потому, что оно дисциплинированно в соответствии с требованиями системы. Женщина заботится о теле «не для того, чтобы его глубоко знать, а в соответствии с фетишистской и зрелищной логикой, чтобы внешне конституировать его как более гладкий, более совершенный, более функциональный объект».
Французский философ Жан Бодрийяр, которого мы только что процитировали, говорил это не только о женщинах — все наши тела в той или иной степени нами же объективированы.
Мы смотрим на тела как на социальный капитал (ведь красивых оценивают как более умных, суды к ним добрее, платят им больше и т. д.), который надо постоянно улучшать с помощью спорта, косметологии, медицины и биохакинга.
Но дело здесь не только в страшном патриархальном / капиталистическом / любом другом современном обществе, а в том, что нам в целом привычнее думать о теле как о чем-то от нас отдельном. У этого взгляда очень давняя история.
Посмотри на себя
Совершим небольшой экскурс к началу начал и взглянем на рассвет западной цивилизации — античность. Статуарные фигуры с отточенным рельефом, вакхические оргии, соразмерность пропорций и вечная красота богов — она оставила немало символов прославления тела. Но стоит приглядеться поближе, как оказывается, что местный культ не так уж прост.
Эллинская эпоха действительно гипертрофированно увлечена телом, но не здоровья, удовольствия или эстетики ради. Отправная точка античного мышления — не природа и культура, а, ни много ни мало, Космос, то есть совершенство.
Синкретическое мышление древних просто не делит целое на куски. Самый отличный тому пример — калокагатия, принцип сочленения этики и эстетики, который подразумевает, что нравственная красота подкрепляется красотой внешней, и наоборот.
Настойчиво совершенствуя и тело, и ум, античность не только плодит красавцев для Олимпийских игр, но и потихоньку заводит борьбу между высокими идеями и обыденностью, которая слепо следует предписаниям и маловато думает о духовном. Так, через запрос на повышение общего уровня рефлексивности, палестра и гимназии постепенно превращаются в Академию Платона и Школу киников, жизни тела противопоставляется жизнь духа и рождается новое, дуалистическое понимание: тело — не столько часть общей гармонии, сколько усыпальница для души.
Развивается это представление о теле в Средневековье, которое, глядя на распад империй и загнивание жизнерадостного эллинского мира, к плоти сразу относится с подозрением. Именно к плоти, не к телу — согласно классическому христианскому богословию, дарованная Господом оболочка священна.
И сам Христос ею не брезговал, и, как писал апостол Павел, «ваши тела суть храм живущего в вас Святого Духа <…>, прославляйте Бога и в телах ваших». Тело призвано спастись, главное, в течение жизни не напортачить и вовремя открыться навстречу благодати. То есть противостоять плотскому, не-божественному в себе — инстинктам, болезням, усталости и прочим капризам. Из восприятия тела как поля битвы и вырастает остервенелая аскеза монашества.
Обыватель же, как обычно оторванный от высокой культуры, слегка теряется. Проповедники на каждом углу впадают в тиранический экстаз и кричат, что прелюбодеяние — прямой путь в адское пекло, и тело — домашний филиал ада.
Средневековый человек кается, бросается на хлеб да воду, перестает смотреть порно и усердно молится, а потом пускается во все тяжкие на Карнавале, чтобы спустить пар. «Сверху» тело окультуривается — из Византии привозят вилки, строятся городские бани, а «снизу» благие намерения тут же саботируются, и уже на самом открытии бани заполняются проститутками.
В парадоксальном сознании Средневековья укореняются взаимоисключающие представления: о теле как божественном сосуде и одновременно греховном инкубаторе.
Неудивительно, что в эпоху Возрождения, с его возвратом к более жизнерадостной античности, крутят у виска, глядя на средневековый невроз из-за путаницы в представлениях о телесном. Гуманисты провозглашают антропоцентризм, сытость и чувственное удовлетворение тела отвоевывают свои позиции, а «Витрувианский человек» превращается в символ Ренессанса.
Здесь появляется и еще один, исторически свежий взгляд на телесность.
Исходя из идеи о том, что человек есть мерило и образец, Да Винчи зарисовывает человеческие конечности как рычаги, медики Везалий и Гарвей впервые сравнивают живой организм с машиной — и понеслась.
Уже к XVII веку Декарт окончательно формулирует идею «тела-автомата», прекрасного, изощренного, но только лишь механизма. Отныне эту концепцию станет поддерживать вся естественная наука, чиня то, что забарахлило, и улучшая то, что недостаточно хорошо работает.
К XVII–XIX веку восприятие тела как машины захватывает власть как центральная парадигма. Придворные и модники превращают тело в «машину-для-увеселений», напудривая парики, рисуя родинки-мушки и нацепляя кружевные панталоны. Аристократы, как животноводы, концентрируются на теле как «машине-для-репродукции», выводя чистокровную породу «голубой крови» и «тонкой кости». Промышленная революция привносит маскулинный душок и идею тела как аппарата для производства.
Тело превращается в удобный инструмент социализации через труд и атрибут, то есть что-то эффективно выполняя или что-то эффектно символизируя.
Так, к переходу в XX век мы и получаем железобетонную привычку воспринимать тело как объект — сосуд для ума и души, машину для выполнения функций, транслятор знаков, который надо холить и лелеять, но только с фигой в кармане.
На этот счет французский философ Жан Бодрийяр уже в 70-х создаст отличную классификацию моделей тела в своем труде «Символический обмен и смерть»:
— тело как труп (для медицины, производящей и воспроизводящей его «как результат своей деятельности, проходящей под знаком сохранения жизни»),
— тело как зверь (или «свалка костей и воскресение после смерти как плотская метафора» для религии),
— тело-робот («совершенная модель функционального „освобождения“ тела как рабочей силы, экстраполяция абсолютной и бесполой рациональной производительности»)
— и наиболее современный вариант тела как манекена (для политической экономии), которое также воплощает собой идеальную производительность, но уже не рабочей силы, а знаковой ценности.
Постскриптум
У концепции «тело как объект» есть конкуренты. Например, периферийный способ восприятия тела как посредник/канал коммуникации, где внешний вид, части, площадь и протяженность тела превращаются в художественный жест и средство самовыражения (отличные примеры: японский танец буто или перформансы а-ля Абрамович, Павленский или Олег Кулик) или инструмент арт-терапии.
В конце XIX века в русле психотерапии образуется концепт «тела как связанного объекта».
Начиная с психолога Райха, ученика Фрейда, телесно-ориентированные терапевты рассматривают тело как инкубатор энергетических блоков/зажимов и зеркало психических процессов.
От Райха и его последователей нам достались классные терапевтические приемы, сериал «Обмани меня» и мысли вроде «вчера мы пили от заката до рассвета, как же моя голова болит, наверное, психосоматика».
Человечество породило и третий — наименее близкий западному мышлению взгляд на тело — как на осознанный субъект. Он активно развивается в практике и философии плохо переводимого на русский embodiment (он же «интегральная телесность» и еще десятки имен) и исповедует еще хуже переводимые на человеческий язык принципы: не связанности, а единства психики и тела (bodymind), важности самого процесса ощущения тела (body awareness), понимании тела как постоянно движущегося, как внутри, так и снаружи. Сложноописуемые постулаты embodiment, как и масса их вариаций, не один век существуют в восточной культуре, не испорченной идеями Платона и Декарта и давным-давно осмыслившей телесные аномалии, с которыми сегодня имеет дело нейронаука.
Что хорошо и приятно: у любого из нас, детей разомкнутой информационной культуры, хотя бы есть свобода в выборе подхода.