©  Фото Fotolia, nerthuz

Когда мне было 12 лет, мы с семьей отдыхали в Нью-Мексико. Однажды мы отправились посмотреть, как группа индейцев Навахо в вычурных нарядах распевает грозные песни и танцует сложный танец в честь четырех сторон света, каждая из которых символизировала один из священных даров от богов. Через некоторое время туристам – включая моих родителей – это зрелище стало надоедать, но вдруг к танцорам неожиданно вышел пугающего вида мускулистый старик, весь в шрамах, увешанный странными амулетами и звериными черепами.

Индейцев его появление явно испугало. Я тоже испугался и хотел убежать, но как будто застыл на месте. Старик между тем молча и величаво развернулся и ушел в ночную пустыню. Потом главный танцор долго за него извинялся (по его словам, это был шаман племени – «святой, но несколько эксцентричный»), а я стоял и думал, как человек может стать таким особенным, внушающим всем вокруг уважение, и настолько храбрым, что может ночью гулять по пустыне в одиночку.

Отчасти этот вопрос и подтолкнул меня к занятиям нейронауками. Изучая мозг, я обнаружил, что одни и те же его системы могут как сделать человека творческой личностью или святым, так и превратить его в полубезумного фанатика, не гнушающегося насилием. Выяснилось, что для того, чтобы укрепить «эффект бога» у человека, исходно испытывающего тягу к религиозным идеям, необходимо одно – усилить активность дофамина, нейромедиатора, крайне важного для эмоционального баланса и для мышления, в правой половине мозга. Однако при избытке дофамина можно вместо желаемого эффекта получить кровожадные побуждения – например, стремление к террору и джихаду.

Факты, свидетельствующие о том, что религия способна подталкивать к необычному поведению, восходят к началу человеческой истории – к тем временам, когда наши предки только начали хоронить мертвых и украшать стены пещер ритуальными изображениями. Один из первых памятников религиозного сознания принадлежит эпохе позднего палеолита. Примерно 25 тысяч лет назад мальчик, которому было около 12 лет, прополз несколько сотен метров сквозь кромешную тьму глубокой пещеры. Вероятно, в руке он держал дрожащий огонек и ориентировался по слабо освещенным рисункам на стенах. Достигнув тупика в недрах пещеры, он нанес себе на руку красную охру и оставил на стене отпечаток ладони. Затем он двинулся обратно и – судя по его ловкости и по тому, что мы не нашли его костей, – сумел выбраться живым.

Что же придало этому мальчику смелости? Зачем оставлять отпечаток руки на стене в дальней пещере глубоко в недрах земли? Некоторые специалисты по первобытному искусству считают, что он выполнял религиозный долг. Он, как и многие другие, кто оставил в пещерах подобные следы, приносил таким образом жертву духам и богам, чтобы стать святым человеком – примерно как тот грозный и величественный индеец, которого я видел, когда мне было 12 лет.

Дофамин, вероятно, сыграл здесь свою роль. Веками обилие дофамина давало человечеству вождей и миротворцев (Ганди, Мартин Лютер Кинг, Екатерина Сиенская), реформаторов (Зороастр), пророков (Будда), воинов (Наполеон, Жанна д’Арк), учителей целых цивилизаций (Кофуций) и провидцев (Лао-Цзы). Некоторые из них не только основали целые религиозные традиции, но и глубоко повлияли на культуры и цивилизации, связанные с ними. Однако подпитываемая дофамином религия также порождала монстров – например, Джима Джонса (Jim Jones), «священника», убедившего сотни своих последователей совершить самоубийство, и секту Аум Синрике, лидер которой велел своим последователям распылить зарин в японском метро. Не забудем и о фанатиках-террористах из «Аль-Каиды», отдавших жизни, чтобы ударить по башням-близнецам и Пентагон 11 сентября 2001 года.

Как показывает 11 сентября, неврологическая граница между святым и дикарем, между творческим и преступным поведением крайне тонка. В очень многих случаях в семьях исключительно одаренных людей встречались сумасшедшие и преступники. Гены, которые создают мозг, способный на необычные идеи и ассоциации, также с высокой вероятностью могут сделать этот же мозг – или мозг кого-то из родных гения – уязвимым для неконтролируемых и причудливых ассоциаций.

Медицинская литература изобилует примерами творческих всплесков после приема повышающих уровень дофамина в мозгу лекарств – например, леводопы, которой лечат болезнь Паркинсона. Биполярное расстройство, при котором сменяют друг друга периоды депрессии и подпитываемой дофамином мании, в маниакальной фазе иногда порождает поразительные творческие импульсы. Зачастую больные даже отказываются принимать антидофаминовые средства, чтобы предотвращать маниакальные эпизоды – именно потому что они ценят способность к творчеству, которую дарит им измененное состояние.

Такие галлюциногены, как псилоцибин и ЛСД, косвенным образом стимулирующие дофаминовую активность в лобных долях мозга, могут обеспечить религиозный опыт даже убежденному неверующему. Они порождают живые образы – иногда в сочетании с почти психотическими вспышками и интенсивными духовными переживаниями – стимулируя дофаминовые рецепторы нейронов лимбической системы, отвечающей за эмоции и расположенной в среднем мозге, и префронтальной коры, центра сложного мышления.

Вскоре после терактов 11 сентября я – с учетом этих удивительных корреляций – начал предполагать, что дофамин может послужить простым объяснением для парадоксального «эффекта бога». Когда его уровень в лимбической системе и префронтальной коре высок, но не чрезмерно, это порождает необычные идеи и ассоциации, что обеспечивает рост творческих способностей и лидерских качеств, а также глубокий религиозный опыт. Однако когда уровень дофамина слишком высок, это может привести к душевным болезням, если человек к ним генетически склонен. Те, кто ранее был религиозен, могут превратиться в фанатиков.

Как раз когда я над этим думал, рутинный прием в бостонском медицинском центре для ветеранов, где я работаю с бывшими военнослужащими, принес мне интересный случай. Я проводил стандартный нейропсихологический осмотр заслуженного ветерана Второй мировой войны, высокого пожилого мужчины, страдавшего болезнью Паркинсона. У него, бесспорно, был высокий уровень интеллекта. Он работал инженером-консультантом, но по мере того, как заболевание прогрессировало, постепенно уходил от привычной жизни. Его уход был избирательным: по словам его жены, он отказался «только от той части работы, которая связана с социальным взаимодействием, от некоторых физических вещей и, к сожалению, от своей религиозности».

Когда я спросил ее, о чем идет речь, она объяснила, что раньше он часто молился и читал Библию, но с тех пор, как заболел, стал делать это все реже и реже. Тогда я спросил пациента о его интересе к религии, и оказалось, что этот интерес исчез. При этом меня поразило, что сам больной был крайне этим недоволен. Его религиозной практике мешало лишь то, что ему стало «сложно это понимать». У него не исчезло стремление верить и жить религиозной жизнью, но для него делать это стало слишком трудно.

Речь идет о человеке с интеллектом выше среднего, который к тому же был верующим всю свою жизнь. На вопросы о религиозных идеях и доктринах он отвечал без всяких проблем. Таким образом, дело было не в умственной слабости. При этом, когда я прямо спросил его, не отверг ли он религию, придя к выводу о ее ложности, он ответил: «Ни в коем случае!» В итоге выяснилось, что для него просто стали недоступны связанные с религией воспоминания, чувства и опыт. С прочими не менее сложными идеями у него по-прежнему не возникало затруднений, но религия как сфера интересов для больного была потеряна.

Как известно, при болезни Паркинсона дофаминовая активность снижается. Много лет считалось, что дофамин обеспечивает нам «гедоническое вознаграждение» – то есть тот род удовольствия, который дают, например, вкусная еда или секс. Ученые полагали, что при выбросе дофамина мы чувствуем именно таку.ю удовлетворенность. Это выглядело убедительно, так как многие наркотики – в частности, кокаин или амфетамин, –  стимулируют дофаминовую активность в среднем мозге.

Однако по последним данным дело обстоит сложнее. Исследователь из Кембриджа по имени Вольфрам Шульц (Wolfram Schultz) доказал, что дофамин – не молекула простых радостей. Оказывается, он связан исключительно с неожиданным вознаграждением – он подскакивает, когда награда сильно превышает ожидавшуюся.

Изучая этот механизм, Шульц проводил простой эксперимент: выдавал обезьянам разные порции фруктового сока, одновременно замеряя активность в их среднем мозге – средоточии эмоций, где особенно много дофаминовых нейронов. Оказалось, что нейроны работают интенсивнее всего не тогда, когда обезьяна получает вкусное вознаграждение, а тогда, когда это вознаграждение неожиданно велико. Короче говоря, дофаминовые нейроны ориентированы на получение новых значительных вознаграждений – важнейшую новость для объекта. После выхода работ Шульца о среднем мозге другие ученые выявили аналогичные схемы дофаминовой активности в префронтальных долях, отвечающих за сложное мышление и творческие процессы – уникальные свойства человечества.

Но как же все это объясняет проблемы моего пациента с религией? Предположим, что вера создает выдающихся людей, заставляя их стремиться к неожиданному вознаграждению – чувству причастности к высшему или удовольствию от добрых дел – вместо обычных для большинства из нас вознаграждений, таких, как деньги или секс. В таком случае подобное стремление к необычному может также усиливаться дофамином, одновременно обостряющим творческие способности.

Здесь, подумал я, и встречаются религия и наука. И для наиболее одаренных ученых, и для наиболее искренних верующих исключительно важны факторы, которые вызывают рост уровня дофамина и активности нейронных контуров префронтальных долей, отвечающих за неожиданное вознаграждение: восторг, удивление, благоговейный ужас. Эти же чувства вдохновляют художников, философов и всех, кто способен получать удовольствие от красоты и своеобразия мира. В свою очередь, тех, кто генетически уязвим, небольшой переизбыток вознаграждения может превратить в кровавых фанатиков вроде террористов 11 сентября.

Свои идеи я проверил на пациентах с болезнью Паркинсона. Выдав 71 ветерану опросник, позволяющий определять «религиозность», я обнаружил четкую закономерность. Из людей, имевших религиозные устремления до болезни, утратила религиозный пыл только определенная подгруппа – больные с «левосторонним дебютом», то есть те, у кого мышечные проблемы начались на левой стороне тела. Это, в свою очередь, связано с дисфункцией префронтальных частей правого полушария мозга. Пациенты с левосторонним дебютом набирали намного меньше баллов во всех аспектах религиозности (духовный опыт, повседневные ритуалы, молитва и медитация), чем пациенты с правосторонним дебютом.

Как же это объясняется? Я предположил, что дело в нехватке дофамина в правом полушарии. Чтобы проверить эту гипотезу, моя группа провела «прайминговый» эксперимент, позволяющий проверить, доступны ли при болезни Паркинсона религиозные представления в той же мере, что и другие идеи аналогичной сложности. В ходе таких экспериментов респонденту на короткое время показывают некое слово, семантически связанное с другим, целевым словом. Оно выступает в качестве «прайма» – объекта, вводящего другой объект. Скажем, слово «роза» может служить праймом для «фиалки». Целевое слово «фиалка» респонденты узнают быстрее, если в роли прайма выступает «роза», а не нечто неродственное – например, «марка».

Наши эксперименты со словами из религиозной сферы показали, что здоровые добровольцы намного быстрее признают осмысленной фразу «поклоняйся Богу», после прайма «молись наедине», чем после контрольной фразы. Однако для пациентов с левосторонним дебютом и дисфункцией правого полушария это не так! При сравнении с пациентами с правосторонним дебютом и со здоровыми волонтерами становилось очевидно, что показ «религиозной» фразы не оказывает на них подсознательного воздействия, хотя для контрольных фраз из нерелигиозной сферы – таких, как «плати налоги» и «будь присяжным», – воздействие прайминга было обычным во всех отношениях. Это подтвердило, что моя теория верна – по крайней мере, частично, – и речь идет о дисфункции дофаминовых рецепторов правого полушария, вероятно, ответственных за чувство трансцендентного вознаграждения.

Однако мне было необходимо исключить альтернативные версии. Существует старая теория, выдвинутая еще Фрейдом, согласно которой религиозность связывается с тревогой. Проще говоря, она предполагает, что обещание жизни в другом мире успокаивает смутную тревогу, вызванную страхом смерти. Это было для меня проблемой, так как моя теория неожиданной награды предполагает нечто прямо противоположное: религиозный человек не избегает страха, а стремится к нему, как к одной из самых необычных, волнующих и интенсивных эмоций.

В итоге я провел еще один прайминговый эксперимент, позволивший сопоставить эти теории. Беседуя с пациентами с болезнью Паркинсона, я рассказывал им историю о человеке, поднимавшемся в больнице по лестнице и в конце столкнувшемся с неожиданном зрелищем. В разных случаях в рассказах различалась лишь последняя фраза. В одном варианте герой увидел, как кто-то умирает, в другом – религиозный ритуал и в третьем – захватывающий дух океанский вид. Ознакомив респондентов с этими праймами, мы проверяли, как изменилось их отношение к религиозной вере – просили их отметить на шкале свое согласие с такими фразами, как «Бог или другая высшая сущность существует» и «Бог активно действует в мире».

У здоровых добровольцев и у пациентов с правосторонним – но не с левосторонним! – дебютом оценки религиозности заметно повышались после эстетического прайма, то есть океанского вида (чудесная награда!), но не после прайма, связанного со смертью.

Религиозный ритуал повышал религиозность намного слабее. Эти результаты напрямую опровергали теорию тревоги и подтверждали, что религиозность подкрепляется тягой к неожиданному вознаграждению.

Как это объясняет, почему религия снабжает общество как благотворителями и святыми, так и удивительными чудовищами? Те же механизмы, которые усиливают наши творческие способности, насыщая лимбическую систему и префронтальную кору правого полушария дофамином, также открывают нас для веры и религиозного опыта. Однако если эти нейронные контуры подхлестнуть слишком сильно, вместо нестандартного мышления мы получим откровенно девиантное и психотическое.

Как минимум со времен позднего палеолита религиозные культуры формировали, укрепляли и взращивали в людях тягу к неожиданной награде. Однако сейчас тем чувством трансцендентного, которое в прошлом давала только религия, могут также награждать наука, изобразительные искусства, музыка, литература и философия. Загвоздка в том, чтобы задействовать этот «эффект бога», вызвать измененное состояние, состояние чуда и совершить прорыв к величию – не переходя при этом некой грани.

Патрик Макнамара – директор Лаборатории эволюционного нейроповедения при медицинском факультете Бостонского университета, автор книги «Когнитивная нейропсихиатрия болезни Паркинсона» («The Cognitive Neuropsychiatry of Parkinson’s Disease»).