Сила языка: мы переводим наши мысли в слова, но слова также влияют на то, как мы думаем

Сила языка: мы переводим наши мысли в слова, но слова также влияют на то, как мы думаем

Вы когда-нибудь волновались в студенческие годы или после них о том, что для достижения ваших целей осталось не так много времени? Если да, то было бы легче передать это чувство другим, если бы было подходящее слово? В немецком языке есть такое слово. Это чувство паники, связанное с потерей каких-либо возможностей, называется Torschlusspanik.

В немецком языке есть множество таких терминов, которые состоят из двух, трех или более слов, связанных в одном суперслове или составном слове. Сложные слова особенно сильны, потому что они означают намного больше, чем сумма их частей. Например, Torschlusspanik буквально состоит из «ворота» - «закрытие» - «паника».

Если вы поздно пришли на вокзал и увидели, что двери вашего поезда все еще открыты, возможно, вы испытали конкретную форму Torschlusspanik, когда раздался сигнал о том, что двери вот-вот закроются. Но это сложное слово немецкого языка связано не только с буквальным значением. Оно означает то, что жизнь постепенно закрывает перед вами дверь возможностей.

В английском тоже много сложных слов. Некоторые включают в себя довольно конкретные слова, такие как «seahorse» (морской конек), «butterfly» (бабочка) или «turtleneck» (водолазка). Другие – более абстрактные, такие как «backwards» (назад) или «whatsoever» (что угодно). И, конечно же, в английском языке тоже есть суперслова, как в немецком или французском, и их значение часто отличается от значения их частей. Морской конек - это не лошадь, бабочка - не муха, черепахи не носят водолазки и т. д.

Одна замечательная особенность составных слов заключается в том, что они вообще плохо переводятся с одного языка на другой, по крайней мере, когда речь идет о буквальном переводе их составных частей. Кто бы мог подумать, что «carry-sheets» (нести-листы) – это кошелек?

Возникает вопрос: что происходит, когда слова тяжело переводятся с одного языка на другой? Например, что происходит, когда носитель немецкого языка пытается передать по-английски, что такое приступ Torschlusspanik? Естественно, он будет использовать другие слова, примеры, чтобы собеседник понял, что он пытается сказать.

Но тогда возникает другой, более важный вопрос: есть ли у людей доступ к другим понятиям, если их слова не переводятся на другой язык? Возьмите, к примеру, случай с hiraeth, прекрасное уэльское слово, известное своей непереводимостью. Hiraeth означает чувство, связанное с горько-сладким воспоминанием о том, что вы упустили что-то или кого-то, и в то же время вы благодарны за то, что они есть.

Hiraeth – это не ностальгия, не мука, не разочарование, не тоска, не сожаление. И нет, это не тоска по дому, поскольку hiraeth также передает чувство, когда кто-то делает кому-то предложение пожениться, но получает отказ, вряд ли это тоска по дому.

Разные слова, разные умы?

Слово на уэльском языке ставит фундаментальный вопрос о языковых-мыслительных отношениях. Этим вопросом заинтересовались еще философы древней Греции, например Геродот (450 г. до н.э.), и этот вопрос вновь возник в середине прошлого века под влиянием Эдварда Сэпира и его ученика Бенджамина Ли Уорфа. Теперь он известен как гипотеза лингвистической относительности.

Лингвистическая относительность - это идея о том, что язык, зарождающийся в человеческой мысли и выражающий ее, может влиять на мысль в ответ. Итак, могут ли разные слова или грамматические конструкции «формировать» разное мышление у носителей языков?

Хотя для некоторых эта идея интуитивно понятна, были сделаны преувеличенные заявления, касающиеся разнообразия лексики некоторых языков. Все это побудило выдающихся лингвистов написать сатирические эссе. Например, «Обман великого эскимосского словаря», где Джефф Пуллум критикует предположение о количестве слов, используемых эскимосами для обозначения снега. Тем не менее, независимо от того, сколько на самом деле слов для снега в эскимосском языке, работа Пуллума не отвечает на важный вопрос: что мы на самом деле знаем о том, что эскимосы думают о снеге?

Независимо от того, какими бы яростными ни были критики гипотезы языковой относительности, экспериментальные исследования начинают развиваться. Например, исследования Панос Атанасопулоса из Ланкастерского университета показали, что наличие конкретных слов для различения цветовых категорий тесно связано с оценкой цветовых контрастов. Таким образом, он указывает, что носители греческого языка, у которых есть разные определения светло и темно-синего (ghalazio и ble соответственно), склонны различать соответствующие оттенки синего, в отличие от носителей английского языка, которые используют один и тот же базовый термин «синий» (blue).

Но ученые, включая Стивена Пинкера из Гарварда, не впечатлены. Они утверждают, что такие результаты тривиальны и неинтересны, потому что люди, участвующие в экспериментах, скорее всего, используют язык в своей голове, чтобы назвать цвета - поэтому их поведение поверхностно зависит от языка, в то время как все видят мир одинаково.

Я полагаю, что для продвижения в этой дискуссии нам нужно приблизиться к человеческому мозгу, измеряя восприятие более непосредственно. Теперь это возможно благодаря нейронауке и, что невероятно, ранним результатам в пользу интуиции Сэпира и Уорфа.

Так что, да, нравится вам это или нет, вполне возможно, что наличие разных слов означает наличие разно структурированных умов.